Все дело в полете души.
Если ты был ленив и глуповат с молодости, то СССР для таких был самым тем. Совок за тебя уже все решил и посчитал на всю оставшуюся жизнь. Твой удел, как у барана в стойле, жевать не слишком калорийную, однообразную, но зато дешевую и экологическую чистую (что спорно) жвачку. Если мог уворовать у системы, твой паек получал небольшое разнообразие.
Если хотел экстрима, можно было подисиденствовать или поучаствовать в криминале.
Однако, творческим и талантливым натурам было очень сложно проявить свои неординарные способности, точнее шансов почти не было. Не было и мотивации. Сделать что-то выдающиеся за те же потолковые 250 р. могли только единицы с промытыми мозгами.
Помнится была мечта съездить за границу. Студентом удалось заработать не совсем обычным способом всего за пару месяцев штуку рэ. Пошел в тур бюро осуществлять мечту, но меня, как жопой об асфальт приземлили, мол я должен сначала съездить в соц страну, а уж потом, после проверки и сбора целой простыни списка справок, мне возможно разрешат выезд и в кап-страну.
Душно было до тошноты штудировать бесконечные, однообразные съезды и пленумы, по полгода проводить на хлопковых полях, как последний раб - не мытый и полуголодный.
Все, абсолютно все понимали, что в стране творится полная херня, что правят нами шайка дряхлых маразматиков, но поговорить об этом можно было только на кухнях и в сартирах.
Но конечно все скрашивала молодость, оптимизм был неисчерпаем, гормоны убить было не возможно ни какими ограничениями.
А по этому, время действительно было классное, молодость, солнце, красивые девушки в дорогих джинсах и дешевых трусах
(окончание)
Майору положено было отдать честь, но мы были без головных уборов, так как в наших пилотках, с развернутыми клапанами лежали яблоки, и мы просто вытянули руки по швам. Пилоток, однако, при этом не выпуская.
- Дак мы это… в часть к себе идем… яблоки вот… - вразнобой залепетали мы с Петровым.
- А? - приложил руку к уху и, ничего не поняв, с досадой махнул рукой.
Он, конечно, знал, что за воины перед ним стоят.
- А ну, поехали! - неожиданно скомандовал майор. - Залазьте, залазьте в салон!
Он встал за нашими спинами и стал нас подталкивать к раскрытому дверному проему самолета. И мы, совсем очумев от такого поворота, застучали каблуками сапог по трапу. Взобравшись в сумрачное, неярко освещенное через небольшие иллюминаторы, чрево транспортника, мы с Петровым уселись на продольные жесткие лавки, расположенные по борту вдоль иллюминаторов, и стали с любопытством озираться по сторонам. Майор прошел к открытой пилотской кабине, откуда на нас насмешливо посматривали курсанты-летуны в шлемофонах на головах, и что-то им скомандовал. Самолет заревел и, качнувшись, тронулся с места.
Не знаю, как Петров, но я второй раз в жизни сидел в самолете. Первый раз это случилось в 1967 году, когда я после Пятерыжской восьмилетки продолжил учебу в Иртышской средней школе и после весенних каникул полетел из Железинки в Иртышск на кукурузнике - из дома через Иртыш туда перейти было нельзя, так как лед на реке уже основательно подтаял и можно было провалиться под него. И все 15 или 20 минут лету я тогда не мог оторваться от иллюминатора, вот так же неловко сидя боком на продольной лавке и влипнув носом в стекло. Сверху, с километровой высоты, я узнавал и не узнавал родные места - плавные извивы заснеженной реки, луга, пока еще тоже белые от снега, серые крохотные дома соседней Моисеевки на обрывистом берегу Иртыша и за ней - родного Пятерыжска. Помню, как у меня раз за разом все ухало внутри, когда Ан-2 то и дело нырял в воздушные ямы над поймой реки.
Но сейчас-то мы не летели, а просто ехали. Прокатив метров с триста и подрулив к краю аэродрома, самолет сбавил обороты ревущих моторов и остановился. Майор открыл дверку и жестом велел нам выйти из самолета. Мы с Петровым неловко, стараясь не растерять выпирающие практически по всему телу из-под нашего обмундирования (они даже закатились за спину и удерживались туго затянутыми поясами), спустились по невысокому трапу вниз.
- Пошли, - скомандовал майор. Не знаю, почему он к нам так прицепился. Не так уж часто наши пацаны разгуливали по аэродрому - нам там просто нечего было делать, у нас были свои объекты, совсем в противоположной стороне. Ну да, мы попались. Но чтобы кто-то еще до нас - не помню такого. Хотя я просто мог и не знать. А майор, видимо, просто хотел раз и навсегда покончить с вольных хождением бойцов стройбата по действующему военному аэродрому, хоть и учебному.
Мы было прибавили с Петровым шагу, завидев родные казармы и намереваясь удариться в бега. Но майор цепко взял каждого из нас под руку и, оставаясь посередине, пошел с нами к нашей казарме, к которой мы и вели его с удрученным видом и понурым шагом. Сопротивляться офицеру у нас, вымуштрованных хоть и в стройбатовской, но учебке, даже и в мыслях не было. Мы оба с Петровым провели полгода в Нижнетагильской ШМС (школе младших специалистов), где нас выучили - меня на сварщика, его на слесаря. Эта учебка славилась железной дисциплиной и зверской муштрой. Хотя зачем она была нужна, мне до сих пор остается непонятным, если оставшиеся полтора года мы элементарно вкалывали на военных стройках, причем - за зарплату, в чем и заключалась наша основная служба
Вот и казарма. Наличный состав роты в это время находился на объектах, и к счастью, нашего позора почти никто не видел, за исключением дневального Зыкова, скучающего у тумбочки с телефоном, да нескольких освобожденных от работ заболевших солдат, валяющихся на койках. Глухо тупая стоптанными каблуками кирзачей и распространяя вокруг себя аромат яблок - дневальный аж закрутил носом, - мы вели чужого майора к канцелярии нашего командира роты и молили бога, чтобы его не было.
Дневальный неуклюже козырнул сопровождающему нас офицеру, тоже мотнувшему кистью руки у тульи своей высокой фуражки.
- Вы к кому?
- Рядовой, доложите вашему командиру, что я привел нарушителей полетного режима, - сообщил майор.
- Чего? Какого режима? - в изумлении уставившись на нас, не по-уставному ответил Зыков.
Майор посуровел лицом и хотел, видимо, сказать что-то тоже суровое, но тут распахнулась дверь кабинета нашего комроты, и из нее вышел сам Срухов, наш командир. Это был красавец-кабардинец, горбоносый, с лихими усами, кудрявым чубом смолистого цвета, непокорно выбивающимся из-под козырька заломленной набок чернотульей фуражки.
Срухов тоже носил майорские погоны, как и наш комбат Федин. А дальше командования ротой его не продвигали из-за скверного характера. Срухов любил горькую, говорили, что именно из-за этого его турнули из ракетной части в стройбат. Он не признавал никаких авторитетов и однажды даже двинул по морде самому комбату (чего уж там говорить про солдатские?). Чем и обрек себя сидеть веки вечные на капитанской должности даже при погонах майора.
Сегодня Срухов был пьян лишь слегка (ну так, еще обеда не было), а потому почти учтив. Гневно сверкнув в нашу сторону белками своих черных, навыкате глаз в мелких кровяных прожилках, он вежливо предложил пройти майору-летуну в канцелярию, а нас остановил тем же неприязненным взглядом, в котором читалось: «Стоять, бояться!». Вслух же буркнул:
- Ни шагу отсюда, пока не позову!
Ну, нам с Петровым что? Велено стоять под дверью, вот мы и стоим, благоухаем ароматом яблок, распирающих наши карманы и пазухи гимнастерок. А поскольку время было уже к обеду, народ возвращался с объектов в казарму, чтобы, слегка приведя себя в порядок, идти обедать. А тут мы стоим и сумасшедше пахнем яблоками.
Один подошел: «Чё это у вас такое, а?», другой, ну мы и стали с Петровым раздавать уже нагревшиеся от долгого контакта с нашими разгоряченными туловищами садовые плоды всем, кто проходил мимо, так как смекнули: у нас их все равно отнимут в канцелярии и потом сожрут Срухов со старшиной Пасюком и взводными командирами. И уже через несколько минут яблок не осталось даже в наших пилотках, которые мы, как вы помните, использовали в качестве подручных носильных средств.
А за дверью канцелярии между тем разговор уже шел на повышенных тонах: два майора орали друг на друга как резаные. Тут дверь распахнулась, на пороге показался майор Срухов с красным лицом.
- А, ну войдите! - приказал он нам.
Мы с Петровым напялили опустевшие пилотки на головы, поправили сбившиеся гимнастерки, дружно шагнули в канцелярию и, вскинув руки к виску, вразнобой отрапортовали:
-Товарищ майор, рядовой имярек по вашему приказанию прибыл!
Другой майор, который летун, хмуро посмотрел на нас и скривил лицо, как будто мы его угостили кислым, незрелым яблоком.
- Прибыли они… - хмыкнул Срухов. - Красавцы! Что в саду делали, кто вам разрешил туда пойти, э?
В это вопрошающее междометие «э?», в зависимости от ситуации, наш комроты вкладывал удивление, пренебрежение, угрозу. Сейчас Срухов нам явно угрожал.
Мы быстро переглянулись с Петровым, и я сказал:
- В каком саду?
- Как в каком? - изумился не наш майор. - В том, где вы яблок наворовали и с ними потом ковыляли по взлетной полосе, как беременные ишаки!
- Какие яблоки? - теперь эстафету «дуракаваляния» подхватил Петров.
Срухов, опытным глазом оценив обстановку, понял, что мы успели избавиться от вещдоков (хотя и сделали мы это не специально), и спросил, пряча улыбку в свои густые усы:
- Ну вот, а товарищ майор говорит, что вы шли с яблоками из сада и чуть ли не под его самолет попали!
«Не даст нас в обиду этому летуну Срухов» - окончательно понял я, и с убеждением сказал:
- Да мы просто с краю взлетной полосы стояли. У нас с Петровым смена в ночь, до вечера мы свободные, вот и решили сходить посмотреть, как самолеты взлетают и садятся. Какие красивые самолеты у вас, товарищ майор! Как серебряные, прямо горят на солнце. В жизни таких не видел. Скажи, Петров!
Я толкнул в бок стоявшему с задумчивым видом Петрову.
- Ага! - поперхнулся он. - Прям как эти… как гуси-лебеди…
- Какие, к чертовой бабушке, гуси, какие лебеди? - вспыхнул чужой майор и обвел нас всех поочередно недоумевающим взглядом. - Вы что меня, за дурака держите? Я самолично задержал на середине летного поля этих двух гавриков, у них все карманы и штаны, даже пилотки были забиты яблоками! Где, кстати, яблоки? Уже скинули, да? А вы их покрываете, товарищ майор… Эх!
И столько досады и обиды было в голосе, во всей обескураженной фигуре этого летуна, что мне даже стало немного жалко его. А с другой стороны - ну какого черта он к нам прицепился? Ну, проехал бы мимо на своем задрипанном аэроплане, а мы бы прошли дальше, в свою часть, и всем было бы хорошо. Так нет же, нашел в нас диверсантов. Яблоками мы бы его керосинку закидали…
- Ну как, будем считать, что инцидент исчерпан, товарищ майор? - примирительно кашлянул, разглаживая крендельком согнутого указательного пальца свои смоляные усы комроты Срухов. - Никто по полю вашему не ходил, яблок по нему не таскал, да?
И он протянул руку летуну.
Авиамайор подумал с полминуты, снова оглядел нас всех троих изучающим взглядом, потом расхохотался и пожал Срухову руку.
- Ну вы, ребята, и молодцы! - только и сказал он на прощание и, козырнув Срухову, развернулся и вышел из канцелярии.
Мы с Петровым переглянулись и разулыбались, весьма довольные собой.
- Смирно! - гаркнул майор Срухов, как только за летуном закрылась дверь. - Да я вас!.. Да я ваших!.. Да вы у меня!..
Ошеломленные, мы стояли, кинув руки по швам, и минут пять, не меньше, выслушивали, как разгневанный комроты словесно носил нас «по кочкам», ни разу не повторившись. Выдохшись, он завершил свою гневную филиппику почти миролюбиво:
- Ну, пи… те в роту. А чтобы вам было чем заняться в свободное от работы время, кроме как х… м яблоки в садах околачивать, каждому по - три наряда вне очереди!
- А… - хотел было я что-то вякнуть в наше оправдание, и тут же поплатился.
- По пять нарядов вне очереди! - рявкнул комроты, да так, что в окнах задребезжали стекла.
- Есть по пять нарядов вне очереди! - дружно гаркнули мы в ответ в один голос. - Разрешите идти, товарищ майор?
Срухов уже шел к столу и вяло махнул нам рукой - мол, валите к чертовой бабушке, и мы поспешили покинуть сей негостеприимный кабинет, памятуя, что наш комроты Срухов - личность непредсказуемая, и вместо вполне безобидных (хотя и противных) нарядов вне очереди вполне мог закатать нас на «губу» (гаупвахту).
Конечно, про походы в сад мы забыли. Но когда только-только отпахали свои наряды вне очереди на кухне, на уборке казармы - в общем, куда нас направлял дежурный по роте или старшина, почти весь наш батальон в одно прекрасное воскресенье после завтрака отцы-командиры построили и повели… в тот самый сад. Где мы с огромным удовольствием помогли петровским садоводам убрать богатый урожай и привезли в часть несколько десятков ящиков честно заработанных, отборных яблок. И казармы наши несколько дней буквально благоухали яблочным ароматом!
… Таджикистан - Душанбе, мне 13 лет. Мир огромен, время свернуто в плотный жгут событий, все самое важное в жизни происходит на улице. Школа, где-то на заднем плане, из-за этого постоянные конфликты с родителями, в дневнике двойки тройки, впрочем, бывают и пятерки в периоды прозрения. Эмоций столько, что они рвут все табу и обязанности, жизнь - сплошной бег, успеть нужно очень многое.
Друзей полно, и в школе и во дворе. Самое главное - после школы, добежать до дома, резко открыть дверь, бросить портфель в коридор и смыться, не нарвавшись на суровый мамкин окрик. Босоногие планы созревали на бегу, осуществить самые дерзкие и не попасться на детском криминале - был высший стимул всех мальчишеских забав. Школьный закадычный приятель Виталик Баранов, имел скверную репутацию, во всяком случае, на порядок хуже моей. Поэтому на меня со всех сторон напирали, пытаясь ограничить мои контакты с ним. Я в конечно понимал, что наши поступки часто бывали на грани, но и упертость взрослых я тоже принимал в расчет. Все же, дружба была главней всего.
Чувство голода постоянно сопровождало пацанов того времени. 15 - 20 копеек, выдаваемых на обед в школу, явно не хватало на погашение уймы затрачиваемых калорий. Трюки по добыче еды были незамысловаты, требовалась только толпа желающих и небольшая организация. Дорога домой из школы была почти у всех одинаковой.
По пути располагалась небольшая харчевня, где жарили удивительно вкусные пирожки и рыбу. Собрав со всех оставшиеся за день копейки, часть мальчишек облепляла плотным кольцом продавца, пожилого, нерасторопного таджика, пытаясь что-то купить у него. Остальные выждав, когда у продавца будут заняты руки, хватали с подноса кто сколько может вкуснятины и с победным гиканьем неслись в сторону дома. Метров через сто, всю добычу делили по честности, со всеми участниками.
С Виталиком у нас были способы и по изощренней. Находили кусок старой губки, и по пути в школу, на автобусной остановке засовывали ее в окошко выдачи монет разменного автомата. В результате вся разменная мелочь застревала на губке, не высыпаясь в окошко. Оставалось только в подходящий момент вытащить губку вместе с монетами и отоварить их в той же харчевне.
По весне самым первым съедобным растением была «кислячка», растение с фруктовым, кисло сладким вкусом, продаваемая на всех базарах и автобусных остановках, на западе ее называют - ревень. Росла она довольно высоко в горах, и добывали ее обычно чабаны живущие там. Вот у нас с Виталиком и созрел план - самим в горах добыть вожделенное растение.
Это был наш первый в жизни серьезный, самостоятельный поход в горы. На автобусе мы доехали до туристической базы в Варзобском ущелье, и прямо с остановки начали подниматься в горы. По дну ущелья протекала бурная речка, склоны гор у подножья по большей части были землистые, густо заросшие травой и кустарником. Кислячка же росла преимущественно на скалах, но до них предстояло высоко забраться. Кроме того, чем выше и дальше по ущелью мы продвигались, тем больше попадалось труднопреодолимых каменистых гряд, доходящих обрывистыми уступами до самой речки. Незнакомые запахи, буйная растительность, чувство легкой опасности, сильно возбуждали нас и придавали сил. Примерно через час, мы стали находить хилые, тонкие кустики кислячки, не представляющие ни какого интереса. Только оказавшись среди голых камней, стали попадаться мясистые высокие стебли этого растения. Но и путь резко усложнился, крутизна склона увеличилась, приходилось выбирать расщелины и подходящие выступы для движения вдоль ущелья и одновременного подъема.
Между тем, обычная жара сменилась легкой прохладой, дул несильный ветерок, принося неведомые запахи. Вид сверху просто завораживал, там в низу люди и машины ползали как бактерии в микроскопе, ни когда еще не приходилось взирать на мир с такой высоты. Сказать, что дух захватывало - это было еще мягко сказано. Впереди стали отчетливо видны заснеженные, не преступные вершины гор. Картинка была настолько объемна и грандиозна, вовсе не походила на различные фотографии виденные ранее. Может уже тогда, где-то внутри себя я решил связать часть своей жизни с этими пейзажами.
В какой-то момент путь вперед преградил совершенно ровный каменистый склон, причем поверхность его была не гладкой, а представляла собой выветрелый гранит, местами сильно осыпающийся, опасный для движения по нему. На нем не было выступов, ровный склон, не доходя метров 100 до дна ущелья с рекой, заканчивался обрывом и дальше до самой реки скалы были уже с отрицательным уклоном. На склоне из редких трещин торчал небольшой кустарник, но впереди и чуть выше по склону мы заметили огромный куст с мощными, толщиной чуть ли не в руку стволами кислячки. Подобраться к нему максимально, мы смогли только метра на три. Нас разделяло гладкая скала и куст какого-то растения, торчащий из небольшой трещины. Можно было возвращаться назад, но я решился на отчаянную попытку, ухватившись за ветки кустарника, я смог сделать оставшиеся три шага до лопухов с кислячкой. Одной рукой держась за толстую ветку куста, другой я с силой дернул за ствол кислячки, несомненно я ее оторвал бы. Но я не учел, что кустарник растущий на голых камнях, очень хрупкий, толстая ветка обломилась внезапно, как старый высохший сучек и я полетел вниз по скале.
Скользя на пузе по склону, с явным ускорением, я судорожно пытался ухватиться руками за крошившуюся породу, но только лишь раздирал руки и живот, ужас перекрывал чувство боли. Пролетев не мене ста метров до самого перелома уклона, дальше я должен был уже лететь в свободном полете до самой речки с камнями. Но по счастливой случайности на самом переломе оказался небольшой каменный выступ, на который я и налетел, и оказался на нем в положении сидя верхом. Сколько сидел в шоковом состоянии я не знаю, но через некоторое время, метрах в четырех, я увидел испуганную рожу Виталика, умудрившегося подобраться ко мне по небольшой лощине. Немного успокоившись, он снял с себя брюки и рубашку, связал их вместе, и свободный конец бросил мне. Это был тоже рисковый маневр, не удержись он на склоне, и мы бы оба улетели в обрыв, от которого был только один шаг.
Но все кончилось благополучно, он отчаянно держался, я отчаянно карабкался, вскоре мы уже оба стояли в узкой расщелине, ведущей только в верх. Но вот беда, как только главная опасность миновала, у меня начался страшный озноб, все тело мое трясло, но главное, я не мог стоять, потому, как колени ходили ходуном, я не мог остановить их даже руками. К тому же, грудь и живот потеряли часть кожи и представляли собой одну большую кровоточащую ссадину. Только примерно через пол часа я преодолел лихорадящий озноб и смог двигаться дальше, перевязавшись майкой Виталика. До остановки мы добрались уже совсем обессилившие.
Это было уже второе прикосновение к холодной двери, когда моему ангелу, пришлось потрудиться, держа меня очередной раз за шкирку. Через год Виталик исчез из моей жизни надолго, переехав с родителями в другой город. Обнаружил я его совсем уже недавно. Жил он там же, в Таджикистане, не смог выбраться от туда вовремя, по причине контузии, полученной в Афгане, будучи советским офицером.
Сегодня дождь… Один из тех дней, когда настроение становится серым, как небо над городом; когда начинаешь, словно четки, перебирать мысли, воспоминания, мечты; когда одиночество воспринимается как должное…
Один из дней, когда накатывает ностальгия вперемешку с грустью; когда не хочется вставать с дивана и вливаться в суету повседневности; когда хочется просто сидеть и слушать шум за окном…
В доме темно, спокойно и тихо, только часы отбивают секунды. И неслышными шагами бродит прошлое, подкидывая одну за другой картинки воспоминаний… Чуть слышный стук капель, и сердце в унисон…
… Тучи разойдутся, выглянет яркое солнце, озарит умытую землю, подарит тепло… Но это будет завтра. Или послезавтра. А сегодня - дождь…
Поздний вечер… Солнце уже отправилось на заслуженный отдых, напоследок оставив узкую багровую полосу над горизонтом. Неслышно подкрались сумерки. На темном бархатном небе слабо мерцают крошечные звездочки, где-то с краю серебрится осколок луны. А в окнах домов то тут, то там загорается свет… И за каждым из этих окон - своя история, своя жизнь. Свои радости и печали, удачи и поражения, свое счастье… Где-то семья собралась за ужином, а кто-то остался в одиночестве. Там, похоже, ссорятся, а вот тут наоборот тихая идиллия. Где-то слушают музыку, смотрят телевизор, а где-то просто разговаривают. Или молчат. Возможно, за каким-то из этих окон сейчас принимают серьезное решение или произносят важные слова. Откуда-то доносится смех, а кто-то плачет. Может быть, за каким-то из этих окон создается шедевр или просто ребенок водит кисточкой по бумаге. Кто-то поет колыбельную, а кто-то увлечен футбольным матчем. Возможно, сейчас кто-то признаётся в любви. А может молчит, но и так все понятно…
… Мы живем в разных городах: больших и маленьких, в столицах или на периферии. Но где бы мы ни были, каждый вечер возвращаясь домой мы можем наблюдать, как в окнах домов загорается свети как из этих маленьких разноцветных кусочков собирается огромная мозаика. Каждый раз новая…
Не знаю, как в наши дни, а в начале семидесятых прошлого века город Петровск, что в Саратовской области, имел в своих окрестностях замечательный фруктовый сад. Знаю об этом потому, что служил в том самом Петровске, и как раз в тех окрестностях, где располагался тот самый замечательный сад.
Наш славный военно-строительный батальон был передислоцирован сюда осенью из костромских лесов, где мы завершили решение одной важной военно-строительной задачи - строительство и сдачу ракетной площадки, и приступили к реализации другой, не менее важной, на этот раз в саратовских степях. А именно - мы должны были построить военный городок для авиаторов.
И часть наша расположилась как раз на окраине Петровска, между уже обозначенной строительной площадкой для жилых и прочих объектов и аэродромом, на котором в летнюю пору учились летать курсанты авиаучилища на серебристых военно-транспортных самолетах АН (номера этой серии АН не помню, но у них из хвостовой кабинки торчали пушки).
В общем, все такое серьезное и важное. Но мы при всем этом оставались девятнадцати- двадцатилетними пацанами, многие из которых так и не осознали до конца меру своей ответственности как военнослужащие и не прочь были побеситься, покуражиться, свалить в самоволку
Сразу за взлетной полосой военного аэродрома виднелась невысокая ярко-зеленая стена петровского фруктового сада. Был уже жаркий август, если говорить о времени, о котором я веду рассказ, и до нас дошли слухи, что деревья этого сада буквально ломятся от созревшего урожая самых различных фруктов. Правда, каких, мы не знали. А хотелось не только узнать, но и распробовать этот урожай.
И вот я, сварщик той самой стройки военного городка, и мой помощник-слесарь рядовой Петров, в этот день работавшие в ночь, после завтрака были свободными как птички, и потому решили совершить вылазку в сад. Авиаторы начинали свои полеты ближе к обеду, самолеты мирно дремали на своих стоянках и вдоль них неспешно прохаживался часовой, поблескивая примкнутым штыком автомата за плечом.
Мы с Петровым успешно, но не спеша, чтобы не привлекать чьего-либо внимания, пересекли взлетную полосу подальше от самолетов, пролезли через проволочное заграждение и дальше двинулись уже дробной рысью.
Сад со стороны аэродрома никак не был огорожен, не считая пропаханных какой-то техникой неглубоких рвов, и мы с Петровым вскоре углубились в его тенистые, благоухающие фруктовым ароматом аллеи. Матерь Божья, у меня было такое ощущение, что мы попали в рай! Яблони были усыпаны созревающими крупными, с одной стороны еще зеленоватыми, а с другой уже застенчиво румяными яблоками. Их было так много, что ветви гнулись под их тяжестью и, казалось, вот-вот надломятся.
А на соседней аллее другие деревца, также не очень высокие, но раскидистые, были разукрашены множеством алых шариков. Какие-то были покрупнее и посветлее, какие-то помельче и светились темно-алым оттенком. У висевших напротив солнца этих как бы покрытым лаком шариков можно был разглядеть на свет дробинки косточек. Множество таких алых плодиков уже валялось на траве. Это были черешня и вишня.
Я, выросший на северо-востоке Казахстана, впервые видел такой грандиозный сад, такое буйство цветов созревших плодов, вдыхал такие божественные ароматы. Не знаю, видел ли такое у себя в Удмуртии Петров, но мы, не сговариваясь, тут же начали срывать с низко висевших ветвей черешню и горстями заталкивать в рот.
Раздавленные нашими нетерпеливыми солдатскими зубами плоды орошали нам языки и небо прохладным сладким и чуть-чуть кисловатым (если это была черешня) и терпко-сладким (вишня) соком, и казалось, что мы не просто взахлеб глотаем эти изумительно вкусные мякоть и сок алых плодов, а впитываем их даже внутренними стенками наших щек и пищеводов.
А затем мы принялись грызть крупные яблоки. Накануне прошел дождь и крутобокие румяные плоды были еще покрыты капельками прохладной влаги. С каждым надкусом яблоки брызгались сладким соком, и мы с Петровым хрустели ими, неутомимо двигая челюстями и довольно подмигивая друг другу: какие, мол, мы молодцы, да, братан?
И когда мы уже насытились и кусать плоды стало несколько некомфортно от образовавшейся на зубах оскомины, мы расслышали приглушенные голоса и смех из глубины сада. Похоже, это вышли на работу сборщики урожая. Нам вовсе не хотелось, чтобы нас застали за несанкционированным поеданием плодов в государственном саду, и мы торопливо стали набивать яблоками пазухи гимнастерок под самый ворот (от них нашим животам сразу стало зябко и щекотно), а также карманы солдатских шаровар и даже загрузили ими пилотки с предварительно отвернутыми клапанами - ну, надо же было угостить пацанов из нашего взвода! Затем наши обезображенные раздувшимися животами и карманами фигуры торопливо, насколько это было возможно, поковыляли из сада.
Выбравшись наружу, мы в нерешительности замерли недалеко от взлетной полосы: слышался рокот прогреваемых моторов самолетов. У летунов начинались учебные полеты. Обойти аэродром и при нормальной ситуации было бы непросто - надо было сделать крюк более чем в километр, а для нас с Петровым, каждому нагруженным с пяток килограммов яблок, этот крюк вылился бы в долговременный поход.
И мы решили пересечь взлетную полосу - авось, успеем до начала полетов. Но когда мы были уже на середине поля, первый из выруливших со стоянки самолетов грозно взревел всеми своими четырьмя двигателями, прибавил газу и лихо подкатил к нам. Мы с Петровым застыли на месте, не зная что делать: то ли поковылять обратно в сторону сада, то ли поднырнуть под тускло блестящее дюралевое брюхо рычащего самолета и рвануть на ту сторону, к родным казармам. Но для этого надо было сбросить весь груз, а нам очень не хотелось расставаться с яблоками.
Пока мы размышляли, раскрылась дверца самолета и из его чрева по трубчатому трапу к нам спустился рослый офицер в рубашке с короткими рукавами и в фуражке с голубой тульей. На плечах его красовались погоны с майорской звездой. Это, видимо, был инструктор летчиков-курсантов.
- Кто такие, почему гуляете по взлетной полосе? - проревел, он силясь перекричать работающие двигатели самолета.
(окончание следует)
Я шепчу уже десять лет.
Папа прости, папа прости
Только отца у меня больше нет…
Боже! Как давно уже это было, но все события того времени в мельчайших деталях стоят перед глазами.
Я сидел за тетрадным листочком, сочиняя послание, в котором пытался соединить в кучу разрозненные эмоции последних лет. Послание было письмом к отцу, которого я не видел уже много лет.
Это меня жена усадила, очевидно, она своим женским чутьем ощущала мою давнюю душевную болячку.
Копаясь иногда в картинках своего детства, я часто видел смеющиеся и счастливые лица родителей. Это было так здорово! Такой теплой и уютной жизнью веяло от этих воспоминаний: совместные походы в горы и воскресные загорания на тесном городском пляже, когда папа в обед приносил огромную сумку с фруктами. По дому папа не особо умел что-то починить, зато любил убираться и делал это всегда очень основательно. При этом, не имея хорошего слуха, очень любил петь, особенно длинные протяжные песни. Его не смущали даже ни включенный телевизор, ни говорящее радио.
Но шло время, я взрослел, а отношения в семье становились все менее радужными. Папа частенько выпивал, а мама боролась с этим довольно шумными методами. Постепенно скандалы в семье перестали быть редкостью. В обще, папа был слабым и мягким человеком, в противоположность маме. Во всяком случае, моими наказаниями за провинности занималась сугубо мама. Я был достаточно хулиганистым малым и наверняка наказания были заслуженными, но след от экзекуций врезался в мою психику достаточно глубоко, что бы саму уже никогда не поднимать руку на своего сына.
Груз семейной ответственности мама тоже несла на себе. Но очень часто женская сущность брала свое, и у мамы на глазах появлялись слезы отчаяния. Да и во мне она частенько искала поддержку, склоняя меня на свою сторону в разборках с папой.
А вскоре настал и тот печальный день, когда она поставила ультиматум папе об его уходе от нас, а заодно и меня перед выбором - с кем мне оставаться.
Тогда-то я и произнес ему те горькие слова: «Ты должен уйти от нас». Ужасно, что эти слова были не от сердца, в душе я вовсе этого не хотел.
И папа ушел от нас навсегда. Я не вел с ним переписки, и не знал, как он живет. Мама даже вспоминать не хотела о нем и пресекала всякие разговоры на эту тему.
Шло время, окончив институт, я женился и уехал в другую область на работу. Но почему-то воспоминания об отце все чаще и чаще не давали мне покоя. Ощущение, что я совершил ужасный поступок, отрекшись от папы, становилось все более отчетливым. Иногда к горлу подкатывал щемящий комок от чувства жалости к нему.
У меня добрая и чуткая жена, именно она засадила меня за письмо к папе.
Я попытался написать все честно о том, что у меня к нему остались теплые чувства, что у него есть внук, которому уже год и мы все были бы рады если бы он приехал в гости.
А через пару недель пришел ответ, я читал его со слезами на глазах. Оказывается, все это время он ждал, что я напишу ему - он любит меня и конечно же он приедет.
И вот он с нами, постаревший, но такой же родной.
Было лето, я жил в квартире коттеджного типа и мы почти все свободное время проводили в большом просторном дворе. Я надолго запомнил каким счастьем светились глаза у папы, с каким умилением он возился с внуком. Не слушая никаких возражений он соорудил ему качели. Пытался и мне помогать в моих строительных фантазиях, не обращая внимания на мое ворчание, если что-то получалось не так.
Жена была просто в восторге от такого родственника, неожиданно свалившегося на голову.
Вечерами, сидя в тени виноградника мы делились планами на будущее, и конечно же планировали поездку к отцу в далекую деревню, где жили наши общие родственники.
Он погостил у нас примерно месяц, хотя время пролетело очень быстро, прощаясь мы подарили ему огромную бутылку одеколона и большую корзинку с фруктами.
А через две недели пришла телеграмма о его смерти.
Родственники потом проговорились, что он выпил из этой злосчастной бутылки, уснул и не проснулся.
Вот я и живу теперь с этим. Кто я, - любящий сын или кто???
Как-то пришлось работать в верховьях Рамитского ущелья (Таджикистан) на геологической практике, в компании рабочих-канавщиков таджиков. Так особых проблем не было, разве что скучновато было с ними. О книжках, о музыке с ними не поговоришь, конечно, но пошутить и потрещать о делах житейских вполне удавалось.
Правда замечал, что кто-то из них шарился в моей палатке, но после того как возле палатки привязал здоровенную гюрзу (у нее был период линьки, поэтому зубов у нее не было), мою палатку стали обходить метров за десять.
Основная забава этих парней состояла в ловле сурков после работы. Потом они их потрошили и выжаривали с них сурчиный жир. По их понятиям он был панацеей ото всего, что болит.
Был среди них долговязый, болезненного вида парень Алим, который как-то прикипел ко мне и старался быть всегда поблизости. В общем, я по какой-то причине был у него в авторитете. Он мне доверял все свои сокровенные тайны, вплоть до того, что поведал о глистах мучающих его.
Короче, атмосфера в лагере до определенного момента была вполне житейской. Раз в пару недель приезжал для актировки объемов начальник отряда, а так я был единственным белым в нашей компании.
А потом из кишлака, находившегося у подножья ущелья, попросился на работу щюпловатый, невысокого роста парень, лет 25. Руки лишние всегда были нужны, и его взяли.
И вот тут начались чудеса: парень этот оказался сыном местного муллы, по его словам я понял, что у его бати был 80 левел, по части ислама. И аргументы у него были железные, типа, захоти он и река в ущелье потечет в обратную сторону. Что самое забавное, так оно на самом деле потом и произошло, и уж конечно не по воли святоши, но об этом позже.
А пока этот недоделанный священник, начал грузить мозг моим рабочим, они напрочь забыли про охоту, по вечерам собирались в кучу, откуда-то раздобыли тетрадки и тщательно конспектировали проповеди своего новоиспеченного имама.
Потом, очевидно закончив курсы молодых бойцов, и постигнув основные таинства веры, у них начались регулярные молитвы. Прям с восхода солнца, а это происходило часиков в 5 утра и до самого заката, с железной регулярностью мои ребята били поклоны.
Ну да и хрен бы с ними, они же свои лбы не жалели, так по началу казалось мне. Но не так все просто, они постепенно изменили отношение ко мне, появилась не хилая степень враждебности. Работать стало сложно, даже Алим и тот окрысился на меня, хотя бедолага и сам не разумел причин, по которым ему запретили подходить ко мне.
Я пытался как-то разобраться и наладить отношения, но почувствовал, что еще немного и они накинутся на меня.
В общем этот чумазый, стал для моих работяг непререкаемым авторитетом, ему удалось внушить без особых на первый взгляд усилий, что без его батяни и, конечно, его самого, ничего существенного в округе не может произойти.
Внизу у реки было некое священное место (мазар), что-то типа искусственного грота из камней, который окружали столетние орешины. Вот туда-то новоявленные просветленные, в ущерб работе, и стали совершать паломничества. Теперь они уже все уверяли меня, что скорее мир перевернется, нежели что-либо может случиться с этим местом. Приходилось делать вид, что так оно и есть.
Но видно свыше кому-то захотелось внести ясность во вновь открывшиеся обстоятельства.
Зарядил дождь, да так, что сразу на несколько дней. Палатки начали протекать, о работе не могло быть и речи, мои верующие, пользуясь случаем, почти не слезали с колен.
У меня через несколько дней заканчивалась практика, а на руках была турпутевка, что заставляло меня слегка нервничать.
На четвертый день непогоды начался сель, ночью был ужасный грохот, так, будто проезжала танковая колонна. Я знал, что лагерь располагался на возвышенности и не особенно волновался. Но все равно до утра спать не пришлось, в непроглядной тьме, рядом творилось что-то страшное. Грохотало с определенными интервалами, потом я это понял, вода наполняла трещины породы до какого-то критического момента, после которого она потоком вырывалась и тащила за собой все, что могло двигаться на пути.
На утро дождь и шум кончился и предо мной предстала грандиозная картина: небольшая ложбина внизу лагеря превратилась в широченный каньон с отвесными стенами, глубиной метров пятнадцать. Причем этими каньонами был изрезан весь спуск со склона горы, на все расстояние, который охватывал взгляд. Честно говоря, дух захватывало от такого буйства природы.
Орхары мои мокрые, сбились в кучу у общей палатки, и как куча баранов, стучали зубами от страха и холода, проповедник ихний куда-то исчез.
Мое положение тоже было не завидным, было очевидно, что я оказался в ловушке, как спускаться между этими каньонами я не знал. До асфальтовой дороги внизу ущелья, если идти обычными тропами, было километров сорок. И что могло быть там, внизу ущелья, после этого потопа, вообразить не хватало фантазии. Но и оставаться было нельзя, мне оставалось два дня до самолета, да и сюда в ближайшие несколько недель никто не сможет подняться.
Не стал раздумывать, собрал в рюкзак все самое необходимое и пошел.
Провожали меня сочувствующие взгляды, они так до конца и не осознали, что произошло.
Долго описывать, сколько мне пришлось крутиться по совершенно поменявшемуся горному рельефу.
В какой-то момент я оказался у предпоследнего ущелья, по которому текла речушка, впадавшая потом в основную реку Кафирниган. Но теперь на дне этого ущелья образовалось огромное плато, шириной несколько сотен метров. Все, что стащило с верхних каньонов, снесло в это ущелье. Вывороченные с корнем столетние деревья вместе с огромными кусками скал хаотично торчали корнями или ветвями из толщи этого плато. Святой «мазар» моих коллег, теперь уже по несчастью, находился по моим расчетам на глубине 15−20 метров под наносами.
Но это была еще не вся беда, этот гигантский грязевой поток на своем пути перекрыл Кафирниган, огромной плотиной. И река действительно потекла вспять, образовав большущее озеро в несколько сот метров в поперечнике.
Геологические процессы, на которые требуются тысячелетия, тут произошли за пару дней!
К месту гигантской запруды я пришел окончательно выжатым.
Бесконечные подъемы и спуски основательно вымотали меня. Но страх придавал новые силы и гнал дальше по склонам.
Надо было еще каким то образом переправиться на другой берег этого озера, видно было, что асфальтовая дорога размыта, но где-то там вниз по ущелью она должна была сохраниться.
Бредя по склону озера я встретил жителей того самого кишлака с муллой 80-го левла. Кишлак их был похоронен, а сами они, полураздетые, сидели на склоне, как кеклики и философски взирали на происходящее.
Потом мне уже рассказывали, когда вода подступала к ихним кибиткам, они молились, молились даже тогда, кода в доме было по колено воды. Только под угрозой утонуть, они похватали детей и залезли на гору, без еды, без теплых вещей.
Восток! Что тут еще скажешь?
Дальше в верховьях, я все же нашел переправу, ее организовали военные с вертолетов.
Уже почти к ночи, по остаткам дороги и по склонам, непонятно как я добрался до неразрушенной дороги. Там уже соорудили что-то типа лагеря, я доплелся до первого стола, за которым ели какие то люди, сел и тоже стал есть, точнее поглощать еду, меня никто ни о чем не спросил.
А на следующий день я уже летел к морю, и все происходящее вчера, казалось уже сном.
Стоит добавить, что наш ушлый начальник отряда, заактировал часть тех каньонов наверху, размытых селем, как гидропроходку канав, в результате я получил огромную кучу бабла, что послужило блестящим финалом этой истории.
Много дней - много километров, встреч, радостей и переживаний… Так бы я охарактеризовал своё последнее путешествие. Только впечатление от поездки осталось одно: «негодное» - зацементировалось, привычное «вчера» - стало светлее…
О «негодном» можно говорить долго, но мне надоело: сдвигов к улучшению «обстановки» - не предвидится. Почти неделю у меня не было компьютера, а информацию о происходящем на родине - я получал из новостей ТВ. Из чувства повышенной осторожности, по телефону старался меньше говорить с «домом». Таким стало мое поведение на другой стороне, - за линией разграничения.
Пересекал я две зоны контроля почти 32 часа, - в одну сторону. Много это или нет - всё зависит от психологической устойчивости каждого, кто решится на эту авантюру. А по существу - это наши будни… В 16−00 я вручил последний пропуск погранцу, и через 30 минут уплетал чебуреки в знатном Бугасе.
Что такое Бугас? Это наша чебуречная столица. Вдоль трассы стоят мотели и кафе, где из всех заведений осталось действующим… одно. А как было раньше? Раньше мест свободных недоставало всем желающим отдохнуть в пути… Вспоминаю и ряженку, которую здесь подавали в кофейнях… Сейчас одиноких заезжих обслуживает одна тётечка: она и повар, и официант. Буржуйка в зале неплохо обогревала всех, кто рядом поставил столы. Откушав положенные восемь чебуреков, я, с чувством уважения к старинной традиции - не проезжать мимо любимого кафе, не спеша вырулил на дорогу…
Из автомобиля я позвонил своему приятелю, который решил выехать западным направлением: он негодовал от того, что пришлось ему вытерпеть. Его и время простоя убивало, а еще больше - невозможность справить нужду: туалетов вдоль линии ожидания - нет второй год. Простите за подробности, но мочиться ему пришлось в автомобиле в … пластиковую бутылку из-под воды. Мочу - потом нужно было незаметно вылить на обочину. Затем он обрезал горлышко бутылки ножом и… таким образом определенные неудобства исчезли: не пришлось мочой орошать пальцы. Я его перед поездкой предупреждал: пить дома - не желательно, кушать - тоже не желательно, а полулитровую банку с крышкой - желательно взять в дорогу…
- Саша… Я чувствую себя скотиной в таких условиях, - так отреагировал мой товарищ на своё время ожидания в очереди.
- Я тебе сочувствую: ты новичок в этом абсурдном мероприятии. Держись… Главное - выехать за пределы скотской очереди, в которой оказывается каждый выезжающий, - ответил я ему.
Мой приятель не был дома почти два года и вернулся на родину еще летом. Ему тогда случайно повезло: за несколько часов он преодолел две таможни. Я пытался ему рассказать, что гладко пересечь границы - случайная удача, а он - не поверил, пока сам не столкнулся с реальностью.
Не поверили бы и мне мои товарищи, к которым я приехал по делам и в гости. На все вопросы, типа «…ну, расскажи, как там у вас…», я отвечал строго одинаково: живые - и то хорошо! И уходил всячески от разных вопросов, связанных с обстрелами, танками, гумконвоями, лидерами, ценами на продукты, бензином…
- Что говорить? Приезжайте - сами посмотрите, - отвечал я им.
Почти неделя моего пребывания «там»… Мирное небо, много автомобилей, всё движется своим чередом… И нет у ни у кого чувства сожаления, что совсем рядом - гибнут мирные граждане: у всех - свой ритм, свои уклады, свои планы… Да, гибнут, считают мои товарищи, но… это далеко и не с ними, да и вообще: всем всё надоело!
По человечески - я могу их понять, по товарищески - никогда не смогу их оправдать в своих глазах. Опять же, - у каждого из нас своя жизнь…
- Ты же ничего не рассказываешь, - укоряли меня. Ты расскажи, поделись мыслями, догадками…
Вечерами мы пили водку в кафе, вспоминали много хорошего из нашего общего прошлого, смеялись, пытались строить планы на будущее, ребята обещали ко мне в гости наведаться…
А сегодня - я прибыл в хвост очереди, к 12−00 по полудни. Проеду на родину? Или не успею? Какая мне уже разница… Всё равно - до дома осталось меньше, чем 50 километров. И, в 17−50 мне посчастливилось (!!!) в последней двадцатке проехать нулевой пост украинской таможни, а за ним - всегда есть надежда на лучшее… За мной оставался ещё полуторакилометровый «хвост» из неудачников, - такова жизнь… Мне в этот раз повезло.
Когда въезжал на линию разграничения, отметил про себя, что трехкилометровая очередь от «зоны» и «до» - будет всю ночь ждать утреннего разрешения на въезд. И тот, кто на следующий день прибудет к 10−12 часам на выезд - за сутки по времени, не проедет на другую сторону. Никакой связи по телефонам «там» - не существует. Это, как провал в бездну: с обеих сторон посадки с указателями «Мины!», сон в автомобиле при низких температурах - не очень приятно занятие, жратва - не идет в горло, туалет - дело уже изобретательское… Потому, что по всей длине линии - биотуалеты лучше не открывать и не видеть того, что там находится внутри… Но, и это ерунда: не каждый может представить, с каким чувством беззащитности все сидят или бродят ночью около автомобилей, всё время ожидая … прилётов снарядов.
Я ожидал разрешения в очереди на последнее пересечение другой таможни. На улице, температура «ноль» и ветер обжигающий, звезд и Луны не видать, сырость… На северо-западном направлении отравляли кромешную тьму постоянные зарницы… Километрах в пяти «лег» гаубичный снаряд… До «поста» оставалось совсем уже не много… Скорее бы проехать…
Пока курили, незнакомец поведал, что вчера погибли мирные жители Макеевки и размочили Майорский погранпост, - было много раненых среди ожидающих в колонне. На несколько минут воцарилась тишина и все устремили свои взоры на северо-запад: там постоянно небо озарялось зарницами.
- Лишь бы сюда не прилетело, - кто-то сказал из курящих.
Ровно в 22−00 я стоял у своей калитки и по привычке её поцеловал: доехал… Я дома…
И в этот раз я «пролетел»… Меньше, чем через месяц, мне снова нужно будет выезжать, но уже со стариками, где обеим далеко за 80 лет: надо отметиться в пенсионном фонде…
Что? Что я могу рассказать своим товарищам, которые живут в других условиях, если ТВ -новости и реальная жизнь - несовместимы.
Пока набивал буквы - выпил коньячку. У меня в кресле - тепло… А как там они, - кто сейчас в поле ночует? Пусть у них всё будет хорошо и чтобы ровно в шесть утра, всех быстро-быстро начали пропускать. Но, скорость проезда - полностью зависит от «смены пограничников»: чем больше ненавидят - тем медленнее и пропускают. Как есть - так пусть и будет: нам - не привыкать… Переживём и это… Жаль одного: старикам и детям - за что такая благодарность?
Мне не нужны ни сочувствия, ни чья-то радость от «…так вам и надо.». Мне было достаточно того, что товарищи мои, уже изменили своему привычному «вчера», - говорить не так, как учили по ТВ! Они начали думать, чего и всем желаю…
В скотину превратиться легко, - этого можно даже не заметить. Но, тот кто один раз подержит банку в руке для удовлетворения своей нужды, - уже по другому посмотрит на всю чудовищность этой грязной заварухи… В очередь - никто не желает записаться?
Бежит лиса по лесу. Голодная при голодная. Бежит, носиком водит и облизывается, ловя запахи аппетитных зверушек. Зверей нынче много в лесу народилось, а она никак не может поймать никого. Толи от того что они умнее стали, то ли от того что она постоянно сбивается со следа, когда один вкуснейший запах перебивает другой. Вот так она весь день по лесу пробегала и осталась голодная, да ещё вымоталась настолько, что, если встретит самую глупую мышь и пасть не сможет раскрыть чтобы ухватить.
Подошла она к пеньку. Уселась облокотившись о него бедолага запыхавшаяся и осматривается, прищуриваясь от усталости. Мимо ежик бредёт. Он тоже не дурак. Знает, что лиса его побоится поймать, он так её в нос кольнёт что долго ничего чуять не сможет, что может с голоду помереть. Но всё равно осторожно мимо проходит на приличном безопасном расстоянии.
- Привет мой ароматненький. - Ласково протянула она, чуть не захлёбываясь слюной, набежавшей от голода.
- Привет рыжая. - Недовольно фыркнул он в ответ и по семенил дальше.
- Ты погоди торопиться. Я вот с голоду помираю, совсем обессилела. Побудь со мной чуток, скрась одиночество перед смертью, развлеки чем-нибудь интересным.
- Ну да! Я так тебе и поверил. - а сам смотрит и в правду лиса вся такая истрёпанная, что еле дышит, решил больше из любопытства остаться - помрёт ли, но ближе не подошёл, мало ли чего. Мимо как раз в это время ещё звери бежали, да заслышав разговор между лисой и ёжиком притормозили утолить любопытство и поглядывают одними глазами из-за кустов да деревьев.
В лесу запахов много всякой живности, что только охотничья собака сможет различить что к чему. Вот она потихоньку и пробралась в самый центр звериного кружка незамеченной. Прислушалась как лиса плачется, а она ведь самой хитрой здесь считается. Раз такое дело - помирать собралась, значит можно легко претендовать на её место. Собака осторожно вышла из укрытия, подошла сзади пенька, запрыгнула и смотрит на лису добрющими глазами.
- Ох! - задрожала от страха лиса. - Пошёл прочь! Так не честно! Я помираю.
- Это хорошо, что я тебя живой застала, шкурка у тебя не порченная ещё значит. Самый раз. - лукаво отвечает собака, а сама озирается по сторонам, нюхом проверяет все ли звери на месте, никто ль не сбежал и не испугался её. Да, все на месте и ещё любопытных прибавилось.
Тут ёжика на смех пробрало да давай по земле кататься.
- Чего сладенький смеёшься, аль смерти моей желаешь? - обиделась и рассердилась лиса, не столько на ёжика, сколько на свою беспомощность, что попала в такую ситуацию с собакой. Это означает что действительно ей пришёл конец. Вот явится сейчас человек, хозяин собаки и с лёгкостью её заберёт.
Кусты в округе затряслись. Кто-то поддался ёжикиному веселью, а кто из жалости за лису и от страха неизвестности за себя. Чует собака что самые трусливые готовятся бежать и решила их хитростью придержать.
- Дорогие звери! - заговорила дружелюбно собака, - Я теперь также, как и вы - житель этого богатого леса. Я не хочу с вами враждовать, а хочу дружить.
- А как же твой хозяин? - проревел из-за дерева медведь.
- Он умер.
- А как же его родственники и друзья - охотники. - взвыл волк из-под куста.
- Он у меня одинокий был. А у друзей свои собаки есть. Так что мне податься больше некуда, кроме как в лес.
- У нас тут дружба своя, каждый чем может лес держит, от посторонних зверей защищаем, тех что безумные, злые. Мы друг без друга не можем. А убиваем только при необходимости, чаще от голода. Редко, когда что не поделим. - пробурчал медведь, глядя с укоризной на собаку.
- Да - да, - включился, похрюкивая в разговор кабан, - И что-то тебе собака не верится, не похожа ты на бездомную, вон какая ухоженная и с ошейником.
- Конечно! Ведь я умная собака. Обученная человеком выживанию и пропитанию.
Лиса подняла на собаку обессиленный взор в надежде:
- Обучи нас так собака, дай мне поесть, и мы тебя примем.
- Хорошо обучу. А еды вон сколько, - согласилась собака, улыбаясь и обведя лапой в стороны по вышедшим зверям из укрытий. - Я вас обучу, а вы мне служить будете. Я здесь самая умная, поэтому буду самой главной.
- Эх, ты собака. - обиделась лиса. Тут волк сжалился над ней и кинул недоеденную кость ещё с мясцом.
Лиса накинулась с жадностью на еду. И с полным ртом задала собаке вопрос, который её мучил всю жизнь:
- Скажи милая собачка, как ёжика легко поймать и съесть, не поранившись об иголки? Такое сможешь сказать?
- А как же не могу, конечно могу. Было время, когда мы с хозяином в долгие походы ходили и еды не хватало, что с собой брали. Так мы кормились тем что леса приберегли, в том числе и ёжики были.
Ёжик при таких словах чуть чувств не лишился. И закричал на собаку выпученными глазами:
- Нельзя! Не честно. Так ведь весь лес начнёт ёжиками питаться. Где тут справедливость!
- Это верно. - усмехнулась собака, больше над созданной ей ситуацией, а не над трясущимся от страха ёжиком, как могло показаться. - Нет! - решительно отказала она всем устремлённым на неё взглядам, что мечтали полакомиться ежатиной. - Если говорить, как изловить одного, значить надо говорить, как изловить и остальных. Чтобы не в обиду всем. Но, начнётся хаос. Поэтому не буду говорить.
Пока собака громко ораторствовала, зубы заговаривала собравшемуся зверинцу, звери ничего не замечали, они были в полном увлечении, а собака бдела и принюхивалась да всё зубы заговаривала:
- А ты медведь, такой огромный сильный, никто тебе здесь не грозит смертью. Если я скажу всем человеческую хитрость, каким ты тогда станешь? Как жить будешь?
- Правду говоришь собака! - заревел он сердито, да так громко, что это и стало сигналом для готовых охотников к действиям.
Загремели со всех сторон выстрелы, а собака сидит на пеньке и улыбается. Всех крупных зверей вокруг расстреляли, кому нужны мыши да ёжики? А лиса сидит в шоке с раскрытой пастью и наблюдает, как ароматный ёжик спокойно убегает. Она только хотела по его следам двинуться, авось пронесёт, может ёжик её удача. Но нет. Собака схватила её за шкирку, очень бережно, чтобы шкурку не испортить и отнесла в руки к хозяину.
Долго потом собака рассказывала подружкам как она царицей леса была и как рекорд в охоте поставила.
Всё было хорошо. Я не знала никаких проблем и бед. Все вокруг были счастливы. Жизнь цвела красотой и хорошим погодным настроением.
И вот, пришёл тот день, когда обязательно всё меняется.
Я гуляла по оранжерее и наслаждалась жизнью, пока до моих ушей не достигли непривычные звуки. Не хорошие. Крики в панике. Земля под ногами задрожала. А небо будто лопнуло, голубизна краской стекла в неизвестность, утянув за собой солнце. И всё вокруг потонуло во тьму. После чего всё замерцало, это были неимоверно быстрые движущиеся тени, с каким-то собственным мерцанием.
- Это нападение! - кричали со всех сторон люди и беспорядочно метались в панике.
Я засмотрелась. Я уже знала, что нет смыла куда-либо бежать и просто смотрела в ожидании будущего. Хотя о каком будущем может быть тут речь? Даже смешно. Но я даже наслаждалась неописуемой красотой. Да это было красиво. Тени в неимоверном множестве летали с блеском и поглощали всё живое, в том числе и людей, а после трапезы тут же раздваивались, а то и больше.
Я шла вперёд будто под чёрным дождём, под салютом из их блеска, а они меня не трогали. Казалось они меня понимают и даровали возможность насладиться перед смертью их хвалебным нападением, потому что я единственная кто это оценил.
Когда я осталась одна, они закружили вокруг, и я взлетела, раскинув руки в наблюдении неизбежного. Я не чувствовала боли, моё сердце трепетало, когда ладони потонув в тенях стали исчезать, а затем и вся я. Вот где я сильно испугалась!
Темнота! Я умерла! Значит не должна ни видеть и не думать. Меня не должно быть. А темнота молчит. И я начинаю паниковать.
Я открыла глаза с оглушающим криком из груди, я охрипла и только тогда замолчала. Мой разум стал оценивать ситуацию. Кожа ощутила неимоверный холод.
Когда мои глаза открылись и вне понимания стали смотреть на людей, они запрыгали от радости, хлопая друг друга по рукам.
Я лежала на сочной зелёной траве рядом с открытой колбой из которой стекала жидкость, а на колбе мерцал темнотой маленький экран. И вокруг было много таких… в перерождении.
- Привет мой друг. Как я тебя заждался. - Волнительно тряс руку доктор давно не видавшего друга. Помог снять в нетерпении заснеженное пальто и наспех встряхнув повесил на свободный крючок.
- Да, давненько мы не встречались. Чувствую сегодняшняя встреча сулит удивить нас чем-то особенным.
- Ооо, да! Я тебе это обещаю. Но сначала горячего чаю в моём кабинете.
- Не откажусь. - Довольно потрусил за доктором в кабинет друг, потирая подмёрзшие руки.
- Ну. Не томи душеньку! - раскрасневшись от горячего и душистого чая напомнил друг.
- Готов значит?
- Ага.
- Ну пойдём, по дороге что скажу и на деле покажу как придём.
Они двинулись по тихим коридорам его лечебницы. Пациенты уже давно потонули в глубоких и беспробудных до утра снах, так как он им всем в обязательном порядке прописывает снотворное собственного хитросплетённого открытия, как и то новое, которым он хочет подивить первым друга себе в усладу.
- Уже несколько дней как мне привезли интересную пациентку. Она была без сознания, - он глубоко вздохнул и заключил как-то загадочно, торопясь к далёкой приоткрытой двери, - по-моему ни разу и не приходила в себя. Она постоянно видит сны и лопочет непонятно… Сначала лопотала непонятно, - усмехнувшись поправился доктор и вошёл в палату, впуская за собой нахмуренного и вникающего друга, - Я дал ей свой фирменный рецептик - лекарство, которое давненько томится на моих полках непроверенным и признанным без надобности.
Они подошли к спящей.
- Мой укол действует два часа. То есть она начинает рассказывать то, что видит во сне, но ни разу не открыв при этом глаза. По-моему, она находится в постоянном сне. Её разум застрял где-то там, поэтому не может проснуться.
Он подошёл к шкафчику чтобы приготовить укол, дав тем самым присмотреться к спящей пациентке. Она лежит вся бледная и худая, волосы растрёпаны по подушке, будто иногда мечется в страхах. Его внимание привлекли её закрытые глаза, они судорожно и беспрерывно бегают под веками.
- Её нашли парни в лесу, когда были на охоте. Она лежала скрючившись, вся в ссадинах и бредила. Ещё бы с чуток при таком морозе и мы бы с ней вот так не встретились. Я не смог пока ничего узнать о том, кто она, но думаю скоро смогу. Но не об этом речь, а о её бреде.
- О бреде? - переспросил друг, будто, не доверяя слуху нахмурившись.
- Сейчас поймёшь. - и сделал ей укол в вену на руке.
Бледность девушки сменилась на здоровый румянец прямо на глазах. Она приоткрыла рот и как с облегчением заговорила о том, что казалось ждало своей участи вырваться с неё неимоверно как долго.
Она заговорила о красивой брюнетке, от её лица. Описала всё до мелочей до самой смерти. О том, как её вечером неизвестные силой затолкали в машину, как где-то в глуши долго над ней издевались, пока смерть не сжалилась и не забрала под своё крыло.
Пациентка рассказывала с чувством и с криками всё также не открывая беспрерывно бегающих глаз.
Друг доктора ещё долго стоял столбом с раскрытым ртом и не мог прийти в себя, хотя та лежала уже в безмолвии. В каком-то ожидании, она готовилась ещё что-то сказать. Он не верил тому что происходит, но где-то подсознательно понимает, что слышит произошедшее с давно пропавшей без вести родной сестры.
Он обтёр намокший от пота лоб и присел, как упал на стул. Доктор сам подобного не ожидал, поэтому молчал и ждал. А запись работает дальше. Он всегда при опытах включает видео и звукозапись. Только сейчас до него дошло как ценна эта пациентка. В его голове росла буря от того что он уже успел услышать и записать от незнакомки.
Она вновь заговорила:
- Как красиво. Летит небрежно лёгкий снег. Луна заигрывает со мной своим светом в невольно стекающих в уголках глаз слезах. Вот иду я, съёжившись от трескучего мороза и наслаждаюсь, сдувая редкие снежинки с воротника коричневого пальто, чтобы не таяли и не морозили ещё больше шею и подбородок. Потому что забыл шарф у друга на вешалке. Вот я заворачиваю за угол дома, а там сквозной и мощный порывистый ветер срывает мою шапку и подкидывает вверх. Я поднимаю голову и вижу, как с крыши срывается сосулька и падает… Она вонзается в голову, я умираю.
Тут друг не особо слушая срывается с места и торопится домой, ему не терпится рассказать родным о происшедшем. Он знает где искать останки сестры. Он не слышит, что говорит доктор-друг, просто одевается и уходит не прощаясь.
Он идёт, торопится. Но вдруг его взор падает на кружащий лёгкий снег, луна засветила в глаза. Он их зажмурил и стало не приятно от слёз, что успел подморозить морозец. Он идёт и сдувает снежинки, а в голове завертелись слова пациентки «потому что забыл шарф у друга…, коричневое пальто» - всё как у него. Не смотря на потрясение он усмехнулся. Тут он сворачивает за угол под резкий и сильный ветер. Шапка слетает, он в последний момент отпрыгивает в сторону, подавив любопытство поднять голову вверх. И рядом с ним тут же появляется гора из сосулек.
Он хватается за сердце и бежит назад в больницу. Не раздеваясь он врывается в покои к лежачей пациентки. Доктор как раз осматривал её глаза приподняв веки. Он выпрямился с вопросом на изумлённом лице к другу. Тут девушка резко села, открыла глаза и глядя на мужчину в заснеженном коричневом пальто закричала в испуге. Они пытались её успокоить. Но это было не возможным без ещё одного, только успокаивающего укола.
Она успокоилась, но дышала всё так же не равномерно, глядя на умершего, по её мнению, человека.
- Спасибо. - тихо пролепетал ей друг, - Спасибо. Ты спасла мне жизнь.
- А ты мне. - прошептала в тон ему она и улыбнулась обоим мужчинам, взирающим на неё как на что-то божественное.
С земли на небо
Горы становились как-будто ниже. Закат успел коснуться кромки моря, но день не спешил прощаться. И ей также не хотелось отсчитывать минуты и часы своего счастья. Оно ушло с соленой водою. Только вчера. А может позавчера она была счастлива? Не задумываясь над тем, в чем же это счастье заключается. Или в пирожном из первого супермаркета, или в новом диске джазовых звезд, или в кошке. которая ободрала весь диван. Оно просто было. Она никогда не хотела взрослеть. И он не хотел. Ему нравились ее беззаботность, дурашливость, синие глаза и постоянный поиск чуда. Мир разделился на «до» и «после». А может он и был разделен. Только она из-за этой самой своей дурашливости и детскости никогда не замечала жестокости и черствости непредсказуемого мира. Ненависть стала ее подругой. Она не хотела больше любви. Отболела последняя болячка. Хотя - чего лгать самой себе и милым, чудесным горам, к которым она приехала.
- Эгеееееее-геййййй - крикнула она.
- Айяяя-яяя-яяя - жестко, но игриво отозвалось глупое эхо.
Он больше не придет. Ни завтра, ни позавчера, ни на следующий Новый год. Она не хочет. Но который вечер смотрела на синюю трубку мобильного. Там - в правом уголке- мерцал когда-то огонек. Он писал по сто раз ей сообщения. Коротенькие. Милые. Не ласков он был. Не падок на слащавость. Но это был ЕЕ мир. У пропасти запах гнилья и бесчувствия. Бросить в горе и уйти. Это так по-мужски. Это так лихо. Но горы ее вылечат и станут лучшими друзьями, потому что у природы нет недостатков.
Ты уходи.
Я вслед пойду.
Все потому,
что несуразна.
Ведь я еще тебя
люблю.
Волшебно, муторно
и грязно.
Моих речей не слышен звук.
Ты не пиши.
Я - прочитаю.
А в двери будто чей-то стук.
Не твой, конечно.
Знаю, знаю…
Преданность и взаимность - два порога, о которые она спотыкалась. Прощать его сил не было совсем. А ведь у нее такое красивое имя -Виктория. Он гордился им. Звал замуж и готовить рыбу. Всегда держал за руку. Но вот отпустил. И рухнули горы к подножию взаимности. Закрыли ее.
Море было тихим. В бархатный сезон народа оказалось мало. Ну и пусть. Сняв тяжелое платье, она ступила в прохладу моря. Ступни жгло нещадно. Камушки впивались в пятки и в сердце. «Пройдет, пройдет, пройдет!» - кричали болтливые чайки. Огонек на сотовом больше не засветится никогда. Он сломался о прошлое.
Начнем все сначала.
Девушка с синими глазами смело плыла по воздушно-зефирным волнам. Гордо и смело рассекала нелегкую жизнь. Откуда-то выглянул последний луч солнца, словно помогая начать все заново. Ведь у природы нет недостатков, а значит все еще будет.
Приятельское письмо Ленину от Аркадия Аверченко
Здравствуй, голубчик! Ну, как поживаешь? Всё ли у тебя в полном здоровьи?
Кстати, ты, захлопотавшись около государственных дел, вероятно, забыл меня?..
А я тебя помню.
Я тот самый твой коллега по журналистике Аверченко, который, если ты помнишь, топтался внизу, около дома Кшесинской, в то время, как ты стоял на балконе и кричал во всё горло:
- Надо додушить буржуазию! Грабь награбленное!
Я тот самый Аверченко, на которого, помнишь, жаловался Луначарский, что я, дескать, в своём «Сатириконе» издеваюсь и смеюсь над вами.
Ты тогда же приказал Урицкому закрыть навсегда мой журнал, а меня доставить на Гороховую.
Прости, голубчик, что я за два дня до этой предполагаемой доставки на Гороховую - уехал из Петербурга, даже не простившись с тобой. Захлопотался.
Ты тогда же отдал приказ задержать меня на ст. Зерново, но я совсем забыл тебе сказать перед отъездом, что поеду через Унечу.
Не ожидал ты этого?
Кстати, спасибо тебе. На Унече твои коммунисты приняли меня замечательно. Правда, комендант Унечи - знаменитая курсистка товарищ Хайкина сначала хотела меня расстрелять.
- За что? - спросил я.
- За то, что вы в своих фельетонах так ругали большевиков.
Я ударил себя в грудь и вскричал обиженно:
- А вы читали мои самые последние фельетоны?
- Нет, не читала.
- Вот то-то и оно! Так нечего и говорить!
А что «нечего и говорить», я, признаться, и сам не знаю, потому что в последних фельетонах - ты прости, голубчик, за резкость - просто писал, что большевики - жулики, убийцы и маровихеры…
Очевидно, тов. Хайкина не поняла меня, а я её не разубеждал.
Ну вот, братец ты мой - так я и жил.
Выезжая из Унечи, я потребовал себе конвой, потому что надо было переезжать нейтральную зону, но это была самая странная нейтральная зона, которую мне только приходилось видеть в жизни. потому что по одну сторону нейтральной зоны грабили только большевики, по другую только немцы, а в нейтральной зоне грабили и большевики, и немцы, и украинцы, и все вообще, кому не лень.
Бог её знает, почему она называлась нейтральной, эта зона.
Большое тебе спасибо, голубчик Володя, за конвой - если эту твою Хайкину ещё не убили, награди её орденом Красного Знамени за мой счёт…
Много, много, дружище Вольдемар, за эти два года воды утекло… Я на тебя не сержусь, но ты гонял меня по всей России, как солёного зайца: из Киева в Харьков, из Харькова - в Ростов, потом Екатеринодар, Новороссийск, Севастополь, Мелитополь, опять… Севастополь.
Это письмо я пишу тебе из Константинополя, куда прибыл по своим личным делам.
Впрочем, что же это я о себе, да о себе… Поговорим и о тебе…
Ты за это время сделался большим человеком… Эка, куда хватил: неограниченный властитель всея России… Даже отсюда вижу твои плутоватые глазёнки, даже отсюда слышу твоё возражение:
- Не я властитель, а ЦИК.
Ну, это, Володя, даже не по-приятельски. Брось ломаться - я ведь знаю, что тебе стоит только цикнуть и весь твой ЦИК полезет под стол и сделает всё, что ты хочешь.
А ловко ты, шельмец, устроился - уверяю тебя, что даже при царе государственная дума была в тысячу раз самостоятельнее и независимее. Согнул ты «рабоче-крестьянскую», можно сказать, в бараний рог.
Как настроение?
Ты знаешь, я часто думаю о тебе и должен сказать, что за последнее время совершенно перестал понимать тебя.
На кой чёрт тебе вся эта музыка? В то время, когда ты кричал до хрипоты с балкона - тебе, отчасти, и кушать хотелось, отчасти и мир, по молодости лет, собирался перестроить.
А теперь? Наелся ты досыта, а мира всё равно не перестроил.
Доходят до меня слухи, что живётся у вас там в России, перестроенной по твоему плану - препротивно.
Никто у тебя не работает, все голодают, мрут, а ты, Володя, слышал я, так запутался, что у тебя и частная собственность начинает всплывать, и свободная торговля, и концессии.
Стоит огород городить, действительно!
Впрочем, дело даже не в том, а я боюсь, что ты просто скучаешь.
Я сам, знаешь ли, не прочь повластвовать, но власть хороша, когда кругом довольство, сияющие рожи и этакие хорошенькие бабёночки, вроде мадам Монтеспан при Людовике.
А какой ты к чёрту Людовик, прости за откровенность!
Окружил себя всякой дрянью, вроде башкир, китайцев - и нос боишься высунуть из Кремля. Это, брат, не власть. Даже Николай II частенько раньше показывался перед народом и ему кричали «ура», а тебе что кричат?
- Жулики вы, - кричат тебе и Троцкому, - Чтоб вы подохли, коммунисты.
Ну, чего хорошего?
Я ещё понимаю, если бы рождён был королём - ну, тогда ничего не поделаешь: профессия обязывает. Тогда сиди на башне - и сочиняй законы для подданных.
А ведь ты - я знаю тебя по Швейцарии - ты без кафе, без «бока», без табачного дыма, плавающего под потолком - жить не мог.
Небось, хочется иногда снова посидеть в биргалле, поорать о политике, затянуться хорошим киастером - да где уж там!
И из Кремля нельзя выйти, да и пивные ты все, неведомо на кой дьявол, позакрывал декретом # 215 523.
Неуютно ты, брат, живёшь, по собачьему. Русский ты столбовой дворянин, а с башкирами всё якшаешься, с китайцами. И друга себе нашёл - Троцкого - совсем он тебе не пара. Я, конечно, Володя, не хочу сплетничать, но знаю, что он тебя подбивает на всякие глупости, а ты слушаешь.
Если хочешь иметь мой дружеский совет - выгони Троцкого, распусти этот идиотский ЦИК и издай свой последний декрет к русскому народу, что вот, дескать, ты ошибся, за что и приносишь извинения, что ты думал насадить социализм и коммунизм, но что это для отсталой России «не по носу табак», так что ты приказываешь народу вернуться к старому, буржуазно-капиталистическому строю жизни, а сам уезжаешь отдыхать на курорт.
Просто и мило!
Ей богу, плюнь ты на это дело, ведь сам видишь, что получилось: дрянь, грязь и безобразие.
Не нужно ли деньжат? Лир пять, десять могу сколотить, вышлю.
Хочешь - приезжай ко мне, у меня отдохнёшь, подлечишься, а там мы с тобой вместе какую-нибудь другую штуковину придумаем - поумней твоего марксизма.
Ну, прощай, брат, кланяйся там!
Поцелуй Троцкого, если не противно.
Где летом - на даче? Неужели в Кремле?
С коммунистическим приветом,
Аркадий Аверченко.
Опубл.: Журнал «Зарницы», 15, 1921. Константинополь
Жена Валентина Батонова Маргарита с утра уехала на другой конец города к сестре в гости. Она звала с собой и Валентина, но он недолюбливал мужа сестры за его занудливость и отказался. Оставшись один, Валентин посмотрел телевизор, попил чаю. Заскучал и, обратив внимание на отросшие ногти, решил поухаживать за ними. Нашел косметичку жены, тщательно обстриг ногти, пошлифовал пилкой. Потом ему взбрело в голову покрыть их лаком - ну просто хотел поглядеть, как они будут выглядеть.
Покрасил, вытянул кисти перед собой - не понравилось, алые ногти были очень уж кургузые. В косметичке же Валентин нашел накладные ногти. Налепив их, плотоядно зашевелил крючковатыми пальцами - и сразу почувствовал себя кем-то вроде вампира.
- Интересно, а как же Ритка, да и прочее бабье, с такими когтями управляется: и на компьютере работает, и по телефону звонит, и в магазине расплачивается? - удивился Валентин. - Хотя, что там накладные ногти. Вот как они ходят на шпильках? Ну-ка проверим!
На обувной этажерке нашел туфли жены на высоком каблуке. Вбил в них ступни, для чего пришлось пальцы ног собрать в горсть. Пошатываясь, сделал несколько неуверенных шагов и встал перед зеркалом. На него смотрел странный взъерошенный субъект в семейных трусах в горошек на полусогнутых ногах, с висящими вдоль них руками, пальцы которых были оснащены длинными кровавыми ногтями. Валентин сделал усилие, выпрямился и сразу стал сантиметров на пять выше, а колени его перестали выпирать, изящно подтянулись и стали как-то по особенному аккуратными. Можно даже сказать - соблазнительными.
- А ножки-то у меня, того, ничего! - прицокнул Валентин языком и медленно повернулся вокруг своей оси, не сводя глаз с зеркала. - Ты погляди-ка, и талия есть, и попка какая круглая! Вот почему женщины предпочитают высокую обувь! А вот интересно, если бы я родился бабой, был бы симпатичным?
И, подчиняясь непонятной пока и захватившей его логике своих размышлений, Батонов процокал на каблуках к платяному шкафу. Там он снял с плечиков мини-юбку, блузку, облачился во все это, нашел еще и парик и нахлобучил на голову. Из зеркала теперь на него смотрела незнакомая, довольно стройная медноволосая женщина с нахальными глазами. Но лицо у нее было все же мужиковатым, хотя и с правильными чертами. Да и грудь оставалась плоской.
- Сейчас мы это поправим, - хихикнул Батонов. Он припудрил лицо, накрасил губы какой-то блескучей помадой, подвел, как сумел, тушью ресницы и брови. А маленькую и симпатичную грудь он соорудил из бюстгальтера жены, набив его чашечки ватой. Снова крутнулся на каблуках у зеркала, и остался доволен:
- Хы, а ведь баба я получился… получилась симпатичная! А вот интересно, клюнул бы на меня кто из мужиков?
И тут в дверь позвонили. Валентин хотел было срочно вернуться к своему мужскому обличью, но тут же передумал. Жена еще не должна была вернуться. Значит, это звонил кто-то из посторонних, на ком и можно проверить свое искусство перевоплощения. И Валентин, еще раз глянув в зеркало и задорно подмигнув себе, поправил парик и процокал на каблуках в прихожую. Откашлялся и томно протянул:
- Кто там?
Голос у него получился с легкой хрипотцей и оттого неожиданно сексуальный. Валентин сам любил такие низкие женские голоса.
- Да это я, Толян. Валентин дома?
Толян был соседом Батоновых. Они дружили семьями и порой вместе отмечали всяческие праздники. Голос у Толяна был нехороший. Развязный. Обычно таким голос у соседа становился после изрядной дозы выпитого. «Вот козел, уже с утра кривой, - отметил Валентин про себя. - Нет, не открою. Я ведь дома одна, а мало ли чего на уме у пьяного мужика…»
И уже хотел уйти вглубь квартиры, как спохватился: «Блин, это с чего я по-женски стал думать? Да не боюсь я этого алкаша. Вот нисколечко!»
И открыл дверь. Увидев перед собой довольно молодую, симпатичную и вызывающе накрашенную женщину, Толик осклабился:
- Здравствуй, красавица! А ты кто такая? Уж не сестра ли Валентина? А сам он где?
Валентин вспомнил, что как-то рассказывал Толяну о том, что у него есть двоюродная сестра, очень похожая на него.
- Да, я его кузина… Валентина, - жеманно подтвердил он. - Приехала вот погостить. А брата нет. С женой отправились куда-то по делам, к вечеру обещали быть.
- Значит так, родственница, мне Валька стольник должен, - нагло соврал Толян. - Что я говорю: два! Два стольника я ему занимал. Гони! Они мне сейчас позарез нужны.
- Еще чего, - хмыкнул Валентин. - Вот брат вернется, с ним и разбирайся. А ко мне не приставай, я женщина одинокая, слабая, могу и уступить…
Валентин кокетливо поправил парик, а также чуть скособочившийся бюст, одернул коротенькую юбчонку. Проследив за всеми этими обещающими манипуляциями, Толян шагнул в прихожую.
- Как тебя, говоришь, зовут? Валентина? Валюша, значит. А ты ничего! - Толян сделал попытку обнять Батонова. Тот увернулся и хотел было от души, по-мужски врезать нахальному соседу. Но не захотел раскрываться - кто его знает, что подумает этот придурок, а потом и разболтает по всему городу, когда поймет, что Валентин зачем-то прикидывается женщиной.
- Не приставай, а то схлопочешь! Я не такая, - малоубедительно сказал Валентин. Этот дефицит убежденности в голосе Батонова Толяном был расценен по-своему.
- Да чего ты, не ломайся! - забормотал он, хватая Валентина за плечи и пытаясь притянуть к себе. - Мы же одни, а тебе, я вижу, тоже хочется.
- Отстань, а то я брату расскажу, он с тобой разберется! - жалобно проныл Валентин, отталкивая настырно наседающего на него и дышащего водочно-луковично-табачным перегаром Толяна. «Бог ты мой, неужели и я таким вонючим бываю?» - в то же время расстроено подумал он.
- Да ладно! Расскажет она! - разозлился Толян. - Валентин сам такой - будет баба лежать, мимо не пройдет!
«А ведь не пройду!» - вынужден был согласиться Валентин, продолжая вытеснять похотливого соседа, будь он неладен.
- Да и жена его не лучше! - выпалил уже начавший багроветь от злости Толян.
- Ты что, козел, несешь! - зашипел Батонов и, не сдержавшись, все же отпустил Толяну затрещину. Так, в полсилы пока. - Моя сестра - честная женщина и верная жена! Ты за своей бы лучше последил.
- Ах, ты руки распускать! Шлюха! - схватился за взорвавшееся колокольным звоном ухо Толян. - Мне за моей Танькой следить нечего, она у меня всегда на виду. А вот Ритка твоего брата - та еще штучка! Знаешь, с кем она спит?
- С кем? - прохрипел Валентин и в сильнейшем волнении сорвал с себя парик. - А ну говори, урод, или бери свои слова обратно. Иначе я тебе урою!
Он стащил с ноги туфлю и нацелил ее острым каблуком в лоб соседу.
- Это что такое? Это ты, что ли, Валька? Это ты зачем?! - ошеломленно бормотал Толян, дрожащим пальцем указывая на грудь Валентина, которая под кофточкой сползла ему на живот - видимо, бюстгальтер расстегнулся, - на ссыпавшиеся с его пальцев во время борьбы с Толяном на пол лепестки накладных ногтей.
- Какое твое собачье дело! - заорал Валентин уже во весь голос. - Хотел тебя на вшивость проверить, вот и перевоплотился. И не зря. Так что ты там про мою жену говорил?
- А ты что про мою ляпнул? - пошел в наступление Толян. - Это почему я за Танькой должен следить?
- А вот потому! - загадочно сказал Валентин. - Пока не скажешь, с кем это моя Ритка спит, я тебе тоже ничего не скажу.
- С кем, с кем… Не знаю, так ляпнул, с балды, - виновато заявил Толян. - Сам виноват, не фиг было ломаться!
- А ты бы хотел, чтобы я тебе, за здорово живешь, отдалась… отдался… Тьфу ты! - чертыхнулся Валентин. - Башка кругом пошла из-за тебя, урод! Ладно, заходи уж, у меня водочка есть. Продолжим нашу беседу за дружеской, так сказать, чаркой.
- Не пойду! - вдруг уперся Толян. - Пока не скажешь, что ты там такого знаешь о моей жене.
- Да что такого можно сказать о твоей жене? - искренне удивился Батонов. - Ну, клуша и клуша.
- Как твоя?
- Ну, пусть будет как моя, - немного подумав, согласился Валентин. - Зато мы с тобой орлы, да, Толян?
- Еще бы! - поддакнул Толян, следуя за Валентином на кухню. - Помнишь, как в прошлом году сняли сразу трех мочалок и заторчали в сауне… Хе-хе! Слушай, Валька, ты бы снял эту юбку от греха подальше да надел штаны, а?..