Сестренка моя Роза и сейчас, когда она уже зрелая женщина, очень веселый и жизнерадостный человечек. А когда в девчонках ходила, вообще была хохотушкой и шкодницей.
Я в то время жил и работал в райцентре, всего в 25 километрах от отчего дома, и Роза, конечно, нередко у меня гостила. Вот так я утром собрался уходить на работу, а сестренка оставалась дома.
Она критически оглядела меня, остановившегося перед зеркалом (галстук затянул на шее, причесался, шипром побрызгался), и фыркнула,
- У ти, боже мой, важный какой!
Ну да, я привыкал ходить в костюме со свежей рубашкой и при галстуке - как-никак, меня назначили заведующим отделом сельского хозяйства в районной газете. Правда, в отделе этом я был пока один - сам себе заведующий и сам корреспондент в подчинении у этого начальника.
- Да ладно тебе, - отмахнулся я, стараясь ослабить хватку чересчур затянутого галстука. - Положено мне так, понятно?
- Понятно, - сказала Розка, а в глазах ее запрыгали чертенята - жаль, я их не сразу заметил. И неожиданно предложила:
- Хочешь, я тебе сливу сделаю?
- Какую еще сливу? - не понял я. У меня из фруктов в то время дома иногда появлялись лишь местные червивые ранетки из совхозного сада, ну и виноград по праздникам. Слив в маленьком «Саратове» не было точно.
- А вот такую! - выпалила Розка, моментально схватила меня за кончик носа двумя свернутыми в кренделек пальцами, из всей силы сжала их, протащила вниз и тут же отскочила в сторону. У меня от боли посыпались искры из глаз.
- Ай! - завопил я, хватаясь за освобожденный и занывший нос. - Ты что творишь, засранка?
- Ну, сливу же, - хихикая ответила эта маленькая негодяйка. - Вон, она уже у тебя наливается…
Я снова бросился к зеркалу шифоньера и в изумлении вытаращил глаза. Всегда аккуратный и правильный, нос мой тут же побагровел, распух, а кончик его вообще округлился и посинел. А, блин, вот она какая, «слива» эта - рукотворная!
Розка с хохотом скрылась в кухне и захлопнула за собой дверь. Но мне гоняться за ней было некогда - я уже и так опаздывал на работу. Так я и вышел на улицу, прикрывая по возможности разбухший нос ладонью.
В редакции же у коллег вызвал самый настоящий фурор - такой зрелой, живописной «сливы», в какую, по милости сестренки-забавницы, превратился мой нос, они, по их признанию давно не видели.
Никуда я в тот день из редакции так и не вышел, и не поехал. И на следующий день тоже - благо, у меня в блокноте хватало материалов, набранных в предыдущей командировке, да и телефон был под рукой, так что я сидел все эти дни за столом и отписывался, пока мой бедный нос не принял прежнюю форму.
Розке эту шкоду я, конечно, простил - а куда было деваться, сестренка же! Да и не фиг было самому выделываться. А то, ишь, начальником он стал, галстук нацепил, важничать начал. А тут - бац тебе «сливу» на нос, и сразу с небес слетел на землю… Жизненный урок, так сказать…
Кто из нас в детстве, да и став взрослым, не мечтал найти клад или что-то близкое к нему? А я вот нашел. Хотя вернее будет сказать, мы с приятелем моим, Ленькой, нашли.
Кто-то из трактористов жил на самой окраине села. Пообедав дома, он сел за рычаги своего стального коня, развернулся на месте и утарахтел по своим пахотным делам за автотрассу Павлодар-Омск, оставив после себя взрыхленную землю.
Мы играли в войнушку, и это разрыхленное «дэтэшкой» углубление как нельзя лучше подошло для окопа.
Ленька Скосырев стал окапываться деревянным прикладом своего «автомата». У меня ствол был поскромнее - всего лишь винтовка, с прибитым двумя гвоздями шпингалетом, изображающим затвор.
Приклад у винтовки, понятно, тоже имелся, и я бросился помогать Леньке окапываться. Вдвоем мы должны выдержать натиск «не наших», которые с боем прорывались из центра к окраине деревни - надо полагать, чтобы оседлать стратегически важную автотрассу.
Мы углубили наш окоп уже сантиметров на двадцать, и наткнулись на остатки кирпичного фундамента, на котором, как позже выяснилось, стояла когда-то деревянная церковь.
Мы про нее немного слышали - и что, построенная в 19-м веке на средства самих казаков Пятерыжского форпоста Иртышской казачьей линии, красивая она была, даром, что деревянная. И что, когда мелодично звонила во все колокола, даже неправославные с трудом удерживались, чтобы не перекреститься.
Потом большевики поскидывали вниз сначала колокола, затем ободрали и изничтожили сияющий на солнце позолоченный купол. Затем вообще сделали из церкви какие-то склады. И, в конце концов, со временем от церкви той остался только фундамент, который с годами занесло песком и завалило перегноем от выкидываемого за плетни дворов навоза.
Когда окоп, учитывая отрытый фундамент, стал скрывать нас, если лежать в нем плашмя, с головой, то Ленька решил сковырнуть мешающий ему комфортно расположиться какой-то бугорок.
И приклад его автомата деревянно стукнулся обо что-то тоже деревянное. Оказалось, что это угол какого-то ящичка, окованный заржавевшей жестяной лентой.
- Я чё-то нашел, - сдавленным голосом позвал меня Ленька. - Давай помогай!
Мы дружно кинулись выковыривать этот ящичек из слежавшегося песка прямо у фундамента. Копалось тяжело, мы уже начали выцарапывать землю ногтями, обкапывая нашу находку. Где-то там гремела разноголосая война («Ба-бах! Тра-та-та… Я тя убил!.. Не, это я тя убил, а я тока ранитый!.. Кто, ты ранитый? Да я тя гранатой разорвал, морда фашистская!..), а мы не обращая на нее внимания, азартно копались в своем убежище как какие-нибудь суслики.
И вот он, этот ящичек - очень тяжелый, кстати, - вызволен нами из земляного плена на свет божий.
И оказался потемневшим от времени деревянным сундучком, размером примерно сантиметров сорок на тридцать и такой же высоты, крест- накрест окованным ржавыми полосками тонкого, чуть потолще обычной жести, железа, местами еще сохранившего темно-синюю краску.
Сундучок закрывался на полукруглую такую крышечку, которая была заперта на обычную клямку, накинутую на дужку, в проушину которой был просунут маленький заржавленный замочек. Ура, клад!
На крышке и по бокам сундучок имел металлически ручки, за которые мы и хотели выволочь его из нашего «окопа» наверх и быстренько утащить к кому-нибудь из нас двоих домой и там распотрошить клад. Но, поднатужившись, мы смогли лишь немного оторвать сундучок от земли.
Ну, сколько нам тогда было с Ленькой? Учились мы во втором классе, богатырским телосложением не отличались, как и практически все дети, рожденные в недалекие еще от военной голодной поры пятидесятые. Наверное, в сундучке этом было килограммов тридцать, не меньше. И нам двоим он оказался не под силу. Так что ничего не оставалось, как попытаться вскрыть клад прямо на месте.
Замочек сбился прикладами нашего «оружия» на удивление легко - дужка его была изъедена ржавчиной. И когда мы благоговейно и в то же время с нетерпением откинули овальную крышку сундучка, то увидели там сначала перевязанные какими-то шнурками большие пачки разноцветных ассигнаций.
Помню, что в одних были красные десятки, в других синеватые пятерки, все с какими-то портретами в виньетках, с двуглавыми орлами и с ятями в надписях, некоторые были подпорчены и осыпались.
Поверх пачек с бумажными деньгами лежали большие желтые карманные часы с желтой же цепочкой, небольшой крестик, тоже желтый. А под бумажными пачками - их было немного, может, штук пять-шесть, тускло блестели монеты - сначала слой крупных серебряных рублей с орлами и бородатым профилем императора, поменьше - полтинники, потом совсем небольшие, но тоже светленькие, по 20, 15. 10 копеек.
А когда мы их разгребли, то под ними уже лежали темные медные и большие такие пятаки - таким в лоб засветишь, мало не покажется. Датировались они все концом восьмисотых и началом девятисотых, вплоть до 1916 года. Кто же мог закопать этот сундучок? А кто это его знает! Может, сами церковнослужители или кто-то из состоятельных казачков попросил попа припрятать в храме свои сбережения, пока смутные времена не пройдут. А потом и сам сгинул (иртышские казаки, в том числе и наши, приняли самое активное участие в антисоветском выступлении в 1918 году, были разбиты и подверглись репрессиями и гонениям).
- А чё это вы тут делаете, а?
Блин, увлекшись рассматриванием содержимого отрытого нами сундучка, мы напрочь забыли, что война - штука серьезная, и не стоит на месте. Сломив сопротивление врагов, наши погнали их из деревни, прямо на нашу засаду. И вот тут-то нас и застукали отступающие «фрицы». И на чистом русском завопили:
- Пацаны, а тут Ленька с Михой клад деля-я-т!
И все! В нашем окопе началась рукопашная. Причем мы с Ленькой пытались отбиться как от «фрицев», так и от скооперировавшихся с ними «наших», объединенных общей пагубной целью нечестной наживы. Естественно, отбить свой клад мы не смогли. Даже своей законной четверти от его содержимого не получили. А остались только с тем, что успели рассовать по карманам.
Я вернулся домой в тот день с поцарапанным носом, порванной майкой и сломанной винтовкой. Правда, в карманах моих штанов глухо дзинькали штуки три царских серебряных рублевика, с пяток полтинников и еще большая пригоршня мелкого серебра и несколько огромных зеленоватых пятаков. Они-то и положили начало моему многолетнему увлечению нумизматикой (к сожалению, когда я ушел в армию, мои младшие братья «растринькали всю коллекцию).
А вот кому достались те золотые - ну, а какие еще, если они аж горели на солнце, как начищенный самовар? - часы и крест, я не знаю до сих пор. Ленька говорил, что не ему.
Наверное, «фрицы» спёрли…
Свидетелем этой забавной истории я стал в начале 80-х годов в Экибастузе. Напротив здания, где размещалась редакция газеты, в которой я тогда работал, стояли несколько пятиэтажных «хрущебок». И вот из проулка между двумя такими домами по утрам регулярно выходила на прогулку странная парочка - маленькую вертлявую болонку сопровождал огромный, раза в полтора массивней своей спутницы, мохнатый дымчатый котище. Похоже, они жили вместе в одном из этих домов.
Болонка мелко семенила рядом с котом, степенно и неспешно переставляющим свои толстые лохматые лапы. Весь вид этого крупного мурлыки, с величественно поднятым пушистым хвостом и медленно поводящим по сторонам желтыми бесстрашными глазами, свидетельствовал о его независимости и опытности. Нет, не случайно болонка чувствовала себя в безопасности рядом с ним.
Обычно они проходили вдвоем вдоль пятиэтажки и скрывались за углом здания с другой стороны. Так повторялось практически ежедневно и почти в одно и то же время, где-то в районе десяти часов утра. А в тот день накануне прошел дождь. И когда эта «сладкая парочка» вновь вышла на прогулку, на пути их привычного маршрута встала большая лужа. Болонка радостно зашлепала прямо по водной преграде. А чистоплотный кот замешкался и стал осторожно обходить лужу.
Надо же было тому случиться, чтобы как раз в это время мимо пробегала стайка бродячих собак, штуки три-четыре. Болонка их тут же визгливо облаяла. Лохматым бомжам это не понравилось, и они с ответным лаем набросились на чистенькую собачонку. Болонка отчаянно завизжала и в страхе упала на спину, поджав хвост к мокрому перепачканному животу.
И тут в воздухе мелькнула взъерошенная, с растопыренными когтистыми лапами тень. Это был он, спутник болонки. Котище, руля своим пушистым хвостом, перелетел через двухметровую лужу, свалился сверху на спины сгрудившихся над болонкой псов и с отчаянным шипеньем и фырканьем стал их драть когтями и кусать. Шерсть с оторопевших собак клочьями летела во все стороны. Кот был страшен в своем гневе, и в этот момент в нем ничего не осталось от милого домашнего мурлыки. Это был настоящий зверь, решительно и беспощадно карающий обидчиков своего маленького друга.
Несколько секунд - и посрамленные псы, поджав хвосты и скуля, позорно разбежались в разные стороны. Они даже не сопротивлялись!
Болонка же, поднявшись с мокрого асфальта, тут же просеменила к коту и благодарно лизнула его в усатую морду. И они, как всегда, бок о бок продолжили свой обычный моцион, как будто ничего не произошло. Лишь нервно подрагивающий хвост кота выдавал еще не оставившее его возбуждение…
Недавно гостил у меня мой хороший знакомый, бывший начальник Байкитского РОВД в Эвенкии подполковник в отставке Григорий Федорович Яловец.
Мы познакомились с ним в начале 90-х, когда я был заведующим отделом экономики в газете «Эвенкийская жизнь», а Григорий Федорович в звании майора возглавлял уже упомянутый РОВД. Мне нередко в те годы приходилось летать в Байкит из окружного центра Тура (между ними - 300 километров) в командировки. Григорий Федорович к тому времени уже был известен мне как нештатный корреспондент нашей газеты, часто писавший в «Эвенкийскую жизнь» о работе милиции, о своих отличившихся сотрудниках.
У него была неистребимая тяга к журналистике. Вот на этой почве мы и сдружились. Надо ли говорить, как приветливо он встречал приезжающих в его поселок журналистов окружной газеты, в том числе и меня. И свой старенький уазик (если он был на ходу) мог дать на час-другой, чтобы корреспондент имел возможность крутануться по райцентру в сборе материала, и на «чашку чая» пригласить, и какую другую помощь оказать (а начальник районной милиции - это, как вы понимаете, лицо в небольшом поселке очень влиятельное).
В двухтысячных он ушел в отставку, семью отправил на материк, в Украину, то ли в Донецкую, то ли в Харьковскую область. Сам же затем объявился у нас в Туре, уже в качестве адвоката - Григорий Федорович не пожелал почивать на пенсионном покое, да и пенсия у него была не шибко жирная. Жил в семье дочери, помогал ей растить любимую внучку, которую он любовно называл «Киндерсюрприз» - за ее пристрастие к этому германскому шоколадному бренду.
Дружба наша продолжалась: Григорий Федорович продолжал писать в газету, теперь уже отчеты с судебных процессов, статьи на правовые темы, и мы их с удовольствием печатали. Уже в Туре он подготовил и издал в Красноярском издательстве «Буква» три небольших сборника очерков и рассказов о жизни и работе возглавляемого им райотдела милиции, о своей родословной, в чем я ему немного помогал. Естественно, частенько встречались мы и в неформальной обстановке, мотались в тайгу по грибы…
Затем семейные обстоятельства потребовали его присутствия дома, на Украине, и он уехал. А вскоре и я вышел на пенсию и перебрался из Туры в Красноярск. С Григорием Федоровичем мы изредка перезванивались, но не виделись - как-никак, между нами лежали тысячи километров.
И вот недавно он позвонил и сообщил, что находится… в Красноярске! Остановился у взрослой уже внучки и очень хотел бы со мной увидеться.
- Федорыч, жду! - радостно закричал я в трубку. - Пиши адрес…
Жены дома в это время не было - она уехала навестить мать свою, тещу мою, в Кызыл-Орду, так что, как ни грустно это было, посидеть нам с Яловцом предстояло вдвоем.
Григорий Федорович добрался до меня где-то через час. Мне этого времени хватило, чтобы накрыть непритязательный, но вполне разносольный стол.
Но вот в домофон позвонили и, нажав кнопку, я услышал знакомый бодрый голос: «Открывай давай! Ишь, за железную дверь спрятался…»
И спустя пару минут, после дружеских рукопожатий и объятий, мы уже сидели за нашим холостяцким столом, выпивали, закусывали и оживленно разговаривали. И тут Григорий Федорович рассказывает мне такую историю, от которой я чуть не сполз под стол.
Нет, о впечатлениях потом, сначала сама история, которую я попробую по возможности точно передать со слов моего собеседника:
«Осенью это было, в середине 90-х. Понадобилось мне зачем-то в авиапорт, зачем - уже не помню. Пошел пешком - уазик наш в очередной раз сломался, стоял на ремонте. Конечно, можно было привлечь кого-нибудь, чтобы отвез меня. Но такая погода в тот день хорошая стояла, что я решил прогуляться перед обедом пешочком.
Там у нас есть тропинка, которая прямиком ведет в порт, правда, все в горку, но зато в таком живописном месте, что, кажется, шел бы да шел по ней. Ну вот, иду и я иду. А в одном месте надо перейти по мостику через небольшой ручеек. Взошел я на этот мостик, и вижу: прямо подо мной, из ручья торчит рукоятка гири, синенькой такой, похоже, новой совсем. Лежит она себе - хотя, вернее, стоит, ведь рукояткой кверху, - так красиво, и прозрачные воды ручья омывают её со всех сторон.
Остановился я, задумался. Откуда здесь гиря? Да еще совсем новая? Если бы, скажем, кто-то из байкитян-физкультурников захотел выкинуть надоевшую ему гирю, он выкинул бы ее в худшем случае за забор или оставил у себя во дворе для какой-нибудь хозяйственной нужды - гвозди там на ней выравнивать или в качестве гнета для засола капусты, грибов, но никак не потащил бы ее сюда, за километр. Да и старая у него гиря была бы, с облезшей краской. А эта новая. Значит, что? Гиря эта, скорее всего, из магазина? Выходит, у нас в поселке была кража? Что ж, будем искать и ловить…"
А в маленьком, спокойном поселке в таежной глуши даже кража гири - уже ЧП! И, вернувшись из авиапорта в отдел, майор Яловец первым делом послал пару сотрудников к месту нахождения гири, чтобы те сели в засаду и дождались, когда похититель вернется за гирей - неужели он ее оставит тут, такую новенькую?
Сам же занялся опросом продавщицы магазина культтоваров, откуда могла быть похищена гиря. Но продавщица стояла на своем: «Кражи у нас не было! А вот неделю назад какой-то заезжий чудак купил одну гирю…»
А теперь я рассказываю. Мы с фотокором Володей Грошевым незадолго до этого вылетели в очередную командировку как раз Байкит. Смотались на пару дней на буровую, «обсосали» все более или менее значимые организации в самом райцентре - материала набралось выше крыши. Можно лететь домой. Обошли напоследок местные магазины. В «Культтоварах» увидел коренастую, в 24 килограмма, гирю. А я еще с Экибастуза взял за правило заниматься по утрам силовой зарядкой. Естественно, с собой из Казахстана ни гирю, ни гантели не привез. В Туре же их в продаже почему-то не оказалось, и я все тягал какие-то самодельные железяки.
Обрадовался, купил гирю. От гостиницы до аэропорта - с километр, и все в горку. В день отлета ждем обещанную нам из администрации района машину. А ее нет. Звоним, говорят - сломалась. У нашего друга начальника райотдела милиции Яловца машина тоже не на ходу - как сговорились, блин!
- Михалыч, - говорю я Грошеву, - надо топать. А то опоздаем на самолет.
Опаздывать не хочется. Мы и так уже вторую неделю сидим в Байките, Светка оборвала все телефоны, разыскивая меня.
Михалыч тащит свою и мою сумки, я с пыхтеньем волоку, то и дело меняя руку, гирю. Окружающая нас чудная природа через свои приметы сообщает о порче погоды: туман, низкая облачность, мокрый снег… Нехорошее предчувствие жмет мне грудь, или это просто спазм натруженной грудной мышцы? Что ни говори, а гиря хоть и всего на полтора пуда, но тяжелая, зараза. Особенно - на дальней дистанции.
Но через полчаса мы, распаренные, задыхающиеся, уже в порту. Ждем рейса. Народ вокруг делает вид, что не замечает моей гири - мало ли какие чудаки прилетают в Байкит.
Отправку самолета из-за погодных условий переносят раз, другой, третий. Потом вообще дают отбой до завтра. Сидим на жестких лавках в самых расстроенных чувствах. Народ же быстро рассосался, позакрывались и все немногочисленные службы порта. Надо идти обратно в гостиницу. А гирю оставить негде. Бросить же жалко, давно о такой мечтал. Решаю тащить ее с собой, благо теперь идти под горку. Бодро насвистывая сквозь стиснутые зубы, колобком качусь в поселок.
Наутро в порт идем заранее, не спеша, поэтому и гирю тащить как будто легче. Однако и сегодня повторяется та же самая история - самолет раз за разом отбивают, погода безнадежно испортилась. Снова возвращаемся в опостылевшую гостиницу.
С гирей я будто бы уже сросся и даже непринужденно помахиваю ею на ходу. И неожиданно для себя делаю невероятное, на первый взгляд, предположение: наше невезение оттого, что я всюду таскаю за собой эту чертову гирю. А она снова страх как тяжелая, потому что мы уже отмахали с полкилометра от порта, шея у меня взмокла и колючий шарф неприятно натирает ее.
Я мгновенно раздражаюсь на себя, на гирю, на весь белый свет, и ухаю эту опостылевшую железяку с мостика, по которому мы сейчас проходим, прямо в ручей. Гиря вздымает фонтан брызг и скорбно замирает на дне неглубокого и прозрачного ручья. А с моих плеч будто гора свалилась.
Самое интересно ждет нас на следующий день. С утра к гостинице подкатывает машина администрации - починили. Мы с комфортом добираемся до порта. Погода как по заказу солнечная и тихая, посадка в самолет проходит по расписанию. И я пожалел, что вчера так безобразно обошелся с гирей: вот донес бы ее снова до гостиницы, сегодня она бы уже летела со мной в Туру. А с другой стороны, вдруг бы эта гиря послужила той самой последней каплей для перегруза самолета, который повлек бы за собой какие-то нехорошие последствия? Ну ее, эту гирю, пусть себе лежит в ручье!
Но, как видим, долго она там не лежала. Буквально через день-другой, как мы улетели, ее и обнаружил своим зорким оком начальник райотдела милиции. Разобравшись в ситуации - гиря все-таки была не украдена, а куплена и кем-то зачем-то брошена, - засаду Яловец, конечно, снял, а гирю, как бесхозную, велел освободившимся милиционерам доставить в райотдел. Может, когда-никогда, хозяин и объявится…
Икая от смеха, я сказал Яловцу:
- Я - хозяин той гири!
И рассказал Григорию Федоровичу историю приобретения и вынужденной утраты злосчастного атлетического снаряда. Теперь пришла очередь изумляться и хохотать Яловцу. Когда мы, наконец, отсмеялись и выпили еще по стопке, я спросил:
- Ну и куда ты потом девал эту гирю, Федорыч?
- Да куда? - похрустывая огурчиком, сказал он. - Оставил у себя в кабинете. Сам по утрам перед началом работы и перед уходом домой выжимал ее раз по десять, и всех сотрудников, кто по разным служебным делам заходил ко мне, заставлял отжать минимум как по пять раз. А кто в чем-то провинился - того приговаривал и к двум-трем подходам. И ничего народ втянулся, сами уже добровольно шли ко мне, чтобы потягать ее. А кто и в магазин направился, прикупить себе кто гантели, кто гирю, так что культмагу нашему даже пришлось делать дополнительные заказы. Ну, а когда ушел в отставку и уволился, забрал гирю с собой. И сейчас она у меня дома в Белгороде - я же туда с нашей беспокойной неньки Украины переехал. Так что захочешь вернуть себе гирю - приезжай, отдам!
-Нет, дорогой Григорий Федорович, - сказал я. - Дарю ее тебе, раз уж такое дело. А взамен прошу разрешения написать рассказ про эту гирю. Не возражаешь?
Поздним августовским вечером мы ужинали всей семьей в просторных сенях своего домика в деревне - летом и осенью, пока на дворе тепло, эта деревенская «прихожая» служила нам кухней-столовой.
И тут младший пятилетний братишка (а всего нас у мамки с папкой было трое братьев) замер, остановив ложку у рта, и прислушался к себе.
- Ой! - плаксиво сказал он. - Мне надо на двор!
И бросив ложку на стол, сполз с табуретки. Было уже темно, на улице шумел дождь.
-Сынок, там за дверью ведро, сходи туда, - заботливо сказала мама.
- Я уже большой! - помотал головой братишка. И зашлепал босыми ногами к выходу.
- На ноги чего-нибудь надень, - внес свою лепту в заботу о младшем, но думающем, что он уже большой, сыне наш батяня. - Там сыро.
Братишка сунул ноги в какую-то из обуток, неровными рядами выстроившуюся под порогом у сеней, и вышмыгнул на улицу.
Вернулся он подозрительно быстро. Уборная у нас, как ей полагается, располагалась в конце двора. С учетом дороги туда-обратно, времени, потраченного на процесс, братишка должен был вернуться гораздо позже.
-Ты чего, не добежал до туалета? - спросила мама, подозрительно принюхиваясь.
- Там темно и страшно, - пожаловался братишка. - Я около будки Шарика покакал.
И выпрыгнув из того, в чем он ходил на улицу - больших резиновых галош, маленьких у нас не было, только взрослые, - прошлепал к умывальнику. Уж чему-чему, а к мытью рук после туалета нас родители выучили.
Но вместе с тем по кухне быстро стал распространяться такой душок, будто братишка сходил в туалет, не снимая штанов. О чем я его и спросил.
- Ты чё? - покрутил он пальцем у виска, и с чувством исполненного долга снова вскарабкался на табуретку. Но запах-то все равно был! И он враз испортил всем аппетит.
Мы побросали ложки, во все глаза смотря друг на друга: что за черт, откуда это сортирное амбре?
- Кошмар!
Мама наклонилась к галошам и всплеснула руками.
- Да он же, засранец, все в дом принес!
Первым захохотал отец. Ему было весело еще и от того, что младший наследник ушел на улицу не в его, а в маминых галошах. Они были поменьше. Но и сорокового размера ему вполне хватило, чтобы все, что должно было оказаться на земле у шариковой будки, очутилось в задниках галош. И братишка притащил все это в дом! Естественно, перепачкав еще и собственные пятки!
Уж не помню, выкинула ли мама эти уделанные галоши или отмыла их и оставила, но именно после этого случая отец приколотил к уличной уборной жердину и подвесил на ней фонарь с протянутой электропроводкой. Лишь бы никому не было настолько страшно ходить в темное время суток по нужде, чтобы от этого страдали еще и галоши…
Теща с тестем у меня живут на юге Казахстана, в Кызыл-Орде. Естественно, бывал с женой у них в гостях. Тогда еще мы были северянами, и приезжали в отпуск обычно на пару месяцев - расслабиться, отогреться, фруктов поесть от пуза, у стариков роскошная дача, на которой разве что только ананасов нет. А еще я открыл там для себя отличную рыбалку. Дачный поселок стоит на старом притоке Сыр-Дарьи - Калган-Дарье, больше похожем на продолговатое подковообразное озеро, с практически незаметным течением, с зарослями камышей, тростника на поверхности и джунглями водорослей в толще зеленоватой воды. Хотя опять же - двух-трехметровую глубину озера толщей назвать будет опрометчиво. И вот в этой самой Калган-Дарье водится несметное количество разнообразной рыбы.
Я, когда раскусил это дело (поскольку вырос на Иртыше и с глубокого детства являюсь страстным рыбаком), стал всячески отлынивать от дачных работ, взамен посулив родичам, что буду поставлять им на стол свежайшую рыбу. На том и порешили. И я стал чуть ли не каждый день с утра пораньше, до наступления жары, уходить на Калган-Дарью, снарядив одну поплавочную удочку на всякую нехищную и пару жерлиц на хищную рыбу.
С наживкой проблем не было: на здешних дачах полив ведется через арычную систему, и вдоль арыков всегда можно накопать сколь хочешь червей. Брал я с собой также тесто, замешанное на яичном белке и ароматизированное несколькими капельками анисового масла. Ловились обычная сорога (на Иртыше фамилие ее - чебак), плотва, подлещик, карась, верхоглядки, окушки. Сазан брался редко, тем не менее, за рыбалку двух-трех весом от полкилограмма и более я выворачивал. Брались и покрупнее, но тех я и не видел - срывались и уходили, нередко с крючком вместе, еще там, на глубине.
На жерлицу я думал ловить щук. Удивительно, но ни одной из этих речных разбойниц за три моих поездки в отпуск на Калган-Дарью я так и не выловил - похоже, их здесь и нет. Зато на живца садился змееголов, удивительная рыба, которую мне до этого не приходилось видеть, и я даже не знаю, с чем ее сравнить. Может быть, что-то между угрем и вьюном? Темное веретенообразное тело с мелкой чешуей, очень сильное и гибкое, обрамленное длинным продольным плавником, увенчано небольшой приплюснутой головой с маленькими тусклыми глазками - ну змея змеей. Мясо белое, вкусное, почти без костей. Мне попадались небольшие экземпляры, до килограмма и чуть больше.
Да, ловил еще и сомят, но уже не на живца, а на рыбную нарезку из кусочков сороги. Это я вечерами приезжал на велосипеде к озеру и оставлял на ночь пару-тройку жерлиц с коротенькими удилищами, спрятанными от досужих глаз в камышах. Когда утром приходил сюда на рыбалку, пусть не на всех трех тройниках, но на одном точно, а то и на двух тихо-мирно сидели эти самые змей-башки и пару раз сомята под килограммчик. Так что свое обещание я сдержал, принося с каждой рыбалки килограммов четыре-пять свежей рыбки. Правда, разделывать мне ее приходилось самому - ни жену, ни тещу заставить чистить и потрошить рыбу невозможно было даже под страхом насильственного утопления их в Калган-Дарье во время очередного купания (а купаться мы ходили каждый день). Впрочем, мне это было не в тягость - улов на рыбалке частенько приходилось потрошить и присаливать с целью его сохранения и на Иртыше. Да и интересно было: только я устраивался со своим уловом под раскидистой яблоней, как на запах рыбы сбегались голодные коты с соседних дач, шурша травой и опавшими листьями, выползали из-под кустов смородины прижившиеся на даче парочка забавных ушастых ежей и взволнованно поводили туда-сюда своими чуткими блестящими носиками, вились над головой полосатые осы и тоже норовили урвать свой кусочек рыбной плоти. Все хотели рыбы - а кому не надоест неделями жрать дачный силос?
Но все выловленное мной в Калган- Дарье было мелочью по сравнению с тем, что там еще водилось среди густых, лениво шевелящихся водорослей. Однажды я был ошеломлен внезапно открывшейся передо мной захватывающей картиной. Я сидел на глинистом берегу озера, отмахиваясь от комаров и ожидая поклевки, как вдруг метрах, может быть, в двадцати от меня из глубины медленно всплыли шесть (я пересчитал их по толстым спинам) огромных светлых рыбин, выстроились колесом и стали величаво плавать по кругу. Причем хоровод этот не стоял на месте а, не нарушая своего порядка, медленно отдалялся от меня вдоль озера (Калган-Дарья, как я уже писал выше, продолговатая). Разинув рот, я наблюдал за этим завораживающим зрелищем минут пять. Пару раз ущипнул себя - нет, рыбы не пропали, а также медленно, едва шевеля плавниками, ходили по кругу, как будто совершали какой-то вполне осмысленный ритуал. А вскоре исчезли из поля моего зрения - то ли слились с бликующей на солнце водой, то ли ушли в глубину. Что это было, я так тогда и не понял. Может, я стал свидетелем брачных игр, что было ближе к истине?
Спрашивал об этом тестя, тот не рыбак, сказал лишь, что по описанному мной виду это были белые амуры. А еще Юрий Федорович сказал, что они здесь бывают огромными, в несколько десятков килограммов, и ловят их на сети браконьеры. А чуть поменьше амуров в Калган-Дарье водятся также толстолобики. И тот, и этот виды питаются озерной растительностью и на удочку их поймать практически невозможно.
А я с того дня просто заболел от запавшего мне на душу желания выловить хоть одного такого красавца. И за время отпуска я выворотил из озера не одного крупного сазана, змееголова, даже поймал жереха. А амуры и толстолобики и думать обо мне не хотели и продолжали пастись себе где-то в подводных зарослях.
Однажды после знойного дня, поужинав и посмотрев телевизор, мы уже отходили ко сну в дедовском прохладном железобетонном дачном домике, когда в калитку кто-то настойчиво постучал. Пошел Юрий Федорович - он же хозяин. Включил наружный свет, впустил гостя. Это оказался Борис, живущий от наших стариков через три или четыре дачи.
- Я к тебе, - сказал он. - Юра говорил, что ты амурами интересуешься. Пошли.
- На рыбалку? - заволновался я. - Пошли!
- Нет, я уже поймал. Посмотришь. Может, купишь чего.
Настоящему рыбаку западло покупать рыбу у кого-то. Но тут такое дело - уж больно хотелось подержать в руках, да и отведать потом, эту таинственную для меня рыбу.
И мы черной южной ночью, сквозь неумолчный стрекот и звон сверчков и цикад, отдаленный визгливый лай шакалов потопали к нему.
Несмотря на поздний час, дача Бориса была освещена. Мы вошли к нему в палисад, и под окнами домика, я увидел лежащих на темном мокром куске брезента штук восемь красавцев толстолобиков и белых амуров (их легко отличить - у последних чешуя намного крупнее, и они продолговатей). Каждый был длиной не меньше метра. Да, вот таких я и видел тот раз в таинственном рыбном хороводе на утренней рыбалке. Может, даже кто-то из них и залетел в сети браконьера Бори.
- Ну? - горделиво спросил Боря.
- Беру! - выдохнул я. - Вон того, с краю.
И показал на самого большого. Это был пузатый и, надо полагать, очень жирный, а может, и икряный амур. А у Бори в руках уже сверкнули круглым циферблатом компактные такие весы. Он подцепил амура крючком за нижнюю челюсть, крякнул и приподнял моего красавца, отливающего крупной платиновой чешуей.
- Смотри, сколько там?
- Одиннадцать с половиной! - с душевным трепетом сказал я, поглядев на стрелку весов.
- У тебя будет, во что завернуть?
Уж не помню, сколько тенге потянула моя рыбина, но помню, что в переводе на рубли это показалось мне баснословно дешево. Боря сказал, что за деньгами придет завтра. Он нашел мешок, вот в нем я и притащил амура домой. То есть на дачу. Родичи долго восхищались этим богатырем рода карповых. А потом встал вопрос, что с ним делать именно сейчас. В забитый до отказа холодильник он не влазил. Оставить его так, сунув, например, в воду - он стопроцентно к утру протухнет.
- Спокуха! - сказал я родне. - Я его щас быстренько разделаю, присолю, и в погребе он спокойно пролежит хоть до вечера. Стол мне!
Под навесом, увитым виноградом, мне поставили стол, принесли таз для мяса и ведро для чешуи и потрохов. Потом женщины ушли спать. Мы с тестем втащили скользкого и покорного амура на столешницу, и я в желтом свете висящей под навесом лампочки стал с треском сдирать с его боков уже начавшую присыхать чешую. Она, размером с николаевский серебряный рублевик, со свистом улетала в разные стороны и сбивала наземь порхающих под лампочкой ночных мотыльков и бабочек, прилипала к лысине нагнувшего голову тестя (он держал амура за хвост, чтобы тот не елозил по столу), к бетонным стенам дачного дома, к лобовому стеклу ночующего во дворе дачи тестевского москвича.
На то, чтобы содрать с рыбины чешуйчатую броню, у меня ушло минут двадцать, не меньше. За это время я сам стал похож на амура, так как с головы до ног был покрыт его чешуей.
Отряхнувшись и перекурив, я попросил тестя принести большую чашку для икры (ну, вдруг будет, кто знает, когда у них шуры-муры, у этих амуров) и печени, и, вонзив нож в анальное отверстие, вспарываю амуру его пузатое брюхо. И ошеломленно отскакиваю от стола: рыбье чрево взрывается какой-то буро-зеленой массой, которая выплескивается мне на ноги и зловонной лужей растекается по бетонному покрытию дворика.
-!!! - ору я вне себя. - Что это за дерьмо?
Эта масса и в самом деле оказалась дерьмом. Рыбьим. Но столько его в одной рыбине я еще ни разу в своей жизни не видел. Чрево амура было до упора забито слопанной им за день (а скорее всего - за неделю) и полупереваренной или уже усвоенной растительной дрянью: всякими водорослями, ряской, тиной.
Когда мы с тестем - ему тоже, кстати, досталось неслабо, - слегка привели себя в порядок и затем заново взвесили изрядно отощавшего амура, он весил почти наполовину меньше. То есть удельный вес дерьма в нем составил около пяти килограммов! За которое я заплатил полновесной казахской валютой.
Я уже хотел было подбить тестя идти бить морду Борису (один бы не справился - Борис был раза в полтора массивней меня). Но потом остыл и пришел к выводу, что Борис тут ни при чем. Ну, как бы он заставил амура покакать перед тем, как продать его мне? И, во-вторых. продал-то он мне его все же очень дешево - вероятно, как раз со скидкой на содержимое его чрева.
Рассудив так и успокоившись, я продолжил разделку амура. У него все же достаточно оказалось мяса у головы, на спине и в хвосте (а вот бока представляли собой тонкую кожистую тряпицу). Так что из головы мы сварили на обед замечательную уху, а остатки мяса еще пару дней жарили на ужин.
Вот такое у меня было знакомство с чудесной рыбой белым амуром, изловленным браконьером Борисом в старом притоке Сыр-Дарьи - Калган-Дарье.
А вот мне на удочку амур, к сожалению, так ни разу и не попался…
В начале двухтысячных мы с женой - жили тогда в столице Эвенкии поселке Тура, - решили купить машину. Но сначала надо было получить права. И мы записались на курсы вождения при местном профлицее.
Все было великолепно, пока не дошло до практических занятий. Ездить мы учились на стареньком учебном уазике со скрежещущей коробкой передач и безбожно дребезжащей жестяной кабинкой. Он был ухайдакан настолько, что время от времени самопроизвольно глох даже под опытными руками нашего инструктора Леши. Чувствовалось, что свое право на водительские права на этой машине отстаивала не одна сотня туринцев.
Было начало апреля, когда слушатели полугодичных курсов начали колесить по заснеженной еще Туре на этом самом видавшем виды уазике. Мы с женой садились к инструктору Леше оба. У меня с вождением как-то все наладилось само собой. Может, потому, что за свою уже достаточно долгую к тому времени жизнь я много раз периодически - так, из баловства и с разрешения хозяев, - садился и за рычаги управления и рули тракторов, и за баранки разных машин. И уже на втором или третьем сеансе вождения Леша сидел рядом со мной, расслабившись да изредка поощрительно покрякивая.
Со Светкой же все обстояло иначе. Как ни бился Леха, как ни уговаривал я жену, она не могла удержать руль ровно и все время мелко-мелко им вихляла, отчего уазик ехал по дороге такими же мелким зигзагом. Которого, впрочем, хватало, чтобы все встречные машины или останавливались, или даже с испугу вылетали на заснеженную обочину.
Леша же все это время шевелил губами, но не произносил ни звука, хотя я догадывался, что это могли быть за звуки, если бы он заговорил. Он лишь иногда хватался за руль и пытался зафиксировать его ровно. Но Светка, вжав голову в плечи и азартно посверкивая очками, все равно продолжала вихлять рулем, а, следовательно, и колесами.
Порой наш бедный инструктор не выдерживал и, придавив педаль тормоза, хватался за руль со своей стороны и сам направлял машину к обочине. Уазик тут же покорно глох, а Леша, взявшись за торчащий перед ним поручень, ронял голову на руки и сквозь стиснутые зубы начинал тоскливо выть:
- Ыыыыыыыиииииииииииии!
Потом поднимал голову, смахивал с глаз скупые злые слезинки и горестно говорил:
- Светлана Олеговна, ну?..
- А чё «ну», чё «ну"-то? - торопливо частила Светка. - Я же еду!..
Я муж-то муж, но ведь тоже не железный, и начинал истерично ржать.
Но все же вскоре у Светланы этот тремор почти удалось устранить. Нам зачли практическое вождение, и вскоре мы получили новенькие права. Машина же наша должна была прийти в Туру весенним «караваном», то есть с началом речной навигации. А ездить нам хотелось уже сейчас.
И тут, как по заказу, наш редакционный водитель Володя взял отпуск на пару недель - он всегда вслед за ледоходом уплывал со своим приятелем на моторке за рыбой на Виви, река такая, впадающая в одноименное озеро, на берегу которого установлен Географический знак «Центр России». И я уговорил его оставить «таблетку» на мое попечение, а не приглашать какого-либо со стороны.
Я хоть и был начальником своего водителя, но машина-то была закреплена за ним, так что приказать ему никак не мог. Но мы с Володей были очень в хороших отношениях, тем более он знал, что водить я умею, и права у меня есть. Так я сам стал возить себя и жену на работу. И если честно, больше всего боялся, что когда-нибудь настанет ЭТОТ день. И он настал.
Светка все время ревниво посматривала, как я уже почти небрежно вожу машину по улицам Туры. И однажды утром не выдержала.
- Дай я сегодня сяду за руль! - не попросила, а потребовала она. - Если не забыл, у меня тоже права есть.
Я тяжело вздохнул. Если не уступить Светке, она же целый день будет дуться. А главное, и вечер, что никак не входило в мои планы.
- Дай, я хоть разверну машину, - сказал я.
Машина ночевала во дворе под нашими окнами. Чтобы выехать, надо было сдать назад прямо, потом задом же завернуть за угол дома, и лишь затем ехать к подъему на дорогу.
- Сама разверну! - строптиво сказала Светка. Ну, сама так сама. Мы поменялись местами. Светка сурово насупилась, вжала, как обычно она это делала за рулем, голову в плечи, включила заднюю скорость. И поехала, поехала, все убыстряя ход машины.
- Ты куда?! - заорал я. Но было уже поздно. Светка почему-то завернула машину задом не за угол нашего дома, а совершенно в противоположную сторону. И с треском въехала в забор соседнего частного дома, стоящего у выезда на дорогу. Она бы, может, и в дом въехала, но машина уткнулась в опорный столб забора и стала пробуксовывать на месте.
- Сбрось газ, выключи зажигание! - почти завизжал я. Светка, белая как полотно, тут же выполнила эти команды и машина замолчала и перестала давить кормой на забор.
Во дворе, к счастью, никого не было - это мы, как служащие, уезжали на работу к девяти утра, а почти все остальные обитатели нашего «околотка» - к восьми. Так что, возможно, никто и не заметил нашего позора. А ущерб-то был так себе. Несколько сломанных штакетин да немного накренившаяся в сторону дома эта часть забора. Я быстро занял водительское место, завел машину, развернул ее и выехал со двора.
Всю дорогу до работы Светка подавленно молчала, хотя я ее и утешал, как мог. Мне показалось, что этот случай надолго отбил у жены охоту садиться за руль. Даже при наличии прав. Но я глубоко ошибался - Светке по-прежнему очень хотелось утвердить себя в статусе водителя. И снова одним весенним утром она заявила:
- Я сяду за руль! Не бойся, забора в этот раз не будет!
А мне и крыть было нечем: я вчера непредусмотрительно заехал во двор нашего восьмиквартирного дома уже задом, чтобы наутро удобнее было выбраться на дорогу.
Ну, села Светка за руль. Вполне нормально выехала со двора на дорогу, благо, как раз перед ней проехал какой-то грузовик, и путь был свободен.
Включила поворотник, свернула налево, переключила на вторую скорость, и попилила неспешно к центру Туры. Свернула за старым кладбищем еще раз налево, далее был прямой отрезок метров в триста-четыреста. Едет, победно посверкивая очечками!
- Ну, давай переключайся на третью уже, - порекомендовал я Светке.
- Сама знаю! - огрызнулась она, врубила третью и притопила до самого перекрестка. Чуть сбавила скорость, и лихо завернула с Увачана на нашу Школьную улицу.
- Э, э, - поаккуратнее, водила! - незлобиво прикрикнул я. - Начальство, как никак, везешь!
И тут мы увидели, что нам навстречу едет большой автокран, покачивая на ходу выставленной вперед длинной стрелой. Ну, едет и едет, дорога двухполосная и довольно широкая, какие проблемы? Это я так думал. А у Светки вдруг побелели костяшки пальцев на ее маленьких кистях, плотно обхвативших баранку. И баранка эта вдруг ходуном заходила в ее руках, и я не успел ничего не сделать, не сказать, как Светка вдруг бросила нашу машину в сторону, подальше от этого надвигающегося монстра, поближе к обочине. А там стоял, вы не поверите, новенький, еще без номеров, милицейский уазик!
Послышался треск и скрежет, с правой стороны дергался зацепленный нами уазик, с правой промелькнула высокая кабина автокрана с изумленно взирающим из нее на нас мордатым водителем. Светка ударила по тормозам, я ударил мордой в лобовое стекло (легонько так, ни морда, ни стекло, слава Богу, ни треснули). И мы остановились на обочине сразу за милицейским уазиком.
…твою мать! - только и выдохнул я, вылезая из кабины. Светка замерла за рулем как истукан. А от двухэтажного деревянного дома, стоящего рядом с местом аварии, уже спешил к нам мужик в полумилицейской форме. Ну, штаны на нем были с красным кантом, а куртка цивильная. И без шапки, не успел нацепить.
Это был не такой уже большой, но вполне заметный в Туре милицейский чин в звании майора. Он заехал зачем-то домой на минутку и не стал заезжать во двор, а оставил машину на обочине. И тут кто-то из его соседей увидел и срочно «стукнул» ему, как мы - трах-та-ра-рах! - наехали на его машину. Причем, новенькую, только что полученную из Красноярска. Ну, майор и выбежал, чтобы тут же привлечь наглецов к ответственности.
Повреждения были довольно серьезные, но не смертельные. Мы милицейскому уазику снесли крыло и помяли дверь, себе тоже погнули бампер и своротили зеркало. Тут же подъехал инспектор ГАИ, пошли разборки, что да как.
Будь это где-то в городе, я даже боюсь предположить, что бы с нами было. Но это была Тура, небольшой поселок, в котором все друг друга знают. Нас же со Светкой знала не только Тура, но и вся Эвенкия - мы уже много лет работали в окружной газете, причем я к тому времени был уже редактором, а жена - ответственным секретарем и моим заместителем.
Мы частенько печатали в газете статьи милицейских чинов, сами писали о их работе, в общем, было у нас что-то вроде дружбы. Поэтому мы сами позвонили начальнику УВД, объяснили, что случилось, и дело было практически спущено на тормозах. Обошлось тем, что мы внесли в милицейскую кассу денег на оплату работы по ремонту нанесенных машине повреждений (тогда всего 1000 рублей), ну и какое-то время бесплатно печатали для них срочные бланки.
А Светка с тех пор за руль не садилась. Вообще. Оно, может, и к лучшему. Потому как водила из нее ну просто «аццкий», как говорит современная молодежь!
УЗИ тогда неверно предсказало.
Как ждал отец мальца-богатыря!
И вот в июне, когда солнце встало
На свет явилось чудо… Только я…
Розовощекая, кудрявая девчонка,
С глазами цвета северной звезды,
«Носила» белые в горошину пеленки,
И синие (на улицу) банты.
Не часто батя подходил к кроватке,
Лишь только если был изрядно пьян,
И то и дело мне шептал украдкой:
«Эх.мне бы парня. чё ж ты не пацан…»
Бежало время, папkа стриг мне челку,
И баки по мальчишечьи крамсал,
Смеялся в бороду:"Даааа, все таки мальчонка",
И на футбол с парнями отпускал.
Он уставал, но каждую субботу
Мы шли на поле, чтоб «копнуть червей»,
Он мне про север и медведей что-то
Рассказывал из юности своей.
А я в глаза его огромные смотрела,
Когда у «ламбины» встречали мы зарю,
И говорила тихо и не смело:
«Папулька, я люблю тебя, люблюююю»
Он улыбался и, метнув «удило»,
Подмигивал:"Тащи давай - клюет".
Я это рыбу лишь за то любила,
Что рядом папа был, да синий небосвод.
Он провожал меня частенько в школу,
Мы молча шли - он медленно курил,
Мне этот едкий запах по-приколу -
Родным и лучшим в мире тогда был.
Когда я поздно приходила с дискотеки,
Он у ворот меня встревоженный встречал.
Осунувшись, лишь никотина реки
В шальную ночь, измучившись, пускал…
И вот однажды я пришла и звонко
Сказала :"Пап, я замуж выхожу!
И не перечь, я взрослая девчонка!
И не держи!"Он тихо: «Не держу…»
Лишь побледнел и пачку красной «Примы»
Сжал в кулаке, да так, что в пыль табак.
И пожелал:"Люби и будь любима,
Так, чтоб семью «родили», а не брак".
Он обнимал меня на свадьбе крепко,
И мне казалось - это в-первый раз.
Oн всё ловил в толпе и взглядом цепким
Следил за мной, не отрывая глаз…
К полуночи в торжественном разгаре,
Он встал и тост шальной провозгласил:
«Пью за тебя, на всем огромном „шаре“
Я больше всех тебя, хорошая, любил!»
Когда зимой на Руси кого-то казнили, то применяли следующий способ: в мороз, к столбу, привязывали провинившегося человека и обливали его холодной водой. Но не так чтобы один раз облить и всё на этом, так нет же, ее постоянно подливали, пока человек не покрывался толстым слоем льда и умирал.
Так вот. Подлецом называли как раз-таки того, кто подливал воду, а мерзавцем - того, кто замерзал.
Жил-был Параллельный Енот. Помимо того, что он был енотом - он ещё и был всегда чему-нибудь параллелен. Впрочем, это было несложно. Вещей в мире много, располагаются они абы как - что-нибудь параллельное любому положению енота всегда можно найти.
У него был друг - Перпендикулярный Бобёр. Жил он так же, только был чему-нибудь перпендикулярен. Тоже нетрудно: в конце концов, можно быть перпендикулярным еноту.
Ещё был Касательный Лось. Он всегда был касателен к какой-нибудь сферической поверхности. Приходилось туго, пока не догадался таскать сферу с собой. Потом и шёл куда хотел, и касался при этом. Так что не будем про этого читера.
А врагом их была Теоремная Утка. Она знала все теоремы и всегда кричала: если бобёр и енот перпендикулярны друг другу, то они должны быть параллельны двум другим взаимно перпендикулярным еноту и бобру! И тем приходилось корячиться.
- Лев Михайлович, майор в отставке! - представился мне сосед по номеру в санатории «Красноярское Загорье», где я отдыхал.
Когда вечером стали отходить ко сну, Михалыч как бы между прочим сказал:
- Слышь, я ночами иногда разговариваю.
- Да ради Бога! - успокоил я его. - Может, чего интересного расскажешь.
Михалыч почти тут же захрапел. Заснул и я. И буквально подлетел на своей кровати от оглушительного рева:
- К-куда? А ну назад! Смирррр-нааааа!
Дрожащей рукой я включил ночник. Михалыч сидел на кровати и строго смотрел на меня невидящими глазами.
- Я кому сказал? А ну подойди ко мне! - потребовал майор.
- Да пошел ты! - рявкнул я в ответ. Михалыч вдруг часто заморгал и с удивлением спросил:
- А ты почему не спишь?
От возмущения я захватал ртом воздух, не найдя что ответить.
- Спи давай! - ворчливо сказал майор, откинулся на подушку и засопел.
«Может, все на сегодня?» - с надеждой подумал я. Но в эту ночь мне пришлось вставать еще раз - под утро я оттащил Михалыч от выхода на балкон: оказывается, он собрался в туалет, да перепутал двери. Представляю, какую бы он сделал кучу, шлепнувшись с восьмого этажа!
А утром, когда я рассказал майору, что тот вытворял ночью, он мне не поверил. Я же устремился к администраторше с просьбой отселить меня от горластого лунатика куда подальше. По возможности - в отдельный номер, пусть и за доплату. Но накануне случился массовый заезд отдыхающих.
- Потерпите немного, пока мы что-нибудь для вас придумаем, - участливо сказала симпатичная сотрудница «ресэпшен».
Ну, думаю, ладно, потерплю. В следующую ночь улегся спать с заткнутыми ушами - специально купил в аптеке беруши. Да что толку - опять проснулся от вопля Михалыча, хотя и несколько приглушенного.
На этот раз бравый старик с кем-то дрался во сне - махал кулаками и громогласно издавал боевые кличи. И тут меня осенило. Михлыч же военный, хоть и в отставке. И я зычно скомандовал:
- А ну тихо, майор! Перед тобой генерал! Руки по швам и чтобы ни звука мне до утра! А то сделаю из тебя капитана!
- Есть, товарищ генерал! - сдавленным голосом ответил Михалыч, сделал руки по швам и деликатно засопел. В эту ночь он уже не будил меня своими дикими криками.
Утром спросил его:
- Ну, как спалось?
- Ты знаешь, кошмар привиделся, - пожаловался Михалыч. - Будто вызвал меня к себе на ковер наш командир дивизии генерал-майор С. и такого фитиля мне вставил, что до сих пор жутко. А за что, так и не сказал!
Я не ушел из номера - подобранный мной к отставному майору ключик действовал безотказно. Как только Михалыч засыпал - я командовал ему от имени неизвестного мне генерала С. вести себя ниже травы, тише воды - и майор тихохонько сам спал всю ночь, и мне давал высыпаться. Расстались мы почти друзьями.
Жарким июльским утром я возвращался с рыбалки со своего любимого озера Долгое. Шел «низом» - под старым берегом Иртыша, заросшим ивняком и крушиной, перевитыми плетями цветущего дикого хмеля кустами джигиды и боярышника с щебечущими на их ветках какими-то птахами, журчащими едва ли не каждом шагу ключами и родниками с ломящей зубы холодной и сладковатой водой, с голубоглазыми озерами в цветущей зеленой пойме…
Во, блин, как красиво пишу, да? Но если бы вы сами хоть раз прошлись
влажной тропинкой по этим чудесным местам, в сопровождении порхающих над вами разноцветных бабочек, в вас тоже проснулись бы похожие поэтические чувства.
Вот так как-то иду я, значит, себе домой, насвистывая какую-то простенькую мелодию от избытка этих самых чувств, одной рукой придерживая лежащие на плече удочку и пару жерлиц с самодельными ивовыми удилищами, а другую руку мне приятно оттягивает тяжелое ведро с выловленными на утренней зорьке пятком полукилограммовых щук да двумя-тремя десятками отборных серебристых сорог и крупных темноспинных окуней.
И вдруг слышу какую-то непонятную возню и детские голоса, доносящиеся из-за ближайших кустов ивняка. Эти самые кусты, значится, вовсю трещат, слышится возмущенный девчоночий писк и заглушающий его пацанский басок:
-Ты, (имя опускаю), не боись! Мы тебя немного (обозначение действия тоже, по понятным причинам, не называю) и отпустим!
- Совсем немножко! - поддакивает ему еще один мальчишеский тенорок.
Ну вот, все мое элегическое настроение, естественно, как ветром сдуло. «Ни фига себе! - подумал я. - Это что же за насилие творится в таком райском местечке! Да и кто это творит? Неужто детишки?»
Я поставил ведро с рыбой на тропинку, раздвинул удилищем кусты и… Точно, на зеленой шелковистой травке за этими кустиками затевалось нечто непотребное. Двое пацанов лет шести разложили на полянке девчонку примерно такого же возраста (во всяком случае, никто из этой троицы в школу еще не ходил, это я знал точно. Как знал и всю эту троицу - деревенька наша совсем крохотная, так что все ее жители знают не только друг друга, но и всех соседских собак и домашних коров по кличкам).
Меня одновременно стали душить и смех, и возмущение. Победило возмущение.
- А ну брысь по домам, засранцы! Я вам покажу… это самое!
Повторить то матерное слово, которое хоть и нетвердыми детскими голосами, но вполне уверенно выговаривали эти юные насильники, мне почему-то не хватило духа. Видимо, остановило присутствие «дамы», которая, наконец, вырвалась из рук оторопевших малолетних негодяев и с ревом побежала прочь, в деревню. И тут же в разные стороны от меня ломанулись и пацаны.
- Вот расскажу вашим родителям, они вам задницы-то надерут! - запоздало крикнул я им вслед. Потом все же не выдержал и расхохотался. Вот деревня, а! Откуда только что берется? Живут по соседству, растут вместе, играют вроде бы совершенно в безвинные игры. Всей невинной троицей отправились купаться на Красненький песочек. И выходит, что вдруг по дороге у кого-то из них возникло желание поиграть в «папку с мамкой». Ребятки решили не откладывать дело в долгий ящик и в безлюдном местечке завалили девочку под кустики.
Ну вот, откуда такое падение нравов, а? Где они этого могли набраться? Впрочем, где, где… В деревне-то народ зачастую живет в стесненных условиях, и дети, бывает, становятся невольными свидетелями любовных утех родителей, как те ни конспирируются.
А во дворах что творится? Петухи лезут на кур, кабаны на свиноматок, да потом так паровозиком и стоят долго в глубокой задумчивости, а уж про бесстыдство где попало спаривающихся собак и говорить нечего. А дети - они же все видят, все берут на примету, и хорошее, и плохое, а потом реализуют на практике.
Нет, все-таки правильно я шуганул эту троицу. Нельзя им позволять развратничать в таком нежном возрасте! Вот подрастут, лет хотя бы до четырнадцати-пятнадцати, тогда - пожалуйста. Можно уже начинать целоваться. Но не более того, иначе - удилищем по попе!
Что кино имеет важнейшее значение в жизни моих родителей, я понял тогда, когда сам на него еще не ходил. Мал был. Как и младший мой брательник. Но это не мешало матери с отцом бросать все дела, запирать нас на замок и убегать на индийские фильмы в сельский клуб. Обратно они не шли долго - двухсерийные сеансы длились по три часа. А когда возвращались - отец посерьезневший, а мама вся заплаканная, - то, видимо, под впечатлением, произведенным на них только что просмотренным душещипательным фильмом, не сразу и замечали, какой погром мы с братцем обычно учиняли в нашем скромном жилище за время их отсутствия.
А уже где-то лет с семи-восьми в кино начал ходить и я. Сам. Билет на детский сеанс сначала стоил пятьдесят, а после случившейся в 1961 году денежной реформы пять копеек. Конечно, деньги вроде пустячные. Но в начале шестидесятых зарплаты в совхозах выплачивались деньгами лишь частично, остальное заработанное шло в виде натуроплаты, то есть той продукцией, которые сами же совхозники и производили (зерно, мясо, корма для скота). И потому пятачки эти на кино мы, сельские детишки, нередко добывали сами. Для этого надо было всего лишь зайти в курятник, вытащить из гнезда яйцо и сбегать с ним в магазин.
Наша бессменная продавщица тетя Дуся добродушно спрашивала:
- Чё, в кино, ли чё ли, собралси?
И осторожно принимала из твоей ладошки белоснежное или желтоватое, нередко с прилипшим перышком, свежее яйцо, клала его в специально заготовленный ячеистый поддон, и выдавала взамен пятачок. Ровно столько - пять копеек стоило тогда одно яйцо. Сельпо вело в те годы сбор яиц от населения прямо через свои магазины. Но оставим эти товарно-денежные отношения, а поспешим с вырученным пятачком в клуб.
Это было обычное для нашей североказахстанской местности то ли саманное, то ли камышитовое - назвать его «зданием» язык не поворачивается, так что пусть будет вот так: помещение, - под серым потрескавшимся шифером, с побелкой по глинобитной штукатурке. На коньке его болталось выцветшее почти до белесого состояния бывшее красным знамя, а у входа к стене был прибит фанерный щит для всяких важных объявлений и для киноафиш. Афиша обычно писалась корявым почерком самим же киномехаником дядей Ваней Ляпиным или поаккуратнее - его женой, тушью или обычной детской краской на плотной бумаге.
Помню, когда я повторно учился в первом классе, и мои одноклассники еще только рисовали палочки в тетрадках в косую линейку, а я уже умел читать (второгодником стал не по своей вине - родители посреди учебного года чего-то сорвались с места и уехали жить на Урал, со мной, конечно. Но через полгода вернулись - что-то там у них не задалось, и я снова пошел в первый класс), девчонки на переменке кокетливо брали меня за уши и вели к афише, чтобы я прочитал им, какой сегодня будет фильм. И, поупиравшись совсем немного, чтобы и значимость свою повысить в девчоночьих глазах, и уши сберечь, я бойко зачитывал им название очередной киношки.
Какие они тогда были? Поначалу только черно-белые. Конечно, «Чапаев» - а куда без него? Потом «Волга-Волга», «Веселые ребята», «Смелые люди»… Первый цветной - «Морозко», в героиню которого, нежную и пленительную Настеньку, я влюбился с первого взгляда, еще куча каких-то сказок с уморительными персонажами - Бабой-Ягой с радикулитом, зловещим вроде, но все равно смешным Кощеем Бессмертным…
Да всего и не упомнишь. Тогда модным было (не знаю, может быть, только в нашей деревне) коллекционирование названий просмотренных картин, и не только лично самим коллекционером - свой вклад в твою «фильмотеку» могли внести и родители, родственники. Я тоже какое-то время «собирал» фильмы, для чего завел специальную тетрадку, куда и записывал безо всякой систематизации, но под индивидуальными номерами, названия фильмов. Собрал их что-то около сотни, а потом забросил, так как с головой ушел в новое увлечение - коллекционирование этикеток со спичечных коробков. Конечно, больше всего я любил, как и все пацаны, военные фильмы, в которых наши были самые храбрые, честные и справедливые, а не наши - жестокими и придурковатыми извергами, вызывающими ненависть, смешанную с презрением. Конечно же, обожал кинокомедии, из которых особенно запомнился британский фильм «Стук почтальона».
Проделки главного героя так насмешили меня, что я, где-то в середине фильма, будучи уже не в силах усидеть от сотрясающего меня хохота на жесткой клубной лавке, свалился на пол и буквально корчился там в конвульсиях. Это была самая настоящая истерика, у меня страшно болел живот от непрерывного смеха. Впрочем, это помешательство творилось практически со всем залом - такой убойной оказалась сила английского юмора, сразившего наповал маленьких зрителей в далекой казахстанской деревушке в начале 60-х годов.
Не знаю, как восприняли этот фильм потом взрослые, на своем вечернем сеансе - родители мои на него не пошли, так как готовы были забросить все свои домашние дела только ради индийских картин, страстными поклонниками которых они оставались всю свою жизнь. А я больше никогда так в своей жизни не смеялся, да и фильма этого повторно уже не видел. Правда, спустя много лет, в какой-то телевизионной передаче, посвященной зарубежному искусству, про «Стук почтальона» немного рассказали и даже показали фрагмент из него. Как раз тот, после которого я и свалился под лавку в нашем сельском клубе. А в этот раз - ничего, усидел, поулыбался только. Выходит, не такой уж и смешной была та картина, а? Конечно, хорошо бы еще раз посмотреть «Стук почтальона», чтобы понять, что к чему, отчего это я чуть не описался на просмотре этого фильма тогда, в далеком своем детстве. Но, увы, что-то никто не спешит вытаскивать эту ленту из пыльных запасников.
Однако я перескочил через главное: посредством каких же технических средств тот самый киномеханик дядя Ваня Ляпин демонстрировал нам картины? В его распоряжении была киноустановка, которая торчала на трехногом штативе не в отдельной будке, а практически среди зрителей, в самом начале зала, работала только от своего маленького движка на железных полозьях, который на время сеанса с помощью добровольцев вытаскивался из какого-то чулана при клубе, заводился киномехаником и тарахтел беспрерывно все полтора часа (ну или три, если фильм был двухсерийным, главное, надо было вовремя подлить бензинчика в бак).
Нередко случалось, что старенький движок начинал капризничать, чихать и кашлять, не желая заводиться. Тогда вокруг колдующего над механизмом киномеханика тотчас же собиралась толпа знатоков из кинозрителей, наперебой советующих ему, что и как надо правильно делать. Дядя Ваня Ляпин, не стесняясь, посылал всех куда подальше и обычно сам доводил дело до конца - то есть до начала работы генератора.
Убедившись, что ток пошел, он и сам топал следом в нетерпеливо гомонящий зал, становился за трехногий, подсвеченный собственной лампочкой двухбобинный аппарат и после ряда манипуляций запускал его. Тот начинал стрекотать, и тут же темный зал рассекал яркий конусообразный луч, упирающийся в белую простыню экрана. И бывший невзрачным до этого экран этот, на котором при обычном освещении видны были все морщины, заплатки, какие-то желтые пятна, тут же превращался в чудодейственное окно в иной, волшебный мир, полный невероятных историй и приключений, захватывающих странствий в далекие и загадочные страны…
И какое разочарование настигало всех в тот момент, когда пленку вдруг начинало заедать, а на застывшем кадре, прямо по черно-белой картинке, вдруг начинали расплываться безобразные желто-коричневые язвы и пузыри. Это означало, что лента прогорела, и дядя Ваня Ляпин под свист, улюлюканье и топанье ногами зрителей, нехотя огрызаясь, останавливает фильм и тут же ножницами вырезает выгоревший кусок, чем-то склеивает концы ленты, и вновь запускает аппарат.
Угомонившийся зал тут же снова впивается глазами в оживший экран. Однако ненадолго: фильм опять прерывается - часть кончилась. На этот раз зрители, зная, в чем дело, лишь терпеливо шмыгают простуженными носами и покашливают, негромко обмениваясь впечатлениями от просмотренного. А киномеханик в это время сноровисто меняет прокрученную часть на следующую, и снова горизонтальный клин белого и пыльного света падает на полотнище экрана. Фильм продолжается!
Что интересно, деревушка наша была маленькой, всего на несколько десятков дворов, но зрителей всегда набиралось столько, что клуб бывал забит битком, хоть на взрослых, хоть на детских сеансах. Родители мои, когда еще был старый клуб, отправляясь в кино, всегда прихватывали с собой из дома табуретки - чтобы ни с кем не ссориться из-за места на клубных лавках, так как билеты продавались без обозначения на них мест.
А на детских сеансах те, кому не хватало места - располагались на полу перед первым рядом. Конечно же, это были пацаны, даже те, у кого было место в зрительном ряду. Но на полу куда интереснее! Тут можно покувыркаться, пока фильм еще не начался, можно не сидеть, а лежать - хошь, на пузе, хошь - на боку, кому как нравится.
По мере подрастания мы, пацаны, перебирались с пола нашего клуба на первые ряды, потом все ближе и ближе к самому последнему, и после кино не разбегались по селу, чтобы прихватить в играх еще час-другой перед тем, как матери погонят нас спать, а уже начали оставаться на танцы - сначала под заливистый баян и шипящие пластинки, потом под завывания бобинного магнитофона.
И апофеозом походов в киношку становился последний, поцелуйный ряд, вплотную примыкавший к стене кинобудки. Там уже сидели совсем взрослые парни и девушки, до начала фильма старательно не смотрящие друг на друга. Но когда в зале гас свет и бойница кинобудки над головами «дружащих» выстреливала ослепительным лучом, их руки переплетались, а головы склонялись друг к дружке, и в полумраке зрительного зала начинали разгораться совсем не киношные страсти.
…Ну, и чё это вы тут делаете? Кино-то давно кончилось!
В армию я уходил не из дома в Казахстане - повестка пришла мне на Урале, в Краснотурьинске, где, я, перед тем как явиться в военкомат, решил съездить в родное село. Как-никак, там мои родители, братишки и сестренка, одноклассники, и мне очень хотелось повидаться с ними, перед тем как отправиться на два года в полную неизвестность.
Хотя, что там неизвестного - я призывался в прославленную Советскую Армию, отслужить в которой в те годы считали за честь подавляющее большинство парней. И обычно проводы в армию превращались в большое и праздничное событие, что в городе, что в деревне.
Я пробыл дома всего несколько дней, повидался со всеми, кого хотел увидеть. А перед отъездом родители устроили мне, как и полагается, проводины: нажарили-напарили всего и накрыли длинный стол, за которым собрались десятка три моих друзей и родственников - большего числа гостей наша скромная хата просто не разместила бы. я чуть больше года трудился на заводе ЖБИ бетонщиком. Рассчитавшись и простившись со своей бригадой
В общем, все остались довольны - и я, и гости, и родители - тем, что все остались довольны. Правда, мама моя весь вечер нет-нет, да всплакнет, глядя на меня. Я даже начал смущаться - ну как же, я же мужик, без пяти минут защитник Родины, а по мне слезы льют, и все это видят.
Не оставила мама свое мокрое дело и наутро, когда меня отвезли в райцентр, откуда я должен был уехать на автобусе до Омска, а затем поездом до Урала. Наконец, пожав всем руки и неловко ткнувшись губами в мокрую от слез мамину щеку, я с облегчением забрался в автобус, еще успел помахать провожающим меня односельчанам и поехал.
А перед глазами все еще стояла плачущая мама, и я был сердит на нее: ну, что она опять устроила мне при всех, как какому-нибудь маменькиному сыночку, а? Я вон сам в семнадцать лет уехал на Урал, у меня уже больше года трудового стажа, в армию вон берут, значит - не задохлик какой, а она все рыдает. Ну, что это такое, ей-Богу?!.
Но вскоре я уже сидел в вагоне своего поезда, пытался заигрывать с молодой и симпатичной проводницей и напрочь забыл обо всем, что было со мной и вокруг меня до этого. Молодость, что с неё взять?
А всего через четыре дня, когда я уже вечером следующего дня должен был отправиться на вокзал, где группу призывников должны были посадить в поезд на Свердловск работники военкомата, ко мне в комнату (койко-место в общаге я еще не сдал) поднялась с первого этажа недовольная вахтерша и сказала, чтобы я шел к телефону.
- А кто звонит-то? - с недоумением спросил я - за весь год проживания в общаге мне сюда звонили всего пару раз, и это для меня в известной степени было событием.
- Твои родичи, - пробурчала тетя Глаша. - Иди уже, и долго телефон мне не занимай!
Я спустился к вахте, взял лежащую на столе трубку и солидно сказал:
- Слушаю вас!
- Сыночек мой, это я… - сказала трубка маминым голосом, и я чуть не уронил ее на пол.
- Мама, ты откуда звонишь, из деревни, что ли? Откуда номер общаги у тебя? - сбивчиво забормотал я.
-Нет, не из деревни, - сказала мама и всхлипнула. - Па… папа отпустил меня проводить тебя в армию. Я у дяди Яши. Иди сюда скорее, сыночек, я тут уточку варю…
И я как стоял, так и сел на краешек стула, едва удержавшись на нем.
- Но… но зачем ты приехала? Столько денег потратила… Я бы и сам в армию нормально ушел, то есть уехал…
- Да как же, сыночек! Ты же у нас первым солдатом будешь! - с укором сказала мама (и это была сущая правда - из трех братьев я был старшим). - Поэтому, хочешь-не хочешь, а я тебя провожу…
После еще одних проводин у дяди Яши (папиного младшего брата, у которого я какое-то время жил, пока не устроился на работу) на следующий день мы с мамой отправились на вокзал.
Там уже кучковалась сколоченная еще в военкомате наша команда ноябрьских призывников в сопровождении одного из офицеров - он должен был доставить нас на сборный пункт Егоршино под Свердловском.
Я не один был с мамой - других призывников тоже провожали даже по два родителя, а то и целая кучка родственников. Мама все порывалась притянуть меня к себе, я, понятное дело, как истинный мужик и будущий солдат, всячески противился этому.
Но вот прозвучала команда построиться на перроне, я с облегчением вырвался из маминых объятий и торопливо вышел из маленького и тесного помещения вокзала. Мама вышла следом и молча смотрела на меня в неровном, разношерстном строю из пары десятков призывников, и по лицу ее опять текли слезы. «Господи! -с досадой подумалось мне тогда. - Да откуда же она их столько берет?..»
Но я все же был не каменным, мне, наконец, очень жалко стало маму за ее переживания, и я почувствовал, как и у меня защипало в носу и жарко стало глазам. Я торопливо помахал маме на прощание рукой и полез за пацанами в свой вагон.
Место мне досталось окном в противоположную от перрона сторону. И пока я устроился, поезд дернулся и медленно стал набирать ход. Я бросился в соседнее отделение вагона, чтобы еще раз помахать маме рукой, но, увы, ее уже не было видно…
Отслужил я благополучно, правда, без отпуска - не заслужил. Да у нас в части вообще мало кто удостаивался такой чести. Вот всего пару-тройку лет назад, когда срочную служили по три года, отпуска солдатам давали почти в обязательном порядке - все же три года… А нам повезло, мы пошли служить уже по новому, всего-то двухгодичному сроку.
Но этих двух лет мне хватило, чтобы я очень сильно соскучился по своим родным - братишкам и сестренке, отцу, маме. Хорошо, хоть она писала мне в часть - девчонки у меня тогда такой, чтобы регулярно, как невеста своему жениху, слать мне письма, не было, и единственной связью с гражданским миром оставались для меня они, мамины письма и ее посылки.
Когда я вырос на пороге родного дома в шинели и кирзовых сапогах, с щеголеватым дембельским чемоданчиком в руке, мама прижалась ко мне, но что было поразительно при этом - уже не плакала, а счастливо улыбалась.
-Мама, я тебя не узнаю, - сказал я, осторожно целуя ее в поседевший завиток, выпавший из-под сбившегося платка на щеку. - Вот сейчас ты не плачешь. Почему?
-Ах, сынок, - вздохнула мама и погладила меня по плечу с черным погоном. - Когда я тебя провожала в армию, у тебя из воротника пальто торчала такая худая, такая тонкая шейка - как у цыпленка, что я все время думала: «Боже мой, ну какой же из него солдат? Разве же можно таких брать в армию?» Вот потому и плакала и про себя молилась, чтобы у тебя там, в армии, все было хорошо. А сейчас чего мне плакать? Вон ты какой вернулся - плечистый, и шея уже не как у цыпленка, а крепкая, мужская. Вот я и радуюсь за тебя…
А вот здесь уж я сам чуть не расплакался, несмотря на свою «плечистость» и крепкую шею. Если честно признаться, трудно мне было в армии, порой очень. И теперь я наверняка был уверен, что это болевшая за меня мамина душа, ее слезы и молитвы укрепляли меня в армейской службе, и я благополучно отслужил эти долгие два года и вернулся домой.
-Спасибо тебе, мама, - сказал я. - И прости, что не всегда был внимателен к тебе.
-Иди мой руки, - ответила мама. - Оладушки еще горячие…
Как-то прочитал на сайте «Комсомолки» описание одной из читательниц своей истории избавления от зубов мудрости. Ей их вырвали сразу три, под общим наркозом, так что она ничего и не почувствовала. А все ее переживания сводились к ощущениям «отходняка» после наркоза. Господи, да это ж детский сад!
Давайте-ка вот я расскажу, как надо мной издевался этот, будь он проклят, зуб мудрости. Как известно, они у человека вырастают самыми последними, когда зубов уже полон рот, и на самом деле являются и самыми бесполезными, и их удаляют из-за причиняемых хозяину неудобств, преимущественно болезненных.
Они начинают прорастать, когда десна у человека уже стала прочной, и потому прорезываются с причинением большой боли. Самое удивительное, два верхних зуба мудрости у меня проявились практически незаметно, но их все равно пришлось очень скоро удалять - они проросли как-то криво и царапали щеку изнутри.
А вот третий зуб, он был у меня слева, сразу заявил о себе сильной болью в десне, когда стал выкарабкиваться наружу. Мне бы нет, сразу пойти к стоматологу, тем более что я к тому времени уже жил и работал в райцентре, но я все тянул. То надо было срочно в командировку уехать на пару-тройку дней, то стоматолога не было, то он появился, но очередь к нему образовалась большая.
Опухоль же с левой стороны лица между тем все увеличивалась, жевать было все труднее, и в один прекрасный день челюсти мои сомкнулись совсем. Есть я уже мог только все жидкое: кашку, суповую юшку, чай, водку (последнюю в целях обезболивания и как снотворное). Когда же я попал, наконец, к зубному врачу, тот только глянул на мою перекосившуюся физиономию, и сказал, что пока опухоль не спадет, ни о каком хирургическом вмешательстве и речи быть не может. А как ее согнать? Врач посоветовал полоскать рот содовым раствором и привязывать к щеке чулок с горячей солью.
И полоскал, и привязывал. Но щека распухала все больше, а боль становилась невыносимой, я не мог спать из-за нее, бесился, не помогала уже и водка. Жена крутилась рядом, сочувствовала, пыталась чем-то помочь, но что она могла? А тут я еще вспомнил мамин рассказ, как у них в деревне умер какой-то уважаемый мужик вот от такой зубной напасти: пошло заражение, и он скончался в страшных муках. Короче, перетрухал я основательно.
На работу с такой рожей и таким настроением уже не ходил почти неделю, но это был не прогул, а шеф разрешил мне отлежаться. Но когда он сам пришел меня проведать и увидел, в каком я состоянии, то пришел в ужас и сказал, чтобы я приготовился завтра поехать с ним в областной центр. У него, сказал он, были дела в полиграфиздате, и пока он там будет их устраивать, мне следовало попасть на прием к его знакомому стоматологу, выдрать этот терроризирующий меня зуб мудрости и ждать там же, пока он за мной заедет на обратном пути.
На тот случай, если и областные зубники не смогут забраться ко мне в намертво захлопнувшуюся пасть, я был в душе уже согласен и на то, чтобы они пробрались к этому проклятому зубу не через рот, а через разрез в щеке!
Ну вот, шеф подвез меня к этой стоматологической поликлинике, я, кажется, или сам записался в регистратуре, или шеф меня записал, я уже плохо помню тот момент. И я уселся ждать под каким-то пыльным фикусом, пока меня вызовут. Тут работал целый конвейер: в одном кабинете жужжали бормашины, в другом охали те, кому выдирали зубы, под дверью третьего тоже сидели пациенты, но внутри было тихо. Может, там уже новые зубы примеряли и выдавали?
Как обычно бывает, от долгого ожидания и от страха перед предстоящей экзекуцией (это если возьмут с такенной-то опухолью, когда даже глаз заплыл), зуб у меня перестал болеть. И уже закрадывалась трусливая и предательская мыслишка: а не свалить ли мне отсюда и лучше где-нибудь в скверике пивка попить бутылочного, пока шеф за мной заедет. Но я опять вспомнил про того нечастного мужика, скончавшегося в чудовищных судорогах всего лишь из-за больного зуба, и решил таки довести дело до конца.
И вот медсестра вышла из кабинета, в котором время от времени орали пациенты (а тогда, в 70-х, орали на приемах даже у областных стоматологов), и назвала мою фамилию. Я зашел, стараясь прямо держать подгибающиеся ноги. И к ужасу своему, обнаружил, что врач - женщина! Правда, мне к моим 25 годам зубы еще ни разу дергали, но по рассказам прошедших эту садистскую операцию, я знал, что рвут зубы обычно мужики, потому как для этого требуется недюжинная сила.
Но отступать было уже поздно. Меня заботливо усадили в кресло, попросили открыть рот. «Ага! - мелькнула надежда. - Вот сейчас-то меня и выгонят!»
- Не могу, - прошипел я сквозь стиснутые зубы, собираясь встать с кресла. Но врач, хоть и немолодая уже, но вполне еще симпатичная тетка, положила мне свою теплую ладошку на плечо и мягко надавила:
- Сидите, сидите! Будем работать. Вы у нас не первый такой.
Она что-то сказала ассистирующей ей медсестре, та кивнула и подала ей блестящий агрегат, похожий немного на циркуль (уже потом я узнал, что это орудие пытки называется роторасширитель винтовой).
-Откройте, насколько сможете, рот, - попросила врач. Как я ни старался раздвинуть челюсти, зазор между ними образовался шириной не более нескольких миллиметров.
-Больше не получается, - прошипел я.
- А нам хватит, - успокоила меня врач. - Сейчас вам надо будет немного потерпеть.
Она протолкнула концы сомкнутого «циркуля» в зазор между зубами и, крепко ухватив его одной рукой, другой стала вращать закрепленный с другого конца винт. Концы адского инструмента стали постепенно расширяться и с нечеловеческой силой раздвигать мои челюсти. Я чувствовал, как растягивались воспаленные ткани опухоли, боль нарастала с каждой секундой.
Я терпел-терпел и, наконец, взвыл, и моя рука непроизвольно сорвалась с подлокотника кресла и попыталась оттолкнуть беспощадную руку врача. Но медсестра была начеку и с неожиданной для женщины силой перехватила мою руку и придавила ее опять к креслу.
- Терпите, больной! - пытхтела между тем врач, с усилием вращая колесико винта роторасширителя. - Иначе у нас с вами ничего не получится.
Нет слов, чтобы описать, какую адскую боль я при этом испытывал, причем все возрастающую. Хриплый вой продолжал исторгаться из моего разрываемого рта, из глаз сыпались искры. И когда почувствовал, что вот-вот описаюсь от невероятной боли, я поступил, наверное, не по-мужски. Я с матами раскидал этих садюг в женском обличье в разные стороны и выскочил из кабинета.
Так же, почти бегом, вылетел из клиники и даже оглянулся - не организовали ли за мной погоню? Но нет, никто меня преследовать не собирался. Я успокоился, поглядел на часы - до возвращения шефа у меня была еще пара часов. Потрогав ноющую опухоль на щеке и подвигав челюстями, с удивлением обнаружил, что рот у меня хоть на сантиметра полтора, да стал открываться. Может, стоило потерпеть экзекуцию до конца? Ну, потерял бы сознание от боли, так еще лучше - все остальное эти зверобабы доделали бы, может быть, без моего участия?
Но что сделано, то сделано: я не вынес этого нечеловеческого испытания роторасширителем, самым настоящим средневековым пыточным орудием, и до сих пор уверен, что тем, кто смог до конца пройти это, надо давать если не ордена, то объявлять хотя бы устные благодарности.
Отойдя на всякий случай подальше от клиники, я покурил, потом купил в ближайшем гастрономе пару бутылок «Жигулевского» и в тенечке на лавочке, неподалеку от клиники, стал с комфортом дожидаться возвращения шефа. Пиво было достаточно холодным и свежим, зуб не болел, и жизнь была распрекрасна. А думать о том, что рвущийся наружу сквозь живую и далеко не младенческую плоть десны этот чертов зуб мудрости никуда не делся и еще, скорее всего, даст мне жару, вовсе не хотелось.
Скоро я увидел притормозивший у крыльца клиники знакомый «газик» с брезентовым тентом («уазики тогда только стали поступать и были еще не у всех организаций) и, допив последний глоток пива и оставив пустые бутылки под лавкой, радостно устремился к машине.
- Ну, вырвали? - спросил меня шеф, когда я угнездился за его спиной на заднем сиденье. На меня также вопрошающе уставился и наш шофер казах Ермек. Они, оказывается, все это время за меня очень переживали. А я, трус поганый… Я заюлил:
- Да не смогли они… Инструмента у них нужного не было… Сказали, потом приехать, когда опухоль спадет…
Но шеф все понял по моим шныряющим глазам и разозлился:
- Удрал? Ты понимаешь, что я это специально для тебя придумал поездку в облполиграфиздат? Чтобы тебя, дурака, спасти! А ты? Чтобы завтра же был на работе, ничего не знаю!..
- Да буду, буду, - забормотал я покаянно. - Мне уже лучше, вон насколько рот открывается.
И продемонстрировал свои возможности. Шеф отходчиво хохотнул: «Закусить сможешь? Ермек, как выедем за город, свернешь в лесопосадку…»
Но уже вечером того же дня рот у меня опять захлопнулся. Промучившись всю ночь от рвущей боли в десне, из-за которой голова у меня буквально раскалывалась, утром я вызвал «скорую», о чем тут же сообщил шефу.
- Вот если бы ты вчера… Ну да ладно, выздоравливай, - помолчав, угрюмо сказал шеф и бросил трубку. Я его понимал: «перьев» в редакции нашей районки и так не хватало, а тут еще я со своим дурацким зубом (от которого, впрочем, вполне можно и умереть - я все время держал в памяти тот случай с загнувшимся мужиком, о котором мне как-то поведала мама)…
В хирургии, куда я был определен, меня начали терзать через каждые два часа какими-то болезненными уколами, пичкать таблетками, а на раздувшуюся, с натянутой до глянцевого блеска кожей, щеку накладывать вонючую мазь. Через пару дней я почувствовал, что бывшая до этого буквально каменной, опухшая щека моя стала мягче и даже продавливалась пальцем и уже не так болела.
В палате со мной лежали совсем еще молодой, очень страдающий парнишка со сложным переломом ноги, подвешенной на вытяжку, и дряхлый старичок-казах с жиденькой бородкой. К ноге его была подвязана бутылочка, куда по тоненькому шлангу стекала ядовито-желтая моча. Шланг был вставлен деду прямо в член, и он тоже страдал.
- Ссить не могу, - жаловался он. Да, всем здесь было плохо.
Пришла медсестра сказала, что ко мне посетитель, ждет внизу. Я спустился к выходу из хирургии и обрадовался: приперся Саша Кириков, фотограф райбыткомбината и лучший друг редакции, в том числе и мой. Мы часто печатали его снимки с моими текстовками к ним (своего фотокорра у нас в штате не было), а потом вместе пропивали его гонорары.
Поздоровались, покурили на скамье под старым раскидистым тополем, потом Сашка выволок из своего кофра большой такой бумажный кулек:
- Вот тебе витаминная передача, - сказал он. - С днем рождения тебя! Выздоравливай, а я побежал.
Обнял меня, и правда убежал. Я расстрогано посмотрел Сашке вслед: надо же, помнит! Друг, одно слово!
Кулек оказался довольно увесистым и пах очень аппетитно. Я его расколупал - сверху лежал чебурек. Пошевелил его, под ним блеснула алюминиевая бутылочная пробка. Водка, зарытая в кучу чебуреков и беляшей, еще теплых! Ай да Сашка!
Аккуратно завернув кулек, я пронес его в палату, распространяя вокруг себя дразнящие ароматы. Кружка у меня была. Я подмигнул деду-казаху, бродящему по палате со своей болтающейся в промежности ядовито-желтой бутылочкой, и щелкнул по горлу, приглашая его к тумбочке.
-Жок, - помотал бороденкой аксакал. - Ссить не могу…
Пацану предлагать не стал, да он и спал после бессонной ночи: до утра, бедолага, провсхлипывал от донимавшей его боли. А больше и приглашать было некого - не идти же по палатам, искать компаньона. И дождавшись очередного укола, я сам начал потихоньку дудонить эту водку и занюхивать чебуреками. И выдул всю, и отрубился счастливым безмятежным сном. А под утро проснулся от мерзотного ощущения у себя во рту. Он был полон какой-то вязкой вонючей жидкости, и она уже натекла на подушку. Гной!
Я едва успел добежать до туалета, и меня всего вывернуло. Отдышавшись, я вдруг понял, что рот у меня открывается уже больше, чем наполовину запроектированной ширины. Я обрадовался: наконец-то. Вот отлежусь еще немного, опухоль совсем спадет, и можно снова идти к стоматологу.
Но меня чуть не выперли из больницы в тот же день: я забыл убрать и выкинуть поставленную за тумбочку опустошенную бутылку, ее нашла пожилая техничка и накляузничала заведующей отделением. Был небольшой скандальчик, и под клятвенное заверение, что подобное больше не повторится, меня оставили до полного спада опухоли.
А через пару дней я уже сидел под дверью районного стоматолога в начале длинной очереди - пришел одним из первых, прямо из больничной палаты. И уже не бил дробно носком туфли по полу от страха, а с нетерпением ждал, когда же закончится эта моя зубная эпопея.
Врач у нас был крепко сбитый мужик, и для него не должно было составить большого труда вырвать, наконец, этот оборзевший зуб мудрости. Он заглянул мне в рот, сказал:
- Ага, восьмерка!
Медсестра это записала. Врач тем временем уколол меня в десну - было не больно, но чувствовалось, как стальная игла с хрустом вошла глубоко-глубоко в мясо. Подождав немного, когда я перестал чувствовать даже часть языка, не говоря уже о десне, врач приказал мне раскрыть пошире рот. Я зажмурил глаза и разинул жвальник.
Бесжалостное холодное железо, разрывая десну, обхватило проблемный зуб, и врач стал выворачивать свои клещи. И тут снова вернулась боль - казалось, что мне отрывают голову. Но зуб не шел! Я замычал.
- Уфф! - сказал, отдуваясь, врач, и слегка ослабил хватку. - Ни хрена себе! Ну, парень, крепись!
И так надавил на клещи, что и голова моя перекосилась в сторону этого чудовищного нажима. Но еще раньше в челюсти что-то хрустнуло, и врач довольно кхекнул:
- Вот он, голубчик! Но корни, корни каковы! И рос к тому же вбок.
Я сплюнул в урну и посмотрел на зуб, зажатый в клещах. Окровавленные корни действительно были устрашающе растопыренными в разные стороны. Этот зуб собирался измываться надо мной вечно, вот и закрепился такими острыми и корявыми корнями. И все же ему пришла хана!
Зажав вставленный в место вырванного зуба ватный тампон, я кивком головы поблагодарил врача и обрадованно потопал домой. Воробьи щебетали в кронах тополей и кленов, солнце вовсю наяривало в бездонной синеве неба, встречные люди улыбались мне, а я им. Жизнь продолжалась! А чтобы она вновь заиграла всеми своими красками, всего-то и надо было вытащить и выбросить в урну этот совершенно бесполезный зуб мудрости!
Ну вот скажите мне, на хрена он вырастает позже других и превращается затем в настоящий кошмар для его обладателя?