Как на духу признаюсь - я за свою жизнь загубил не одну щучью жизнь. А вылавливать их на жерлицу меня пристрастил мой папашка. Все началось после того, как еще в девятьсот «лохматом» году он закрутил с одной бабенкой и бросил мамку, оставив у нее на руках меня, то есть своего первенца, и моего младшего братишку. На двоих нам тогда было шесть лет.
Спасаясь от упреков и преследований многочисленной родни как с маминой стороны, так и со своей тоже, батяня наш свалил с этой самой молодайкой в северный Казахстан. Где в это время разворачивалась целинная эпопея, и только моего папашки как раз там и не хватало.
А мамуля, промучившись одна с нами и с муками ревности несколько месяцев кряду, не выдержала и, выведав адрес своего непутевого муженька (они ведь были не разведены), сгребла нас в охапку и поехала в этот самый Казахстан.
Батя мой, как оказалось, прибился к колхозу «Красный октябрь» в Павлодарской области, куда мы и приехали жарким июньским днем.
Жил он в небольшой деревушке, бывшей казачьей станице, стоящей на высоком берегу, под которым, среди зеленых-презеленых лугов с шарообразными островками ивовых кустов, уютно раскинулись пойменные озера, обрамленные камышами.
Вот на одном из этих озер - Долгом, - мамка и нашла нашего батю, не застав его дома. Посевная к тому времени закончилась, сенокос еще не начинался, потому он и отдыхал с удочкой на берегу.
Помню, как мы спустились по песчаному взвозу под старый иртышский берег и пошли узенькой тропкой, протоптанной в зеленой густой луговой траве, к высокой стене камышей, покачивающих на легком ветру пушистыми кисточками.
Младший брательник сидел на руках у матери и орал благим матом, потому что его вовсю жарили комары, а я семенил сзади и с любопытством озирал окрестности, хотя комары и меня не обделяли своим вниманием.
Высоко в бледно-синем, как бы выцветшем, небе сияло ослепительно белое солнце, везде вокруг порхали разноцветные бабочки, тренькали кузнечики, разноголосо щебетали какие-то птахи.
А в прогалине среди камышовых зарослей я увидел знакомую коренастую фигуру с блескучей лысинкой на темени (отец рано облысел). Он как раз широко размахнулся какой-то длинной палкой, и от нее на воду со свистом упала длинная нитка с привязанным ближе к концу зеленым узлом из камыша.
Мать негромко позвала отца по имени, он обернулся и уронил удочку. А я заорал во все горло:
- Папка-а-а-а! - и помчался прямо по шуршащей траве к самому своему любимому тогда человеку.
Тут опять заревел примолкший было младший братишка, тоненько заскулила мама, у отца тоже искривилось лицо, и он, шмыгая своим большим, перебитым у самых глаз носом, торопливо и косолапо пошел к нам навстречу, вытянув руки.
Руки эти, грубые, с изломанными и грязными ногтями, были все в чешуе и противно пахли рыбой. Но как у меня зашлось сердечко, когда я оказался на этих руках, и мокрая отцова щетина, знакомо пахнущая табаком, стала колоть мне щеки, шею!
И тут отец краем глаза увидел, что зеленый узелок из камыша (это, как я потом узнал, был самодельный поплавок), пляшущий на мелкой ряби зеленоватой воды, вдруг как-то особенно сильно дрогнул и просел, а потом вообще плавно утонул и поехал-поехал под водой куда-то вбок.
Лицо у отца сразу сделалось каким-то хищным, сосредоточенным, он быстро, но осторожно поставил меня на землю, а сам подобрал валяющуюся наполовину в воде, наполовину на берегу, палку (удилище) и, выждав несколько секунд, пока узелок поплавка не растворился в зеленой толще воды, плавно и сильно потащил нитку (леску) вверх.
И тут вода забурлила, на конце натянувшейся до звона лески показалась большая и невероятно красивая рыбина: с алыми плавниками и хвостом, сине-зелеными, переливающимися на солнце крутыми боками и белым брюхом. Она отчаянно молотила кроваво-красным хвостом и хватала округлым ртом воздух.
Но отец подвел ее по воде к вязкому берегу, истоптанному его сапогами, и потом вытянул еще дальше, к траве.
- Вот, сына, смотри, это окунь! - с ликованием сказал он, вытащив изо рта рыбы крючок и двумя руками поднеся к моему лицу сильно изгибающееся и пытающееся вырваться покрытое мелкой и очень плотной чешуей веретенообразное тело. В лицо мне полетели брызги воды, я испугался и сделал шажок назад.
Сейчас отец выглядел куда радостней и оживленней, чем когда увидел нас.
- Не бойся, сына! - сказал он, улыбаясь. - Это всего лишь рыба. Сегодня вечером узнаешь, какая она вкусная.
Это означало, что отец принял наш приезд к нему как свершившийся и неизбежный факт. Так наша семья вновь воссоединилась.
Я не знаю подробностей того, как был разрешен вопрос с той отцовской пассией, с которой он и оказался в этих благословенных целинно-рыбных краях. Но вечером, когда мы ели действительно очень вкусную жареную рыбу на квартире папашки, другой женщины, кроме матери, с нами не было.
А отец с той поры частенько брал меня на рыбалку и научил ловить не только чебаков и окуней, но и щук на жерлицу. Чему я с удовольствием предавался и в детские годы, и, тем более, став взрослым.
Получили презент из Эвенкии - тушку небольшого олешка, на 35 кг. Тушка уже была разделана на куски, но для холодильника - крупноватые. Так что пришлось еще и мне самому попилить мясо. И вспомнить, как я занимался этим 22 года. Оленина все годы жизни в Эвенкии (переехали оттуда на пенсию в Красноярск в июне 2011 года) была нашим основным продуктом питания. С женой, сыном и тремя котами, потом двумя, и последние несколько лет с одним, мы съели в общей сложности голов 60 диких северных оленей.
Добывают их промысловики на севере Эвенкии, обычно весной, когда они мигрируют огромными многотысячными стадами на Таймыр. Ну и реализуют потом местному населению и кое-что вывозят и на материк, в Красноярск. Туши в шкуре продают по одной цене, ободранные - подороже, ну, а разделанные на куски, в вакуумной упаковке, эти вообще задорого. Но куда дешевле, чем те же говядина и свинина на материке.
Мне как-то, когда еще жили в Туре, завезли тушу оленя килограммов на 60 (такой считается уже крупным). В шкуре. И я его решил разделать сам. На ночь оставил в прихожей, чтобы промерзшая до состояния камня туша немного отошла. Утром жену отправил на службу, а сам остался дома. И взялся за работу.
Это была сущая каторга. Я провозился часа полтора, пока содрал шкуру только с одного бока. Рядом бродили, сверкая звериными глазами, три живших у нас тогда кошака - коты Митя, Тема и кошка Мотя. Они не были голодными. Но их, дальних родственников тигров и львов, похоже, невероятно возбуждал сам вид распростертой на полу целой туши мяса и разбудил дремавшие в них звериные инстинкты.
Вспотевший и уставший, я пошел на кухню покурить. Промокшая моя майка вся была в оленьей шерсти, и я ее стянул с себя и бросил в мусорное ведро. Покурив и глотнув наскоро чаю, я с тяжелым вздохом направился обратно в прихожую, довершать явно не свое дело до конца. И застыл на пороге, не зная, ржать мне или гневаться.
Мотя и Тема сидели верхом на туше и с утробным урчанием выгрызали из нее уже оттаявшие участки. А старикан Митяй, у которого уже давно были проблемы с зубами, грызть мерзлое мясо не мог. Потому он, прижмурившись от наслаждения, по-стариковски лизал размякшую брюшину оленя.
Даже увидев меня, кошаки и не думали оставить свою (как они, вероятно, думали) жертву, а продолжали терзать ее. Ну, пришлось взять нож и нарезать им большую чашку строганины и отнести на кухню, чтобы не путались под ногами. А затем я снова взялся сдирать шкуру с оленя, уже с другой стороны.
Когда пришедшая на обед жена позвонила в дверь, и я открыл ей, она взвизгнула и отскочила назад.
- Иди посмотри в зеркало, на что ты стал похож, - только и смогла она сказать, когда пришла в себя и зашла домой. Я подошел к зеркалу и сам испугался своего отражения. Волосы дыбом, морда красная, руки окровавленные, весь, с ног до головы, в оленьей шерсти. Ну, чистый вурдалак!
С тех пор мы покупали оленину только в разделанном виде.
Ну, а с этой небольшой тушкой я разделался всего за полчаса прямо в прихожей. И все равно кот Темка, который вырос на оленине, и которого мы перевезли с собой с севера на материк, не смог дождаться, когда ему, наконец, порежут свежего мясца. И внаглую заскочил на стол за своей долей. Пришлось подождать, пока он утолит первый голод.
Подозреваю, что большую часть оленины употребит именно он. Потому что Тема почти не ест предлагаемой ему здесь, в городе, говядины и свинины. А сейчас он будет знать, чем у нас забит холодильник, и вообще откажется от всякой другой еды, кроме оленины…
Да, на вопросы по поводу, почему я, типа, кощунственно разделывал мясо пилой, а не топором, отвечу: если я буду бУхать топором, ко мне соседи прибегут с молотком…
В бездорожной Эвенкии основной транспорт - авиация. И здесь время от времени случаются происшествия, пугающие своими последствиями. В их числе - страшная катастрофа в 1992 году пассажирского лайнера Як-40 под Ванаварой, унесшая около тридцати жизней; падение рядом с Турой самолета Ан-2 в 2006 году, также закончившееся гибелью экипажа и всех пассажиров.
Но история эвенкийской авиации также хранит немало случаев чудесного спасения крылатых машин и их пассажиров благодаря мастерству и самообладанию пилотов. Об одном таком инциденте, произошедшем почти двадцать три года назад, мой рассказ.
30 декабря 1992 года самолет Ан-2 Туринского авиапредприятия вылетел в Тутончаны, поселок в трехстах километрах от окружного центра. На его борту находились восемь человек - три члена экипажа и пять пассажирок, включая малолетнюю девочку.
Все шло нормально, пока на 115-м километре маршрута на высоте 1300 метров вдруг не «захлопал» двигатель. Такое с «аннушками», эксплуатируемыми много лет, случается, и потому пилот-инструктор Вячеслав Клеймаков, командир экипажа Александр Языков и второй пилот Андрей Чанчиков вначале особого беспокойства не проявили - ну, прочихается движок, а дальше все опять будет как по маслу.
Но двигатель чихал, чихал, да и заглох. Наступила жуткая тишина, нарушаемая лишь свистом ветра в переплетениях крыльев да дребезжанием и поскрипыванием дюралевого корпуса самолета.
Пассажирки начали испуганно переглядываться между собой. Управление молча несущейся над тайгой машиной тут же взял на себя пилот-инструктор Вячеслав Клеймаков - в такой ситуации по субординации и технике безопасности он становится старшим на борту.
Он и командир Андрей Чанчиков, сжимая штурвалы, всматривались вниз, в плавно надвигающуюся редкую в этих местах тайгу, выглядывая место, куда можно спланировать с наименьшим риском.
Конструктивная особенность биплана позволяет опытному экипажу достаточно долго держать машину в воздухе даже с заглохшим двигателем и совершить относительно мягкую посадку. Это если есть куда. А в этом случае кругом была лишь тайга да скалистые сопки.
Но вот Вячеслав Клеймаков увидел петляющую между гористых берегов речушку. Скорее, даже ручей. Это был приток реки Ямбукан. Вписаться в его извивы сложно, рискованно. Но выбора не оставалось - «аннушка» теряла высоту.
Пилоты переглянулись.
-Садимся! - сказал Клеймаков. Теперь все зависело от мастерства, опыта и слаженного действия экипажа. Одно неверное движение штурвала - и самолет ударится о скалы или деревья и похоронит всех под своими обломками.
Ширина ледового покрова таежной речки едва вмещала в себе размах крыльев Ан-2. Пилоты выбрали наиболее прямой между извивами реки участок, что очень важно: при посадке самолета даже в режиме планирования скорость его не меньше 160 километров в час, а значит, пробег по льду будет не менее сотни метров. Вячеслав Клеймаков рассчитал все точно, и безмолвный самолет совершил вынужденную посадку предельно точно. Правда, одним крылом «Аннушка» все же зацепила промерзшую на пятидесятиградусном морозе лиственницу и она переломилась как спичка, а одна лыжа шасси выехала на камни.
Самолет замер, уткнувшись в каменистый берег. И только здесь женщины, все эти несколько минут напряженного безмолвного кружения над тайгой напугано молчавшие, дали волю свои чувствам. Выйдя из самолета наружу, они и плакали, и кричали, и смеялись.
Не виноватые, но чувствующие себя таковыми, пилоты быстро развели костер. А через полтора часа после вынужденной посадки из Туры за ними прилетел вертолет. 31 декабря все участники этого инцидента - и пилоты, и пассажиры, подняли у себя дома новогодние тосты. Нетрудно догадаться, чему они были посвящены.
Остается добавить, что на счету Вячеслава Клеймакова это была уже не первая вынужденная посадка. В 1987 году при выполнении рейса Муторай-Тура ведомый им самолет Ан-2 попал во встречный поток очень сильного, до ста километров в час, ветра. В результате случился перерасход топлива, оно кончилось, когда до Туры оставалось всего 8 километров. И тогда Клеймаков вот так же благополучно посадил свой безмолвный самолет на лед Нижней Тунгуски.
Сегодня этот славный пилот на пенсии и живет в Красноярске.
Кто из нас в детстве, да и став взрослым, не мечтал найти клад или что-то близкое к нему? А я вот нашел. Хотя вернее будет сказать, мы с приятелем моим, Ленькой, нашли.
Кто-то из трактористов жил на самой окраине нашего села. Пообедав дома, он сел за рычаги своего стального коня. Тот лязгнул гусеницами, взревел, развернулся на месте и утарахтел по своим пахотно-земледельческим делам за автотрассу Павлодар-Омск, где были поля, оставив после себя взрыхленную землю.
Уж кому из нас двоих первому пришло в голову залезть в эту своеобразную воронку и начать в ней окапываться, не помню. Мы играли в войнушку, или, как еще у нас говорили, в «тра-ба-ба», и это разрыхленное дэтэшкой углубление как нельзя лучше подошло для окопа.
Ленька Скосырев стал окапываться деревянным прикладом своего «автомата» с самодельной жестяной трещоткой для имитации автоматных очередей. У меня ствол был поскромнее - всего лишь винтовка, с прибитым двумя гвоздями шпингалетом, изображающим затвор (при передергивании он лязгал очень убедительно, как настоящий, ну, а выстрел я уже обозначала голосом: «Ба-бах! Падай, я попал!»). Приклад у винтовки, понятно, тоже имелся, и я бросился помогать Леньке окапываться. Вдвоем мы должны выдержать натиск «не наших», которые с боем прорывались из центра к окраине деревни - надо полагать, чтобы оседлать стратегически важную автотрассу.
Нас сюда в засаду послал командир Генка Шалимов, и нам очень удачно подвернулся этот тракторный раскоп. Мы углубили наш окоп уже сантиметров на двадцать и наткнулись на остатки кирпичной кладки, хоте в сельце нашем, бывшем казачьем форпосте, основанном здесь, на севере Казахстана, донскими казаками в 18 веке в ряду других казачьих крепостей и застав по Иртышу, ни одного кирпичного здания не было. Дома здесь, до советской власти, строились зажиточными казаками из сосняка, завозимого по Иртышу с севера. А кто победнее - те лепили глинобитные или камышитовые хибары.
Из кирпича была только церковь.
Мы про нее немного слышали - и что красивая она была, и что когда мелодично звонила во все колокола, даже казахи с трудом удерживались, чтобы не перекреститься. Потом большевики поскидывали вниз сначала колокола, потом ободрали и изничтожили сияющий на солнце позолоченный купол. Потом вообще сделали из церкви какие-то склады. И, в конце концов, перед самой войной, разобрали ее по кирпичику, а кирпичи увезли в райцентр - там строилось что-то важное.
Хотя как они умудрились отделить кирпичик от кирпичика - непонятно, ведь в дореволюционные времена, говорят, кладки делались на яичном белке, намертво. Но вот умудрились таки народные умельцы разобрать и такую кладку. И все что от церкви осталось - фундамент, который с годами занесло песком и завалило перегноем от выкидываемого за плетни дворов навоза.
Когда окоп, учитывая отрытый фундамент, стал скрывать нас, если лежать в нем плашмя, с головой, то Ленька решил сковырнуть мешающий ему комфортно расположиться какой-то бугорок. И приклад его автомата деревянно стукнулся обо что-то тоже деревянное. Оказалось, что это угол какого-то ящичка, окованный заржавевшей жестяной лентой.
- Миха, - сдавленным голосом позвал меня Ленька. - Давай помогай! Я чё-то нашел.
Уже догадываясь, что такое Ленька нашел, но еще не оглашая свою догадку вслух, мы дружно кинулись выковыривать этот ящичек из слежавшегося песка прямо у фундамента. Копалось тяжело, мы уже начали выцарапывать землю ногтями, обкапывая нашу находку. Где-то там гремела разноголосая война («Ба-бах! Тра-та-та… Я тя убил!.. Не, это я тя убил, а я тока ранитый!.. Кто, ты ранитый? Да я тя гранатой разорвал, морда фашистская!..), а мы не обращая на нее внимания, азартно копались в своем убежище как какие-нибудь суслики.
И вот он, этот ящичек - очень тяжелый, кстати, - вызволен нам из земляного плена на свет божий. И оказался потемневшим от времени деревянным сундучком, размером примерно сантиметров сорок на тридцать и такой же высоты, крест- накрест окованным ржавыми полосками тонкого, чуть потолще обычной жести, железа, местами еще сохранившего темно-синюю краску. Сундучок закрывался на полукруглую такую крышечку, которая была заперта на обычную клямку, накинутую на дужку, в проушину которой был просунут маленький заржавленный замочек. Ура, клад!
На крышке и по бокам сундучок имел металлически ручки, за которые мы и хотели выволочь его из нашего «окопа» наверх и быстренько утащить к кому-нибудь из нас двоих домой и там распотрошить клад. Скорее всего, ко мне, потому что я жил ближе. Но, поднатужившись и пукнув, мы смогли лишь немного оторвать сундучок от земли. Ну, сколько нам тогда было с Ленькой? Учились мы во втором классе, богатырским телосложением не отличались, как и практически все дети, рожденные в недалекие еще от военной голодной поры пятидесятые. Наверное, в сундучке этом было килограммов тридцать, не меньше. И нам двоим он оказался не под силу. Так что ничего не оставалось, как попытаться вскрыть клад прямо на месте.
Замочек сбился прикладами нашего «оружия» на удивление легко - дужка замка была изъедена ржавчиной. И когда мы благоговейно и в то же время с нетерпением откинули овальную крышку сундучка, то увидели там сначала перевязанные какими-то шнурками большие пачки разноцветных ассигнаций. Помню, что в одних были красные десятки, в других синеватые пятерки, все с какими-то портретами в виньетках, с двуглавыми орлами и с ятями в надписях, некоторые были подпорчены и осыпались. Поверх пачек с бумажными деньгами лежали большие желтые карманные часы с желтой же цепочкой, небольшой крестик, тоже желтый. А под бумажными пачками - их было немного, может, штук пять-шесть, тускло блестели монеты - сначала слой крупных серебряных рублей с орлами и бородатым профилем императора, поменьше - полтинники, потом совсем небольшие, но тоже светленькие, по 20, 15. 10 копеек.
А когда мы их разгребли, то под ними уже лежали темные медные и большие такие пятаки - таким в лоб засветишь, мало не покажется. Датировались они все концом восьмисотых и началом девятисотых, вплоть до 1916 года. Кто же мог закопать этот сундучок? А кто это его знает! Может, сами церковнослужители или кто-то из состоятельных казачков попросил попа припрятать в храме свои сбережения, пока смутные времена не пройдут. А потом и сам сгинул (прииртышские казаки, в том числе и наши, приняли самое активное участие в антисоветском выступлении в 1918 году, были разбиты и подверглись репрессиями и гонениям).
- А чё это вы тут делаете, а? - как гром среди ясного неба, раздалось над нами знаменитое изречение, затем не иначе как от нас перекочевавшее в фильму. Блин, увлекшись рассматриванием содержимого отрытого нами сундучка, мы напрочь забыли, что война - штука серьезная, и не стоит на месте. Сломив сопротивление врагов, наши погнали их из деревни, прямо на нашу засаду. И вот тут-то нас и застукали отступающие «фрицы». И на чистом русском завопили:
- Пацаны, а тут Ленька с Михой клад деля-я-т!
И все! В нашем окопе началась рукопашная. Причем мы с Ленькой пытались отбиться как от «фрицев», так и от скооперировавшихся с ними «наших», объединенных общей пагубной целью нечестной наживы. Естественно, отбить свой клад мы не смогли. Даже своей законной четверти от его содержимого не получили. А остались только с тем, что успели рассовать по карманам.
Я вернулся домой в тот день с поцарапанным носом, порванной майкой и сломанной винтовкой. Правда, в карманах моих штанов глухо дзинькали штуки три царских серебряных рублевика, с пяток полтинников и еще большая пригоршня мелкого серебра и несколько огромных зеленоватых пятаков. Они-то и положили начало моему многолетнему увлечению нумизматикой. А вот кому достались те золотые - ну, а какие еще, если они аж горели на солнце, как начищенный самовар? - часы и крест, я не знаю до сих пор. Ленька говорил, что не ему. Наверное, «фрицы» сперли…
Хоть покурить. Между уколами.
Болело все. Душа распятая.
И это. Только обезболили.
А пачка третья. Или пятая.
А скоро ОН придет. И надо бы.
Чтоб не болело. Улыбалось бы.
Чтоб не сказал. Ох, с вами, бабами.
Все у вас с ямами-ухабами.
Он не сказал бы. Так мерещилось.
Болело так. И осень пьяная.
Да что теперь на сердце трещинка?!
Куда теперь с такими шрамами…
Бинт под пальто. И дым на улицу.
Душа в груди, что поле минное.
А вот и он. Немного хмурится
И говорит: «Мы курим, милая?»
И обнимает. Жжется искрами
Горячих слов. Твердит - красавица.
А ты ведь ДО хотела искренне
Сказать ему «давай расстанемся.
Сложна у нас с тобой история.
Ну что тебе со мною маяться…
Давай, пока мне обезболили.
Одной мне будет проще справиться."
Солгать. Запрятав слезы в сумочку.
Не суждено. И мысли плавятся.
Ведь шепчет он: «Моя ты дурочка.
Я так люблю тебя.
МЫ справимся.»
В 50−60-е годы, когда в Эвенкии только начинались геологоразведочные работы, а транспорта, как и дорог, практически не было никаких, колхозы и совхозы выделяли в подмогу геологическим экспедициям проводников с оленями. Они обеспечивали перевозки небольших, малогабаритных грузов, показывали геологам, как лучше пройти в тот или иной уголок тайги. Так как прикомандировывали проводников обычно на все лето, они брали с собой в тайгу и жен, и жили рядом с геологами в своих чумах.
Один из проводников к концу лета почувствовал себя нездоровым. Когда они после завершения полевого сезона вернулись обратно в свой совхоз, таежник поспешил на прием к врачу.
- Что случилось, гирки (приятель -эв.)?- спросил таежника врач участковой больницы.
- Заболел, - пожаловался ему проводник. - Никогда не хворал, а тут вот простыл.
Доктор прослушал его: ни хрипа, ни кашля.
- Насморк у меня, однако, - продолжал вводить его в курс своего недуга бесхитростный пациент. - Только капает не из носа, а совсем из другого места. Совсем худое дело.
- Из какого такого места? - все еще ничего не понимая, переспросил врач.
-Ох, бойе (друг, земляк- эв.), даже стыдно говорить, - запричитал больной. Тем не менее, он пальцем показал, где у него прохудилось.
- Та-ак! - протянул врач, пряча ухмылку в усы. - Штаны все же надо снять… Все понятно. Это нехороший насморк, заразный. У тебя и жена должна им болеть. Пришли ее ко мне, ладно? Обоих буду лечить.
Когда проводник привел и жену, доктору не стоило большого труда выведать, где она разжилась этим «насморком». Нашелся в партии ушлый парень, который приноровился нырять в чум проводника, пока он, оставив жену на хозяйстве, водил геологов по тайге. Он-то и наградил чумохозяйку гонореей, а та, в свою очередь, мужа.
Доктор, конечно, ничего не рассказал самому проводнику, но его жене прочитал целую лекцию о вреде беспорядочных половых отношений, которые даже в глухой тайге чреваты как «насморком», так и более неприятными последствиями. А проводник так и пребывал в полной уверенности, что лечился от простуды. В те времена таежники почти ничего не знали о венерических заболеваниях…
Этот трагикомичный случай произошел в сороковые годы прошлого века в тунгусском поселке Чиринда. Где-то далеко-далеко гремела война, а здесь, на границе тунгусской тайги и лесотундры, шла тихая размеренная жизнь. Эвенки месяцами пропадали в заснеженных лесах, на реках и озерах, добывая для нужд фронта пушнину, мясо дикого северного оленя, рыбу. Изредка появляясь в поселке, чтобы сдать трофеи и запастись необходимыми припасами для дальнейшего автономного существования в своих стойбищах и зимовьях, они тут же попадали в сферу массово-политического воздействия на их умы. Работу эту вели немногочисленные местные, а порой и заезжие агитаторы, пропагандисты, прочие политкультмассовые работники.
Обычно население собирали в «красном чуме» (сиречь «красном уголке»), читали ему здесь сводки Совинформбюро, лекции, политинформации. «Красный чум» в Чиринде специального помещения не имел. Его разместили в бывшей церкви. Она была построена для обращенных в христианство тунгусов незадолго до революции из лиственничных бревен, которым, как известно, практически нет износу, и представляла собой еще довольно прочное и просторное помещение. Заведующим «красным чумом» назначили деятеля из местных кадров с распространенной здесь фамилией (ну, скажем, Ёлдогир) и несколькими классами образования. Впрочем, недостаток образования у Ёлдогира с лихвой компенсировался рвением и святой верой в неизбежную победу социализма, а там и коммунизма.
И вот накануне очередной, не то 25-й, не то-26-й годовщины Великого Октября, в октябре в Чиринду из Туры пришла радиограмма с распоряжением как можно лучше украсить «красный чум» всеми имеющимися средствами наглядной агитации, так как на празднование 7 ноября сюда первым же оленным обозом прибудут инструктор крайкома партии в сопровождении секретаря окружкома.
Парторг прочитал эту радиограмму «красночумовцу» Ёлдогиру, и с легким сердцем отправился объезжать близлежащие стойбища и зимовья с целью вытащить на торжественный митинг как можно больше промысловиков. Ёлдогир же с присущим ему рвением принялся украшать «красный чум» всеми имеющимися ресурсами. И когда 6 ноября в Чиринду втянулся, весь заснеженный, оленный обоз из Туры, Ёлдогир, приплясывая от нетерпения, потащил за рукав иззябшего и смертельно уставшего секретаря окружкома в «красный чум»: «Пойдем, бойе, там тепло и очень красиво! Все сделал, однако, как ты велел!»
- Хорошо, хорошо! - благосклонно кивал постепенно оттаивающий секретарь, осматривая разукрашенные стены. - Молодец, постарался.
Но, подойдя ближе к сцене, впился глазами в самый яркий и большой портрет в золоченой раме, по бокам которого пристроились красочные картины поменьше и вовсе невзрачные картонки с фотографиями партийных вождей типа Ленина, Сталина, Маркса и стал медленно наливаться краской.
- Ты где это взял, контра?! - наконец прохрипел секретарь, тыча пальцем в центр композиции.
- Которую? Вот эту? В чулане нашел, - весело сказал Ёлдогир. - Там еще много чего лежит. Только уже некуда вешать!
- Это тебя надо повесить! - заревел секретарь. - Ты хоть знаешь, кто это?
- Я думал, самый большой начальник, однако, - простодушно, и в то же время уже испуганно сказал Ёлдогир. - Вона какой красивый, медаля много. Тяжелый, еле-еле прибил к стене.
Секретарь и крайкомовский инструктор, похоже, окончательно лишились дара речи и молча пучили глаза на портрет «самого большого начальника» и его окружение. На них во всем своем великолепии отечески взирал император Всея Руси Николай II, рядом с которым пристроились еще какие-то царедворцы, золоченые церковные образа, непонятно как уцелевшие в этой глуши и теперь вот торжественно водруженные на стены «красного чума» в честь приближающейся годовщины Великого Октября …
Спрашивается, откуда все это здесь взялось? Когда на тунгусскую землю пришла советская власть, она устанавливалась здесь мягко, практически бесконфликтно. И вся присутствующая в Чиринде атрибутика царского времени (здесь нес свою службу волостной старшина из местных князьков) была просто собрана и спрятана в один из закутков церкви.
Десятилетия назад, когда портрет Николая II законно висел на своем месте, будущий «красночумовец» Ёлдогир был еще маленький и не видел его. А когда заканчивал «четырехлетку», там портретов царя «не проходили». Так что ничего удивительного в том, что простодушный культработник принял императора за большого начальника и повесил его на главное место в «красном чуме», не было.
Но это для нас с вами. А вот руководство Эвенкии того времени так не считало. И влепило Ёлдогиру строгий выговор с формулировкой «За политическую безграмотность и близорукость». Оказывается, он к тому же еще был и партийным! И это было еще одним чудом: в любом другом месте СССР любого другого партийного культработника за такое преступное простодушие просто бы сгноили в лагерях, а то и расстреляли. А Ёлдогир вот отделался выговором, что лишний раз свидетельствовало о бережном отношении советской власти к малочисленным коренным народам Севера…
Иван Царевич обидел жабу посредством стрелы. Приходит на болото - а на него уже все жабы квакают - мол, ты че, ваще, казел, нюх патерял, и все такое… Иван Царевич испугался, растерялся, давай с перепугу к жабе лезть целоваться - все окружающие жабы аж приболели от такого поворота. А главная жаба, та, что со стрелой - будь не дура, перепуганному дурню щеки подставляет, губы, грудь, и все такое. Тот все знай целует, и ничего не происходит, только жабы пищат от зависти уже. Ну… конфуз конечно. И позже, кажется, эту историю слегка переписали.
Золотая Рыбка устало спросила: -Чего тебе надобно, старче?.. Корыто? Дом? Царство?..
-Дай мне молодость, остальное сам добуду.
Ахнула Золотая Рыбка: -Первый раз встречаю такого мудрого! Обычно просят всякую херню…
А слышал ли ты как поёт соловей, не в лесу не в парке. не в записях всевозможных со стерео звучанием. Нет не так. Начну свою писанину. Работала я в ночь в воскресенье. в понедельник ожидали прихода старшей, поэтому все драила основательно. Больных 10 человек, из них 2 контрактника, а грязи от них как от целого полка. .А главное вражины из подтишка творят. одним словом с дурманящим ароматом краски, приятно темно-синего цвета. все же ремонт.,.навкалывалась до половины 4 утра. и легла отдохнуть. Спать-то я там никогда не сплю, не знаю почему. Но сам знаешь какое это блаженство вытянуть ноги, сняв обувку, растянуться на кровати во весь рост и полежать так с закрытыми глазами. и вот только я значит сладостно так умостилась ., форточку я открыла потому как запах чарующий. И тут соловей… вот проказник. такую трель насвистывал, а пустота и темнота заокошная и эхо творили чудеса… какой тут спать., усталость куда-то улетучилась… Я наслаждалась трелью. какие переходы, как не по нотам, а природными подсказками чарующие звуки летели и летели по госпиталю… Я встала, выглянула за дверь. храп стоял в отделении. глупцы… думала я. не слышать пение соловья это кощунство. А потом вернулась в палату, села рядом с открытым окном. я думала, что он улетел. ничего подобного соловей рассыпал трелями… сводя меня с ума своим чистым звуком. наводя на всевозможные мысли приятного содержания. воспоминания полезли, вспомнился супруг. походы с ним вечерние на Урал специально. послушать соловья.убаюкав детей. мы удирали на речку. находили укромное местечко и ждали пения. Какое же оно красивое., супруг был очень далек от театров. но пения соловья не пропускал никогда, особенно апрельское. чистый воздух, туман легкий на реке, течение совершенно не видно. и трель соловья… это не передаваемо… Мы сидели тихо-тихо, он прижимал рукой меня к себе, а я ложила на его плечо свою голову. Мне даже показалось, что я перенеслась в свою молодость .на берег реки. прохлада и свежий воздух реально наводил меня на это. а закрытые глаза рисовали обалдевающие пейзажи. Даже реально ощутила руку супруга на моем правом плече… Не знаю, сколько я так просидела и сколько просидела бы ещё… неподвижной статуей. время растворилось. я была как в невесомости. но проклятый будильник в телефоне вернул меня в реальность бытия, правда несколько секунд я была в некотором оцепенении .но смахнув предательскую слезу пошла будить больных вояк, на сдачу анализов. Палатная дежурная сестра жаловалась на усталость, бурдела как старая бабка хотя моложе меня на 5 лет, да. старость начинается в душе.)).а ещё сказала она какая-то птица орала под окном. Я загадочно улыбалась., она перестав бурдеть глянула на меня… ты не знаешь чего не спалось этой пичуге? мой ответ был короток… Это не пичуга, ответила ей я, загадочно улыбнулась, это соловей и пел он для меня.)
когда я был, ещё только в проекте, да и мои сестра с братом также, поехал мой папа (ныне покойный, царствие ему небесное) на родину к маме (дай Бог ей здоровья и долгие лета) знакомиться с её родственниками: её мама (моя бабушка), брат с сестрой (дядя и тётя) и бабушка с дедом (мои пра…) а в те времена как раз стали модными мужские сандали (босоножки, то бишь)… лето же на дворе - не холодно, вот, папа в них и поехал… целый вечер, дед искося поглядывал на «диковинную» обувку, правда ни словом не обмолвился, сопел только молча…
…тут стоить заметить, что мастером мой прадед был, что называется отменным и на все руки, от «колесо на телеге починить» и до «новый кафтан справить»…
… ага… не сказал, значится, ни полслова… под вечер, все дружно спать улеглись (бабы на печи, мужики по лавкам), а на утро с сенЕй (мама рассказывала) раздался удивлённый возглас отца… через мгновение в комнате появился он сам держа в руках «сандали» с аккуратно зашитыми дырками (отверстиями для вентиляции)…
- а ШО?- говорит дед - порэмонтировав я сандали твои… а то куда оно годыться, шоб дитьо в рваной обуви по всьому сэлу ходыло.:-)))
…и надо заметить - зашил отменно! тютелька в тютельку,
как говорится… даже цвет кожи и тот подобрал такой же… :-)))))
Институт, гардеробная, студент сдает новую, купленную вчера, скажем так, не очень дешевую дубленку.
Гардеробщица получив одежду, замерла секунд на пять, оценивая вещь… а потом, одним рывком сама отрывает вешалку к чертям собачьим…
И тут же без тени смущения отдает опешившему студенту дубленку обратно, со словами:
- А мы без вешалки одежду не принимаем!
Рынок. Идет старичок 70 лет. Только что купил сахар, несет пакет. В пакете оказалась дырка. Песок сыпется. Молоденькая продавщица решила помочь и говорит:
- Дедушка! У вас песок сыпется!
Дедок:
- До моих лет доживи, сука!
Жаркий август, вновь звёзды падают,
Вечера вновь наводят грусть,
Синью утро туманы спрятали,
Как событья за время.Пусть.
Слижет лаской, волна, отметины,
Гладким, чистым, станет песок,
Чётче только камни заметные,
Вновь завязан узлом поясок.
Разобьётся бокал вдрызг искрами,
Вспышкой молнией вдруг глаза,
Виноградинкой чёрной играми,
И слова что не мог сказать.
Снег годами, дорогой сыплется,
Превращая былое в быль,
В сизой дымке мираж увидится,
Мягкой лапой седой ковыль…
Для того, чтобы вы немножко улыбнулись, коротко поведаю вам действительно быль, рассказанную мне вчера моим приятелем… На прошлой неделе ему довелось общаться в гостиничном номере на русском языке с иностранцем, знающим по-русски только несколько десятков слов… И угораздило же моего приятеля в диалоге с ним употребить слово «наводка»… Услышав это слово, иностранец сразу же достал и поставил на стол бокал, после чего они оба некоторое время сидели, глядя друг на друга в растерянности - иностранец никак не мог понять, почему не достают бутылку и не наливают ему водки, хотя предложили, а мой приятель - зачем перед ним на стол вдруг так неожиданно, ни с того, ни с сего поставили бокал… Но в конечном итоге «нарезались» они потом крепко и дружно пели «Катюшу»…)))