Как странно все в жизни происходит
Бывает, пересекаются пути
А иногда, судьба нас за нос водит
Друг друга нам так и не дав найти.
Мы утопаем в сетях паутины рока
Барахтаясь как муха в тенете'
Иль заблудись в синем густом смоге
Посреди города, как кормщик на челне.
Хотелось бы, чтоб было все иначе
И путь свой мы смогли б сквозь тьму найти
Вот только черти вновь смеются и плачут
Когда пытаешься судьбу ты превзойти.
Приговор, который вы бросили другим, в конце концов полетит обратно в вашу физиономию и нанесёт ей повреждения.
Наша жизнь - песня. В ней музыкальных жанров очень много.
Мне абсолютно все по нраву… Я только не любитель рока…
Когда из яви сочатся сны,
Когда меняется фаза луны,
Я выхожу из тени стены,
Весёлый и злой.
Когда зеленым глаза горят,
И зеркала источают яд,
Я десять улиц составлю в ряд,
Идя за тобой.
Твоя душа в моих руках
Замрет, как мышь в кошачьих лапах,
Среди тумана не узнает меня,
И ты на годы и века
Забудешь вкус, и цвет, и запах
Того, что есть в переплетениях дня.
Ты спишь и видишь меня во сне:
Я для тебя лишь тень на стене.
Сколь неразумно тебе и мне
Не верить в силу дорог.
Когда я умер, ты был так рад:
Ты думал, я не вернусь назад,
Но я пробрался однажды в щель между строк
Я взломал этот мир, как ржавый замок,
Я никогда не любил ворожить, но иначе не мог.
Когда я в камень скатаю шерсть,
Тогда в крови загустеет месть,
И ты получишь дурную весть
От ветра и птиц.
Но ты хозяин воды и травы,
Ты не коснёшься моей головы,
А я взлечу в оперенье совы,
Не видя границ.
Тебя оставив вспоминать,
Как ты меня сжигал и вешал:
Дитя Анэма умирало, смеясь.
А я вернусь к тебе сказать:
Ты предо мной изрядно грешен,
Так искупи хотя бы малую часть.
Ты спишь и видишь меня во сне:
Я для тебя лишь тень на стене.
Я прячусь в воздухе и в луне,
Лечу, как тонкий листок.
И мне нисколько тебя не жаль:
В моей крови закипает сталь,
В моей душе скалят зубы страсть и порок,
А боль танцует стаей пёстрых сорок.
Я никогда не любил воскресать, но иначе не мог.
Когда останемся мы вдвоём,
В меня не верить - спасенье твоё,
Но на два голоса мы пропоём
Отходную тебе.
Узнай меня по сиянью глаз,
Ведь ты меня убивал не раз,
Но только время вновь сводит нас
В моей ворожбе.
Опавших листьев карнавал,
Улыбка шпаги так небрежна.
Дитя Анэма не прощает обид.
Ты в западню мою попал,
Твоя расплата неизбежна.
Ты знаешь это - значит, будешь убит.
Ты спишь и видишь меня во сне:
Я для тебя лишь тень на стене.
Настало время выйти вовне,
Так выходи на порог.
Убив меня много сотен раз,
От смерти ты не уйдёшь сейчас,
Но ты от злобы устал и от страха продрог,
Я тебе преподам твой последний урок.
Я никогда не любил убивать, но иначе не мог.
Я никогда не любил ворожить,
Я никогда не любил воскресать,
Я никогда не любил убивать,
Я никогда не любил,
Но иначе не мог…
Выдохни! Всё - суета сует,
Вечная блажь людская.
«Жизнь хороша!», - рокотал поэт,
Пальцем курок лаская.
Гений - с высот своего столпа -
Смотрит сквозь время строго.
Новых кумиров творит толпа,
Прячет пращи до срока:
Скучно гоняться за мелюзгой,
Целиться в крупных - проще.
Выдохни! Здесь и зима - изгой:
Все на прогнозы ропщут.
Ёжится бывшая белизна,
В город себя закутав.
Каждый философ желает знать,
Где не в чести цикута,
Каждый мерзавец мечтает стать
Правой рукой Нерону.
Выдохни! Суть суеты проста:
Корни питают крону.
Мягкое небо зовёт, лучась.
Мыслями-позвонками
Вытянись! Выше, чем ты сейчас,
Им не добросить камни.
© She
Древний камень у межи
Перекрёстками объят;
Две дороги сторожит:
Хочешь - Рай, а хочешь - в Ад,
И куда тебе пора -
Ты гадаешь по часам;
Другом звался мне вчера…
Кем теперь - не знаешь сам.
Дорога вперёд, дорога назад,
Потерянный друг, обиженный брат -
Что выберешь ты своею тропой,
И кто уведёт тебя за собой?
А в Рай так длинна, а в Ад так легка -
Там черти предложат выпить пивка,
И скажут: «Твои мы навеки друзья!».
Захочешь уйти - да будет нельзя…
Ты в молчании своём,
Так похожем на доспех,
Споря с грязным вороньем,
Враз забыл и проклял всех;
В поле ветру расскажи,
Как отверг слова мои,
Как не ведал, что от лжи
Исцеляет яд змеи.
Дорога вперед, дорога назад,
Смятенной души затравленный взгляд;
Летишь мотыльком на адский огонь,
И смех Сатаны несётся вдогонь
А к Раю тропинка долбит в висок,
Кричат под ногами кровь и песок;
Под слоем часов, месяцев, лет,
Под грязью и глиной прячется свет.
Выпив злобу и печаль,
Не оставив ничего,
Я устала биться в сталь
Двери сердца твоего,
А тебе дороже нить
Замороженной тиши;
Легче в спину нож вонзить,
Чем достичь твоей души.
Дорога вперед, дорога назад,
Куда повернёшь - в Рай или в Ад?
Бьёт ангел крылом, спасая тебя,
Черт лесть разливает, душу губя.
К чертям так легко бывает идти -
В рай ноги сбивают камни пути,
И сердце кровит тревожная дрожь:
Ах, если бы знать, куда ты пойдёшь…
Что предназначено тебе, не возьмет никто.
1-ый куплет:
Свет фар… вираж
Спуск и снова подъём.
Страх - он твой страж
Кто кого? Ты или он?
Не исчезающий,
Но тающий
Плавится жизни воск
Скорость заворожит,
Вскружит
Снимет ненужный лоск
Припев:
С нами день, с нами ночь, с нами ветра вой!
С нами день, с нами ночь, с нами ветра вой!
Рассвет далёк, жизнь стала игрой
2-ой куплет:
Знак «Стоп» - враг!
Он не для нас
Полный бак,
Сцепление, газ!
Не перечёркнуты,
Подчёркнуты
Строки дорог и дней
Долго не стой! Вперёд!
Мотор ревёт
Яростью ста коней
Припев:
С нами день, с нами ночь, с нами ветра вой!
С нами день, с нами ночь, с нами ветра вой!
Рассвет далёк, жизнь стала игрой
Припев.
Пошёл я в клуб, чтоб снять там даму.
Но тут вмешался рок - злодей…
Там, чья то мама мыла раму,
И вовсе не было блюдей…
На зависть и плебею, и патрицию
Летит по небу неизвестно шо
.Я не такой - я человек-амбиция
Я лучше всех, и это хорошо
Тащиться в общей не могу упряжке я
.Чужим повиноваться голосам
Пусть говорят, что родился в рубашке я
.Я лучше всех, я это знаю сам
Из воздуха, из подвигов, из славы
Мы выстроили замок до небес
Мы не боимся никакой облавы
Мы взяли вес и убежали в лес
Взмывает в небо человек-амбиция
И скалится на весь воздушный флот
Внизу скулит бессильная полиция
Из-под ладони щурясь в небосвод
Буква закона, буква беззакония
Они мечтают, чтобы был в загоне я
.У них погоня, у них агония
Я вне закона, я не в загоне
Меняет крылья человек-амбиция
На перевале попивая чай
Я не Икар, и не хочу разбиться я
.Покуда не накрыли невзначай
Задумчиво мешаю сахар в чашке я
.А через миг взмываю к небесам
Пусть говорят «пустился во все тяжкие»
Я легче воздуха, я это сделал сам
Буква закона, буква беззакония
Они мечтают, чтобы был в загоне я
.У них погоня, у них агония
Я вне закона, я не в загоне
Смотрите, задирая к небу лица
Летит над вами новая звезда
Я настоящий, я не небылица
Я лучше всех, но это ерунда
Свобода воли, свобода выбора
Ищите пули подходящего калибра
А я пока смотаюсь не спеша
То легкими, то тяжкими дыша
В поисках благоразумия
Жду дня, чтобы дать волю своему гневу.
Я не смог найти свой путь,
Остаётся лишь ненависть.
Японский городовой, коего принято у нас поминать в случае непредвиденных происшествий и малоприятных обстоятельств, имел (как мало кто уже знает) свой прототип. Звали его Цуда Сандзо.
Происходил Цуда из бедного самурайского рода, жить же ему пришлось в эпоху Мэйдзи (время отказа Японии от политики самоизоляции), когда сословие его медленно, но верно сходило с исторической сцены, словно актер, отыгравший свою роль. Он успел поучаствовать в битвах, но - вот жестокая ирония судьбы! - воевал как раз против героя-самурая, мятежника Сайго Такамори. Потом служил околоточным в заштатном городке, где никогда ничего не происходило (утром отпирал ворота - вечером запирал), и тихо сошел с ума. В Европе профессора поставили бы ему диагноз «раздвоение личности» и по моде той поры лечили бы морфием или кокаином, но в городе Оцу, где служил бедный самурай, не было ни морфия, ни европейских профессоров. Кончил же он дни свои в тюрьме - то ли от воспаления легких, как гласило официальное заключение, то ли уморив себя голодом, как решила недоверчивая к официальным заключениям (даже в эпоху Мэйдзи) публика. Но в пантеоне теней той эпохи маленькая тень японского городового заняла свое - пусть и скромное, на задних рядах - место, и останется там навсегда.
А СЛУЧИЛОСЬ ВОТ ЧТО
Год 1891-й. Два кузена, жадные до экзотики и новых впечатлений, отправились в путешествие по восточным землям. Египет, Индия, Цейлон, Ява, Китай, Сиам… Плавание было хоть и долгим, но необременительным и сравнительно комфортным. Принимали путешественников по самому высшему разряду, да иначе и быть не могло: один был принц греческий Георг, второй - цесаревич Николай, наследник русского престола. Свита их состояла из блестящих аристократов, выдающихся дипломатов, знатных востоковедов; маршрут утвердил отец цесаревича - император Александр флагманским кораблем флотилии был один из лучших на тот момент на русском флоте крейсеров - «Память Азова». 15 августа с борта крейсера увидели японские берега.
Подарки японцев Николаю Александровичу на крейсере «Память Азова»
Япония, по замыслу государя императора, была конечным - и важнейшим - пунктом миссии. Недавно еще неведомая, почти сказочная, но теперь пробуждающаяся, наращивающая мускулы, поднимающая голову держава: отчего-то было понятно, что завтра она начнет играть на тихоокеанских просторах важнейшую роль.
Первое приятное открытие:
«Японцы в Нагасаки почти все говорят по-русски… Недаром наши моряки считают себя дома во время стоянки в Нагасаки» (из письма цесаревича матери).
ПЕРВОЕ НЕПРИЯТНОЕ ОТКРЫТИЕ
«Не слишком ли много дикости, беспристрастно говоря, в этом прославляемом туристами настроении дружинников дореформенного периода? Население поклоняется, например, на одном туземном кладбище могилам 47 ратников туземного князя, которые буквально совершили лишь следующее: когда их господин после ссоры с другим более влиятельным вельможей в силу обычая кончил самоубийством, они поклялись отомстить обидчику… долго притворялись забывшими обещание, переодетыми проникали к жилищу врага, усыпили его бдительность, наконец, воспользовались удобным для нападения моментом и с крайней почтительностью, кланяясь застигнутому ими врасплох беззащитному старцу, отрубили ему голову. Обмыв кровавый трофей, убийцы бережно снесли его на место погребения своего князя и затем, по приговору властей, не без удовольствия распороли себе животы. Где и в какую эпоху ряд подобных фактов мог бы возбуждать умиление?..»
Длинная цитата из интереснейшего писания спутника Николая князя Эспера Ухтомского «Путешествие на Восток Его Императорского Высочества государя наследника цесаревича» лучше всего рисует картину мира, царившую в голове рядового подданного императора Мэйдзи, и бурю чувств, бушевавшую в его душе. Отчасти это объясняет и то, чему - к ужасу всей России и всей Японии - суждено было случиться через несколько дней.
Но пока все идет превосходно. Япония цесаревичу и его спутникам нравится безумно - тут и порядок, и величайшая почтительность, и нет той давки, пыли, грязи, восточной суматохи, дикой архаики, которые преследовали их на всем долгом пути от синайских песков до сиамских джунглей. Вот только - неожиданное открытие - еда японская вовсе не так вкусна, как китайская.
Несколько дней наследники путешествовали инкогнито, в компании японского принца Арисугавы - едва ли не самого европеизированного аристократа при дворе Мэйдзи. В столице их ждал особняк принца - классический европейский дворец: перед приездом знатных гостей он был полностью отреставрирован. Но добраться до дворца цесаревичу и его кузену, увы, не пришлось.
Путешествовали в одноместных повозках, которые тащил рикша. Знатным персонам полагался еще и толкач; Николай же удостоился высочайшей чести - сразу двоих толкачей. «Отчего в Японии нет конных экипажей?» - спросил он Арисугаву. Тот ответил, что в тесные улицы японских городов ни карета, ни лошадь не влезут, оттого ездить принято на рикшах, но экипажи - самые современные, на рессорах.
Японцы произвели на путешественников впечатление самое благоприятное: все до одного высыпали они на улицы и склонялись в почтительном поклоне перед экипажами на рессорах. «Отчего не видно людей в окнах?» - снова спросил Николай своих спутников. По местным понятиям, никто не должен быть выше гостя, ответили ему.
И никто ничем не выдал смятения, царившего в японских умах. Реформа Мэйдзи, открывшая Японию миру и мир - Японии, смешала все карты, сбила все ориентиры. Одним эта открытость казалась благом, другим - величайшим злом. Одни плыли в неведомую вчера Европу, положив начало бесконечному потоку японских пилигримов (тогда еще без «кэнонов»), другие, вроде павшего героя Сайго Такамори, убегали в леса. Россия казалась японцам державой опасной и агрессивной, с коварными планами, и, как обычно бывает, конспирологические версии, теории заговоров и самые фантастические идеи бурлили за безупречным фасадом официальной почтительности.
Незадолго до визита распространились слухи, что в свите российского наследника едет - кто бы вы думали? - загримированный до неузнаваемости мятежный самурай Сайго Такамори. Зачем русским менять дружественного, ориентированного на Европу (важной частью которой была в ту пору Россия) правителя на фанатичного радетеля древних устоев - таким вопросом никто не задавался. В японском языке тоже есть поговорка «Дыма без огня не бывает». «Но ведь он же совершил харакири!» - взывали к разуму скептики. «Это еще ничего не значит», - страшным шепотом отвечали японские конспирологи. Такамори ожил, переплыл море, прятался на бескрайних сибирских просторах, где-то там договорился с русским царем - и теперь наш император в опасности!
Скептики смотрели на замершие в бухте Нагасаки огромные русские корабли - крейсера «Память Азова», «Владимир Мономах», «Адмирал Нахимов» (водоизмещение - 8524 тонны; самый большой японский корабль флотилии сопровождения - 1600-тонный крейсер «Яэяма» казался на его фоне жалкой скорлупкой), и их уверенность медленно таяла…
Ничем не выдали своих опасений и власти - они были заняты одним: визит цесаревича должен пройти безупречно. Все силы были брошены на обеспечение порядка, мобилизована полиция - городовые стояли по пути следования кортежа каждые 20 метров. Это была скорее церемониальная мера: по японскому этикету никто не может повернуться к императорской особе и ее приближенным спиной, в том числе охранники.
В роковой день 11 мая три принца отправились в город Оцу на берегу озера Бива. Николай путешествовал уже официально, как представитель российского самодержца. Все как обычно: почтительная толпа в приличествующих обстоятельствам одеждах, зонтики спрятаны, головные уборы сняты, окна вторых этажей (третьих тут не было) забраны циновками. Каждые 20 метров - городовой в парадной форме.
И ВДРУГ…
Едва ли не каждый метр и не каждая секунда 9-месячного путешествия тщательно описаны и заархивированы его многочисленными участниками. Японскую часть, помимо официальных полицейских рапортов, дополняют донесения армии тайных агентов - словом, восстановить маршрут цесаревича можно до мельчайших деталей. И только обстоятельства того, что войдет в историю под именем инцидента в Оцу, разнятся от свидетеля к свидетелю. Таков был всеобщий шок.
Один из городовых, замерший в почетном карауле, вдруг бросился к повозке цесаревича со страшным самурайским кличем и ударил его саблей по голове. Николай вскрикнул, бросился бежать, городовой кинулся вдогонку, нанес второй удар, Георг догнал японца, ударил тростью, а спасли будущего царя двое рикш - его и Георга. Они повалили Цуду Сандзо на землю, отняли саблю и держали его, пока не подоспел белый, как рисовая бумага, принц Арусигава и охранники.
Рикши принцев Георга (Китагаити Ититаро, слева) и Николая (Мукохата Дзисабуро)
Цесаревич был ранен, и поначалу показалось, что раны серьезны, - кровь заливала голову. Через 20 минут после нападения о произошедшем знали при дворе - Арусигава послал телеграмму: «Русский наследник пережил покушение, ранения ужасны».
Это был шок. В кабинете министров в Токио никто не сомневался: Россия отомстит за покушение. Быть войне!
Император Мэйдзи отправил в Оцу своих лучших врачей и сам выехал наутро к раненому гостю, спутав расписание поездов по всей Японии и развив невиданную по тем временам скорость: 500 километров императорский поезд покрыл всего за 10 часов.
Спокойнее всех оказалась жертва покушения. Придя в себя после удара, Николай отказался ехать в больницу, уселся на крыльцо галантерейной лавки (она существует до сих пор, наследники установили стелу в честь знатного, пусть и невольного, посетителя) и, пока ему перевязывали голову, курил, перебрасывался шутками с не остывшим еще от схватки кузеном и утешал потрясенного принца Арусигаву.
Нападавшего схватили. Следствие и суд были скорыми - все было ясно: бедный самурай долго восходил на Фудзияму своего безумия и пика достиг в тот момент, когда мимо проезжал наследник русского престола (шпион, иностранец, с покойным кумиром-врагом Такамори в багаже). Утешая императора Мэйдзи на борту «Памяти Азова» (Александр III запретил сыну покидать крейсер, и на японскую землю тот больше не ступил), Николай сказал, что зла на японский народ не держит, а сумасшедшие есть везде. Российский МИД сначала настаивал на казни, но прислушался к мнению своего посланника в Токио - тот был категорически против: мертвый городовой стал бы мучеником и символом для всех, кому не милы новые порядки.
Если Цуду хотел стать героем в глазах соотечественников, он жестоко просчитался. В родном краю запретили называть детей его именем. Родственники стали изгоями, а земляки даже пытались переименовать город, чтобы смыть с себя пятно позора. Все дни, что крейсер стоял в порту Нагасаки после покушения на цесаревича, его заваливали подарками, телеграммами, письмами, приветствиями со всех уголков Японии, а искупительную жертву принесла 27-летняя Юко Хакатэяма: перевязав ноги (чтобы поза после кончины не показалась кому-нибудь непочтительной или непристойной), она заколола себя кинжалом на пороге киотской мэрии.
Николай до самой своей мученической кончины страдал головными болями, но всегда уверял, что на его добром отношении к Японии и японцам инцидент в Оцу никак не сказался (правда, граф Витте утверждал, что в частных беседах царь величал восточных соседей макаками, но иных подтверждений тому история нам не сохранила).
Инцидент всколыхнул поэтические чувства российских подданных. Аполлон Майков и Алексей Апухтин направили царю стихотворные опусы - яркий пример порыва верноподданного, но никак не поэтического; а сколько безвестных сочинителей последовали их примеру - тому Бог весть.
Цуда Сандзо умер в тюрьме через несколько месяцев после суда.
Министры иностранных и внутренних дел подали в отставку. Губернатор префектуры Сига был с позором уволен за ненадлежащее обеспечение безопасности высочайшего гостя.
Если кто и извлек выгоду (да и то, как после выяснится, сомнительную) из инцидента в Оцу, так это двое рикш, что катали принца Георга и цесаревича Николая по Японии и спасли последнему жизнь. Русское правительство назначило им невиданную пожизненную пенсию в 1 тысячу йен (зарплата несчастного сумасшедшего околоточного равнялась 8 йенам). Один из рикш-нуворишей впоследствии спился, второй вложил капитал в дело с умом, разбогател…
Но отношения между Россией и Японией стремительно портились, в воздухе запахло войной, показное благополучие бывшего возницы русского царя раздражало сограждан все больше и больше - он не вынес всеобщей обструкции и умер на несколько лет раньше коллеги-забулдыги, которого общественное мнение, напротив, жалело как жертву. Сторонний наблюдатель при желании разглядел бы в этом обстоятельстве некие роднящие наши народы черты.
Благослови на войну,
Дом сохрани и спаси.
Так собирались в поход
Ратные люди Руси.
Так, от начала времен,
Солдату дана благодать,
С Богом надежнее жить,
С Богом легко умирать.
След звезды
Пылит по дорогам,
На душе покой
И тихая грусть.
Испокон веков
Граничит с Богом
Моя Светлая Русь.
Сколько раздоров и смут
Ведала Родина-мать,
Как нас хотели согнуть,
Как нас пытались ломать.
Сколько шакалов да псов
Скалятся с разных сторон
На золото наших хлебов,
На золото наших икон.
След звезды
Пылит по дорогам,
На душе покой
И тихая грусть.
Испокон веков
Граничит с Богом
Моя Светлая Русь.
Что собирали отцы,
Нас научили беречь
Вера родной стороны,
Песня, молитва да меч.
Так повелось от корней,
Ратную службу несут,
Всяк на своем рубеже,
Инок, воин и шут.
…И подступил Гэндальф к Арагорну, и вопрошал его:
- О наследник Исилдура! Почто раскосы твои глаза, зачем ты одет во все черное, и что это за лютня в твоих руках? Или стал ты менестрелем Тьмы?
- Знаешь, БГ, - ответил Цой, - а закусывать все-таки надо…
У всех ли есть судьба или мы летим по жизни, как пёрышко на ветру?