В конце сентября заметно похолодало, лужи по утрам начало затягивать хрупкой ледяной корочкой. И мать Антохи Панкина впервые после прошлой зимы затопила дома печку. Разгораясь, весело начали потрескивать дрова. Мама налила в кастрюлю воды и поставила на плиту, рядом примостился и чайник. Потом отошла к столу, чтобы замесить тесто для домашней лапши.
Тут и Антохин папка подтянулся, решив покурить не на улице, а в печку. И только он перешагнул порог кухни, на ходу разминая папироску, как в печи оглушительно бахнуло - раз, другой, а потом вообще прогрохотало что-то вроде короткой автоматной очереди. Кастрюля и чайник подпрыгнули на плите и свалились на пол, разлив вокруг воду, чугунная плита встала дыбом, а из распахнувшейся настежь печной дверцы и поддувала вылетели дымящиеся дрова и туча золы.
Громко и испуганно закричала мама, потом в доме наступила тишина. Лишь надсадно кашлял сидящий на полу в облаке оседающей дымной пыли отец.
- Что это было, а? - наконец смог он спросить изумленно.
- Не знаю, - растерянно протянула мама, обессилено плюхнувшись на табуретку. Антоха, конечно же, сразу бросил делать уроки, и был уже тут. И увидел, что из развороченного зева дымящейся печки свисает какой-то ремень.
- Ну куда, куда лезешь? - с досадой хотел отстранить его отец, но Антоха уже потянул за ремень, и он выполз из печки и грузно упал вторым концом на пол. Это был не простой ремень. В нем, полуобгоревшем и разорванном, можно было все-таки узнать патронташ с сохранившимися местами кожаными ячейками для патронов и даже с парочкой самих латунных, уже пустых и прикопченных, гильз.
- Ага-а! - обрадовано вскричал батя, вставая с пола. - Так вот ты куда спрятала мой патронташ! Ну не дура, а? А если бы я уже сидел и курил в печку?
Этот упрек был адресован, конечно, матери Антохи. Она же, оправившись от шока, сначала совершенно молча хлопотала с веником и совком, сметая и швыряя в ведро вылетевший из печи и мокнущий в воде, пролившейся из кастрюли и чайника, всяческий мусор. Среди обгоревших и тлеющих поленьев валялись и выстрелившие патроны, и серые кружочки пыжей, и даже свинцовые дробинки. Потом мама внезапно швырнула веник с совком на пол и заплакала.
- Это все из-за тебя, изверг! - всхлипывая, причитала она, бессознательно переставляя на столе с места на место тарелки, чашки, что-то еще. - Если бы ты не хватался всякий раз за ружье по пьянке, стала бы я прятать твой этот дурацкий патронташ, а?
Папка лишь смущенно крякнул и взялся рассматривать разрушения, произведенные в печке взрывом патронов. Там, в общем-то, ничего страшного не произошло. Ну, вылетел один кирпич над дверцей, да вырвало из пазов крепления, замазанных глиной, чугунную плиту. Тут восстановительных работ-то на полчаса.
Ну, а то, в чем мама попрекала отца, было чистой правдой. Напившись, он любил покуролесить, и нередко хватался за свою одностволку шестнадцатого калибра. Это ружье осталось у него еще с той поры, когда он ночами караулил совхозных овец - таскали их из кошар время от времени лихие людишки, вот и пришлось руководству совхозного отделения ввести вооруженную охрану. И мама, когда бате попадала «шлея под хвост», уже заранее прятала от него не само ружье, а патронташ, в котором всегда был с десяток патронов.
Самое интересное, отец ведь никогда не ходил с ним ни на уток, ни на зайцев по первой снежной пороше, ни на степных лисиц-корсаков, хотя многие мужики в Прииртышье этим увлекались, так как дичи здесь было полно. Не любил он почему-то охоту. Хотя нет: один раз в весеннее половодье Антохин отец поплыл таки на весельной деревянной лодке со своим зятем дядей Колей, женатым на его сестре тете Соне, за утками, а вернулись они домой… с громадной щукой, килограммов эдак на десять-двенадцать. Этот «крокодил» влетел в чей-то вентерь, запутался в нем жабрами, бил хвостом, вздымая фонтаны воды, и вот-вот должен был сорвать последний удерживающий снасть шест. Тут-то и подоспели бравые охотнички и подстрелили эту чуду-юду.
Щука оказалась аж седой от старости, а в пузе у нее при разделке нашли штук пять целиком проглоченных щучек, примерно по полкило каждая - эта древняя хищница оказалась еще и каннибальшей.
Отец честно отнес половину туши хозяину вентеря - в деревне все знали, у кого где стоят сети, вентеря, морды, - а из второй половину мама Антохи что-то попыталась приготовить. Но мясо у этой щуки оказалось жестким, невкусным, и его, в конце концов, мелко порубив, отдали уткам да курам на съедение.
Других примеров применения отцом или кем-то другим этого одноствольного ружья Антоха не знал, хотя батя и порывался время от времени. Как-то его отлупили двое мужиков, которых сам батя в разное время поколотил поодиночке. А они улучили момент, скооперировались и отомстили ему. Батя прибежал тогда домой взлохмаченный, с порванным воротом рубашки и окровавленным носом и, рыча от ярости, бросился к закутку, где висело ружье. На нем с криком «Не пущу!» повисла мать, а потом к ней присоединился и ревущий Антоха, и батя, потаскав их, вцепившихся мертвой хваткой ему в ногу, по дому, вскоре остыл и никуда уже никого убивать не пошел. Тем более, что мать быстренько набулькала ему из своей заначки стакан водки, и батя, все еще зло сопя, выдул его и почти мгновенно заснул за кухонным столом, уронив лысеющую голову, со светящимися на ней скобками шрамов, на руки.
Вот с тех пор мама, да еще после одного случая с этим злополучным ружьем, когда от него пострадал уже Антоха, и стала прятать патронташ куда подальше. Антоха только-только перешел во второй класс, причем «хорошистом», и слегка подвыпивший и оттого очень добрый отец разрешил ему, наконец, выстрелить из ружья. Они вышли на крутой берег Иртыша, благо, он был вот, за забором. Отец расправил и положил на высохший навозный холмик газетный лист, от которого они отошли метров на десять, зарядил ружье и дал его с уже взведенным курком Антохе в руки.
- Ну, сына, пали! - поощрительно похлопал он сына по плечу. - Да смотри, не промажь.
Антоха, очень волнуясь и поводя стволом из сторону в сторону, стал приспосабливать приклад к плечу, но упереть его толком не получалось, так как трудно было дотянуться до спускового крючка. Да и неожиданно оказавшееся очень тяжелым, ружьем ходуном ходило в его худых вытянутых руках.
Отец, прикуривающий очередную папиросу, не заметил, как Антоха просто просунул приклад под мышку и, прижавшись к его отполированной до блеска боковой поверхности щекой, зажмурил левый глаз, прицелился правым в газетный лоскут и надавил на скобу спуска. И одновременно с грохнувшим выстрелом уронил ружье и опрокинулся навзничь, на какое-то время потеряв сознание.
Очнулся Антоха от того, что на него кто-то дул прохладным ветром. Это отец стоял над ним на коленках, испуганно матерился и обмахивал своей кепкой. Когда Антоха открыл глаза, то обнаружил, что хорошо видит только одним, а второй очень болел, распух и почти напрочь затек. При отдаче от выстрела взводная скоба курка ударила его точно под глаз и рассекла кожу и ушибла кость глазницы. А еще бы миллиметр-другой - и дразнили бы Антоху деревенские пацаны Кутузовым.
Глазу было очень больно. Но первый вопрос, который задал Антоха отцу, был:
- Я попал?
Батя вспомнил про газету и тут же притащил ее. Дробовой заряд прошел выше, чем целился Антоха. Но три или четыре дырки в верхнем правом уголке газеты все же появились, так что Антоха мог с ликованием честно констатировать, держась за распухший лиловый глаз:
- Попал!
А дома им попало обоим - от разгневанной мамы, и патронташ снова куда-то надолго исчез.
И вот этой осенью он обнаружился. Да так громко, что к ним, боязливо поглядывая по сторонам, зашли по очереди справиться, что случилось, уже двое соседей - тяжело опирающаяся на самодельную клюку пенсионерка тетя Вера Шаламкина и отделенческий бухгалтер Михал Петрович. Наверняка вот-вот должен был наведаться и внештатный участковый дядя Леня Тарелкин, мимо внимания которого такие события в их деревне не проходили.
А мама, снова взявшись за приборку на захламленной от взрыва патронташа кухне, все причитала и причитала, вспоминая и перечисляя отцовы прегрешения за их совместную жизнь. И получалось, что не жизнь у нее это была вовсе, а сплошная мука, угробившая ее молодость и здоровье.
И эти ее попреки - большей частью справедливые, хотя местами и преувеличенные, настолько, видимо, пробрали отца, что он сделал то, чего от него никто не ожидал.
-Иеехххь! - тонко и плачуще вскричал он, забежал в горницу, откуда выскочил с этим злосчастным ружьем, и так же резво выбежал на двор. А там, перехватив его за ствол, размахнулся и два раза подряд с силой ударил прикладом об электрический столб у сарая.
В разные стороны полетели щепки, и отец, отшвырнув изуродованное ружье, с разбитым прикладом и заметно погнутым стволом, стремительно ушел со двора на улицу. Снять, как принято сейчас говорить, стресс с кем-нибудь из своих деревенских дружков.
Вот так благополучно завершилась в семье Панкиных история многолетнего хранения огнестрельного оружия с эпизодическим его применением…
Случилось это, когда я уже работал в районной газете. Практически сразу после армии начал пописывать туда, редактору понравилось и он пригласил меня в штат. Сначала корреспондентом, а через год назначил даже заведующим сельхозотделом.
Я без конца мотался по району, поскольку в подчинении у меня зачастую был только один корреспондент - я сам, и собирал материал на всякие сельскохозяйственные темы.
В очередную командировку поехал с водителем Ермеком на редакционном «Москвиче» накануне своего дня рождения - мне через три дня должно было стукнуть целых двадцать пять лет!
После интервью с директором об успехах и проблемах хозяйства, он накрыл у себя дома дастархан, и вот там-то, после пары стопочек, я и проговорился о своем грядущем дне рождения.
Директор, уже тоже подвыпивший, тут же возжелал мне что-нибудь презентовать к грядущему событию. И отдал распоряжение продать мне барана по себестоимости, что было равносильно подарку, поскольку эта тучная «бяшка» (на самом деле - овца, а не баран), весом около сорока килограммов, обошлась мне всего что-то около двадцати рублей. Которых у меня с собой не было и которые я обещал потом переслать с оказией. Ну, вот такие у нас были доверительные отношения - директор знал, что я не обману.
Мы с шофером затолкали робко сопротивляющуюся овечку в багажник, предварительно устлав днище куском кошмы - позаимствовали у работников кошары, в которой и был выбран этот крупный представитель мелкого рогатого скота. И, распрощавшись с гостеприимными хозяевами совхоза, поехали обратно в райцентр.
Но поскольку в багажнике «Москвичка» у нас сейчас возлежала овца, которой, уж извините меня за эту душераздирающую подробность, предстояло быть закланной на мое двадцатипятилетие, мы с Ермеком решили, минуя райцентр, проскочить в мою деревню, к родителям. До нее было всего 25 километров по асфальту, ничтожное расстояние для легковушки.
Почему в деревню, а не к себе домой? Ну, где бы я держал это животное до часа икс в обычной двухкомнатной квартире? На балконе, что ли? И там же с ней расправился? Сам? Да ни за что!
И вообще, день рождения я хотел отметить с родителями и немногочисленными родственниками, и мне с женой и дочкой проще было на выходной приехать в деревню, чем им всем табором тащиться ко мне в райцентр.
Так что овечке, хотела она того или не хотела, предстояло совершить, в общей сложности, семидесятикилометровое путешествие.
И мы ехали себе и ехали, весело болтая о том, о сем, пока мне вдруг не стало тревожно.
- Слушай, - сказал я Ермеку. - Что-то тихо там, в багажнике. Баран наш не задохнется?
- Да ну! - беспечно махнул свободной рукой водитель. - Я свой багажник знаю, он весь щелястый. А молчит - на то он и баран…
Но все же, когда мы уже проехали половину пути, я попросил Ермека остановить машину. Когда открыл багажник и поймал на себе печальный взгляд овцы, стало как-то не по себе. В общем, жалко стало мне эту овечку. Я спустился с шоссе и нарвал травы посочнее рядом с лесопосадкой.
-Кушай, Бяшка (так для себя я назвал это симпатичное животное, уже обросшее к концу лета, после весенней стрижки, плотной шубкой пепельного цвета)! - сказал я, протягивая овце пучок травы.
Бяшка лишь вздохнула и положила голову, с наползающим на темные глаза курчавым шерстяным чубчиком, на кошму.
«Мама ее непременно еще раз острижет, прежде чем папка зарежет…» - почему-то подумалось мне, и я зябко передернул плечами.
-Пить, наверное, хочет, - сообщил вылезший из-за руля Ермек. - Жара вон какая стоит.
Да, несмотря на то, что было уже пять часов пополудни, солнце палило вовсю. Жестяной кузов «Москвичка» накалился так, что до крыши или капота было небезопасно прикоснуться.
- Заедем ко мне домой, напоим овечку, - решил я. - А то еще даст дуба в дороге.
Ермек хотел было что-то возразить, но промолчал. Еще бы он не промолчал - а кто целых два раза спасал его в ГАИ от верного лишения прав (один из двоих наших райцентровских автоинспекторов был моим соседом)?
Подъехали к моему дому по улице Ленина. Я сбегал к себе на второй этаж - жены и дочери пока дома не было, - вынес в ковше воду.
Бяшка пить отказывалась и все так же укоризненно смотрела на меня своими грустными глазами и время от времени тяжело вздыхала. Эти вздохи рвали мне душу.
- Давай вытащим овечку из багажника, пусть немного разомнется, - предложил я Ермеку. - Может, и попьет потом, стоя-то…
Мы взяли Бяшку в четыре руки за шерсть и, под любопытствующими взглядами редких прохожих, выволокли животное из багажника, поставили на землю.
Овечка тут же попыталась удрать, но Ермек цепко удерживал ее за шерсть. А я подсунул под нос животного ковш, и Бяшка с присвистом стала пить.
Напоив овцу и дав ей попереминаться с ноги на ногу еще пару минут, мы затолкали ее обратно в багажник и поехали дальше. То есть - ко мне в деревню.
По дороге Ермек, уже с явным неудовольствием, еще пару раз по моей просьбе останавливал машину, и я заглядывал в багажник, чтобы убедиться, что Бяшке едется нормально.
- Ты с ней уже, как с родной, - насмешливо заметил Ермек. - Как теперь резать ее будешь?
- Почему я? Отец зарежет, - машинально заметил я. И тут же заскучал, представив, как отец валит Бяшку набок, вяжет ей ноги и, жестко надавив коленом на часто вздымающийся от испуганного дыхания бок овцы, протягивает к ее шее холодное острое лезвие ножа.
Для него это привычное дело - он, обеспечивая нашу немаленькую семью мясом, загубил таким образом не одну животину. Для того всякий скот и выращивался в нашем подворье.
Но я все острее чувствовал, что мне не хочется гибели этой дурашки-Бяшки, которую меня угораздило купить пару часов назад в совхозе, вырвать ее из нестройных, скученных рядов собратьев, затолкать в багажник и увезти от родной отары за десятки километров только затем, чтобы под водку употребить ее плоть в пищу на свой день рождения.
Но не возвращаться же с овцой обратно в совхоз и, тем более, не выпускать на волю одну - очень скоро ее прибрали бы чьи-то чужие руки. Да и вон, впереди, уже видна околица моей деревни…
Когда мы подъехали к отчему дому, я, не дожидаясь, пока это сделает кто-то из домочадцев, сам распахнул ворота во двор, чтобы Ермек смог загнать «Москвичок».
А когда, завидев нас в окно, во двор вышли удивленные и обрадованные мать с отцом и младшая сестренка - визит мой был неожиданным, так как обычно я приезжал в деревню на выходные, да и не на служебной машине, а автобусом, - я картинно распахнул перед ними багажник легковушки и сказал:
-Вот, дорогие мои, привез вам в подарок высокопородную овцу, казахский меринос называется. Шерсти с нее тебе будет, мама, столько, что хватит на носки нам всем. И это… ягнят она вам исправно таскать будет.
- Хорошее дело, - довольно кивнула головой моя мама, большая любительница вязать. - Сколько уже говорю папе: давай овец снова заведем, так нет, не хочет возиться с ними. А чего там возиться: все лето в стаде будут, а на зиму сена им совсем немного надо…
-Бэээ! - впервые за эти часы подала свой голос, приподняв кудрявую голову из жестяного узилища, Бяшка.- Бээээ!
- Какая красивая! - ахнула сестренка. - Да выпустите же ее отсюда! А я пойду, ей в палисаднике свежей травки нарву…
Вот так Бяшка стала основоположницей нового небольшого бараньего коллектива в подворье моих родителей.
А мяса на мой день рождения отец и так добыл - когда это было проблемой в деревне?
1
Я был в отпуске, и приехал (вернее, приплыл на «Ракете») в соседний райцентр, в гости к теще на недельку. А оттуда планировал свалить в родную деревню, чтобы уже до конца отпуска порыбачить там на Иртыше и любимом озере Долгое.
Для этого всего-то и надо было спуститься от тещиного дома к парому, пересечь на нем реку и затем проехать пяток километров на попутке, а при желании - и пешком пройтись по зеленым лугам с кудрявыми кустами ракиты. И вот она, моя деревня, мой дом родной, на высоком иртышском берегу!
Но это все потом. А сейчас надо было выдержать пару гулянок, которые устроят на радостях тесть с тещей - как же, любимый зять приехал! - навестить жившего здесь одноклассника, кое-кого из знакомых, и уж потом отправляться к себе домой.
Так было уже не раз. А сейчас, похоже, стройный, устоявшийся за годы распорядок моего отпускного пребывания в пенатах жены, ломался.
Уже с порога узнаю печальную весть: скончался дядя Руслан, дальний родственник тещи. Вернее будет сказать, его убили. Причем, при самых несуразных обстоятельствах, в которые нормальный человек никак не мог угодить. А дядя Руслан, земля ему пухом, был придурком. Причем, сильно пьющим придурком.
Дня три назад он выпивал в компании еще двух мужичков. Причем, один из них был постоянным пациентом психоневрологического диспансера. И вот, приняв на грудь энное количество бормотухи, они заспорили, кто из них здоровее.
Один придурок, тот, который на учете в психушке, заявил, что может убить человека одним ударом ноги.
- Да ну, на хрен! - усомнился другой придурок (как раз этот самый дядя Руслан).
- Не веришь? - усмехнулся его оппонент. - Спорим на бутылку, что я вот сейчас тебя пну, и ты сдохнешь?
- Ты? Меня? Одним пинком?! Да ну, на хрен! - снова скептически скривил лиловые губы дядя Руслан. - Спорим! Но на литр.
Так и сидя на корточках под забором, ударили по рукам. Третий, хихикая и предвкушая дармовую выпивку, «разбил». И тот придурок, что со справкой, привстав, тут же с размаху саданул дядю Руслана носком ботинка в солнечное сплетение.
Дядя Руслан охнул, схватился руками за живот, потом заскреб стоптанными сандалиями по земле, захрипел и… умер. Оказалось, что одного этого удара хватило, чтобы вызвать спазм диафрагмы и паралич дыхания (примерно так было написано в заключении судмедэксперта о причине смерти дяди Руслана).
Откуда тот псих знал, что надо бить именно туда, и зачем вообще он это сделал - так и осталось неизвестным, поскольку его снова спрятали в психушку. Сухим из воды вышел лишь третий участник той дурацкой попойки со смертельным исходом - его допросили как свидетеля и отпустили. Хотя его тоже можно считать пострадавшим - ему так и не досталась дармовая выпивка по результатам пари.
И вот тесть сказал мне, что надо идти в морг и обмыть дядю Руслана перед похоронами.
- А я-то там зачем нужен? - переполошился я. У меня уже был в мое жизненной практике случай омовения покойного, о чем сохранились не самые приятные воспоминания.
2
Пару лет назад я отдыхал в родной деревне. Только вернулся с рыбалки, отдал матери улов, а сам, перекусив, продолжил строительство дровяника. Хотя это громко сказано - строительство. Я его лепил из того, что было под рукой: куски горбыля, какие-то неизрасходованные доски, тес, куски жести - все шло в ход.
И тут стукнула калитка. Во двор вошел Геннадий Маскаев, учитель нашей восьмилетки. Гена тоже был местный, так же, как и я, закончил восьмилетку, только годом позже. Мы не были приятелями, но очень хорошо знали друг друга, потому как росли на одних и тех же улицах, играли в одни и те же игры, ходили купаться и рыбачить на одну и ту же реку, на одно и то же озеро. Потом я уехал жить в райцентр, а Геша остался здесь, закончил педучилище и стал учительствовать. Я у него нередко брал лодку, когда ходил рыбачить на Долгое.
- Дядя Паша Вернер умер, слышал? - сходу огорошил меня Гена. Он был соседом Вернеров, потому, вероятно, и узнал одним из первых о кончине дяди Паши.
- Когда? - сел я на чурбак, на котором тесал топором жердину. Дядю Пашу я хорошо знал, мы даже вместе работали несколько месяцев в тракторной бригаде. Я - сварным, он трактористом. Здоровый такой, румяный, жизнерадостный мужик, большой любитель подшутить.
- Наверное, ночью. Или утром, - скорбно сказал Гена. - Тетя Валя пришла его будить на работу, а он уже не дышит, хоть и теплый. Любаша уже приходила, посмотрела, говорит, инфаркт у него. Говорит, сердце у него всегда болело.
Любаша - заведующая нашим фельдшерским пунктом. Надо же, а я про больное сердце дяди Паши и не знал. Не жаловался он потому что, никогда и никому. Это сколько же ему было? Наверное, лет с полста с небольшим. Вот и еще один мужик принес экономию государству, не дожив до пенсии.
- Жалко, - пробормотал я, и снова взялся за топор. - Хоронить-то когда будут?
- Завтра, наверное, - продолжал переминаться с ноги на ногу Геша. - Это, я чё к тебе пришел-то… Надо бы помыть дядю Пашу, пока он не закоченел.
- Это так, - согласился я, продолжая тесать жердину, и еще ничего не подозревая. - Покойников всегда обмывают, традиция такая.
- А мужиков нету, - продолжал канючить Гена. - Кто на работе, кто пьяный с утра. А вдвоем мы с Вовой Ташниковым не управимся. Он тяжелый, дядя Паша-то, сам знаешь. Пошли, поможешь нам, а?
- Я? - поразился я. - Почему я-то?
- Я ж тебе говорю - больше некому, - терпеливо втолковывал мне Гена. - Только к вечеру приедут с покоса мужики. А надо сейчас.
- Не пойду! - заартачился я. - Я хоть и большой уже, а все равно покойников боюсь.
- Кого? Дядю Пашу? - изумился Гена. - А сколько ты с ним водки в бригаде выпил, а? С кем ты козла забивал на полевом стане, а? Я все знаю!
- Да и это… Я же татарин, забыл? - уцепился я за последнюю уловку.
- Дядя Паша тоже нерусский, - отмахнулся Гена. - То ли немец, то ли швед. Да и какая, на хрен, разница - русский, немец, татарин? Под одним богом ходим! Пошли, пошли, давай. Там дела-то на полчаса.
И я сдался и пошел за сутулящимся впереди меня школьным учителем Геннадием Маскаевым, из-за безмужичья на селе вынужденный заниматься вот такими скорбными делами.
3
В пустынном дворе Вернеров нас встретила его заплаканная жена, тетя Валя, поздоровалась со мной кивком головы и молча пошла в дом. За нами тенью последовал куривший до этого на лавочке под узорчатой тенью старого развесистого клена одноклассник Гены Вова Ташников, на ходу суетливо пожавший мне руку.
Он работал в школьной кочегарке, сейчас, во время каникул, был как бы в отпуске и неспешно занимался ремонтом оборудования. Вот втроем нам и предстояло снарядить дядю Пашу в его последний путь, чтобы он предстал на суд божий с чистыми душой и телом.
Унимая бьющееся от волнения сердце, я прошел за Геной в комнату, в которой закончил свой земной путь дядя Паша. Он лежал, накрытый простынкой, спиной к нам на узенькой койке (спал один) под окном, затененным буйной порослью каких-то домашних цветов. На затылке его сквозь редкие серо-седые волосы светилась небольшая лысина, которую я при жизни дяди Паши никогда не видел.
Воздух в этой полутемной комнате был какой-то тяжелый, удушливый - казалось, здесь витал сам запах смерти. Хотелось как можно скорее удрать отсюда. Но Гена, которого, надо понять, призвала на помощь жена дяди Паши, уже начал отдавать распоряжения, что делать.
Вова принес большой таз с подогретой водой, в нем плавала пара губок, Гена поставил в центре «залы» - комнате побольше, предшествующей спальне, - стул. Я не мог себе представить, как мы это будем делать, а Гена уже скомандовал:
- Так, сейчас вынимаем его из постели и сажаем на стул. Сидящего его и обмоем.
- Может, лучше в баню отнести, да там? - робко предложил я.
- А мы его утащим? - с сомнением спросил тощий Вова Ташников.
Я тогда был немного «справнее» его, да и Гена не отличался богатырским телосложением. А дядя Паша и при жизни-то весил больше центнера, вес же неживого тела, как известно, по каким-то причинам значительно утяжеляется. Так что, если бы и уперли его в баню, то только волоком. А такого неуважительного отношения к себе покойный. конечно, уж никак не заслужил. И мы окончательно решили с почетом обмыть его, сидящим на стуле.
Тут же, в постели, стащили с него трусы, майку - все было влажным, и нас от этого просто передергивало. Потом я взял дядю Пашу за уже холодные ноги, а те двое подхватили его под мышки, и мы, с усилием оторвав от постели, протащили дядю Пашу несколько метров и усадили на стул, поставленный в центре комнаты.
Зрелище было, конечно, не для слабонервных: на стуле сидел, поддерживаемый Вовкой Ташниковым за веснушчатые плечи и уронивший голову со свалявшимися волосами на грудь, мертвый и грузный голый мужик. А мы с Гешей суетливо возили по его синеющей коже мокрыми намыленными губками, отжимали их в тазике, и снова протирали безжизненное тело.
И в какой-то момент послышался громкий и продолжительный пук, а нас всех окутала невозможная вонь. Ошалело и испуганно посмотрев друг на друга, а затем на дядю Пашу - пукнул, несомненно, он, так как мы его прилично растормошили, мы с Генкой стремглав выскочили на улицу, оставив раскрытой настежь дверь.
- Куда вы, а я? - завопил нам вслед Вова Ташников - он бросить дядю Пашу не посмел, поскольку тот тут же свалился бы на пол.
4
Отдышавшись на улице и выкурив по сигарете (Вовка все это время орал: «Идите назад, падлы, а то я его сейчас брошу, на фиг!»), мы с виноватым видом вернулись в дом. Там уже воняло не так сильно.
- Суки вы! - плачущим голосом сказал Ташников и, отняв свои руки от плеч дяди Паши - мы едва успели подхватить его опасно накренившееся тело, - не оглядываясь, быстро вышел из дома и мстительно хлопнул за собой дверью.
Похоже, он здорово на нас обиделся - ну, а кто бы не обиделся, если бы его оставили один на один с пукающим покойником? Потому никто за Вовкой вдогонку не кинулся, не сказали мы ему вдогонку также ни одного слова.
И у нас появился новый, как сейчас говорят, «головняк» - как нам вдвоем вернуть дядю Пашу обратно на прибранную постель и еще одеть его? Спасибо, тетя Валя привела приехавшего на обед соседа кладовщика Егора Михайловича. Вот он-то нам и помог довершить все эти скорбные дела. Потом благодарная тетя Валя накрыла в летней кухне стол, но я оставаться здесь больше не мог.
Конечно, дядю Пашу я при жизни очень уважал, и только потому согласился помочь снарядить его в последний путь. А так-то, как всякий нормальный человек, боюсь покойников.
Вот вроде бы - чего их бояться? Это живых надо бояться, а покойники - они ведь совсем безвредные. Мы же совершенно спокойно относимся к безжизненным тушкам рыб, птиц, разрубленным на куски коровам и свиньям. А вот встреч с человеческими трупами панически боимся, потому что, вольно или невольно, на подсознательном уровне, представляем себя на их месте. Потому что за ними стоит Смерть, которая поджидает каждого из нас неизвестно когда и где. Так что не покойников мы на самом деле боимся, а ее, костлявую.
Фу ты, блин, ну вот на хрен я взялся за этот мерзкий рассказ? Дальше-то будет еще хуже…
Однако раз взялся, надо закончить.
5
- Я-то зачем там нужен? - повторил я свой вопрос на предложение тестя пойти с ним обмыть этого, так плохо кончившего, придурка дядю Руслана, лихорадочно отыскивая в уме железобетонно аргументированный отказ от участия в далеко не самом приятном мероприятии.
- Ты же тоже татарин, - продолжал убеждать меня тесть. - А где я сейчас найду других татар? Не детей же его звать.
- Ну, казахов каких-нибудь попроси, - не сдавался я. - Мало ли их в Иртышске.
- Нет, понимаешь ли, это дело нашей семьи, - упорствовал тесть. - Пошли, чего ты. Ну, поможешь перевернуть его пару раз, мыть не будешь, я буду мыть. Пошли, а?
По настрою тестя я понял, что он не отстанет. Для него почему-то важно было, чтобы родственника его жены, моей тещи, помог снарядить в последний путь именно я.
- Ну, хрен с вами, - сдался я. - Но сначала выпьем, на трезвую голову я не пойду.
Тесть с тещей обрадовались, тут же накрыли стол, мы с тестем в десять минут хлопнули бутылку водки, покурили и пошли в морг.
6
Морг находился рядом с какими-то хозяйственными постройками - гаражом, котельной, чем-то там еще. Стояла несусветная жара, около запертой на навесной замок двери морга с жужжанием вились жирные зеленые мухи и пахло чем-то тошнотворным.
«Тоже, наверное, лежит там себе, и попердывает» - неприязненно подумал я, вспомнив случай с дядей Пашей.
Тесть сходил в помещение больницы и привел оттуда какого-то похмельного мужика с кожаным фартуком на груди. Тот, позевывая, с лязгом отомкнул замок и распахнул дверь морга.
Внутрь сумрачного помещения с улицы хлынул яркий солнечный свет. И мы увидели стоящий у стены стол, на котором под темной простыней высоко бугрилось в районе живота тело дяди Руслана.
«Хм, он же тощий был, - вспомнил я, морщась от запаха тухлятины. - Когда же успел так поправиться?»
Но когда мужик в фартуке сдернул с Руслана простыню и равнодушно спросил: «Сами мыть будете или мне заплатите?», все стало понятно. Руслан начал разлагаться и его чудовищно раздуло. Пузырились култышки пальцев (пару лет назад зимой заснул пьяным на улице, обморозился), безобразно раздулось лицо, изо рта выперло не помещающийся в нем распухший синий язык, из черных ноздрей текла какая-то бурая херня, в глазницах ползали мухи… Да чтоб тебя!
Я повернулся и выскочил из морга на улицу, и все, что только что выпил и съел за столом у тещи, фонтаном изрыгнулось из меня наружу.
- С вами все ясно, - равнодушно прохрипел мужик в фартуке у меня за спиной. - Гоните чирик, я его вам сам обмою…
И, размотав длинный резиновый шланг, открыл вентиль и одной рукой стал поливать безобразного Руслана водой, а тряпкой во второй возить по этому чудовищно раздутому телу.
- А че он так протух-то у вас? - обиженно спросил тесть, шарясь по карманам и набирая десятку для расплаты за помывку тела своего дальнего родственника.
- Не работает у нас холодильная камера, а он пролежал тут выходные, только в понедельник вскрытие было, - пояснил мужик, шлепая резиновыми сапогами по образовавшейся на бетонном полу луже. - Чё ж ему не протухнуть-то?
В тот же день Руслана запеленали в саван, подогнали задом бортовую машину, погрузили в кузов и, даже не завозя в родной дом, а только чуть замедлив ход около (тут уже толпились у ворот все семь наструганных им детей и пузатая заплаканная жена, беременная восьмым, еще какие-то люди), прямым ходом увезли на кладбище. Показывать его родным, такого страшного, просто было нельзя…
А я с тех пор вообще стараюсь избегать всяких траурных, даже самых безобидных, церемоний, хоть русских, хоть татарских. С меня хватило и этих двух…
Через дорогу от нашего дома в трехэтажном кирпичном здании с зеленой крышей разместился ресторан (он же отель) «Модерн». У этого заведения немалая огороженная территория: благоустроенная, с внутренней парковкой для машин и летней пристройкой-кафе, и через забор - неблагоустроенная, представляющая собой заброшенный котлован для фундамента какого-то объекта, так и не начатого.
«Модерн» явно процветает: поток желающих просто вкусно поесть или отметить какое-нибудь семейное или корпоративное торжество не иссякает (это в будни дни), а каждые выходные играются свадьбы и, ближе к ночи, с территории ресторана, под ликующие вопли гуляющих, с ужасным грохотом запускаются праздничные фейерверки, к которым мы уже привыкли и практически не обращаем на них внимания, или же светящиеся китайские бумажные фонарики.
В обычные дни ресторан работает до полуночи, в свадебные - до двух-трех утра. Когда злачное заведение покидают гости и персонал, на объекте остается охранник-пенсионер, мужеского или женского полу. Платят им, похоже, не очень, поскольку они часто меняются.
Охранники поначалу сидели в старом строительном вагончике, приткнутом к воротам территории ресторана. Стеречь объект им помогала собака, причем - довольно условно, поскольку совершенно свободно передвигалась по прилегающей территории «Модерна», а иногда шлялась у соседних домов.
Где она ночевала, я даже понятия не имел: на цепь ее никто не сажал, будки у нее не было. Наверное, где-нибудь в остатках строительного материала в котловане. Впрочем, мне это было и неинтересно. Просто, иногда смотря вниз на улицу из окна, я мимоходом отмечал, что на территории ресторана иногда видна одна и та же собака, такая, знаете, неопределенного, скорее рыжеватого цвета, и неопределенной же породы. Хотя, где там, неопределенной - дворняга, конечно.
И вот в конце прошлого года я обратил внимание на то, что собака исчезла. «Ну, сбежала куда-нибудь, - почти равнодушно подумал я. - А то, не дай Бог, попала под машину или ее отловили коммунальные службы, периодические открывающие охоту на бездомных собак…»
И почти забыл про собаку. Но однажды, уже ближе к весне, увидел, как из-под торца того самого караульного вагончика, где обычно сидят сторожа, высыпала целая куча щенят. Пригляделся и заметил там что-то вроде норы. Стало ясно, что собака все же нагуляла себе потомство, устроила под вагончиком лежбище и там-то и ощенилась.
А сейчас, когда щенки окрепли, стала выводить их на прогулку. Но совсем ненадолго - на минуту-другую, а потом тут же загоняла кутят обратно, и мне все никак не удавалось их подсчитать со своего десятого этажа, даже при помощи бинокля: одни выскочат из-под вагончика, и тут же юркнут обратно, на их место вылезают другие и так же почти мгновенно прячутся обратно.
Рядом пролегала оживленная улица, и шум бесконечного потока машин, вероятно, пугал их. Я смог установить лишь приблизительное число щенков: в пределах шести-семи, и все разномастные: и рыжеватые, и пятнистые, и черненькие.
Я не сомневался, что сторожа подкармливали новоявленную мамашу и ее потомство: возможно, что-то приносили из дому, что-то добывали на кухне ресторана. Но все равно решил принять участие в судьбе щенят и тоже почти ежедневно что-нибудь приносил поесть собачьей семье. Правда, мне там не особенно доверяли: как только подходил поближе к вагончику, из-под него слышалось забавное щенячье рычанье и потявкивание: мне явно угрожали!
А я и не подходил особенно близко: разворачивал пакет и бросал свои гостинцы ко входу в собачье жилище. И ведь никто не высовывался, пока я не уходил! Это, по всему, мамаша приучила своих щенков к осторожности.
Увы, это не помогло. Однажды, вернувшись домой после двухнедельного отсутствия, я посмотрел на территорию в окно и обнаружил, что вагончика нет, а на его месте стоит аккуратная такая, застекленная будка.
«А куда ж собачья мамаша со своими детишками подевалась?» - обеспокоенно подумал я. Но, присмотревшись, все же увидел, что один, уже явно подросший, кутенок все же крутится за забором неподалеку от будки.
Я обрадовался и быстренько собрал для щенка, что нашел в холодильнике, перекусить, сложил в пакет и спустился на улицу. Привычно направился на территорию ресторана и уже собрался зайти за будку, чтобы попробовать приманить к себе песика или хотя бы просто оставить на тропинке, соединяющей основную территорию ресторана с будкой охранников, пакет с «передачей» - щенок сам потом найдет, и тут меня окликнули:
-Мужчина, вы куда?
На меня с подозрением смотрел немолодой уже мужичок с метлой в руках (сторожа еще и убирали территорию). Дело было к вечеру, и охранник уже заступил на свой пост. Днем-то обычно будка пустовала, и сторожа меня обычно не видели, когда я приходил с кормом для собак. А тут попался на глаза.
- Да я вот, собачек покормить, - сказал я и показал бдительному охраннику пакет с мясными обрезками. - Через дорогу живу, вон в этом доме. Уезжал на пару недель, смотрю, уже ни вагончика, ни собак, одна только осталась…
- Один, - поправил меня сторож. - Эфиоп. А остальных забрали.
Мужик закурил и вновь неспешно зашаркал метлой по асфальту.
- А куда увезли и зачем? - растерянно переспросил я. - И почему эфиоп?
- Куда - не знаю, - досадливо пожал плечами сторож. - Не в мою смену это было. Я вообще второй раз как вышел, недавно устроился. Может, по рукам раздали, я как-то не интересовался. А кобелек вот остался. Никак, говорят, поймать не могли. Очень быстро бегает. Как чемпион мира. Помнишь, был такой, по легкой атлетике, из Эфиопии. Вот за это его и назвали Эфиопом.
Ну, Эфиоп так Эфиоп. Песик никуда не уходил и продолжал жить на территории ресторана в свободном режиме, по-прежнему считая ее своим домом. Обычно он держался неподалеку от будки сторожей, где когда-то стоял вагончик с вырытой под ним его мамой отчей норой. Кормили его, надо думать, так же сторожа и работники кухни, потому что я видел за забором в бинокль вылизанную Эфиопом кастрюлю, какие-то пустые пластиковые коробки.
Однако харчили собачьего подростка, похоже, все же не густо - Эфиоп оставался поджарым, и потому я тоже продолжал носить ему специально прикупаемые косточки, обрезки мяса. При этом Эфиоп оставался на редкость очень осторожным, и ко мне никогда не выходил, а прятался где-то в зарослях бурьяна или среди строительного хлама в котловане.
Но голод не тетка, и я, специально задержавшись у ворот, нередко видел, как песик украдкой пробирался к оставленному мной на тропинке, по которой он выходил из-за забора в «свет», пакету с продовольственной «передачей», аккуратно брал его в зубы и утаскивал в глубь своих владений.
Светка, наблюдающая за нами сверху из окна, потом сообщала мне:
- А твой- то запасливый какой! Немного поел из пакета, а потом стал зарывать косточки в землю по разным углам. Вот забудет, куда спрятал, и пропадет его еда…
- Это у них «нычки» называются, - авторитетно пояснял я жене. - Все псовые такие, делают запасы на черный день. И никогда не забывают, куда заныкали!
Потом Эфиоп пропал на целую неделю. Была глубокая осень, пробрасывало первым снежком, а в это время, я знаю, случаются «собачьи свадьбы». Когда жил в Эвенкии, по Туре в такую пору носились целые вереницы кобелей - в десять и более особей, с высунутыми языками преследуя единственную, «пришедшую в охоту даму», и свирепо грызясь между собой за право быть удостоенными ее внимания.
Видимо, и наш созревший Эфиоп прибился где-то к такой вот свадьбе и носился с ней по городу несколько дней кряду. Это если так. А на самом деле с ним произойти могло что угодно - жизнь бродячего пса всегда висит на тоненькой ниточке, и оборвать ее может всякая случайность.
Но, к своему облечению, через неделю я снова увидел Эфиопа. Выглянул утром в окно, а он вон он, голубчик, пятится задом, пытаясь порвать тянущуюся от его шеи к дощатой конуре цепь и возмущенно гавкая при этом. Все понятно: Эфиопа приняли на «штатную» службу, и даже будку ему сколотили!
Правда, первые несколько дней собакен отказывался признавать тесный ящик за свое жилище, но затем, когда, видимо, ему надоело испытывать прочность шкуры на ветро-влаго-снегопроницаемость, все же стал время от времени в будку залезать. А сейчас его плутоватая мордаха торчит из конуры с таким видом, как будто он в ней родился и живет всю свою пока еще небольшую собачью жизнь.
Вот теперь можно быть спокойным за судьбу Эфиопа - она у него конкретно определилась. Ну да, он не на воле, и про собачьи свадьбы ему, увы, придется забыть, разве что к нему забредет какая приблудная «невеста», или сторож сжалится и отпустит его погулять. Но зато пес точно будет жив и всегда сыт, и даже с крышей над головой!
Я по старой памяти все же время от времени наведываюсь к Эфиопу - конечно же, не с пустыми руками, - и он встречает меня, как своего знакомого, приветливо машет пушистым хвостом и даже улыбается!
Я возвращался из армии. Поезд тащил меня трое суток через саратовские и казахстанские степи, пока не довез до Павлодара. У меня были деньги на дорогу, причем неплохие деньги - я их заработал в стройтабе. Но я так загудел в поезде с другими дембелями, с девчонками-халявщицами, что, когда оказался на перроне Павлодарского вокзала, в карманах у меня не было почти ни шиша.
Но я все же наскреб мятыми ассигнациями и мелочью больше десяти рублей. За десятку я купил огромную красивую куклу в большой такой упаковке, билет на автобус до родной деревни (ехать надо было еще 150 километров), на оставшуюся мелочь выпил три стакана крепкого чая в станционном буфете и с посвежевшей головой и в самом радостном настроении пошел на посадку.
Еще четыре часа езды по шоссе Павлодар-Омск, и вот он, мой родной Пятерыжск! С дембельским чемоданчиком в одной руке и с куклой под мышкой в другой, я почти бегом пробежал пару сотен метров грунтовки, соединяющей село с автотрассой, вышел на знакомую улицу и свернул… Нет не к дому, а к детскому саду.
Там сейчас вовсю взрослела моя милая маленькая сестренка Роза. Она была одна у нас, у троих братьев, и все мы ее очень нежно и трепетно любили. И это я по ней больше всего соскучился, и ее хотел увидеть в первую очередь.
Когда уходил в армию, Розочке было всего четыре года, и мне очень интересно было увидеть ее уже шестилетней, которой вот-вот в школу.
Долго сестренку мне искать не пришлось - все обитатели садика, десятка полтора-два разновозрастных малышей, гуляли во дворе и беспрестанно щебетали на своем детском полуптичьем языке.
Розу я узнал сразу - ее непокорные русые кудри выбивались из-под смешно, по-взрослому, повязанному на маленькой голове, платка. И она тоже поняла, что этот солдат с красивой коробкой под мышкой и чемоданчиком в другой руке - ее старший брат.
Роза с визгом кинулась ко мне, я бросил на стылую уже, но не замерзшую еще землю свою ношу и подхватил легонькое тельце сестренки на руки и вознес его над собой, к самому синему небу, и подбросил ее, и поймал, и снова подбросил и поймал, и девчонка от восторга закричала еще громче.
Воспитательницы с улыбками наблюдали за этой фееричной встречей брата с сестрой, а другие дети молча таращили на нас глаза, плохо понимая, что происходит. Наконец, расцеловав Розу в обе холодные румяные щеки, я поставил ее на землю, и приступил ко второй части задуманного торжества.
Я не спеша распаковал коробку и вынул из нее громадную, ростом с саму сестренку, большеглазую куклу, с мохнатыми хлопающими ресницами и с толстой платиновой косой за спиной, в невообразимо красивом платье, в туфельках на изумительно стройных ножках. И протянул ее Розе:
-Это тебе, моя хорошая! Назовешь ее сама.
Роза смотрела на эту красавицу во все глаза и потрясенно молчала (нет, дома у нее куклы, конечно, были, но так, мелочь всякая пузатая. А тут-то!..) Но потом все же совладала с собой, крепко обняла пластмассовую, в пух и прах разодетую красавицу, и пролепетала:
- Спасибо!
И мы пошли с ней домой (Розу, конечно, тут же отпустили), держась за руки и каждый неся в руке свою заветную ношу: я дембельский чемоданчик, сестренка куклу.
Спустя годы мы с сестрой сравнивали свои ощущения от того ноябрьского дня, и он оказался самым счастливым в нашей жизни.
Июльской белой ночью сидел я с удочкой на берегу Нижней Тунгуски. А неподалеку расположились на камушках две девицы в купальниках. По их громким голосам и развязному смеху было понятно, что они не случайно задержались на бережку - в руках их время от времени посверкивали стаканы. Выпив, покурив и поболтав, тунгусские наяды с визгом лезли в реку. Довольно часто приходилось курить и мне - табачный дым хоть немного отгонял липучую мошкару.
И тут одна из дам, грациозно обходя камни, пошла в мою сторону.
- Мужчина, у вас закурить не будет? - жеманно спросила девушка. - А то у нас сигареты кончились.
- Закуривайте, мадам! - протянул я гостье кепку, в которой у меня лежало курево.
- Вы что, издеваете-е-сь? - озадаченно протянула «мадам». - Сами это курите!
- Ну, так я и курю, - пожал я плечами и вытащил из реки очередного ельца. А дамы вскоре оделись и ушли, обиженно поглядывая в мою сторону.
«Ну и фиг с вами! «, - подумал я, закуривая в очередной раз и все же с некоторым сожалением глядя девицам вслед, неспешно поднимающимся по крутой многометровой деревянной лестнице в поселок…
Да, забыл упомянуть: история эта случилась в начале девяностых годов, когда в стране перестало хватать много чего, в том числе и табачных изделий. И в кепке у меня, столь любезно предложенной полуголой девице, лежали распечатанная пачка махорки и стопка аккуратно нарезанной писчей бумаги для свертывания цигарок.
Брательник мой ушел из жизни тринадцать лет назад. Ему не было еще и полтинника. И вот взял однажды и не проснулся. И это был его последний фортель, которые он время от времени выкидывал, подвергая испытаниям нервные системы родных и близких.
Любили мы этого охламона, Ринатку нашего, потому и боялись за него. Характером он пошел в батю - тот принадлежал к породе безбашенных людей. Вот таким же оторвой был и мой брательник.
Когда был еще совсем мальцом, его за всякие шкоды окрестили Котовским (всегда наголо остриженный, шустрый). А когда подрос и мамка, наконец, перестала его стричь налысо, Ринат неожиданно обзавелся роскошной, кудрявой шевелюрой. Тогда во всех советских газетах писали об американке Анжеле Дэвис, преследуемой властями, которая за что-то там или против чего-то там с ними боролась. У братца моего прическа была точно такая же. А с учетом приплюснутого носа - был он вылитый Анжела Дэвис. Так его и называли какое-то время.
А когда Ринат из шкодливого пацана перерос еще и в записного драчуна, который любил супротивников «брать на калган», его стали называть Бараном. Ну, баран - не овца, и братан со временем привык к своей кликухе и никого уже не брал «нам калган», когда его так называли. Ему и шапка-то была не нужна, и он до самых крепких морозов ходил с непокрытой, часто заснеженной головой, которой тряс по-собачьи, когда заходил куда-либо с улицы.
Когда с ним в своей деревне перестали драться, он стал ездить за приключениями на своем «Иж-Юпитере» в соседнюю деревню Моисеевку, за девять километров. Обитателей этой деревни называли «союзниками», потому что здесь жило много немцев. У них был хороший завклубом, и танцы здесь проходили почти ежедневно. Вот там-то брательник и отводил свою драчливую душу.
Я, как ни приеду из райцентра, где к тому времени жил и работал, к родителям на выходные, обязательно находил братца дома или с расцарапанной физиономией, или с новым фингалом.
Однажды в него даже стреляли в той же самой Моисеевке. Видимо, навсегда хотели напугать и отвадить этого незваного лохматого татарина от своей деревни и от своих девок. Правда, патрон был холостой. Но Ринатка-то этого не знал, и все равно буром пер на местного моисеевского «авторитета», целившегося в него из двустволки.
Пыжевой заряд шарахнул прямо в лоб с расстояния двух-трех метров и опрокинул его на спину.
- Слушай, никогда не думал, что простой пыж может набить такую шишку! - смеясь, рассказывал он мне после, отсвечивая этой самой шишкой. Потом посерьезнел, осторожно помял распухший глянцевый лоб. - А ведь и глаз мог выбить, козел! Ну, ничего, я его еще подловлю…
Он и после армии был такой же шебутной, поколобродил по деревне с годик-другой, чуть не женился на приезжей учительнице, даже ездил знакомиться с ее родителями в Балхаш. Но умудрился и там передраться с будущими родственниками и с позором был изгнан из не принявшей его семьи.
Брательник, вновь оставшись один, заскучал, и надумал со своим приятелем Николаем Писеговым по кличке Мирза (никто уж и не помнил, кто и за что его, русского, наградил такой роскошной кличкой, которой он ну никак не соответствовал) отправиться в загранплавание.
План у них был такой: заработать побольше денег, добраться до Находки, устроиться там в порт сначала докерами, а потом и моряками. Они подрядились вдвоем побелить все скотобазы в нашем совхозном отделении.
Это всегда делали деревенские бабы - штук двадцать их, стоя на подмостках, с шутками и песнями могли неделями елозить рогожными щетками, обмакнутыми в белила, по глинобитным стенам коровников и телятников. А эти баламуты пообещали управляющему сделать работу намного быстрее и за меньшие деньги.
Управляющий прикинул, какую это экономию ему даст, и хоть и с сомнением, но согласился. И ведь у них получилось! А весь секрет состоял в том, что я раздобыл для брата в райцентре у знакомых строителей краскопульт, вот с его помощью новоявленные отделочники и выбелили в отделении все базы. Причем в два слоя!
Срубили денег не по-детски, рассчитались в совхозе, ни-че-го из заработанного не пропили, что указывало на серьезность их намерений, и укатили за своей мечтой.
Первое письмо пришло от Рината через месяц. Он кратко сообщал, что они работают в порту Находка докерами, это соответствовало первоначальной части их плана. Потом писем долго не было.
Очередное послание пришло от брата через три месяца. Он писал из Риги, что в Находке у них с Мирзой ничего не получилось, не взяли их в моряки, но вот в Прибалтике все должно получиться. И снова тишина - месяц, три, полгода.
«В кругосветку ушли наши пацаны!» - решили деревенские и загордились своими земляками. Ага, ушли! Мама забеспокоилась и попросила меня как-нибудь поискать шалопутного братца.
Я пошел в уголовный розыск Экибастузского горотдела милиции (в Экибас я перебрался в 1980 году) и написал заявление о пропаже родственника.
Рината нашли в Новокуйбышевской колонии. Он там сидел за бродяжничество - тогда это было запросто.
Оказывается, мотался по стране с последним местом прописки в Находке. В Риге их с Мирзой не прописывали, голубая мечта стать моряками дальнего плавания расплывалась, как утренний туман над Балтикой, и они впервые рассорились и разбрелись кто куда.
Мирза с концами - так и пропал где-то без вести, хотя его тоже объявляли в розыск, а Ринат, отсидев свой год, вернулся домой худым, как Кощей, и как будто посерьезневшим. Отъевшись у матери на домашних харчах, он присмотрелся к бывшей своей однокласснице немке Катерине, одной воспитывавшей двоих детишек, и они зажили вместе. Так Ринат стал, наконец, взрослым, и вконец угомонился, даже Бараном его перестали называть.
Но в те, же восьмидесятые наша сестренка Роза вышла замуж и уехала с мужем на БАМ. Они там нормально устроились, жили в поселке Лиственный на севере Хабаровского края и недурно зарабатывали на железной дороге.
Выдернули к себе овдовевшую к тому времени мою маму - чтобы нянчилась с внучкой. А поскольку в конце восьмидесятых деревне начал приходить кирдык (совхозы разваливались, и единственным источником заработка оставалось собственное подворье), на БАМ решил махануть и Ринат.
Сначала он отправил туда жену с детьми. Потом, закончив все дела по хозяйству (распродав остатки живности и барахла), отправился следом и сам. Дал телеграмму в Лиственный, что выехал в Омск (оттуда неделя поездом до Хабаровска), и… пропал. Прошла положенная неделя его пути в дальней дороге, пошла вторая. А он так и не появился в Лиственном. И не звонит, и не пишет.
Жена его Катя, мама с сестрой переполошились: может, в дороге что случилось? Зная его взрывчатый характер, подумали, что где-то не стерпел и ввязался в драку. А его взяли да скинули с поезда. Да мало ли какие опасности поджидают на наших дорогах одинокого путника?
И отнесли заявление в милицию о пропаже человека. А он через два месяца вдруг объявляется в Лиственном сам. Худой, заросший своими кудрявыми лохмами по самые плечи, но веселый. После того, как обрадованные женщины оттаскали его за волосы, накормили и напоили, брательник соизволил рассказать, куда он провалился на целых два месяца и почему молчал все это время.
В Омске он в ожидании своего поезда присел на вокзальной лавочке с бутылкой холодного пива в руках. Не успел ее допить, как рядом пристроился какой-то мужичок. Попросил закурить, разговорились.
Как он сказал, тоже едет в Хабаровск. Потом вытащил из сумки початую бутылку водки, кривой соленый огурец. Предложил выпить для начала по стопочке: «Остальное в поезде допьем, а может, еще добавим!». Братан проглотил эту стопку, помнил, что еще закурил… И - провал.
Очнулся на той же лавочке. Голова гудит, ничего не соображает. Сумка с вещами была под лавкой - ее не оказалось. В нагрудном кармане пиджака были деньги, рублей пятьсот - там тоже хрен ночевал. Даже билет на хабаровский поезд тот ушлый клофелинщик из паспорта вытянул (в те годы железнодорожные билеты еще можно было покупать и сдавать обратно без предъявления паспорта). Спасибо, хоть сам паспорт не стал забирать, сунул обратно в карман усыпленной им жертвы.
Ситуация - хоть обратно возвращайся на попутках в деревню за двести километров и пускай шапку по кругу, чтобы соединиться с семьей. Но это был не выход. Однако, что же делать?
И тут брательнику, что называется, глухо повезло. На него набрел вербовщик (ходят такие по вокзалам) - нужны были слесари для работы в частной мастерской по ремонту холодильников. Брат согласился, хотя условия оказались практически кабальными. И все же за два месяца снова заработал и на билет, и на небольшую «подорожную» сумму денег.
Однако мне он запомнился не этими и другими своими приключениями. Ринат был пластичен, пропорционально сложен, очень легко и стремительно двигался. И вот эта его природная стать сделала его отличным танцором.
Я, когда впервые увидел, как он отплясывает шейк в нашем сельском клубе, ломая свое тело и конечности под самыми немыслимыми углами, буквально обомлел. Это было что-то потрясающее! И танцующие рядом больше глазели на его па, чем были заняты собой и своими партнерами.
Однажды я вот так приехал в деревню на выходные, и мы зачем-то поехали с Ринаткой на его ижаке в другой, соседствующий с нашим селом, райцентр Иртышск. Так, а зачем же? Да, наверное, пиво попить… Ну да. В Иртышске поначалу, когда только пивзавод там открыли, пиво было очень даже недурственное.
До него был рукой подать - пять километров всего. Но через Иртыш. А переправляться надо было на пароме. Сейчас не знаю, какой, а в те годы ходил СП-6, на десяток машин.
Вот загнали мы с браткой мотоцикл на нос парома, стоим у борта, курим, сплевываем в пенную воду - паром взвыл сиреной и уже начал отчаливать.
И тут из «Волги», стоящей под рулевой рубкой, послышалась громкая мелодия «Лезгинки». В проходе между двумя рядами машин (обычно он бывал занят, но в тот раз оказался свободен) тут же нарисовалась троица джигитов - по виду чеченцев, и начала, манерно выбрасывая руки то туда, то сюда, изображая этот красивый, в общем-то, танец.
Но в их исполнении красивым он, увы, не получался. И как танцорам ни подхлопывали разношерстные паромные зрители, как ни подзадоривали выкриками «Асса!» - не шла у них «Лезгинка», и все тут!
Ну да, ну да, а то я и сам не знаю! Конечно, случись это в наши дни, публика с чеченцами тут же бы затеяла драку, поскольку «Лезгинка» для одних стала своеобразным жупелом, для других - символом агрессии и беспредельщины. Повторюсь - в наши дни, когда межнациональные отношения у нас обострились донельзя.
Но в те годы еще не было того яростного, непримиримого разделения людей на чужих пришлых и своих, коренных. И «Лезгинка» для всех была просто красивым, завораживающим танцем, в который рады были втянуться при ее исполнении в ресторанах, гуляниях все, кому не лень. Если, конечно, умели ее танцевать.
Эти чеченцы почему-то не умели. Или не хотели раскрыться, как полагается в этом танце.
Ринатка, презрительно прищурившись, пробормотал: «Да у них, похоже, проблемы с яйцами!», выплюнул окурок за борт, и в два прыжка очутился среди джигитов. Те даже остановились от неожиданности.
А Ринатка сначала вытянулся как струнка, с легким прогибом всем своим ладным корпусом назад, выкинул узнаваемым жестом руки вбок от себя в одну сторону, другую, привстал на цыпочки, и пошел, пошел, потряхивая в такт музыке кудлатой головой. Восхищенные чеченцы что-то гортанно и вразнобой выкрикнули и стали яростно отбивать ритм в ладоши.
На маленьком паромном пятачке между машин было тесно, и народ полез на кузова, на мостик рулевой рубки, чтобы лучше обозревать происходящее. А в центре всего этого в вихре «Лезгинки» волчком вертелся мой братан, как-то еще по особому пристукивая каблуками, что придавало этому древнему танцу какой-то особый шарм, вносило нотки современных ритмов.
На полным ходом идущем к противоположному берегу пароме творилось что-то невообразимое: кто-то, надув щеки и раскрасневшись, свистел, кто-то от избытка чувств просто орал, кто-то долбил ладошками по кабине машины, как по барабану.
Но вот музыка перестала играть, и запыхавшийся Ринатка вернулся к борту парома, у которого я, так же как и все, завороженно следил за его танцем.
- Ну ты и дал, братан! - только и сказал я. - Где ты так научился плясать?
- Где, где… - на минуту задумался Ринатка. - Да на танцах. В армии тоже. А вообще у меня само собой все как-то получается…
И это верно. Он был прирожденным танцором. И как самоучка-музыкант, схватывающий все ноты на лету, так и Ринатка любой танец мог воспроизвести едва ли не с первого раза. Такой у него был, видимо, талант, который в его жизни достойного применения так и не нашел.
Ему было всего сорок пять, когда однажды Катерина, жена, не смогла его утром разбудить. Произошла внезапная остановка такого неугомонного когда-то сердца моего брательника.
Тринадцать лет нет его уже с нами. А у меня перед глазами все стоит эта незабываемая сцена волшебно исполняемой им «Лезгинки» на пароме посреди Иртыша.
Танца, некогда обожаемого многими, и ими же проклятого в наши дни…
Как-то задумался: а какой день в моей жизни был самым счастливым? Когда стал перебирать в памяти, их оказалось не так уж и мало. Первая пятерка, первая самостоятельно выловленная щука, первый поцелуй, первая зарплата, дембельский день… Но все же как самый счастливый - по ощущениям, - мне запомнился день, когда меня впервые напечатали в районной газете.
Я узнал об этом одним из июльских дней. Перед тем, как уехать на полевой стан, где после армии работал электросварщиком, вытащил из почтового ящика районку. На ходу развернул ее, и обомлел, увидев свой рассказ «Карасятник»
Еще до моего ухода в армию учудили мой младший братишка Рашит и отец. Как-то Рашит пришел домой с десятком карасей за пазухой. Батя мой был заядлый рыбак и сразу спросил, где и как он наловил таких красавцев. Рашит сообщил, что это он с Ванькой Рассохой намутил в Кругленькой ямке (озерцо такое пойменное).
Для непосвященных поясняю, что значит «намутить». В небольшой водоем - как правило, ложбину в пойме, в которой после весеннего половодья остается рыба, когда Иртыш возвращается в свои берега, - залазят несколько человек, и ну давай вздымать ногами донный ил. Через некоторое время задыхающаяся рыба высовывается из воды, чтобы глотнуть свежего воздуху, людей посмотреть, себя показать.
Вот тут-то не зевай, знай, хватай ее и выкидывай на берег.
-А ну, сынок, пошли! - воодушевленно сказал отец, хватая ведро. - Сейчас мы карасиков-то натаскаем.
-Папка, я устал, и живот чего-то болит, - заныл братишка.
-Пошли-пошли, покажешь, в каком месте мутить надо!
И Рашиту ничего не оставалось делать, как подчиниться.
Они долго прыгали и ползали по Кругленькой ямке, пока вся вода в озере не стала коричневой. На поверхность всплыли пара дохлых лягушек да возмущенные жуки-плавунцы, водоросли. Карасей же не было. До отца начало что-то доходить.
-Сынок, - сказал он ласково. - Скажи, где взяли карасей, и тебе ничего не будет.
Рашит выбежал подальше на берег, на всякий случай заревел и признался, что карасей они с Ванькой натрусили из чужого вентеря (вентиля, как говорят мои односельчане) и совсем на другом озере. А правду сказать он забоялся.
-Засранец! - сплюнул ряской отец и захохотал. Так его еще никто не проводил.
Вот эта история и легла в основу моей юморески. Рассказ был здорово подправлен, наполовину сокращен. Но в нем оставались целыми - слово в слово - несколько моих предложений и даже пара абзацев. Значит, могу писать!
Такого чувства восторга, радости я больше никогда не испытывал!
Газету прихватил с собой на полевой стан. Она мне жгла карман, однако никто в бригаде и словом не обмолвился о моей публикации.
«Видно, еще не читали», - решил я. В обеденный перерыв первым ушел из столовки в вагончик, где механизаторы обычно отдыхали: забивали «козла», читали свежую прессу, просто валялись на жестких лавках и полках.
Еще никого не было, я быстренько развернул районку и положил ее на стол так, чтобы материал с моей подписью сразу бросался в глаза. А сам скромненько уселся в сторонке и закурил.
Первым в вагончик зашел тракторист дядя Саша Горн. Я затаил дыхание и стал отстраненно смотреть в маленькое оконце, о треснувшее стекло которого с громким жужжанием бились мухи. Дядя Саша с кряхтеньем умостил свое грузное туловище за столом, подтянул к себе газету и… шмякнул - прямо на мой рассказ! - жирного подвяленного леща.
-Подвигайся ближе, - доброжелательно сказал дядя Саша. - Посолонцуемся…
А с коротких толстых пальцев его, которыми он плотоядно раздирал рыбину, на газету стекал янтарный жир, под которым расплывалась моя подпись.
Обида спазмом сжала мне горло.
-Спасибо, не хочу! - обиженно буркнул я и выкатился из вагончика.
Зато в сентябре того же 1972 года я получил официальное приглашение на штатную работу в «Ленинском знамени» и навсегда связал свою жизнь с журналистикой…
Работе в местной печати я отдал свыше сорока лет (2 октября 1972 года впервые переступил порог редакции казахстанской районной газеты «Ленинское знамя» в качестве её штатного корреспондента). На пенсию ушёл в июне 2011 года с должности главного редактора газеты «Эвенкийская жизнь». Естественно, за эти годы был свидетелем и участником множества различных курьёзов, которыми так изобилует жизнь местного газетчика. Поделюсь некоторыми из них.
Неутомимый Григорьич
В районке, где я начинал карьеру газетчика, одно время не было собственного фотокорреспондента, и в редакции подрабатывал фотограф местного быткомбината Григорьич, весёлый и добродушный пьяница. Как-то ему поручили наделать снимки с отчётной районной партийной конференции - важнейшего события в жизни района (всё равно что партийный съезд для страны).
Первое время Григорьич прилежно щёлкал «Киевом», вспышками обнаруживая своё присутствие в середине зала районного Дома культуры. Ну и пару раз он минут на пять отлучился, после чего в глазах его появился демонический блеск. И тогда Григорьич очень твёрдой походкой стал выходить уже прямо к трибуне, за которой всё ещё читал невозможно длинный доклад первый секретарь райкома. Фотограф периодически сверкал ослепительной фотовспышкой прямо ему в глаза. И каждый раз секретарь непроизвольно дергал головой, потом с минуту, не меньше, заново привыкал к тексту. Наконец, не выдержав очередного захода извергающего молнии Григорьича, в отчаянии закричал:
- Да кто-нибудь уберёт этого террориста?
В зале послышались смешки. И лишь тогда к фотографу быстро подошёл один из райкомовских работников и, цепко взяв его за локоть, повёл к выходу. Успокоившись, первый секретарь попил водички и продолжил свой нескончаемый доклад. Однако минут через десять его опять ослепило вспышкой, и секретарь буквально подпрыгнул за трибуной. Это неугомонный Григорьич где-то снова пригубил винца и, пробравшись в зал через другой выход, снова начал азартно фотографировать докладчика. При этом он - желая, видимо, показать, какой он крутой репортёр, - взобрался на одну из батарей отопления. Сделав несколько кадров, Григорьич потерял равновесие и с ужасающим грохотом свалился в проход. Из хохочущего зала его уже не вывели, а вынесли…
Взбешённый редактор хотел было отказаться от фотографий Григорьича. Но никто другой в этот день партийный форум районного значения, кроме него, не снимал. А представьте, как бы выглядел газетный разворот со сплошным газетным текстом? Тем более что Григорьич - ну, разве не профессионал! - умудрился-таки поснимать ещё и выступающих. Так что редактор, скрепя сердце, снова принял снимки своего непутёвого внештатника.
- Ты бы… это, хоть на такие задания ходил трезвый, - сдержанно попросил он Григорьича.
- Да конечно! - с жаром согласился фотограф.
И, конечно, ненадолго.
Непростые имена
А вот этот случай мне рассказал уже сам Григорьич. Как-то он вместе с корреспондентом сельхозотдела, работавшим в газете до меня, выезжал на отгонное овцеводческом пастбище. Редактор послал их за очерком о семье знатных чабанов, чем-то награждённых за высокую сохранность поголовья.
Главу семьи звали Иван, а фамилия у него была Абдула. Именно Абдула - с одним «л». Оказывается, он был молдаванином, и такие фамилии у них не редкость. А супружница у него была русская, с заурядным славянским именем Глафира Порфирьевна.
Корреспондент правильно называл их первые десять минут беседы. Но когда этот самый Иван Абдула, обрадованный возможностью легально выпить - ну как же, такие гости! - притащил откуда-то из закромов, с высочайшего соизволения жены, сначала одну бутылку водки, потом другую, тут и началось.
После третьей стопки наш корреспондент то и дело величал чабаншу уже не Глафирой Порфирьевной, а Порфирой Глафировной. Досталось и мужу, его поддатый журналист попеременно называл то Иваном, то Абдуллой.
Может, кто-то другой взял бы, да и выгнал таких бесцеремонных гостей. Но хозяева терпеливо сносили все эти, в общем-то, непреднамеренные издевательства над их уважаемыми именами. Потому что сами вообще ни разу не смогли правильно выговорить имени терзающего их корреспондента. Его звали Токмагамбетов Курмангали Абдыкадырович…
Аполитичная история
Я нёс дежурство в городской типографии по готовящемуся к выходу очередному номеру нашей районной газеты. С корректором Танечкой мы, что называется, в четыре глаза вылавливали и устраняли в газетных полосах «блох» - ошибки. Очень скучная, доложу я вам, работёнка.
Кроме нас в этот день в корректорской дежурил ещё и Витя - коллега из многотиражной шахтёрской газеты. Пока наборщики правили вычитанные нами гранки, сбросились, и Витюша, как самый молодой в нашей компании, смотался в лавку. Так что обедали прямо в типографии.
К концу дежурства настроение у всех было приподнятое, газета благополучно подписана в печать, и мы разъехались по домам. А утром в редакции на нас коршуном налетел редактор и, брызжа слюной, орал что-то нечленораздельное, тряся свежим номером газеты.
Ничего ещё не понимая, всмотрелся в отчёркнутое редактором место. И буквально весь покрылся противно ползающими колючими мурашками. В этом номере был напечатан отчёт с пленума райкома партии, и в подзаголовке на второй полосе восемнадцатым полужирным кеглем набрано: «Из вытупления первого секретаря райкома партии (дальше - его имя)».
Вытупления! Куда-то провалившаяся литера «с» поставила под сомнение умственные способности первого лица района! Как же это мы с Танечкой лажанулись? Хотя именно нам-то с ней, как никому другому, ясно - как.
Редактор, узнав, что газету на почту ещё не забрали, срочно позвонил директору типографии и попросил его пустить весь тираж под нож - а это несколько тысяч экземпляров. А после исправления ошибки отпечатать номер заново. За мой и Танюхин счёт. Но, в конце концов, редактор отошёл, и газету печатали в обычном порядке. То есть за счёт редакции.
А вот интересно, что бы с нами было, случись эта история в тридцатые годы?
Высоко сижу…
В 1986 году получаю приглашение на работу в областную «Звезду Прииртышья». Несколько месяцев мотаюсь по области в качестве корреспондента отдела сельского хозяйства. Потом в Экибастузе освобождается место собственного корреспондента по ЭТЭК (Экибастузскому топливно-энергетическому комплексу, одной из всесоюзных ударных комсомольских строек).
Поехал на ГРЭС-2 делать репортаж о трубокладах, попросил разрешения подняться на трубу (она уже выложена до отметки 380 метров, а всего в ней росточку будет 440, рядом взметнётся ещё одна такая же).
Заходим с мастером в основание трубы - в оставленный в её железобетонном чреве технологический проём спокойно может заехать грузовик и без проблем там развернуться. Поднимаемся наверх, мне кажется, бесконечно долго - с пересадкой из одного лифта в другой. С десяток-другой метров карабкаемся ещё и по железной лестнице, и вот мы на самой верхотуре.
По внешнему кольцу кромки трубы сооружён дощатый настил, по нему, грохоча тачками с жидким бетоном - он подаётся лебёдкой снизу, - быстро проходят одни трубоклады и вываливают содержимое тачек в опалубку, другие работают с вибраторами, уплотняя бетон, третьи готовят арматурную обвязку, наращивают опалубку. Ветрено, труба ощутимо пошатывается, доски настила под ногами потрескивают, под ними почти четырёхсотметровая пропасть, мимо проплывают рваные клочья сырых облаков, их влага остаётся на лице, на руках. А мужикам хоть бы хны!
Подошёл к огороженному краю настила, взялся за поручни и взглянул вдаль, вниз. Город - до него два десятка километров, - просматривался бы хорошо, если бы не был так задымлён, внизу машины как спичечные коробки, люди как муравьи. И это тошнотворное пошатывание трубы (если бы она не покачивалась на ветру, то, значит, скоро свалилась бы - определённая амплитуда колебаний закладывается строителями по технологии)!..
Удовлетворив своё любопытство, хочу вернуться к мужикам, продолжить разговор. Но что такое? Руки от ограждения не отрываются, костяшки пальцев аж побелели - так на меня подействовала высота. И ещё, наверное, с неделю я просыпался от кошмара: падаю с трубы вниз, рассекая облака и распугивая птиц.
А очерк «Трубоклады» всё же получился неплохой, его в редакции отметили.
Читательская благодарность
В моей журналистской биографии были две районных, областная и окружная (впрочем, не так давно также ставшая районной) газеты. Они, как известно, наиболее приближены к своему читателю, и газетчик обычно сам живёт среди героев своих публикаций. Он настоящий местный летописец.
Это накладывает на него особую ответственность за каждое слово, которое, как известно, и лечит, и ранит. И если привравшего после отдалённой командировки в своей газете столичного корреспондента обиженному персонажу его публикации не так просто достать - тот уже отсиживается у себя в редакции за тысячи километров, то местного газетчика герои статьи, очерка завтра могут встретить на улице и или поблагодарить за хорошую, правдивую публикацию, или, напротив, покритиковать - с глазу на глаз, а то и в глаз (шучу, шучу!).
Вот таким летописцем я и был все сорок лет своей газетной практики. Прихвастну - меня куда чаще всё же хвалили, чем критиковали. И благодарили порой очень своеобразно.
В восьмидесятые годы я был собкором областной газеты в Казахстане. Сижу дома, пишу очередную статью для «Звезды Прииртышья». И вдруг звонок в дверь. Открываю - стоят два парня, держат на весу какой-то тяжёлый мешок.
- Марат Валеев здесь живёт?
- Да, а что?
- Это ему.
Затаскивают мешок в прихожую, кладут на пол и быстро уходят.
- Стойте! - кричу.- Что это, от кого?
Но парней уже и след простыл. Разворачиваю мешок - а там… говяжья нога. Стал звонить туда, где я был за последние пару недель: в двух совхозах и на мясокомбинате, и написал оттуда статьи, нацеленные на решение их хозяйственных проблем.
- Ваша, - спрашиваю, - нога?
Никто не признаётся. Так и съел эту анонимную ногу. Не в милицию же сдавать?
А уже когда в Эвенкии работал - благодарные читатели могли прямо в редакцию ягод или свежей рыбки занести. И брал, и ел. Потому что понимал - это всё искренне, от сердца.
У меня есть разные награды за творчество - как на поприще журналистики, так и литературные, поскольку все эти годы я ещё и предавался сочинительству юморесок и рассказов. Но вот те бесхитростные знаки читательской благодарности, о которых сказал выше, я считаю своими самыми высокими наградами.
Как-то решили с женой съездить в Роев ручей в Красноярске - отличный, между прочим, зоопарк! Там есть, что и на кого посмотреть, чем развлечься и взрослым, и детям. Но сейчас речь не об этом. Решили ехать на такси - автобусом добираться надо не менее часа. Пришла потрепанная вазовская четырнадцатая модель. Жена уселась сзади, я рядом с водилой. За рулем был худощавый, белобрысый красноглазый мужик в шортах. Какой-то дерганый весь. Я с подозрением посмотрел на него - похоже было, что таксист наш с похмелья.
- Глаза у меня красные, да? - неожиданно спросил меня он сам.
- Есть маленько, - согласился я. И подмигнул:
- После вчерашнего?
- Да ну, что вы! - воскликнул таксист, трогая машину с места. - С ночи я…
И с этого момента и до самого приезда к воротам зоопарка (причем, мы даже проскочили поворот к ним), у нашего таксиста рот не закрывался. Из чего я решительно заключил: все-таки с похмелья! Со мной по этой причине тоже случается неконтролируемая говорливость.
Денис - таксист назвался так, - рассказал нам, как он возил клиента в Лесосибирск и как на обратном пути заглох - кончился бензин, хотя датчик показывал, что в баке его еще много, сломался, похоже. И как он вызванивал своих дружков, чтобы подъехали с канистрой бензина или отбуксировали его до заправки.
- И вот эти сволочи, с кем я последним рублем делился, под чьими машинами часами лежал, помогая им, все до одного верещали, суки: «дай поспать!» - размахивая свободной от баранки рукой, возмущенно выкрикивал Денис. И я поверил ему: нет, не с похмелья! Точно ночь проторчал на трассе, пока, наконец, не нашлась добрая душа и не отбуксировала его до ближайшей автозаправки.
Потом Денис поведал, как спас прошлым летом от верного изнасилования или чего похуже неизвестную ему девчонку.
- Еду по вызову на Железняка, и вдруг вижу: впереди меня черная «BMW» с открытой задней дверкой, - часто моргая своими красными глазами и время от времени посматривая на меня - слушаю я или нет, - рассказывал он своим сипловатым голосом. - Ну, думаю, сейчас вот кто-нибудь поближе проедет на обгон, оторвет на фиг эту болтающуюся туда-сюда дверь. Ну, я начал сигналить ему, моргать фарами. А водила бээмвешки ноль внимания, прет дальше с открытой задней дверью. Ну, я взял да и подрезал его и остановился спереди, чтобы объяснить, что у него не в порядке.
И тут вижу: из той открытой двери сходу вылетает растрепанная и заплаканная девица и плюхается рядом со мной на переднее сиденье.
- Дяденька! - кричит она мне. - Увези меня скорее отсюда, спаси!
Я, признаться, был ошарашен, и пока стою на месте.
А из BMW вылезает брюнет (таксист назвал его по-другому, но я немного переиначил - чтобы не разжигать - М.В.) и вразвалку подходит ко мне.
- Тебе чего надо? - спрашивает у меня, с угрозой так. - Проблем хочешь, да?
Но я не из пугливых, всякого повидал за шестнадцать лет вот за этой баранкой. И говорю ему:
- У тебя, кунак, во-первых, дверца была открыта, вот я и хотел тебя предупредить. А во-вторых, теперь понятно, кто и зачем у тебя эту дверцу открыл. Ты зачем девчонку обижаешь? Она же еще ребенок совсем (а невольной пассажирке моей действительно лет семнадцать-восемнадцать, не больше).
- Это не твое дело! - грубо говорит он. - Верни мне девку, и езжай себе дальше, пока мы за тебя не взялись по-настоящему!
А из машины его, вижу, вылезает еще один брюнет. Тот, видимо, который и обижал девчонку на заднем сиденье. Ну, тут уж не до геройства. Если ввяжусь с ними в драку (я ж не знаю, сколько их там, в этой BMW, у нее стекла тонированные, вижу пока только двоих), вряд ли кто из проезжающих или проходящих вступится, стопудово! А тут еще и девка эта визжит: «Уезжайте, прошу вас!». Ну, я по газам и рванул вверх по улице. А эти, представь, за мной! Километров пять мы так играли в догонялки, пока я не увидел патрульную машину ГИБДД и не остановился перед ней. Да они и сами уже меня тормозили - радар у них показал, что я ехал с превышением.
Летеха из экипажа ДПС ко мне с претензией: «В чем дело, почему гонишь так?». А я ему: «Ты не меня, ты бээмвеху тормози, за нами гонится!». А эти джигиты уже свинтили куда-то.
Ну, я ему все рассказал, что знал. И деваха подтвердила: опаздывала она куда-то, тачку на улице решила поймать. Ну, эти джигиты ее и подхватили. Двое спереди сидели, один сзади. Вот он-то сходу и начал к девке приставать, прямо в машине хотел ее раздеть. Та сумела дверцу открыть, но выпрыгнуть у нее на ходу не получалось. Вот в этот-то момент я их и увидел и остановил, а девка сумела вырваться и заскочить ко мне. А дальше началась погоня, правда, без перестрелки.
- Ты хоть номер-то их записал? - спрашивает меня лейтенант? Да какой там, на хрен, записал! И девчонка говорит, что не обратила на номер внимания. Гаец этот хотел отвезти девку в ближайшее отделение, чтобы показания с нее сняли. Но та наотрез отказалась - домой, говорит, хочу. Ну и мне надо было работу продолжать. Отпустили нас гаишники, вот так и закончилась эта история, без последствий для тех сволочей. Да и для нас тоже. Девку я довез до дома, а джигитов тех больше не встречал. Может, проезжие какие были. Да хотя город-то у нас большой, может, еще и увидимся…
Я с уважением посмотрел на невзрачного нашего водилу: герой! А может, врет? Треплется просто, от нечего делать. Хотя для трепа придумать можно было что-нибудь и позанятнее.
-Или вот история, - не унимался между тем Денис. Мы уже перебрались по Коммунальному мосту на Правобережье и ехать нам оставалось совсем немного.
- Этот заказ есть и сейчас, другие мужики тоже на него ездили и ржали потом, как кони. Получаю я как-то вызов - на Щорса. 103а, третий подъезд. Ну, нахожу этот десятиэтажный дом, а он - двухподъездный! Выхожу опять на диспетчера: так, говорю, и так, может, ошибочка какая вышла? Может, дом другой? У этого-то два, а не три подъезда. Та посмотрела у себя, отвечает: нет, вызов поступил с адреса Щорса. 103а. подъехать к третьему подъезду…
Ну, я на всякий случай заехал с той стороны дома - может, там есть еще подъезд. Нету!
А диспетчер мне опять радирует: «Ты где пропал, клиент тебя ждет на улице, у третьего подъезда. Ты до трех считать умеешь?»
Чувствую, что мне крышу начинает сносить. Я опять объезжаю дом. Вот табличка: «ул. Щорса. 103а», вот подъезды: первый, второй. А третьего нет! Не-ту!
Связываюсь с диспетчером и прошу дать мне телефон клиента, может, он прояснит ситуацию. Дала. Набираю номер. «Алло, говорю, это такси. Вы где прячетесь с вашим несуществующим третьим подъездом?». А клиент отвечает: «Так вы первый раз по этому адресу приехали? Тогда понятно. Поверните голову налево… Видите, рядом, через тропинку, еще одна свечка десятиэтажная стоит, одноподъездная?»
Я голову поворачиваю и действительно, в двух десятках метров от моей машины десятиэтажная башня стоит, рядом с домом 103а. А у единственного его подъезда мужик машет мне рукой.
«Это я! - кричит он мне в трубку. - А этот дом - и есть наш третий подъезд! Вы ко мне подъедете, или я сам подойду?»
Забрал я его и спрашиваю: «Это кто же догадался так пронумеровать ваш дом, что совсем сторонний дом записали как его подъезд (гвоздь бы ему за это в голову забить!)?».
Мужик вздыхает: «А я знаю? Может, соседнему дому номера не хватило, вот и сделали его третьим подъездом. А мы мучаемся. Если предварительно не объяснить, что наш третий подъезд - это соседний дом, ни гости, ни таксисты нас найти не могут…»
Я, признаться, хохотал, слушая рассказ Дениса: ну, заливает мужик!
А когда вернулись домой, любопытства ради нашел в интернете этот адрес и картинку дома 103а. А ведь не врал, похоже, Денис! Есть там и основной дом, и одноподъездная свечка рядом…
Нет, люди, согласитесь: какая все же интересная работа у таксистов, а?
Зимние каникулы! Их мы ждали с не меньшим нетерпением, чем летние. Ведь зимних забав в деревне хоть отбавляй - тут тебе и катание на коньках на замерзшем льду озера или осеннего разлива Ручьинки у Рощи, и подледная рыбалка, и поход на лыжах через Иртыш, и катание на санках с крутого старого иртышского берега - спуска к огородам.
Но поскольку зимой день короток, а после школы надо и родителям по хозяйству помочь, и хоть часть уроков сделать, на эти забавы времени абсолютно не оставалось, глядь в заиндевелое окно - а там уже багровый (к морозу) вечерний закат и быстро надвигающиеся ночные сумерки с яркими слабо мерцающими звездами в темном безоблачном небе. Так что на зимние игры оставалось разве что воскресенье.
А в каникулы - это ж две недели свободы! В 60-е Пятерыжск был особенно населен и детей было много, так что в зимние каникулы на льду пойменных озер, на крутой укатанной береговой горке просто звон стоял от счастливых криков и смеха ребятишек.
Коньков настоящих тогда почти ни у кого не было, к валенкам туго приматывались деревянные бруски с прилаженными к ним проволочными полозками, вот на них-то мы и рассекали со скрежетом по льду на Малом взвозе или у Рощи, гоняя самодельными же деревянными клюшками шайбы (а вот шайба, помню, почти всегда была настоящей - где-то доставали).
Но больше всего детей - и мальчишек, и девчонок, - суетилось на горке, уже названном спуске к огородам под берегом. Этот взвоз (как раз напротив дома Копейкиных Дяди Тимоши и тети Физы) был самым крутым - как помнится, с уклоном градусов в 30−40, - из всех имеющихся в деревне, и длиной в несколько десятков метров.
Он предназначался преимущественно для пешего спуска сельчан, как я уже говорил, к расположенным под берегом на черноземной луговине огородам, для выгона гусей и уток, телят на луговые пастбища летом и поения коров из бьющего внизу из песчаного обрыва большого ручья зимой.
На чем только мы не съезжали с этой горки, с радостным визгом от захватывающей скорости, от бьющего в лицо встречного ледяного ветра! Лучше всего, конечно, было скатываться на заводских санках - с алюминиевыми полозьями, с решетчатой крашеной седушкой!
Такие санки и скользили хорошо, и обратно вверх их затаскивать было легко (за день-то удавалось съезжать до десяти больше раз, дождавшись своей очереди - да-да, именно очереди, потому как здесь действовал самый настоящий постоянно движущийся конвейер из двух-трех десятков ребятишек: пока одни, плюхнувшись животом на санки или солидно усевшись на них, нередко- по двое, скатывались вниз, другие - краснощекие, все изгвазданные в снегу, - вереницей карабкались обочь спуска вверх, таща на веревочных, ременных или проволочных поводках санки.
У кого не было санок - те лихо скатывались вниз в корытах или тазиках, часто - вываливаясь из них и с хохотом кувыркаясь по накатанной колее. Катались также, стоя на самодельных самокатах из толстого, специального выгнутого в кузнице прутового железа.
Несколько раз видел, как взрослые парни (восьмиклассники для нас, учеников третьих-четвертых классов, казались уже взрослыми - они были выпускниками) толпой, с гоготом скатывались вниз на самых настоящих конных розвальнях, с торчащими вверх специально подвязанными оглоблями!
Но верхом совершенства и предметом всеобщей зависти нам всем тогда казались санки, сотворенные с немецкой основательностью и добротностью дядей Адольфом Ляйрихом для своих сыновей Сашки и Вовки! Основой их было то же прутовое железо, овально выгнутое таким образом, что них служил полозьями, а верх - рамой, на котором намертво было прикреплена, толстая и достаточно широкая и длинная, гладко обструганная плаха- сиденье.
На этих санях, не мелко дребезжащих на ходу, как разбитые алюминиевые, а солидно покрякивающих и плавно покачивающихся на стремительном ходу, сразу могли уехать вниз несколько человек! Причем, быстрее и куда дальше, чем на обычных санках.
И желающих прокатиться на ляйриховских санках, конечно, было хоть отбавляй! Надо сказать, что Сашка с Вовкой не жадничали и давали попользоваться своими санками хоть раз в день всем желающим.
Там, внизу, из снежных блоков был сооружен самодельный трамплин, предназначенный для лыжников-старшеклассников. Но иногда на него наезжали и безрассудные саночники, что заканчивалось обычно разбитыми носами и сломанными санками. Потому трамплин это мы все же избегали.
Но однажды один из братьев Ляйрихов, то ли Сашка, то ли Вовка, один наехал на стремительно мчавшихся санях на это возвышение. И воспарил! Он, слившийся с седушкой, пролетел метров, наверное, с десять и с глухим стуком обрушился на веерно раскатанный многими санками и лыжами скат за трамплином и еще по инерции проехал по нему пару десятков метров.
Мы думали - отбил все себе к чертовой матери, надо идти поднимать его и нести домой. Но Сашка (или Вовка?) сам сполз с санок и, взяв их за ременный поводок, слегка прихрамывая, потащил к подъему в горку. К нему уже сбежал брат, и скоро они оба были вверху. И Вовка (или Сашка?!) возбужденно рассказывал:
- Лечу я, и вижу: дядя Тапень внизу подо мной! Корову гонит от ручья и мне прутом грозит: «Я те полетаю!»
Мы не видели ни дяди Тапеня (был у нас такой в деревне мужичок-казах с таким во странным именем и не менее странной для казаха профессией - свинопас), ни его коровы. Но видели, как высоко летел на своих знаменитых санках один из братьев Ляйрихов. И мало ли что там могло быть, внизу?..
Эх, зимние школьные каникулы! Многое бы я отдал, чтобы хоть еще раз ощутить на себе их непередаваемое очарование…
Эвенкия, Тура, зима 1990 года. Сидим с женой на кухне, завтракаем перед уходом на работу. На стене бормочет радиоприемник - идет утренняя передача окружного радиокомитета «Хэглэн». Одним ухом ловлю то, что мне рассказывает Светланка, вторым фильтрую сообщения коллег с окружного радио.
Вот пошел репортаж о работе ГАИ, из динамика доносится чей-то невероятно знакомый, бубнящий голос. Так может говорить только один человек. Но откуда ему здесь взяться? Жестом прошу Светлану замолкать, добавляю звук. Этот самый бубнилка в чем-то оправдывается, другой голос, требовательный, его обвиняет. И комментарий корреспондента: «За нарушение правил дорожного движения на мотоциклиста Ивана Заливако Госавтоинспекцией налагается штраф в размере…».
Я не поверил своим ушам. И знакомый голос, и имя героя репортажа свидетельствовали о том, что в Туре находится мой однополчанин Иван Заливако! Мы с ним вместе служили в 1970 году в одной роте сначала под Костромой, а потом в Петровске Саратовской области, куда нас перевели после сдачи построенной нами ракетной площадки (военной тайны я не раскрываю - та площадка уже давно демонтирована, как и многие другие).
Расстались мы в ноябре 1971 года, когда уволились в запас. Я вернулся к родителям в Казахстан, Ваня Заливако - к себе в Украину, кажется, в Запорожье. И вот почти через двадцать лет я слышу его голос, и где - у черта на куличках, в заваленной снегом Эвенкии!
Я тут же вспомнил то забавное обстоятельство, при котором Иван заявил о себе в первые же дни службы в нашей военно-строительной части под Костромой. Это был экспериментальный батальон, личный состав которого был призван в один срок, а потому не знал, что такое дедовщина и нас, полтора десятка новоприбывших курсантов стройбатовских Нижнетагильской и Калужской учебок, не трогал. Кроме старшины роты Кадралиева, невысокого, но почти квадратного киргиза. Тот взял моду вызывать к себе в каптерку каждый вечер по одному из нас, вручал боксерские перчатки, другие надевал сам и устраивал показательный бой. Совершенно невзирая при этом на то, владеет ли его противник боксерскими навыками.
Так он отлупил троих или четверых из пополнения (до меня еще очередь не доходила), потом вызвал и Ваню Заливако. Ваня что-то пробурчал себе под нос и зашел в каптерку. Скоро оттуда стали раздаваться характерные звуки ударов, шмяканья тела о хлипкие стены каптерки, невнятные восклицания. А потом резко распахнулась дверь и из каптерки кубарем вылетел… старшина Кадралиев! Откуда ему было знать, что он нарвался на настоящего боксера. Больше Кадралиев никого не трогал. Иван тоже. Разве что когда его трогали самого.
В армии мы с Иваном особо не дружили, так, здоровались, и все. Он служил в другом взводе и у него был свой круг приятелей. Но сейчас-то это не имело никакого значения, сейчас он, конкретный свидетель и участник нашей армейской юности, был мне как брат. И мне его надо было во что бы то ни стало увидеть.
Я нашел Ваню в одном из туринских предприятий. Да, это был он, мой однополчанин хохол Заливако, такой же широколицый и улыбчивый, с приплюснутым носом, такой же неподражаемо бубнящий.
Прошедшие годы мало изменили его. Оказывается, Иван обо мне узнал еще раньше: видел мою подпись в газете, слышал мои передачи по окружному радио, но не мог поверить, что я здесь, в Туре. Все собирался заехать в редакцию, чтобы удостовериться, да никак не мог собраться.
И вот мы снова встретились - через два десятилетия, через многие тысячи километров, именно здесь, в Эвенкии. Обнялись, похлопали, как водится, по плечам друг друга, выпили, вспомнили армию. Иван приехал сюда по так называемому оргнабору намного раньше меня. Ехал на три года, подзаработать деньжат, женился, да так и остался здесь.
К сожалению, уже навсегда - он работал на тракторе, как-то ремонтировал его, а трактор возьми да придави Ваню. Вот так несколько лет назад улегся мой однополчанин на вечное хранение в стылую промерзшую эвенкийскую землю. Я не присутствовал на похоронах - меня в Туре не было, когда случилось это несчастье. Поэтому в моей памяти Ваня Заливако навсегда остался тем живым, добродушным и в то же время очень независимым парнем, каким я его знал…
Эта история случилась в моей деревне аккурат под Новый год. Пересказываю я ее от имени самого героя (все имена здесь, по понятным причинам, изменены)
***
- Сережка, прошу тебя, не напивайся сегодня, - умоляла меня, как сейчас помню, в тот день тридцать первого декабря тыща девятьсот незабвенного года моя супруга Лизавета. - Новый год будем встречать у кумы. Я сейчас
пойду к ним, помогу постряпаться. А ты пока уберись по хозяйству и со двора - никуда. А я к вечеру приду, соберемся и пойдем к ним…
- Конечно, не напьюсь! - поклялся я, и даже сам себе поверил. Что, трудно разве несколько часов продержаться без выпивки?
Ну, обнадеженная таким образом, моя Лизавета Ивановна ушла к куме. А я уже хотел пойти во двор, у коров да свиней убраться. И тут на пороге нарисовался сосед, чтоб ему пусто было
- Серега, так ты один? - обрадовался Тимоха. - Замечательно! Я вчера, понимаешь ли, загодя отметил Новый год, а сегодня вот хвораю, сил моих нет. Давай-ка мы это дело поправим!
-Не, - испугался я. - Мне нельзя!
А сам с удивлением наблюдаю за собой, как протер полотенцем один стакан, затем - второй, как будто кто невидимый руководит моими действиями. Ну, что тут будешь делать?
Уговорили мы эту бутылку, затем и я вытащил припрятанные мной пару дней про запас (Рождество ж впереди, а там и старый Новый год) один «огнетушитель», потом другой.
А через час-полтора мне только и хватило сил, чтобы бросить тут же, на кухне, полушубок на пол, и отрубиться.
Ну, а дальше было так. Вернулась моя незабвенная Лизавета Ивановна, а я труп трупом. Попинала она меня своей пудовой ножкой в бок, да так и не смогла поднять, и сама отправилась к куме встречать Новый год.
Когда пришла домой, обнаружила меня все в том же некрасивом положении, воронкой кверху - видать, все же немало мы с соседом Тимохой приняли на грудь.
Так и ушла жена в спальню сама, а меня оставила дрыхнуть на кухне.
Проснулся я оттого, что очень пить захотелось, и как был, в носках и майке, пошлепал в сенцы. Там, даже не включая света, наощупь зачерпнул из бочки воды и напился. Потопал обратно в дом, да спьяну перепутал двери и зашел куда-то не в дом..
Ничего не понимаю - темно, холодно, на кухню непохоже. А тут еще шарахнулся коленкой о какой-то ящик, горловой о полку - взвыл от боли и стал искать на стене выключатель, Но наткнулся на какой-то шкаф со всякими банками-склянками, они начали падать на пол, поднялся невообразимый шум. А выход никак не найду, все упираюсь в какой-то хлам.
Тут дошло до меня - в кладовку забрался. А она у меня большая, вся заставленная всякой хозяйственной фигней, и я в темноте никак из нее выход найти не могу.
Увидел над собой небольшое оконце, через которое едва-едва пробивался лунный свет, решил, раз дверь никак не могу найти, то хоть через окошечко это выберусь сначала во двор, а уж оттуда домой, на родной полушубок - к Лизавете Ивановне под мягкий теплый бочок сегодня уж и не мечтал попасть.
А окошко глухое, чтобы выбраться из него, раму со стеклом надо выставлять.
Ну, я схватил первый попавшийся под руку ухватистый предмет - а это оказалась поллитровая бутылка с железной пробкой - и треснул по оконцу.
Рама-то да, вылетела наружу, но и бутылка разбилась, и все, что в ней было, вонючее и липкое такое, выплеснулось мне на голову, поползло по лицу. Принюхался - лак, зараза.
Взобрался на какой-то ящик, обдирая бока, вывалился через оконце на улицу. Ну, подбежал я к входной двери, дернул ее на себя. Но она была заперта изнутри - Лизавета Ивановна, как вернулась с гулянки, естественно, закрылась.
Если бы кто сейчас увидел меня - с перепачканным лаком лицом, с дыбом стоящими волосами, приплясывающего на снегу в свете луны чуть ли не босиком в носках, принял бы, наверное, за черта. Но я об этом тогда не думал: мне страсть как хотелось попасть домой, в тепло! И я все громче и громче начал барабанить в дверь.
Наконец, за ней раздался недовольный голос моей незабвенной Елизаветы Ивановны:
-Кого там чёрт принес
- Да я это, Лизонька, открывай скорей, а то ведь окочурюсь тут, на морозе-то, - дрожа всем телом, проскулил я.
-Кто - «я»? - ничего не понимая, переспросила Лизавета Ивановна.
- Да я же, Сергей! - уже хриплю я. - Открывай скорей, замерзаю!
- Сейчас, разбежалась! - сердито пробурчала Лизавета Ивановна. - Сергей мой дома, на кухне дрыхнет. А ну проваливай, кто бы там ни был, не то сейчас бердан возьму да пальну через дверь!
Потом слышу, Лизавета Ивановна торопливо ушла - видно, засомневалась все же. Через минуту вернулась и, почем зря кляня меня, стала отпирать дверь.
- Ни днем, ни ночью от тебя покоя нет, идол, - причитала она. Но, открыв дверь и завидев приплясывающее у порога черноголовое существо, взревела дурным голосом:
- Свят, свят! Изыди, нечистая сила!
И захлопнула дверь перед самым моим носом и звякнула щеколдой.
- Да что же ты делаешь, ведьма! - заревел я уже почти сквозь слезы. - Мужа родного на порог не пускаешь. Заморозить хочешь, да?
Вой за дверью прекратился.
- Голос-то твой, Сереженька, а рожа - не твоя. Ты как на улице-то оказался, и почему такой черный? - недоверчиво спросила меня женушка
- Попить пошел, заблукал, в кладовку попал, чем-то вымазался, выход не смог найти, на улицу через окошко вылез, - стуча зубами, скороговоркой и честно
признался я.
- Ну, коли так, входи, - недобро сказала незабвенная моя Лизавета Ивановна.
- С Новым годом тебя, женушка! - на всякий случай сподхалимничал я, бочком протискиваясь мимо жены в сени.
-Поздравил, говоришь, меня? Ну теперь, стало быть, мой черед тебя поздравлять, - нехорошим голосом сказала моя добрейшая супружница, прихватывая с собой батожок.
Ну, а что было дальше, тебе вовсе незачем знать…
Я тогда только начинал работать в газете. Меня и еще одного молодого корреспондента Гену включили в рейдовую группу народного контроля. И вот мы покатили на газике в какой-то совхоз.
Провели там рейд, председатель комитета пошумел, поругался, составил акты о выявленных нарушениях, мы все это зафиксировали в блокнотах и на фотопленке. Ближе к вечеру собрались ехать обратно. Но на улице разгулялся самый настоящий буран (дело было в северном Казахстане, в Павлодарской области), из-за снежной круговерти не видать ни зги. Решили переночевать. Поехали обратно рано утром, когда было еще совсем темно, но уже тихо.
На дороге повсюду были переметы. Проскочили один, второй, третий. А на четвертом завязли намертво. И как назло, дорога в этот час оказалась пустынной. Пришлось нам с Геной, как самым молодым, выпрыгивать из теплой машины в стужу и поочередно раскапывать лопатой колеи. А перемет попался длинный, метров в десять. Мы же оба в ботиночках…
В общем, когда наш газик наконец вырвался из снежного плена и мы смогли занять в нем свои места на заднем сиденье, я ног уже не чувствовал. Разулся и устроил околевшие ноги на сиденье. Гена тоже скинул свои ботинки и взобрался на сиденье рядом со мной с ногами. И задремал в утреннем сумраке.
Я же, не мешкая, решил растереть онемевшие ноги. Поймал одну из них, мну, мну, уже и пальцы рук устали, но все еще ее не чувствую. «Все! - похолодел я. - Отморозил. Но нет, я не сдамся!» И вцепился в пятку с новой силой.
Тут Гена завозился. И вдруг я чувствую, что пятка, помимо моей воли, вырывается у меня из руки. И Гена сонно так говорит мне: «Спасибо, друг! Теперь можешь помассировать мне и вторую ногу…»
-Как хорошо, сына, что ты приехал! - обрадовался мой сосед дядя Паша, когда его наследник студент Федор прибыл на новогодние каникулы. - А мы как раз собрались кабанчика колоть. Да куда нам вдвоем с соседом против такого зверя - подойти страшно!
Действительно, поросенок дяди Паши вымахал за два года в такого борова, что заполнил собой всю клеть…
Проголодавшись, он так оглушительно визжал во все свое свинячье горло, что дяди Пашина корова Зорька с перепугу начинала доиться сама по себе, а куры валились с нашеста в обморок.
Но когда отчаявшийся дядя Паша позвал меня «оприходовать» борова, я отказался: уж больно здоров был. А звать еще кого-либо на подмогу мой прижимистый сосед не хотел.
Федор сразу заскучал. Он хоть и накачал себе в городе мускулы, но был созданием безобидным.
- Мне в клуб надо, - зачастил Федор. - Заведующий просил помочь ему подготовить новогодний концерт!
- Не пущу, пока хряка не завалим! - заявил дядя Паша.
- Да поймите вы, нельзя мне со свиньями иметь дела!
-Это почему же?
- Я, это, магометанство недавно принял! На мусульманке жениться решил!
- А ну, покажь! - рассвирепел дядя Паша.
- Что показать-то?
-То место, через которое ты магометанином стал!
Федор наотрез отказался.
Дядя Паша успокоился.
- Ты не бойся, сынок, твоя задача - только помочь нам свалить кабана, да подержать немного, а остальное мы сами сделаем.
- Ладно, - сдался Федор. - Но трезвым я на это дело не пойду!
- Не вопрос! - обрадовался дядя Паша.
Ну, выпили по одной, по второй… После пятой глаза у Федора остекленели и он решительно промычал:
- Н-ну, кого тут и где надо замочить? П-шли!
- П-шли! - согласился дядя Паша.
Решили так: мы с дядей Пашей выманиваем хряка, а Федор ждет его на выходе и глушит кувалдой. Остальное - уже дело техники!
Мы с дядей Пашей вошли внутрь хлева, Федор занял пост у входа с кувалдой на плече. Я держал в руках миску с ароматным картофельным пюре.
Дядя Паша отпер калитку свинарника, боров радостно хрюкнул и потянулся к миске. Но тут его свинские глаза с подозрением уставились на меня, на дядю Пашу, на выход, где топтался, перекладывая кувалду с плеча на плечо, пьяненький Федор.
Хряк ухнул и попятился назад, и как мы ни выманивали его, напрочь отказался покидать свое логово. Дядя Паша вспылил и стал изо всех сил выталкивать хряка наружу. И тут глаза у кабана налились кровью, щетина встала дыбом, из клыкастой пасти повалила пена.
А дядя Паша заматерился, вскочил на свина верхом, уши ему крутит, по бокам каблуками сапог барабанит… Хряк взревел и как сиганет из клети! Меня с ног сбил, и я ушел в отключку.
А дальше было вот что (это мне уже в больнице жена рассказывала). Когда дядя Паша верхом на хряке вылетел из хлева, тут уж их поджидал затомившийся Федор. Догадайтесь с трех раз, кому в лоб прилетела кувалда? Так что дядя Паша новый год тоже в больнице встретил. В общем, как в той поговорке: хотели сала, а получили по «мусалам».
А кабан тот удрал в лес и, говорят, завел себе целый гарем из хрюшек - он их из окрестных деревень сманивает к себе. И такой умный, зараза - ни один охотник еще не смог незаметно подкрасться к этой одичавшей хрюкающей стае. Ну не свинство ли это?