Со мною рядом нелюбимых не бывает.
Когда из яви сочатся сны,
Когда меняется фаза луны,
Я выхожу из тени стены,
Весёлый и злой.
Когда зеленым глаза горят,
И зеркала источают яд,
Я десять улиц составлю в ряд,
Идя за тобой.
Твоя душа в моих руках
Замрет, как мышь в кошачьих лапах,
Среди тумана не узнает меня,
И ты на годы и века
Забудешь вкус, и цвет, и запах
Того, что есть в переплетениях дня.
Ты спишь и видишь меня во сне:
Я для тебя лишь тень на стене.
Сколь неразумно тебе и мне
Не верить в силу дорог.
Когда я умер, ты был так рад:
Ты думал, я не вернусь назад,
Но я пробрался однажды в щель между строк
Я взломал этот мир, как ржавый замок,
Я никогда не любил ворожить, но иначе не мог.
Когда я в камень скатаю шерсть,
Тогда в крови загустеет месть,
И ты получишь дурную весть
От ветра и птиц.
Но ты хозяин воды и травы,
Ты не коснёшься моей головы,
А я взлечу в оперенье совы,
Не видя границ.
Тебя оставив вспоминать,
Как ты меня сжигал и вешал:
Дитя Анэма умирало, смеясь.
А я вернусь к тебе сказать:
Ты предо мной изрядно грешен,
Так искупи хотя бы малую часть.
Ты спишь и видишь меня во сне:
Я для тебя лишь тень на стене.
Я прячусь в воздухе и в луне,
Лечу, как тонкий листок.
И мне нисколько тебя не жаль:
В моей крови закипает сталь,
В моей душе скалят зубы страсть и порок,
А боль танцует стаей пёстрых сорок.
Я никогда не любил воскресать, но иначе не мог.
Когда останемся мы вдвоём,
В меня не верить - спасенье твоё,
Но на два голоса мы пропоём
Отходную тебе.
Узнай меня по сиянью глаз,
Ведь ты меня убивал не раз,
Но только время вновь сводит нас
В моей ворожбе.
Опавших листьев карнавал,
Улыбка шпаги так небрежна.
Дитя Анэма не прощает обид.
Ты в западню мою попал,
Твоя расплата неизбежна.
Ты знаешь это - значит, будешь убит.
Ты спишь и видишь меня во сне:
Я для тебя лишь тень на стене.
Настало время выйти вовне,
Так выходи на порог.
Убив меня много сотен раз,
От смерти ты не уйдёшь сейчас,
Но ты от злобы устал и от страха продрог,
Я тебе преподам твой последний урок.
Я никогда не любил убивать, но иначе не мог.
Я никогда не любил ворожить,
Я никогда не любил воскресать,
Я никогда не любил убивать,
Я никогда не любил,
Но иначе не мог…
Ты научилась бывать бесстрастной.
Конечно, Клара, ты повзрослела.
Сначала смотришь теперь налево
и только после бежишь на красный.
И ты не то что не помнишь Карла,
а просто знаешь, что он потерян,
как ключ от узкой железной двери,
как ключ от смысла (везде искала) -
от сейфа, что ли? Да чёрт с ним, с сейфом -
пусть вскроет кто-нибудь автогеном…
Дружи со сбродом, гуляй с богемой,
допустим, в платье с коротким шлейфом
во всей своей нищете и блеске
(не любишь суши? закажем роллов).
Но шея - голая без кораллов,
без глупых бусин на тонкой леске.
А Карл не знает ни мук, ни кары.
Что он Гекубе, ему - Гекуба?
Но без кларнета всё сохнут губы
и в слово складываются:
«Кла-ра»…
Календарь облетает страницами.
Скоро снег, говорят, скоро снег.
Что тебе написать из провинции,
Что тебе рассказать обо всех?
Как мы множим свои обещания,
Как мы делим свои холода…
Что тебе написать на прощание,
Кроме «помню», «прости», «никогда»?
Как беспечно взлетали и падали,
Как устали, кого ни возьми…
Посмотри, как мы выросли. Надо ли Говорить, что остались детьми?
Здесь такие же сумерки ранние,
Здесь почти уже всё замело,
И легко себя чувствовать маленьким,
Если лбом упереться в стекло.
Здесь деревья немые и голые
Населяют, как призраки, сад,
И взлетают почтовые голуби,
И уже не вернутся назад.
Но пока наше время не выжжено
И упрямая птица кружит,
Напишу, что мы всё-таки выжили
И, бесспорно, намерены жить.
Ты знаешь, так хочется жить
Наслаждаться восходом багряным
Жить чтобы просто любить
Всех кто живёт с тобой рядом.
Ты знаешь, так хочется жить
Как не напишут в газете
Взять и всё раздарить
Жить чтобы помнили дети.
Ты знаешь, так хочется жить
В миг, когда тебя задавило
Встать и всем объявить:
«Я вернусь, даже если прибило».
Ты знаешь, так хочется жить
В ту минуту что роковая
Всё плохое забыть. всех простить
Лишь прощение - спасение, я знаю!!!
Некоторые вещи, если ты полюбил их однажды, навсегда становятся твоими. А если ты пытаешься их отпустить, они, сделав круг, снова возвращаются к тебе, они становятся частью тебя. Или убивают тебя.
Люсьен Карр
Не понимаю, как у них получается.
Не иначе как телепатия.
Забежала к приятельнице, сидим пьём чай.
На кухню выдвигается хозяйский кот Фердинанд.
Садится на толстую задницу и молча смотрит.
Я, собственно говоря, только поздороваться. Хочешь погладить? Ну, погладь. Почеши. Вот тут не чёсано. Тут чеши. А кстати, вы чем заняты? Едите? Ешьте-ешьте, куда только в вас лезет. Не совестно обжираться, когда другие голодают? Нет, я не про Африку! Да, десять кило живого веса, и что?! Десять кило недоедания, боли и невыразимых мучений! Вспух от голода! Боже мой, чую, ветчина! Помру, захлебнувшись слюной, так и не попробовав. Кусочек! Крохотный! Посмотреть! Одним глазком! Издали! Понюхать! Чтоб было на том свете что вспомнить! Ещё! Ещё! И сыру! Куда рыбу прячете, сатрапы?! Ироды, навуходоносоры! Прокляну! Блаженство, блаженство! Отзынь, постылая, не до тебя! Уффф! Благодать! Услада сердца! Уфффф! Всё, что ли? Больше нету? А если найду? Быстро руки убрала, пока целы! Себя гладь! Да, когти! Предупреждал, не люблю фамильярности! Притомился я что-то. Пойду себе. Забудусь чутким сном. Чутким голодным сном. Очень чутким. Очень.
Несколько раз в год нападает блажь.
Тени танцуют и душат, пока ты спишь.
Больше не важно, сам ли себя создашь,
выпишешь, сохранишь.
Сутки - не день и не ночь, но одна борьба:
«если вам надо срочно, умею срочно».
Кто-то спускает пчёл на моих собак,
сотни иголок впиваются в позвоночник.
Я добегу, догорю, покорю Тибет,
не обратив внимания на этажность,
ведь никакая боль не приблизит меня к тебе.
Больше уже мне вообще ничего не страшно.
Море, лагуны и горы,
Знали цыганку плясунью,
И двадцать семь матадоров,
Сватались к ней в новолунье.
Но отвечала красотка:
«Лучше мужчин я не знаю,
Но я цыганка и смертью
Я за измену караю».
И двадцать семь кавалеров
Сразу как свечи погасли,
Только влюблённый тореро
Громко сказал: «Я согласен!»
Полдень, прохлада, фиеста,
Свадьба в приморской таверне,
В белом цыганка невеста,
В чёрном красавец тореро.
Гости на свадьбе танцуя,
Все жениха поздравляют,
Но он невесту целуя,
Взглядом других раздевает.
В трауре ветренный город,
Плачут бульвары и скверы,
И 27 матадоров,
Грустно хоронят тореро.
Он не погиб на арене,
Смелостью был он прославлен,
Но уличенный в измене
Юнной цыганкой отравлен.
Так пойте романсеро о пламенном тореро
На свете нет наверно бесстрашней
кабальеро
Верьте не верьте, но это не игра
Любовь подруга смерти, а может быть сестра.
Ты узнала о ней три недели назад,
Её сердце стучит среди горных вершин,
Её знамя - орёл, её символ - штандарт,
И ты будешь её королевой.
Августейшая в ярости мечет семья,
Что за девку привёз нам блистательный принц.
У тебя есть кольцо и три пары белья,
И ты даже читать не умеешь,
Но зато ты юна и торопишься жить,
Хоть манеры вульгарны и резки,
Ты умеешь смеяться, умеешь любить
И ты знаешь пять слов по-немецки.
Оловянная принцесса, твоё знамя нелегко,
Между смертью и победой сто ступенек к облакам,
Так шагай, и не сдавайся, через воду и огонь,
Так шагают оловянные солдаты. Раз, два, левой!..
Здесь глаза как часы и улыбки как лёд,
Здесь не ходят в атаку с открытым лицом,
Здесь победа горька, но отрава как мёд,
Берегись их любви и их гнева.
Твой сиятельный принц. Он стоять на краю
Не умеет, а значит ему не спастись.
И он будет убит за беспечность свою,
Но себя ты убить не позволишь.
И на выстрел ответила эхом скала,
И тогда ты шепнула - ни шагу назад.
И она посмотрела глазами орла
И сказала тебе: «Подними мой штандарт!»
Оловянная принцесса, твоё знамя нелегко,
Между смертью и победой сто ступенек к облакам,
Так шагай, не сдавайся, через воду и огонь,
Так шагают оловянные солдаты. Раз, два, левой!..
Ты же видишь, от грома трясется земля,
Ты же слышишь, солдаты печатают шаг,
Ты же знаешь, в стране больше нет короля
И по следу несётся охота
Торопись королева, твой поезд горит,
Под пунктирами рвётся на части страна.
Если будет война - это значит война,
Это значит, что ты не сдаешься.
Даль от гари черна и от снега бела,
Но орёл расправляет в полете крыла.
За спиною огонь, между пальцев - зола
Королева страны под штандартом орла
Оловянная принцесса…
- Какое твоё любимое время года? - То, что сейчас.
Не люби меня. Я придурок.
Я сижу за компом всю ночь,
Я тушил о себя окурок,
Прогоняя печали прочь,
Острым лезвием резал руки…
«Но зачем?» - тихо спросишь ты.
От обиды, от злости, скуки,
От душевной своей пустоты.
Я сознательно скрылся дома
От людей, от проблем, от зла…
Мой диагноз - моральная кома.
Я достиг социального дна,
Я ушел в глубину депрессий…
Говоришь, мы построим рай?
Если сдохнем, то тоже вместе?
Я вот завтра хотел за край.
Не люби меня. Мы не пара.
Я один, я всегда один…
Я хочу, чтобы ты перестала
Так назойливо лезть в мой мир.
Не пытайся ко мне достучаться
И в контактике не пиши;
Не звони мне - позволь потеряться
В лабиринтах моей души…
Не вытаскивай из болота,
Не ищи меня там, в пустоте.
Уходи. Для чего мне кто-то,
Когда сам я не нужен себе?
Одиночество - то, что сидит внутри. И не выгрызешь, не проймёшь.
От друзей -десяти-девяти-пяти- остаётся осенний дождь.
Остаётся осколок, грызущий плоть - силуэт уходящих спин.
Ты - холодный металл, что рожден колоть. Потому ты всегда один.
Одиночество - то, что сидит внутри. (Изу)вечное естество.
Обозлившийся пес, что рожден пасти нерастраченное родство.
Ты - холодный металл, острый блеск брони из неважных, ненужных фраз.
Сердце молит доверчиво: «сохрани» - с губ срывается слово «фас».
Ты - рожденный колоть, острие клинка. Сгусток горьких прошедших «бы».
О твой острый забор, о чугун замка разбивали слова и лбы.
И не выгрызти боль, не пронять мольбой ни снаружи, ни изнутри.
Одиночество - то, что всегда с тобой. Одиночество_это_ты.
Мам, я в плену, но ты не плачь.
Заштопали, теперь как новый.
Меня лечил донецкий врач,
Уставший, строгий и суровый.
Лечил меня. Ты слышишь, мам:
Я бил по городу из «Градов»,
И полбольницы просто в хлам,
Но он меня лечил: «Так надо».
Мам, я - чудовище, прости.
В потоках лжи мы заблудились.
Всю жизнь мне этот крест нести.
Теперь мои глаза открылись.
Нас провезли по тем местам,
Куда снаряды угодили.
А мы не верили глазам:
Что мы с Донбассом натворили!
В больницах раненых полно.
Здесь каждый Киев проклинает.
Отец, белей чем полотно,
Ребенка мертвого качает.
Мать, я - чудовище, палач.
И нет здесь, мама, террористов.
Здесь только стон людской и плач,
А мы для них страшней фашистов.
Нас, мам, послали на убой,
Не жалко было нас комбату.
Мне ополченец крикнул: «Стой!
Ложись, сопляк!" - и дальше матом.
Он не хотел в меня стрелять.
Он - Человек, а я - убийца.
Из боя вынес! Слышишь, мать,
Меня, Донбасса кровопийцу!
Мам, я в плену, но ты не плачь.
Заштопали, теперь как новый.
Меня лечил донецкий врач
Уставший, строгий и суровый.
Он выполнял врачебный долг,
А я же, от стыда сгорая,
Впервые сам подумать смог:
Кому нужна война такая?
Эх, налей посошок, да зашей мой мешок -
На строку - по стежку, а на слова - по два шва.
И пусть сырая метель мелко вьет канитель
И пеньковую пряжу плетет в кружева.
Отпевайте немых! А я уж сам отпою.
А ты меня не щади - срежь ударом копья.
Но гляди - на груди повело полынью.
Расцарапав края, бьется в ране ладья.
И запел алый ключ. Закипел, забурлил.
Завертело ладью на веселом ручье.
А я еще посолил. Рюмкой водки долил.
Размешал и поплыл в преисподнем белье.
Перевязан в венки мелкий лес вдоль реки.
Покрути языком - оторвут с головой.
У последней заставы блеснут огоньки,
И дорогу штыком преградит часовой.
- Отпусти мне грехи! Я не помню молитв.
Если хочешь - стихами грехи замолю,
Объясни - я люблю оттого, что болит,
Или это болит, оттого, что люблю?
Ни узды, ни седла. Всех в расход. Все дотла.
Но кое-как запрягла. И вон - пошла на рысях!
Эх, не беда, что пока не нашлось мужика.
Одинокая баба всегда на сносях.
И наша правда проста, но ей не хватит креста
Из соломенной веры в «спаси-сохрани».
Ведь святых на Руси - только знай выноси!
В этом высшая мера. Скоси-схорони.
Так что ты, брат, давай! Ты пропускай, не дури!
Да постой-ка, сдается и ты мне знаком…
Часовой всех времен улыбнется: - Смотри! -
И подымет мне веки горячим штыком.
Так зашивай мой мешок, да наливай посошок!
На строку - по глотку, а на слова - и все два.
И пусть сырая метель все кроит белый шелк,
Мелко вьет канитель да плетет кружева.