По объективным обстоятельствам, а именно нехватка времени вот совсем-совсем, запустила к чертям свой сад-огород. Я и в обычные годы огородница - так себе, но хоть травку подстричь и полить единственный георгин (кстати, систер! где мой георгин) могу. Ну и там крылечко помыть, разобрать деревяшки и пожечь ветки - это могу.
Не этим летом.
Этим летом у нас в огороде буйство. Флора счастлива, местная фауна в лице двух соседских котов тоже.
Каждые выходные я одетая, скажем прямо, не слишком - в купальник и купальник, выхожу в сад и сажусь за стол с ноутом. Сижу и вялюсь (вяло пялюсь) в монитор. Изредка стекленею глазом и начинаю что-то истерично бэмцкать. Потом снова вялюсь. И так часами.
К обеду на столе появляется какая-то недомашняя еда и шампанское.
И я продолжаю стекленеть с бокалом в руке. Жую, стекленею, туплю. Часами. До заката.
При этом мужчина мой активен и работящ. Он куёт, что-то перетаскивает с места на место, чем-то таким мужским и правильным занимается.
Мужик!
Соседка Люся и её незамужняя дочь моего возраста за забором меж тем вкалывают. У них ухоженный участок, у них газоны, как в Йоркшире, а георгины колосятся. Они без продыху тяпят и грабят. Грабят и тяпят. Тяпят, грабят, роют, рыхлят, полют, сеют, уничтожают…
И тут я - сучка драная. С бокальчиком и шампусиком. И с мужиком, к тому же. Да? Чуете драму? Чуете кровавый запах классовой вражды?
Я не просто чую. Я его через штакетник прям впитываю.
- Отдыхаешь? Всё отдыхаешь? - спрашивает Люся, перевесив подбородок через забор. Дребезжание её голоса -индикатор уровня классовой ненависти. Еще минута, и всё… Телеграф, телефон, почта и интернеты будут сметены под напором народного гнева.
- Где там? Работаю, - вздыхаю я, смакуя брютик.
- Ну-ну, - щурится Люся.
И перехватывает покрепче рукоять тяпки мозолистой рукой.
А смотрю на неё и мечтаю… Тяпать и грабить. Тяпать и грабить. Грабить… и снова тяпать.
- Старик, не забудь из ‘'Приозерного'' привезти зарисовку о механизаторе!
К массе поручений, полученных молодым литсотрудником районной газеты «Ударник полей» Локтевым на командировку в совхоз от редактора и завсельхозотделом, ответственный секретарь добавил еще одно.
- Мало, понимаешь, пишем мы о людях труда. А надо больше, - наставительно сказал начальник штаба редакции. - Ну, проваливай, некогда мне тут с тобой.
Он хлопнул Локтева по угловатому плечу и уткнулся в гранки.
Через три часа утомительной езды в раскаленном, пыльном «пазике», корреспондент ступил на землю «Приозерного». А еще через час вместе с агрономом Прусовым он уже раскатывал по совхозным полям.
День был жарким, суматошным. Корреспондент исписал к вечеру почти весь блокнот. Из этого хаотичного нагромождения имен, цифр, неразборчивой скорописи в прохладной тиши редакционного кабинета должны были родиться корреспонденция, статья, несколько заметок. А вот зарисовки не было.
- В пятой бригаде я тебя сведу, мил человек, с Иваном Ралдугиным - классным механизатором, орденоносцем, -пообещал агроном Локтеву. - Он, можно сказать, потомственный земледелец - в его роду пахари прослеживаются аж до пятого колена. Вот ты можешь сказать, кто был твой пра-пра-прадедушка?
- Не могу, - честно признался корреспондент.
- То-то! - обрадовался агроном. - А Ралдугин - скажет.
Солнце уже клонилось к закату, когда они приехали к паровому полю. По нему, натужно рокоча, ползали штук пять тракторов с плоскорезами. Один из них, с трепыхающимся на кабине алым флажком, остановился на краю поля по сигналу агронома.
- Здрасьте вам! - пророкотал здоровенный механизатор. Руки у него были огромные, даже на фалангах пальцев поросшие бурой шерстью. На широком, темном от пыли лице, ослепительно сверкали белки глаз и ровные зубы. Из-под кожаной вытертой фуражки выбивались задорно трепетавшие на ветру пряди вьющихся и пегих от пыли волос.
- Ваня, я тебе корреспондента привез. Ты ему все о себе обскажи. И о себе, и о предках. Вот кто был твой пра-пра-прадед? - Агроном толкнул незаметно Локтева: «Сейчас, мол, он тебе всю родословную выложит, только успевай записывать».
- Пекари были Ралдугины завсегда, - с достоинством пробасил тракторист, закуривая. Он с наслаждение затянулся, отчего сигарета тут же стала на треть меньше, и выпустил густые струи дыма сразу из ноздрей, рта и, кажется, ушей.
- Я первый ударился в технику у нас в роду - и не жалкую об этом. Но хлеб печь могу - это у нас, у Ралдугиных, в крови.
- Тракторист ли, пекарь - все одно с хлебом связано, - ничуть не смущаясь, подытожил агроном. - Ну ладно, вы балакайте, а я пойду машиной займусь - что-то сцепление барахлит.
Корреспондент с трактористом уселись на кромке поля. Иван Ралдугин оказался человеком неординарной судьбы. Они проговорили не менее часа и тепло простились, весьма довольные друг другом.
- Ну, как тебе наш Ралдугин? - спросил агроном Локтева по дороге на центральную усадьбу.
- Хороший мужик! - с оживлением ответил корреспондент. - Я про него, пожалуй, очерк напишу. Шутка ли: в сорок лет два ордена, три медали…
Он действительно написал очерк. Материал получился очень живой и был признан в редакции лучшим за неделю.
Снова в «Приозерный» репортерская судьба завела Локтева месяца через два. Он зашел в вагончик полевого стана, когда там уже закончился обед. Ралдугина корреспондент узнал сразу - тот одиноко сидел за столом все в той же кожаной фуражке и сосредоточенно ел гуляш, запивая его компотом из большой алюминиевой кружки.
Вот он тщательно подчистил корочкой хлеба дно тарелки, выловил из кружки разваренные фрукты, обсосал их и стал с хрустом разгрызать косточки. Газетчика он не замечал.
«Вот уж, действительно: кто как работает, так и ест», - с уважением подумал Локтев и кашлянул.
Иван Ралдугин посмотрел на него ничего не выражающим взглядом.
«Не узнает меня, что ли? Вот и распинайся, пиши о таких», - обиженно подумал корреспондент.
В это время в вагончик заглянул кто-то из механизаторов и игриво сказал:
- Кудрявый, ты уже закончил прием пищи? Айда в курилку, «козла» забьем.
Ралдугин метнул в его сторону тяжелый взгляд, и парень исчез.
- Слыхал, как меня величают? - криво усмехнулся великан. - А когда-то был Иван Лукич. Думаешь, кого мне надо за это благодарить, а?
Локтев ничего не понял и растерянно хлопал глазами.
И тут Ралдугин не спеша вынул из кармана аккуратно сложенную, уже потертую на изгибах «районку», развернул ее и молча пододвинул корреспонденту. Локтев увидел свой эффектно заверстанный в подвал очерк «Хлебороб, сын пекаря», а в нем - отчеркнутые красным карандашом строки.
Гулко сглотнув, газетчик прочитал свои слова: «Могучий, кудрявый, он как бы олицетворяет собой былинную мощь и красоту русского человека - пахаря, ратоборца». Локтеву нравился этот оборот.
По-прежнему ничего не понимая, он поднял глаза.
- А теперь смотри сюда, - прогудел, как из бочки, Ралдугин, и сдернул с головы фуражку. Газетчик все понял и крепко зажмурил глаза.
Неизвестно, какой такой ураган пронесся над головой героя его очерка, но он слизнул с нее почти все волосы.
Иван Ралдугин оказался обладателем шикарной огромной лысины, ехидно отблескивающей своей полированной поверхностью прямо в глаза корреспонденту. Лишь с висков да за ушами у механизатора свисали жидкие пряди чудом уцелевших русых волос с жалкой претензией на волнистые локоны. Их-то неукротимое воображение газетчика и превратило в залихватские кудри.
Корреспондент, надо отдать должное, был скор на ногу и не стал дожидаться, пока в оскорбленном великане проснется «былинная» ярость. Он поспешил ретироваться из вагончика, лепеча на ходу в свое оправдание что-то вроде: «Простите, я не знал… я просто не разглядел, честное слово… И вообще, это ваша фуражка меня подвела…»
Под конец этой правдивой истории скажу, что Локтев после того случая приложил все усилия и старания, чтобы стать не только одним из самых оперативных и продуктивных журналистов в своей редакции, но и самым внимательным и осторожным.
И его даже потом забрали в областную газету! Где мы с ним и познакомились, и он мне как-то на дружеской пирушке рассказал эту правдивую историю, а уж я вам, друзья мои.
Летний умывальник нашей роты находился сразу за казармой, и был огорожен высоким П-образным, в рост человека, забором. Тем свежим июньским утром после команды «Подъем» я, накинув на шею полотенце и прихватив из тумбочки зубную щетку с тюбиком пасты, лениво поплелся из казармы умываться. Лениво, а не бегом - потому что я был уже черпак, и на зарядку ходил по желанию, а не по принуждению, как салабоны и духи.
Ну да не в этом дело. А вот в чем. Когда я, обогнув казарму, подошел к умывальнику, у входа на его территорию толпилось несколько наших парней, необыкновенно притихших и явно прислушивающихся к тому, что происходит за выкрашенным в коричневый цвет забором.
Когда я сунулся было к входу в умывальник, пацаны меня остановили.
- А чё случилось-то? - недовольно спросил я Тарбазана, с которым мы корешились.
-Там разборка идет, - таинственно пояснил он. - Просили подождать…
В это время из-за забора послышался мат-перемат, хлесткие звуки ударов, и над забором, кувыркаясь, взлетела и снова исчезла чья-то пилотка. А спустя несколько секунд из умывальника вышел рядовой Вдовиченков, держась рукой за ухо и капая на землю кровью из разбитого носа.
Его догнал ефрейтор Гарбузов с красным, разгневанным лицом. Он на ходу нахлобучил Вдовиченко на его стриженую поникшую голову пилотку и напоследок дал еще пенделя. Вдовиченко перешел на мелкую рысь и, часто мелькая стоптанными каблуками кирзачей, скрылся за углом казармы.
- В следующий раз убью, пидор! - прорычал ему вслед Гарбузов и сплюнул.
Мы его окружили с расспросами. И вот что рассказал дедушка Гарбузов:
- Я вчера пришел из самохода поддатым, где-то после двенадцати, ну и завалился на койку не раздеваясь, только сапоги скинул. Уже задрых, как чую - что-то не то, кто-то по мне шарится. Открываю один глаз, а этот урод - его койка рядом с моей, - стоит на коленках на полу и расстегивает мне, падла, ширинку…
- У-у-у! - загудели мы, хотя еще толком не понимая сути происходящего.
- Ага! - подтвердил Гарбузов. - Я-то сходу не врубился, думаю, какого х… ему надо у меня в штанах? Может, он денег хотел украсть - у меня еще кое-что оставалось, да перепутал карман с прорехой? А он, падла, осторожно так достает мой х… и начинает его гладить, дуть на него, бормотать чего-то. А потом нагнулся и стал лизать его…
- Ууууууууууууу! - еще более негодующе провыли мы на эти чудовищные слова Гарбузова.
Я уже знал к тому времени, что есть такие мужики- не мужики - их называют пидарасами (а что правильно будет - педерасты, а уж тем более по-научному гомосексуалисты или сокращенно геи, ни я, ни мои однополчане тогда и не подозревали), и они любят не женщин, а друг дружку. В жопу. И берут друг у друга в рот. Вот такие поганцы и уроды.
За это их всячески не любят и презирают все остальные нормальные люди. Я их тоже презирал, хотя еще ни одного в своей жизни не видел. И вот сподобился увидеть. И где - в армии! Как этот Вдовиченко вообще стал пидарасом, когда успел? Ему же было, как и нам, ну от силы двадцать. Кто его так испоганил-испортил? Или он таким родился? И решил совратить еще и ефрейтора Гарбузова? В общем, кучу вопросов тогда вызвало лично у меня это происшествие, как, думаю, и у остальных парней.
Вдовиченко был обычным, незаметным парнем, призванным откуда-то с Украины. Всегда аккуратен, со свежеподшитым воротничком, начищенными сапогами, он, правда, держался как-то особняком, ни с кем толком не дружбанил, а все свободное время проводил в ленинской комнате и строчил письма.
Я несколько раз видел, как Вдовиченко нес их в каптерку, сдавать старшине - это всегда были два-три пухлых конверта.
…- Ну, тут я уже не выдержал и заехал ему коленкой в рожу, - продолжал рассказывать Гарбузов. - Этот пидор уполз на свою кровать. Ну, я его больше трогать не стал, чтобы шум не поднимать. А сейчас вот вломил ему от души! Чтобы знал, урод, к кому лезть…
- А почему он именно к тебе-то полез? - что называется, «снял с моего языка» вопрос Тарбазан.
- Ну, я ж говорю - спим мы рядом, - терпеливо стал растолковывать Гарбузов. - А тут я пьяный пришел. Он думал, что я не почую, вот и полез. И это… Он, сука давно на меня странно так посматривал…
- А, так он влюбился в тебя. А ты его за это по роже! - подытожил я. Пацаны грохнули. Гарбузов сжал кулаки и двинулся было на меня. Но потом сам заржал, и мы пошли умываться.
Что же было со Вдовиченко? - спросите вы. Его сексуальная ориентация мгновенно стала достоянием всей части, Вдовиченко шпыняли все, кому не лень. И буквально через пару недель он исчез из нашей роты и вообще из части - говорили, что его куда-то перевели. Наверное, чтобы уберечь от ЧП - у нас на объекте иногда на головы некоторых гнид падали кирпичи, а то и металлические балки…
_____________
фамилии некоторых персонажей данной истории, понятное дело, изменены.
Помните жуткую аварию на СШГЭ, унесшую жизнь более 70 человек? На этой станции работал инженером-программистом мой друг детства Саня. Когда на станции все это случилось, я ему позвонил - телефон молчал. Написал по электронке - ответа не последовало. И когда, каюсь, я уже готов был предположить самое худшее, Сашка, наконец, написал мне на «мыло», что у него все нормально. Хотя в день аварии он все же был на смене вместе со своей женой, и они покидали рабочие места по колено в воде. А под ними все уже было затоплено. Сашка выполнил свой служебный долг до конца - он в те страшные минуты сохранил и отправил, куда полагается, всю компьютерную базу с записью всех параметров происшедшей катастрофы. За что ему честь и слава. Но это решать уже не мне. А я, раз уж с Сашкой ничего страшного не произошло, все же о веселом.
Несколько лет назад мы с Саней ездили в наше родное село Пятерыжск, это на Иртыше. Решили, что удобнее будет ехать из Красноярска, и Сашка приехал ко мне из своего поселка энергетиков. Сели на фирменный поезд «Красноярск-Москва» и поехали до Омска, а оттуда - рукой подать до Казахстана, где недалеко от границы с Россией и располагается на Иртыше наша милая деревенька.
В купе на четверых - блестящем, чистеньком, с мягкими диванами, - к нам никого не подсаживали. Мечта, а не поездка! Довольные, мы попивали чаек и под перестук колес болтали о том, о сём, а за окном вагона проплывали чудные сибирские пейзажи. Вежливый проводник принес нам белье (ну, просто хрустящее от чистоты!), предложил заправить постели. Мы отказались - что, безрукие, что ли, в конце концов?
Диваны были такие мягкие, что доставать матрасы с багажных полок и раскладывать их не стали. Вот только сиденья диванов почему-то оказались узковаты.
- Конструктивная недоработка, - по-инженерному важно сказал Сашка.
- Да, у нас всегда так, - с писательским сарказмом поддакнул я. - Но спать можно. Главное - мягко.
Спать все же было неудобно - то рука свалится, то нога, а то и сам вот-вот сверзишься. Напротив меня кряхтел и ворочался Сашка, испытывая те же проблемы. Когда поезд подъезжал к Омску, проводник пришел за бельем. Плохо выспавшиеся, мы сидели на скомканных простынях и хмуро отпивались крепким горячим чаем. Проводник с удивлением посмотрел на нас:
-Вы что, так спали?
- А что такое?
Проводник молча залез рукой за спинку Сашкиного дивана, чем-то там щелкнул, и спинка удобно улеглась на узкое сиденье. Постель сразу стала раза в полтора шире. Мы с Сашкой оторопело посмотрели друг на друга. И, не переставая, хохотали чуть ли не до самого Омска…
В эти теплые июньские денечки мои земляки-пятерыжцы в 60-е годы обычно уже целыми семьями спускались под крутой иртышский берег. К огородам, длинной неровной полосой растянувшимся на добрые километр-полтора на влажной черноземной луговине на виду у Иртыша, прячущегося за зеленой каймой вербовой рощи и тальниковых зарослей.
Работы предстояло сделать много: весь огород по весне надо перелопатить, разбить на гряды с прокопкой дренажных борозд, удобрить навозом, свежим черноземом (потому что старый гумусный слой ежегодно истощался, вымывался), навезти песка под морковные и иные гряды…
И взрослые со всем этим справлялись бы гораздо медленнее, если бы не наша помощь, их детей. Я помогать своим родителям возделывать огород начал с первых школьных лет. Как раз к тому времени в младших классах начинались каникулы. И где же первые их дни провести, как не на огороде?
Конечно, поначалу вскапывать хоть чуточку нашего участка мне не давали - уж я бы накопал! Но подвозимый отцом на телеге чернозем, песок к разделываемым моей трудолюбивой мамой грядкам и лункам я подтаскивал. А потом поливал их, пропалывал.
Став побольше, уже вооружался и лопатой, а чернозем подносить к маминым грядкам начал уже и подросший брат Ринатка, а там и Рашит подтянулся (Роза же была еще совсем крохотной).
Вскапывать огород - дело, конечно, не очень увлекательное, но вполне терпимое. Особенно когда четко знаешь поставленную перед тобой цель - вот от этого плетня и до обеда. А там, в самую жару, можно уже и бежать купаться. Хоть на Иртыш - он рядышком, уже прогрелся и манит к себе песчаным мысом. Или на прохладное озеро, с его облюбованными пятерыжскими детишками местами для купания Красненький Песочек и Две Лесинки.
Но однажды «производственная» травма выбила меня из семейных рядов огородников больше чем на неделю. Случилось вот что: желая вскопать отведенную мне гряду раньше, чтоб пораньше удрать на озеро, я пренебрег мерами техники безопасности. То есть, сбросил в борозду голицы, в которых надо было копать во избежание мозолей, и шустро орудовал лопатой, зажатой голыми руками.
Ну и докопался: вскоре на левой ладони у меня взбугрился огромный мозоль. Но он не болел и мешать мне особенно не мешал, просто я чуть по-иному зажимал черенок лопаты, чтобы на пузырь этот меньше давило.
И когда я уже заканчивал свое задание на этот день, вдруг почувствовал, что ладонь мне немного печет. Посмотрел на нее и обнаружил, что мозоль все же лопнул и из него вытекала прозрачная жидкость. Но я матери ничего не сказал и с радостным топотом умчался купаться.
Прокувыркавшись в озере и позагорав несколько часов, я, страшно голодный, вернулся домой лишь к вечеру. И уже тогда почувствовал нехорошую боль и «тиканье» в том месте, где была мозоль.
Рука начала припухать и болела и все сильнее. Я проснулся под утро и уже не мог больше спать. Руку опущенной вниз держать было нельзя - в ней начинало дергать так, что хоть кричи! Мама тоже проснулась, услышав мои сдержанные стоны и кряхтенье, вышла к нам в «детскую» (на самом деле обычная проходная комната) из взрослой спальни, включила свет и ахнула, увидев мою вздувшуюся руку.
Едва дождавшись, когда откроется наш фельдшерский пункт (уж не помню, кто тогда работал, но помню, что молодая тетенька), мама отвела меня туда. Руку со вспухшей, как маленькая подушка, тыльной стороной ладони я все время держал перед собой приподнятой - как пионер, елки-палки. Но по-другому хоть немного утихомирить сильную дергающую боль было невозможно.
Фельдшерица осмотрела мою руку, и сердито спросила, как это мы так допустили, что у меня началось заражение. Мама запричитала и стала что-то виновато лепетать. Но я сказал, что это я сам дошел до жизни такой, а маме ничего не сказал. Только потом, когда сильно заболело.
Фельдшерица сказала, что надо срочно ехать в Железинку, к хирургу. От слова «хирург» у меня тут же все обмерло в душе. Я тогда уже был довольно начитанным молодым тринадцатилетним человеком и знал, чем занимаются хирурги. Режут, когда больше ничего другого не помогает.
«А как-то полечить - мазями, таблетками - нельзя?» - чуть не хором спросили мы с мамой, оба перепуганные.
- Я тебе не только таблетку дам. Я тебя сейчас еще и уколю, - «успокоила» меня сельская медичка. Жить становилось все страшнее, но интереснее. Потому что уже две вещи со мной случились за эти дни в первый раз: первый раз я честно, но так неудачно заработал свой трудовой мозоль; первый раз получил из-за нее заражение; первый раз меня укололи не в предплечье, как бывало при прививках, а в ягодицу. И до этой ягодицы еще надо было добраться - я не хотел снимать штаны…
Затем фельдшерица заполнила какую-то бумажку и сказала, что с этим направлением надо срочно ехать в райцентр, в больницу. Иначе, сказала она, дело может быть худо. Мама ехать в Железинку не могла - она работала пояркой (поила через каждое определенное число часов закрепленную за ней группу крохотных телят), подменить ее было некому.
Отец вообще в тот день был в степи - он выпасал овец. А отделенческая машина, каждое утро возившая в Железинку тех механизаторов, что работали в МТМ, уже ушла.
- Да я сам доеду, только скажите, где там эта больница! - отважно сказал я. Мне уже было интересно - в райцентре я еще ни разу не был. Даже рука перестала болеть.
Делать было нечего, и мама пошла со мной на трассу. И удачно - как раз всего минут через десять, как мы встали у остановки, подошел запыленный автобус-пазик (тогда асфальта еще не было - просто грунтовое шоссе, хотя и приподнятое).
Мама сунула мне трояк в кармашек рубашки, а водителю сама заплатила полтинник - столько тогда стоило проехать до Железинки от нашего села. Чмокнула меня в щеку, заплакала и вышла из автобуса.
А я нашел свободное место и с интересом уставился в окно трясущегося на неровностях автобуса. Хотя смотреть пока было не на что, разве что на кресты и памятники примостившегося у дороги деревенского кладбища.
Минут через сорок автобус въехал в райцентр и остановился у автовокзала. Как мне и посоветовала мама, я тут же спросил у первой попавшейся мне тетеньки, как пройти в больницу. А рука у меня снова начала болеть, и я ее опять держал на весу.
Тетенька показала, в каком направлении идти. Я пошел и, озираясь по сторонам, все более разочаровывался. Улицы в Железинке были такие же пыльные, дома такие же низенькие и беленые, или редко - деревянные, все как у нас в Пятерыжске.
Разве что зелени было побольше, да машины чаще проезжали по этим улицам, вздымая пыль и разгоняя куриц. Я-то представлял себе, что райцентр - это что-то вроде городка, ведь здесь находились все конторы района и даже газета издавалась - «Ленинское знамя», которую раз в неделю нам приносила почтальонша и клала в почтовый ящик (мог ли я тогда подумать, что всего через восемь лет буду работать в этой районке!)
А тут - та же деревня, только побольше. Мало того, и райбольница оказалась деревянной, как и наш фельдшерский пункт. Только, конечно, побольше, и размещалась она в нескольких бревенчатых зданиях.
Нашел окошечко регистратуры, показал сидящей за стеклом тетеньке в белых косынке и халате выписанную мне у нас в ФАПе бумажку, она прочитала ее, вышла из своего закутка и сама отвела меня в кабинет хирурга, мимо сидящих в очереди людей.
В кабинете восседал за столом немолодой уже мужчина (сейчас я думаю, что ему было лет 35−40), тоже весь в белом. А рядом с ним сидела молодая симпатичная медсестра, которая ободряюще мне улыбалась.
Я, конечно же, при виде такой улыбки приободрился. Потому что на самом деле начал отчаянно трусить. В кабинете пахло лекарствами, то там, то тут виднелись разные блестящие инструменты, о назначении которых нетрудно было догадаться.
- Так-так, - бодро сказал хирург, осторожно ощупывая мою распухшую кисть. - Ну, рассказывай, что случилось.
Я, морщась от боли, сбивчиво рассказал про огород, лопату и мозоль.
- Хорошо, хорошо, - покивал белым колпаком доктор. - Хорошо, говорю, что сегодня приехал из своего, как его… Ну да, Пятерыжска. А если бы завтра, то я не знаю… Теперь давай-ка усаживайся поудобнее, будем решать твою проблему.
- Прямо сейчас? Здесь? - удивился я. Я почему-то думал, что меня положат в больницу, начнут делать мне уколы, пичкать таблетками, я буду валяться на койке и кормиться больничными котлетками и передачами, которые мне будет передавать с кем-нибудь или сама привозить мама. Вообще-то шло лето, самая пора для купанья и рыбалки, ну и работы на огороде, конечно. Но, с другой стороны, интересно. Я же еще никогда не лежал в больнице.
- Да, сейчас, потому что затягивать нельзя, - строго сказал врач, перебирая инструменты в ящичке. И заметив, что я скуксился, доброжелательно добавил:
- Да ты что, испугался, что ли? Брось, это же минутное дело!
Он взял в руки что-то похожее на большой шприц, направил его наконечник на мою вывернутую внутренней стороной ладонь с распухшими, как сардельки, пальцами и начал прыскать на нее, на сизо-багровое место бывшей лопнувшей мозоли чем-то пузырящимся и очень холодным. И ладошка моя тут же онемела.
«Вот она, заморозка!» - понял я, слышавший ранее, что зубы для обезболивания, перед тем, как их рвать, замораживают. И успокоился, посчитав, что больно мне теперь не будет.
Но тут хирург взял в руку скальпель и, ни слова не сказав мне, почему я и не успел отвести взгляда, всадил его острие в бугорок опухоли лежащей перед ним ладони. Я заорал от пронзившей меня до самых пяток боли и хотел вырвать руку, но она уже была цепко ухвачена прямо-таки стальными пальцами медсестры.
- Потерпи немного, мужчина, совсем чуть-чуть! - почти интимно шептала она на ухо, навалившись мягкой грудью мне на плечо. И я, чувствуя, что краснею и потею одновременно, подавил крик у себя в горле и уже молча наблюдал, как хирург выдавливает из разреза какую-то бурую дрянь. Потом у меня помутилось в голове и я куда-то поплыл…
Очнулся от резкого запаха нашатыря- медсестра с озабоченным, но по-прежнему красивым лицом совала мне под нос остро пахнущую ватку. Хирург, мурлыча что-то себе под нос, уже мыл руки.
- А вы сказали, что будет не больно, - с обидой пробурчал я ему в спину.
- Это разве больно? - удивился он. - Вот если бы тебя не обезболил, тогда да… Тогда ты бы еще не так кричал.
Я промолчал. Главное, эта первая в моей жизни операция, первое вторжение хирургического инструмента в мое тело (сколько их будет потом за мою жизнь!), завершилась тогда действительно быстро, за считанные минуты.
Медсестра тщательно обработала рану, забинтовала кисть, подвязала к моей тощей шее лямку из бинта же, я просунул туда руку и, не забыв сказать «спасибо» медикам, вышел из кабинета в коридор.
И на меня устремились глаза всех тех, кто сидел в очереди под дверью: с сочувствием, со страхом, с любопытством. Ну конечно, все же слышали, как я орал! Но я гордо поднял голову и пошел к выходу, торжественно неся перед собой на груди перевязанную руку.
Я только что перенес первую в своей жизни операции и кричал не очень уж сильно! Я - мужчина, как назвала меня симпатичная медсестра. Симпатичная, симпатичная, в женщинах тогда я уже разбирался…
Что было дальше - спросите вы? Да ничего особенного. Добрался до автовокзала, также с любопытством посматривая по сторонам и украдкой «засекая», какой я произвожу эффект на прохожих, и особенно на девчонок, своей все еще ноющей рукой на перевязи.
Там купил билет на автобус, попил лимонада с пирожными в буфете в ожидании своего рейса. Приехал домой и, конечно, был в центре внимания родных и друзей, сто раз пересказывая, как меня «резали» в больнице.
А огород продолжал ждать меня. Правда, уже вскопанный и засаженный. Так что мне потом оставалось только поливать всходы. Но на другой и последующие годы я без рукавиц уже старался его не копать. Запомнил, чем это может обернуться.
А сегодня огородов «внизу», под берегом, уже никто в Пятерыжске не держит. Они ушли в историю. Да и от самого села едва ли осталась половина…
Вся наша жизнь - это непрерывная цепь потерь и находок, порой самых невероятных. Вот одна из таких историй.
Как-то мы с одноклассником Генкой Шалимовым, когда учились в классе четвертом или пятом, поехали на велосипедах на рыбалку в Лобаново (место такое рыбное на старице Иртыша, километрах в семи от нашего села).
Там народ обычно копал живущих в норках на глинистом дне белесых личинок бабочек однодневок - у нас их называют бормышами, - для ловли стерлядей. В месте копки этих самых бормышей всегда вились стайки шустрых ельцов. Вот почему мы и решили в тот день порыбачить именно в Лобанове. И рассчитывали натаскать ельцов не менее чем по трехлитровому алюминиевому бидончику - стандартной пацанской рыболовной емкости. А то и стерлядок на закидушки.
Когда мы с Генкой ранним июльским утром, безбожно гремя подвешенными на рули велосипедов этими самыми пустыми бидончиками и вихляясь на педалях всем телом, подъехали к Лобаново, то оказались там не одни. На песчаном берегу стояла брезентовая палатка, рядом притулился синий «москвичок» и дымился незатушенный костерок. Трое явно не сельских мужиков, в добротной одежде и новеньких, блестящих на солнце резиновых сапогах- броднях, проверяли улов на своих закидушках.
Оказалось, что это были омичи, они приезжали порыбачить на выходные. У самого берега на их куканах в серо-зеленой иртышской воде медленно шевелили хвостами остроносые темноспинные, бугрящиеся костяными шипами стерлядки - штук по шесть-восемь на каждого.
- Ого! - сказали мы с Генкой почти хором и с завистью. И тут же полезли в воду копать бормышей - лопату мы взяли из дому. Пока возились с добычей наживки, омичи свернули свою палатку, сели в машину и уехали. В почти прогоревшем костре продолжали тлеть головни, а рядом на песке лежал не до конца использованный хворост. Продрогнув, я решил погреться и, выйдя из воды на берег, подкинул в костер сухого тальника. Он немедленно занялся почти бесцветным огнем, весело затрещал.
Повеселел и я, поворачиваясь к костру то одним, то другим мокрым боком. И тут моя босая подошва наткнулась в песке на что-то твердое и гладкое. Я посмотрел под ноги и не поверил своим глазам: из песка торчала рукоятка ножа в черных ножнах. Поднял свою находку, потащил за рукоятку и обомлел: в широком, не уже спичечного коробка, зеркальном лезвии отражалась моя изумленная, всклоклоченная физиономия с большим пятном сажи под носом.
Такой красоты я еще в жизни не видел! Это был настоящий охотничий и, по-видимому, дорогой нож. С очень острым лезвием (я даже не заметил, как порезал один из пальцев), с толстым обушком, канальцем для стока крови, длинным хищным острием. Но как он блестел! Даже Генка с реки заметил блики ножа, который я вертел в руке и, бросив лопату на берег, пришлепал в мокрых трусах к костру.
- Дай посмотрю, - дрожа не то от холода, не то от нетерпения, протянул он мне руку.
- На, - поколебавшись, неохотно протянул я ему свою необычную находку.
Генка бережно принял нож и так же, как и я, с открытым от восхищения ртом стал вертеть нож в руках, размахивать им как мечом, колоть невидимых врагов.
- Давай меняться, - наконец сказал он. - Ты мне нож, я тебе велосипед…
- А ну отдай, - требовательно протянул я к нему руку. - А я, по-твоему, на чем сюда приехал?
- Ну, у тебя тогда будет два велосипеда, - безо всякой надежды сказал Генка, все еще сжимая рукоятку ножа. - Отдашь один брату своему. А?
- Нам одного хватает. Отдавай давай! - добавил я металла в голос. Кто его знает, этого Генку? Он вообще-то здоровей меня, выше почти на полголовы. Но тут такое дело - за этот нож я ему точно нос расквашу, пусть он мне потом даже ответит вдвойне. Однако Генка только вздохнул с большим сожалением и вернул нож. Я бережно вложил его в ножны.
- Хорошая вещь, - вдруг кто-то сказал за моей спиной. Я даже подпрыгнул от неожиданности и оглянулся. Всецело захваченные созерцанием моей изумительной находки, мы с Генкой и не заметили, как к нам подошел какой-то светловолосый рослый парень с садком в одной руке, в котором еще трепыхались живые ельцы и даже пара подъязков, и с парой удочек-донок на плече. Видимо, возвращался с утренней зорьки в Ивантеевку, деревеньку всего в полукилометре от Лобаново. Он сказал с доброжелательной улыбкой.
- Дай посмотреть.
Я недоверчиво посмотрел на него, потом на Генку. Генка пожал плечами: мол, как хочешь. Подумав с минуту, я все же осторожно вытащил нож и протянул его парню. Тот опустил садок на землю, принял нож и так же, как и мы, с нескрываемым удовольствием стал рассматривать блестящий клинок. Сразу было видно, что рукоятка ножа ему как раз по руке: если я запросто мог держать его двумя руками, то широкая ладонь этого ивантеевского парня полностью накрыла рукоятку. Он поднес клинок ко рту, выдохнул на него - зеркальное лезвие затуманилось быстро исчезающей испариной.
* * *
- А как он в ножнах сидит? Туго или болтается? - по-прежнему очень приветливо спросил незнакомец.
- Да вроде нет, - не чувствуя подвоха, ответил я.
- А ну дай примерю, - попросил он.
Ну, я отдал ему и ножны. А этот козел аккуратно спрятал сверкающее лезвие в ножны и, улыбчиво поглядывая на нас с Генкой, также не спеша затолкал мою находку себе за брючный ремень, поднял с земли садок, на дно которого налип песок, и неторопливо пошел в по утоптанной тропинке в сторону своей вонючей Ивантеевки. Кажется, он что-то даже насвистывал при ходьбе.
Мы оторопело смотрели ему вслед. Еще немного, и этот гад поднимется на берег и навсегда исчезнет за крутым склоном.
- А ну стой! - крикнул я ему в широкую спину, покрытую серой курткой с капюшоном. - Отдай мой нож.
Парень даже не прекратил свистеть и продолжал подниматься на берег. Я бросился за ним, догнал и вцепился в его руку с садком. Этот грабитель, даже не оборачиваясь, широко и сильно махнул рукой, и я упал и покатился вниз, под берег.
* * *
- Бесполезно, - сказал мне, помогая встать на ноги, Генка. До этого он все время молчал. Я оттолкнул его руку.
- Знаешь, кто это? Колька Овсянников! Его вся Ивантеевка боится. Он в десанте служил.
От обиды и горькой досады - такой был сказочной красоты нож! - меня начали душить слезы. Но я сдержался, молча оделся - какая уж тут рыбалка, - поднял лежащий на песке велосипед и покатил в гору. А наверху оседлал его и поехал, вихляясь на раме, домой. Тут уж я заревел во весь голос. Пока не услышал за спиной дребезжанье Генкиного велика. Я перестал всхлипывать и на ходу одной рукой утер слезы.
- Ладно, не расстраивайся, - поравнявшись со мной, довольно (или мне так показалось?) сказал Генка. - Все равно бы его у тебя дома отобрали.
А ведь верно: отец тут же экспроприировал бы у меня этот нож - не будешь же его вечно прятать от взрослых, да и вообще от чужих глаз. Все равно, рано или поздно, попался бы кому-нибудь из них на глаза с таким прекрасным и грозным клинком. Но, боже мой, как же мне еще долго было обидно из-за такого наглого и бесцеремонного ограбления меня этим чертовым ивантеевским бывшим десантником! Гад, нашел с кем справиться! Вот если бы мы с Генкой были хотя бы в классе десятом, там еще надо было бы посмотреть, кто бы у кого что отнял!
* * *
«Но ничего! - думал я тогда. - Вот тоже в армии попрошусь в десантники, отслужу, вернусь, и еще посмотрим, у кого галифе ширше! Обязательно найду тебя, Колька Овсянников, и спрошу за отнятый у меня нож!»
Но в армии меня, весившего всего около шестидесяти килограммов и с болтающейся в воротнике тонкой шейкой, ни в какой десант не взяли. А отслужил я честно свои два года в стройбате, о котором даже и вспоминать не хочется. В Нижнетагильской стройбатовской учебке меня за полгода обучили премудростям сварного дела, и я строил в глухих пермских и костромских лесах секретные ракетные площадки.
Вернулся осенью в свою деревню готовым специалистом, и меня тут же взяли в тракторную бригаду сварным. Работа была так себе - ремонтировал всякие поломанные сельхозные агрегаты, вечерами болтался по деревне с пацанами, ходил на танцы. А тут и Генка к началу лета вернулся из армии. И он тоже отмантулил в стройбате! Так что, выходит, не было у меня напарника, чтобы поехать в ту саму вонючую Ивантеевку, найти там этого гада Кольку Овсянникова и отделать его по полной программе за ту детскую обиду.
* * *
Мы с Генкой выпили на его встрече сначала грамм по сто пятьдесят, посмеялись, вспомнив тот случай в Лобаново. И уже было махнули рукой на подлеца Кольку Овсянникова, простив ему давнюю обиду. Но выпили еще грамм по двести, и решили: нет, так дело не пойдет! Надо валить в Ивантеевку, причем прямо вот сейчас, отмудохать этого негодяя Кольку Овсянникова и забрать у него нож. Пусть мы и не в десанте служили, но частые драки в стройбате нас тоже кое-чему научили. И потом, Колька-то Овсянников уже постарел, а мы молодые, бесстрашные - по крайней мере, сейчас. И нас все же двое (больше никого в эту карательную экспедицию решили не брать, иначе она утратила бы элемент внезапности).
Генка взял у своего дяди старенький Ижак с коляской, и мы, выпив еще для храбрости, оседлали мотоцикл и покатили в Ивантеевку. Туда ехать-то надо было всего девять километров. И вот мы, сбавив скорость, катим по мягко освещенной предзакатным солнцем ивантеевской улице. Прохожих почти нет, дело к вечеру, народ кто ужинает, кто коров с пастбища встречает. Пусть их, нам главное, чтобы Колька Овсянников был дома.
- А ты знаешь, где он живет-то? - прокричал я Генке из коляски.
- Да вроде вон в той крайней хате, - проорал Генка в ответ и высморкался на ходу, вильнув колесом мотоцикла. - Я еще пацаном был, когда мы с дядей Колей к ним за какой-то фигней заезжали. Да щас спросим!.. Слышь, пацан, Овсянниковы не в этом доме здесь живут? Ага, здесь!
* * *
Мы тормознулись у аккуратно выбеленного дома с синими ставнями, с большим кленовым палисадником. Внаглую ввалились во двор (удивительно, но у Овсянниковых не оказалось собаки), и я забарабанил в дверь сеней - в дом без приглашения зайти все же не решились.
За дверью послышались покашливание, неспешные шаги, и дверь сеней открыл… Он, Колька Овсянников. Я его сразу узнал: такой же рослый, широкоплечий, только уже заметно погрузневший. Тот же уверенный и насмешливый взгляд из-под рыжеватых бровей. А вот прическа стала пожиже и какая-то пегая. Поседел, что ли?
- Ну, чего вам надо молодые чемоданы? - спросил Колька… Хотя уже, конечно, не Колька, а там Николай Иванович или Петрович. Совсем солидный стал дядька. Но выражение глаз то же, которое у него было там, в Лобаново - когда насмешка вдруг уступила место угрозе.
- А ты как думаешь? - хрипло спросил Генка и как-то весь подобрался. Он явно готовился ударить первым. Но это не ускользнуло и от Овсянникова. Он перестал улыбаться, быстро посмотрел на меня, на Генку, потом снова на меня.
- А, так я вас, кажется, знаю-ю! - протянул он. И тут Генка прыгнул на него. Но получил сокрушительный встречный удар кулаком в живот, упал на колени и закашлялся. Да, выучка Кольке Овсянникову не изменила. Даже ногой не стал бить, хватило одного удара кулаком, чтобы сломать пополам такого жилистого Генку. Но реакция его была все же уже не та.
Когда Овсянников повернулся ко мне, то торжествующее лицо его встретилось с негромко, даже как-то удивленно звякнувшей совковой лопатой. Я ее приметил сразу, как только мы вошли во двор. Лопата была прислонена к стене, рядом с дверью - как будто специально кто-то оставил ее для меня. И едва Овсянников вскинул брови, заметив Генкино намерение, я уже схватился за рукоятку этого грозного стройбатовского оружия и успел на секунду-другую опередить своего давнего обидчика. И когда Овсянников только собирался повернуться ко мне, лопата уже летела ему навстречу.
Конечно, это было нечестно. Но, думаю, вполне оправданно и справедливо. Да и не хотелось рук марать.
Овсянников рухнул навзничь, широко раскинув мосластые руки.
- Убили-и! - истошно взвыл кто-то за нашими спинами. Я оглянулся. Это, прижав руки к груди и вытаращив водянистые глаза, кричала немолодая уже тетенька в калошах на босу ногу. Видимо, жена Овсянникова, вышла из дома на шум.
- Да кому он нужен, - сказал я, пристраивая лопату на место. - Этого бугая и ломом не убьешь.
- Люди, карау-ул! - продолжала блажить тетка. Этого нам еще только не хватало. Сейчас набегут, скрутят, в райцентр отвезут, ментам сдадут.
* * *
- Эльза, не ори! - вдруг приказал жене Овсянников. Он завозился на земле, оперся руками и сел напротив все еще откашливающегося Генки.
Овсянников пострадал не особенно - была разбита только одна бровь да припух нос - лопата - то прилетела плашмя. Он потряс головой и… заулыбался.
- Чё, за ножиком приехали, придурки?
Генка перестал кашлять и кивнул.
- Ну, - сказал и я. - Отдавай давай. А то ведь я и повторить могу.
- Коля, может, позвать кого? - неуверенно спросила жена Овсянникова.
- Сгоноши-ка нам лучше на стол чего-нибудь, - вдруг распорядился Овсянников. - Ну, молодые чемоданы, пошли мыть руки…
Что нам оставалось делать? Такого поворота мы никак не ожидали и приняли приглашение. И застряли у Овсянникова часа на два. Вот такой оказался мужик! Вот такой! Ну, а что касается того злополучного ножа…
- Мужики, вы уж меня простите! - плакал, шмыгая опухшим носом, Овсянников, и бил себя рыжеволосым кулаком в грудь - это когда мы уже начали вторую бутылку. - Ну, хрен его знает, что на меня нашло тогда. Нож-то и в самом деле отличный был. Ну, взял и отнял, не удержался. Уж так хотелось мне его заполучить. Простите, если можете.
- Да прощаем, прощаем! - нетерпеливо сказал я. - Ты его верни все-таки.
Мне очень хотелось вновь увидеть тот самый нож, который тогда буквально околдовал меня своей грозной, хищной красотой. А может, он вовсе не такой уж замечательный, а просто остался таким в моем прошлом, детском воображении? Короче, пусть отдает. Там разберемся.
- Ножа я вам не отдам, ребятки, - неожиданно твердо сказал Овсянников, и мы с Генкой переглянулись: «шо, опять?».
И тут его жена Эльза, все это время молча и с неодобрительным видом сидевшая в сторонке, закрыла лицо ладонями и, спотыкаясь, вышла из комнаты.
- Чего это она, а? - пьяно удивился Генка.
Овсянников молча опрокинул стопку водки, выдохнул, не закусывая и, глядя в стол и медленно выговаривая слова, сказал:
- Вашим ножом. Мой сын. На танцах. Порезал одного парня. Он не выжил. Кровью истек. Так что Васька мой. Теперь на зоне, уже шесть лет как. А Гришка в могиле. Вот чё ваш нож натворил, бля!
Овсянников скрипнул зубами, уронил голову на руки и почти тут же захрапел.
Мы с Генкой тихо встали из-за стола и, слегка пошатываясь, прошли на выход. Жена Овсянникова проводила нас враждебным взглядом, и на наше «До свидания!» ничего не сказала…
Собственно, мы-то тут причем, а?
Из армии на гражданку все возвращаются с какими-то специальностями. Меня в нижнетагильской стройбатовской учебке за полгода выучили на электросварщика, и оставшиеся до дембеля полтора года я варил всякую фигню на сугубо, и не очень, секретных военных объектах, и домой вернулся с корочкой сварного четвертого разряда.
Такому спецу в родной деревне обрадовались. Нет, сварщик до меня здесь имелся, но самоучка, и все, что он не приваривал, через какое-то время отваливалось. Причем порой в самые неподходящие моменты: то на пахоте, то на сенокосе или там уборке зерновых.
Так что мне не дали отгулять даже мой положенный дембельский месяц, а потащили на работу ровно через пару недель после того, как я повесил свою шинель с черными погонами в сенях (потом у меня ее выпросил завклубом - для художественной самодеятельности).
Я бы, может, с удовольствием погулял и подольше, но как назло, бригадир тракторной бригады жил с нами по соседству, у нас даже забор был общим. И Палычу ничего не стоило заглядывать к нам на дню по два-три раза, чтобы справиться о моем самочувствии. Захаживал и управляющий, все по тому же вопросу.
И вот когда они убедились, что всего через неделю я бросил квасить, а уже вовсю вкалываю дома по хозяйству (дрова там пилю, в сарае убираюсь), а вечерами трезвый прихожу в клуб, снова надавили на мать с отцом, и те сказали мне:
- Все, сынок, иди завтра в контору, а то Палыч у нас уже в печенках сидит.
Ладно, пошел. Управляющий заставил меня написать заявление о приеме на работу, в тот же день меня свозили на центральную усадьбу на инструктаж по технике безопасности, где я и еще трое или четверо сварных подремали на нудной часовой лекции инженера по ТБ, расписались в подсунутом журнале, и разъехались по домам.
А на следующий день приунывший местный сварной (он же киномеханик по основной работе) сдал мне свои дела. Так на руках у меня оказались: сварочный цех в ремонтной мастерской со стационарным, видавшим виды, трансформатором, маска с треснувшим защитным стеклом, заляпанным брызгами расплавленного металла, килограммов десять разнокалиберных электродов, развешанные на стене низковольтные кабеля с «держаком» и крюком заземления. А еще и передвижной сварочный аппарат (САК) в агрегате с колесным трактором «Беларусь». И самое для меня неожиданное - газосварочный аппарат, работающий на ацетилене (карбиде) и кислороде. Газосварке я обучен не был, но из рассказов бывалых сварных знал, что и ацетиленовые, и кислородные баллоны порой взрываются. Почему я и посмотрел на прислоненные к стене парочку синих таких баллонов с опаской.
- Фигня, научишься! - злорадно сказал киномеханик, пиная сапогом пустой, с засохшими белыми потеками карбида, ацетиленовый аппарат. - Я же научился.
И фальшиво что-то насвистывая, ушел из мастерской. Навсегда. В свою киномеханскую будку. С тех пор Гриша (фамилию его не называю, мужик еще живее все живых и сегодня) невзлюбил меня. Потому как получалось, что я, хоть и не специально, оторвал от его семейного бюджета дополнительные 90−120 рублей - больше сварному в тракторной бригаде тогда не платили, хотя на нем и висело целых три аппарата.
Забегая наперед, скажу, что я, как и мой предшественник Гриша, ежемесячно сам закрывал себе наряды. Вооружался справочником ЕНИР (единые нормы и расценки) и, сопя и пыхтя, азартно выколупывал оттуда подходящие или похожие на то, что я сделал за минувший месяц, работы, и «рисовал» себе зарплату. Но расценки были такие дешевые, что количество сделанных стыков и швов приходилось завышать вдвое-втрое. Однако нормировщики на центральной усадьбе прекрасно знали средние объемы по всем тракторным бригадам, и нещадно резали эти фуфловые наряды. До сих пор не понимаю, за каким хером меня надо было держать на сдельщине, когда куда проще было и для меня, и для бухгалтерских мудрил вести расчеты по часовой оплате. Но нет - каждый месяц с меня требовали наряды, и я уже по какому разу «переваривал» на бумаге различные конструкции. И если бы они однажды вдруг материализовались, деревенька моя вся оказалась бы под гигантским куполом, сооруженным мной из арматуры, уголков, тавровых и двутавровых балок.
На самом деле работы у меня было не так чтобы уж много, но и без дела я сидел редко. То меня везли с моим САКом в бычарню, и я торчал там целую неделю, сваривая с помогающим мне в роли слесаря дядей Леней Тарелко индивидуальные металлические клетки для большущих и страховидных племенных быков. Те загородки, что были до меня, бычары эти своими огромными мускулистыми жопами и крутыми рогами разнесли в пух и прах. Мы же с дядей Леней (он вымерял и рубил в кузнице заготовки для клетей) смастерили такие прочные загоны для почти тонных быков, что они под напором огромной силы лишь кое-где выгибались.
Закончив работу здесь, я перебирался в мастерскую - там начинался ремонт сельхозтехники к предстоящим весенним полевым работам. И трактористы тащили мне всякие лопнувшие и треснувшие детали, и я добросовестно заливал эти трещины аккуратными двух-трехслойными швами - чтобы было с запасом прочности. Однажды даже заварил трещину в чугунной головке блока двигателя МТЗ. Специальных электродов у меня не было, но я плотно наматывал на обычные МР-3 медную проволоку, она вместе с железным сердечником и плавящимся чугуном образовывала пластичный шов, который при остывании не лопался, и заваренное таким образом проблемное место в чугунном корпусе могло еще неплохо послужить.
Когда основной работы не было, брался за дожидающиеся своей очереди заказы односельчан. Чего они только не несли мне! И лопнувшие топоры, и сломанные тяпки, и развалившиеся детские санки, треснувшие рамы велосипедов и мотоциклов, прохудившиеся железные бочки… Когда возвращал отремонтированную вещь, в благодарность совали мятые рубли, трешки. Смущался и не брал. Тогда волокли «пузырь». А вот это совсем другое дело - выпить с благодарным заказчиком было никак не зазорно! Хотя и вредно - пьяным я уже варить так четко, как обычно, не мог, рука не слушалась.
Фу ты, что-то я заболтался! А все потому, что любил сварное дело. Очень мне нравилось выделывать с железом все, что хочу. Нет красивее зрелища, чем видеть через темный светофильтр фибровой маски, как под шипящей дугой электрода сталь плавится и формируется сначала в белый, почти прозрачный, затем на глазах желтеющий и покрывающийся темной окалиной, валик остывающего стального шва. Я настолько проникся своей профессией (еще с армии), что при виде любых, тесно стоящих или лежащих металлических уголков, балок, прутьев прикидывал, как лучше заварить тот или этот стык. А в деревне меня стали называть не иначе как «доктор по железу».
Но это я с электросваркой был на «ты». А был у меня на вооружении еще, как вы помните, и газосварочный аппарат, в котором я был поначалу ни бельмеса. Да у меня, собственно, и разрешения (допуска) к работе на нем не было. Просто вот так вот отдали и сказали: вари, раз ты сварщик. И мало кого волновало, что электросварщик и газосварщик - это не одно и то же. А на газоэлектросварщика вообще надо учиться как в техникуме - целых три, а то и четыре года (это тогда, в 70-е. Сейчас сколько - не знаю).
Впрочем, я и не стал брыкаться. Подумал: а, ладно, освою! Я раздобыл специальное пособие и по нему изучил принцип работы с газом и кислородом. Опасная, доложу я вам, это штукенция. Кислородный баллон лучше не трогать замасленной рукавицей - если вентиль неплотно завернут, может рвануть. Грохнуть неслабо может и ацетиленовый аппарат, если в специальный предохранитель не залить водички. И еще куча всяких других предостережений.
Короче, я старался по возможности обходить стороной этот чертов агрегат, и даже почти жестяной листовой материал приспособился варить электросваркой тоненькими электродиками - двойкой. Но когда приходилось много резать, использовать электроды для этой цели было крайне расточительно. И тогда я, что называется, помолясь, брался за резак.
Ну, не нравилась мне газосварка, хоть ты лопни. И вонь карбида терпеть не мог, и вздрагивал каждый раз при обратном «хлопке» (это когда искра из горелки вдруг стремительно улетала по шлангу обратно, к аппарату, и гасла лишь в предохранителе). Тем не менее, пересиливая себя, я отважно резал и сваривал металл ацетиленом, если это было крайне необходимо.
И вот что случилось буквально на второй или третий день после того, как я, с грехом пополам освоив теорию газосварки (признаюсь: ненавижу любую техническую литературу. Меня сразу клонит в сон, когда я начинаю читать любую инструкцию), взялся закреплять ее на практике. Надо бы разрезать большой пук толстенных арматурин на равные куски.
Ацетиленовый аппарат стоял у меня в помещении сварочного поста, а кислородный баллон лежал снаружи под стеной, шланг от него был протянут через окно. Я заправил аппарат дозой карбида, завинтил герметичную крышку, стрелка датчика давления дрогнула и поползла кверху. Газ (ацетилен) появился! Теперь дело за кислородом.
Сбегал на улицу, открыл вентиль кислородного баллона. Черный резиновый шланг, уползающий в окно мастерской, дрогнул и даже немного натужился. Так, и тут порядок! Эге, да я еще тот мастер! Все у меня получается как надо! И я, насвистывая, независимой рабочей походкой вернулся в мастерскую.
Здесь, в основном зале, стояли на ремонте пара полураскиданных гусеничных дэтешек (мотор одного из них висел на цепях тали) и один скособочившийся из-за снятого заднего колеса МТЗ-50. Мужики колдовали у техники, позвякивая гаечными ключами и негромко переговариваясь.
Я прошел в свой сварочный цех, мелом разметил места разрезов на арматуре, от спички зажег небольшую струйку газа, выбивающуюся из резака, потом добавил кислорода, снова довернул газа, опять - кислорода. И когда из сопла резака стала с громким шипением выбиваться длинная и почти белая от накала кинжальная струя огня, направил ее острый конец на край намеченного разреза. Несколько секунд - и арматурина нагрелась и «заплакала» расплавленным металлом.
Я еще добавил кислорода, он со свистом стал выдувать этот жидкий метал, ударяющийся о закопченную стену цеха и желтыми звездами рассыпающийся по земляному полу. Искры летели мне и за неплотно расстегнутый ворот робы, залетали и за голенища сапог, прилипали к стеклам очков, но я, весь охваченный восторгом своего успешного единоборства с металлом, ничего вокруг не замечал. А отрезал очередной прут и двигался дальше, подтягивая за собой шланги, отрезал и двигался. Эх, да мне бы сейчас и сам Гефест позавидовал, увидь он, как ловко я управляюсь с огнем и металлом!
Но длился этот трудовой экстаз недолго. Внезапно я услышал за спиной сильный хлопок и последовавшее за ним яростное шипенье и глухие удары и шлепки. Я оглянулся, ничего не понимая, и остолбенел. Примерно в паре метров от резака кислородный шлаг перервало пополам! И тот конец шланга, который тянулся из окна от баллона, с разбойничьим свистом и шипением, как живой, мотался под давлением кислорода по мастерской, испуская сноп пламени и искр и хлеща напропалую по всему, что попадалось ему на пути: по стенам, потолку, разлетающимся в стороны кускам арматуры на земляном полу.
Я сразу же понял, что произошло. Разрезав арматурину, я шагал дальше и тащил за собой шланги. И не обратил внимания, что однажды он улегся точнехонько на еще красное. неостывшее место разреза, и перегорел. А вырвавшийся наружу через дыру кислород раздул этот огонь и довершил дело до конца, окончательно разорвав шланг. И он стал вертеться по цеху под давлением, разгораясь все больше.
Вот этот черный огнедышаший змей уже летит и в мою сторону. Я резко нагнулся, накрыв голову руками, и кинулся к выходу. Но конец шланга все же настиг меня в дверях и наотмашь хлестнул по горбу.
Я выскочил в ремонтный зал мастерской в снопе искр и в облаке дыма, как чудом вырвавшийся из преисподней грешник, а в дверном проеме за моей спиной с шипеньем мотался злобный, плюющийся огнем шланг, пытаясь еще раз достать меня.
Все, кто был в мастерской (а было там человек шесть, не считая тех, кто торчал в это время в курилке и резался в домино) бросили свои дела и с испугом уставились на меня.
У меня же в голове в это время была одна доминанта: надо всех спасать! Я же бросил работающий резак, а его, может, уже прибило к ацетиленовому аппарату. Кроме того, может рвануть и кислородный баллон. Короче, караул!
- Мужики-и! - заорал я. - Все на улицу! Щас рванет, на фиг!
Мужиков долго уговаривать не пришлось. Лучшим подтверждением моей угрозе был виден через открытую дверь сварочного цеха беспорядочно мечущийся там шланг, из горящего конца которого, как из сопла, с шипением вырывались струи пламени.
Ближе всех к небольшой двери, вделанной в глухие ворота для заезда техники, оказались грузный тракторист дядя Паша Дорн и худенький мастер-наладчик дядя Витя Бондаренко. Они-то и ринулись первыми спасать свои жизни. Но, вбив свои тела в узкий дверной проем одновременно, наглухо застряли в нем и отрезали путь к отступлению остальным, в том числе и мне. А жить, братцы, очень хотелось! И я кинулся отдирать засовы, чтобы распахнуть сами ворота. Мне помогал, судорожно пыхтя, мой сосед Вася Чобану. Но засовы непонятно каким образом заело, и ворота не хотели распахиваться. И тогда Вася, имевший крепкую комплекцию, отбежал назад и, выставив вперед плечо, бросился на закупоривших дверь и жутко матерящихся от страха Дорна и Бондаренко. Он вышиб их с одного удара, как лихой гуляка пробку из бутылки, и путь к спасению был открыт.
Все мужики высыпали из мастерской наружу и, отбежав от нее на всякий случай еще метров с десяток, стали ждать, когда же, наконец, рванет.
- Ну ты, блин, учудил! - гудел мне в ухо Вася Чобану. - А если мастерская развалится, где мы будем тракторы чинить?
- А пусть развалится, - сипел мне в другое ухо дядя Витя Бондаренко. - Можа, тогда совхоз новую построит. А это же сарай, а не мастерская…
Я уныло кивал им обоим, проворачивая в уме последствия надвигающейся катастрофы. Ландо, если просто уволят. А если заставят выплачивать ущерб? Это ж какие деньжищи?
- Ну, и чего вы тут столпились?
Это нас всех вместе спросил только что подъехавший на бортовом ГАЗ-51 вернувшийся с центральной усадьбы с запчастями наш механик Петр Тимофеевич Маскаев. Он был старше меня всего лет на десять, но выглядел и вел себя так, будто ему все пятьдесят. И еще этот человек все умел и знал. Ко мне Петр Тимофеевич сначала относился настороженно. Особенно после того, как я, осваивая езду на тракторе МТЗ с САКом в прицепе, перепутал педаль тормоза с газом и наехал во дворе ремонтной мастерской на только что отремонтированную сеялку, погнув ее во всевозможных местах. Но когда со временем увидел, какой я такой весь из себя старательный как сварщик, почти зауважал.
- Вон у своего сварного спроси, - тут же мстительно съябедничал дядя Паша Дорн, потирая ушибленный Васей Чобану бок.
- Ну? - уставился на меня своими серыми холодными глазами механик.
Спотыкаясь, я как можно короче изложил суть проблемы. Механик хмыкнул и, мотнув головой (дескать, дуй за мной), быстро пошел туда, где под стеной мастерской лежал кислородный баллон. В моему цеху была два застекленных окна. Теперь стекол не осталось ни в одном - все были выбиты разбушевавшимся концом оборванного шланга. Он и сейчас продолжал хлестать по стенам помещения, разбрызгивая огненные искры. Само помещение цеха не загорелось только потому, что было выложено из саманных кирпичей.
Петр Тимофеевич подбежал к кислородному баллону и… завинтил вентиль подачи кислорода. Шланг там, за стеной, что-то еще прошипел недовольно и безвольно опал, выдыхая из своего опаленного обрубка остатки искр и дыма.
-Сам-то че, не догадался? - буркнул мне механик. - Такой переполох устроил, понимаешь ли. Иди давай, устраняй последствия.
Сказать, что я был сконфужен, значит, ничего не сказать. Я был раздавлен. И, пряча глаза от натягивающих на свои, только что бывшими испуганными и растерянными, рожи ехидные и насмешливые маски механизаторов, рванул в цех.
Там жутко воняло горелой резиной и карбидом. Но как раз наступило время обеденного перерыва, все мужики ушли по домам подкрепиться, щедро насовав мне по пути всяческих приятных пожеланий. А я остался на работе и устроил в мастерской грандиозный сквозняк, распахнув настежь все ворота и двери, какие только были. Этот мартовский весенний день как по заказу выдался очень ветреным, и уже через полчаса вонь выветрилась.
Разбитые стекла в окнах мне заменил наш плотник Яков Панкратыч, которому я недавно сварил металлические ворота для его двора за символическую плату - литр водки. Ну, а с порванным кислородным шлангом разобрался сам - выкинул тот кусок, который оставался на резаке, заново насадив на него шестиметровый остаток. Правда, для симметрии пришлось укорачивать и шланг от ацетиленового баллона, но на такую мелочь можно было и не обращать внимания. Главное, что никто не взорвался, ничто не рухнуло и никого не угробило. И с работы меня не турнули.
Правда, вскоре я сам с нее ушел. Меня взяли в штат нашей районной газеты, куда я после армии начал пописывать заметки и рассказики. Но перед этим…
На полевом стане (была уборка) ко мне подъехал мой одноклассник, Колька Кубышев, тоже недавно вернувшийся из армии и работавший шофером. Он попросил нагреть некоторые гайки крепления на паре колес его грузовика. Коляну дали новую резину на замену уже практически лысой, но он никак не мог снять колеса для разбортирования, потому что гайки на них намертво приржавели к болтам. А вот эта хитрость - нагревание проблемных мест газовой горелкой, - очень хорошо помогала в таких ситуациях. Гайки расширялись и легко потом отвинчивались.
- Ну, пошли, - сказал я Коляну, и направился к стоящему под навесом уже несколько дней без дела газосварочному аппарату. Туда же Колян подогнал и свой «газик». Я сыпнул в аппарат карбиду, налил воды. Пока менял резак на горелку, аппарат уже выдал ацетилен. И процесс пошел.
Я прогрел две неподдающиеся гайки с одной стороны грузовика, Колян их тут же сноровисто отвинтил накидным ключом. Подтащив шланги на другую сторону машины, я стал спичками «прикуривать» потухшую горелку. И вдруг услышал знакомый негромкий хлопок - это сработала обратная искра. Я еще не успел вспомнить, залил ли воду в предохранитель, как с той стороны грузовика, где остался аппарат, раздался оглушительный взрыв.
«Ага! - подумал я. - Забыл таки…»
Одновременно с этим снизошедшим на меня озарением кто-то со страшной силой вырвал у меня из руки латунную горелку, и она, сверкая на солнце, унеслась вверх вслед за шлангами. А те, в свою очередь, потянулись за взмывшим в синюю небесную высь цилиндром ацетиленового аппарата, из дна которого валил черный густой дым.
Он взлетел, в общем-то, невысоко - метров, может быть, на двадцать-двадцать пять. И, лениво кувыркнувшись там пару раз и обмотав себя черными шлангами, полетел обратно вниз. Прямо на нас с Коляном. Мы с ним стояли в это время у машины, задрав головы и разинув рты. И едва успели отскочить в разные стороны, как аппарат с грохотом свалился прямо в кузов. Послышался треск досок.
- Мляя! - проныл Колян. - Он мне кузов проломил!
Да ну, кузов. Всего-то пару досок, которые Колян потом заменил за каких-нибудь полчаса. А вот у аппарата оказалось напрочь вырванным днище, так что пришлось его выкидывать.
И опять я отделался легким испугом. Наверное, все по тому же объективному случаю - в штате тракторной бригады я продолжал числиться как электросварщик, а ни как не газосварщик. Так что официально мне претензий предъявить было нельзя. А кроме того, в резерве у бригады был еще один газосварочный аппарат, правда, более громоздкий и устаревшей конструкции.
Но возрождал его к жизни уже не я. И думаю, что это было к лучшему…
В Отечественную войну 1812 года в один из лазаретов привезли раненного пулей в грудь русского гренадёра. Лекарь, из пленных французов, стал осматривать его, с боку на бок поворачивать, искать, где пуля засела. Боль была адская, а гренадёр стиснул зубы и - ни звука.
Офицер, легко раненный и лежавший рядом, поинтересовался: «Тебе, братец, что ж, не больно разве?»
- Как не больно, ваше благородие, - ответил тихо гренадёр, - мочи нет, да ведь лекарь-то француз, нельзя перед ним слабость свою показывать.
Лекарь, очевидно, неопытный был, искал пулю долго.
Офицер, который лежал рядом, ответ гренадёра передал своим соседям. В палате все притихли, наблюдали. И вдруг слышат, как гренадёр зубами заскрипел, а следом стон тихий у него вырвался… Что такое? А гренадёр, с трудом повернув голову к офицеру, говорит:
- Я не от слабости, а от стыда, ваше благородие… Прикажите, чтоб лекарь меня не обижал.
- Да чем же он, - спрашивает офицер, - тебя обижает?
- А зачем он спину мне щупает? Я - русский, я грудью шёл вперёд.
Как на духу признаюсь - я за свою жизнь загубил не одну щучью жизнь. А вылавливать их на жерлицу меня пристрастил мой папашка.
Все началось после того, как еще в девятьсот «лохматом» году он закрутил с одной бабенкой и бросил мамку, оставив у нее на руках меня, то есть своего первенца, и моего младшего братишку. На двоих нам тогда было шесть лет.
Спасаясь от упреков и преследований многочисленной родни как с маминой стороны, так и со своей тоже, батяня наш свалил с этой самой молодайкой в северный Казахстан. Где в это время разворачивалась целинная эпопея, и только моего папашки как раз там и не хватало.
А мамуля, промучившись одна с нами и с муками ревности несколько месяцев кряду, не выдержала и, выведав адрес своего непутевого муженька (они ведь были не разведены), сгребла нас в охапку и поехала в этот самый Казахстан.
Батя мой, как оказалось, прибился к колхозу «Красный октябрь» в Павлодарской области, куда мы и приехали жарким июньским днем. Жил он в небольшой деревушке, бывшей казачьей станице, стоящей на высоком берегу, под которым, среди зеленых-презеленых лугов с шарообразными островками ивовых кустов, уютно раскинулись пойменные озера, обрамленные камышами.
Вот на одном из этих озер -Долгом, - мамка и нашла нашего батю, не застав его дома. Посевная к тому времени закончилась, сенокос еще не начинался, потому он и отдыхал с удочкой на берегу.
Помню, как мы спустились по песчаному взвозу под старый иртышский берег и пошли узенькой тропкой, протоптанной в зеленой густой луговой траве, к высокой стене камышей, покачивающих на легком ветру пушистыми кисточками.
Младший брательник сидел на руках у матери и орал благим матом, потому что его вовсю жарили комары, а я семенил сзади и с любопытством озирал окрестности, хотя комары и меня не обделяли своим вниманием.
Высоко в бледно-синем, как бы выцветшем, небе сияло ослепительно белое солнце, везде вокруг порхали разноцветные бабочки, тренькали кузнечики, разноголосо щебетали какие-то птахи. А в прогалине среди камышовых зарослей я увидел знакомую коренастую фигуру с блескучей лысинкой на темени (отец рано облысел).
Он как раз широко размахнулся какой-то длинной палкой, и от нее на воду со свистом упала длинная нитка с привязанным ближе к концу зеленым узлом из камыша. Мать негромко позвала отца по имени, он обернулся и уронил удочку.
А я заорал во все горло:
- Папка-а-а-а! - и помчался прямо по шуршащей траве к самому своему любимому тогда человеку.
Тут опять заревел примолкший было младший братишка, тоненько заскулила мама, у отца тоже искривилось лицо, и он, шмыгая своим большим, перебитым у самых глаз носом, торопливо и косолапо пошел к нам навстречу, вытянув руки.
Руки эти, грубые, с изломанными и грязными ногтями, были все в чешуе и противно пахли рыбой. Но как у меня зашлось сердечко, когда я оказался на этих руках, и мокрая отцова щетина, знакомо пахнущая табаком, стала колоть мне щеки, шею!
И тут отец краем глаза увидел, что зеленый узелок из камыша (это, как я потом узнал, был самодельный поплавок), пляшущий на мелкой ряби зеленоватой воды, вдруг как-то особенно сильно дрогнул и просел, а потом вообще плавно утонул и поехал-поехал под водой куда-то вбок.
Лицо у отца сразу сделалось каким-то хищным, сосредоточенным, он быстро, но осторожно поставил меня на землю, а сам подобрал валяющееся наполовину в воде, наполовину на берегу, удилище и, выждав несколько секунд, пока узелок поплавка не растворился в зеленой толще воды, плавно и сильно потащил леску вверх.
И тут вода забурлила, на конце натянувшейся до звона лески показалась большая и невероятно красивая рыбина: с алыми плавниками и хвостом, сине-зелеными, переливающимися на солнце крутыми боками и белым брюхом.
Она отчаянно молотила кроваво-красным хвостом и хватала округлым ртом воздух. Но отец подвел ее по воде к вязкому берегу, истоптанному его сапогами, и потом вытянул еще дальше, к траве.
- Вот, сына, смотри, это окунь! - с ликованием сказал он, вытащив изо рта рыбы крючок и двумя руками поднеся к моему лицу сильно изгибающееся и пытающееся вырваться покрытое мелкой и очень плотной чешуей веретенообразное тело.
В лицо мне полетели брызги воды, я испугался и сделал шажок назад. Сейчас отец выглядел куда радостней и оживленней, чем когда увидел нас.
- Не бойся, сына! - сказал он, улыбаясь. - Это всего лишь рыба. Сегодня вечером узнаешь, какая она вкусная.
Это означало, что отец принял наш приезд к нему как свершившийся и неизбежный факт. Так наша семья вновь воссоединилась.
Я не знаю подробностей того, как был разрешен вопрос с той отцовской пассией, с которой он и оказался в этих благословенных целинно-рыбных краях. Но вечером, когда мы ели действительно очень вкусную жареную рыбу на квартире папашки, другой женщины, кроме матери, с нами не было.
А отец с той поры частенько брал меня на рыбалку и научил ловить не только чебаков и окуней, но и щук на жерлицу. Чему я с удовольствием предавался и в детские годы, и, тем более, став взрослым.
Самой моей первой коллекцией было собрание названий кинофильмов.
Я честно записывал в тетрадку лишь те картины, которые видел сам. А их к моим десяти годам было не так уж и много: «Морозко», «Чапаев», «Смелые люди»,"Волга-Волга", «Веселые ребята», «Мамлюк», еще с три десятка.
А откуда у моего сверстника и закадычного дружа Веньки, такого огненно-рыжего и конопатого, что я называл его не иначе как Рыжик, набралось полтетради фильмов? Мы ходили в один клуб, случалось, и на пол сползали с лавок от хохота вместе - такие были тогда смешные кинокомедии.
Венька был родом не из нашей целинной деревни, а приехал со своей мамкой в четырехлетнем возрасте откуда-то с Урала. Они жили у тетки его мамы, вдовой пенсионерки Истолии Ивановны.
Отца у них не было. Мама Веньки, красивая и тихая женщина, работала в сепаратарной и от нее всегда вкусно пахло свежими сливками. Венька ее очень любил и во всем слушался, а про отца туманно говорил, что он - военный и погиб на каких-то секретных испытаниях. Таких секретных, что говорить про них он не имеет права.
- Да? А меня ты имеешь право обманывать? - ревниво кричал я при очередной сверке наших коллекций. - Когда ты столько фильмов посмотрел? Ты их сам придумываешь, вот!
И Венка сознался, что названия фильмов ему помогает пополнять его мама - она их много видела там, где они раньше жили. Я чуть было не побил его за это, а заодно и потерял интерес к такому коллекционированию.
Зато я ударился в новое увлечение - стал собирать этикетки со спичечных коробков.
Но в маленькой деревне трудно было разжиться новыми этикетками - спички в сельмаг завозили партиями обычно одной и той же серии. И здесь нам на выручку приходили водители грузовиков - в начале 60-х шоссе Павлодар-Омск только еще строилось, и старая дорога пролегала прямо по берегу Иртыша, от селения к селению.
И почти все водители притормаживали у нашего продуктового магазина- курева, консервов, хлеба прикупить. А мы уже караулили их, чтобы обменяться с ними фанерными футлярчиками от спичечных коробков. И водители обычно снисходительно относились к нашим просьбам и отдавали свои этикетки, если мы видели, что у нас таких нет.
И хотя конкуренция с Рыжиком у меня была довольно жесткая, мы, как истинные друзья, всегда ходили на эти обменные операции вдвоем, тем более что жили рядом с магазином.
В тот день я первым завидел, что у сельпо притормозили сразу три ЗиСа, груженные досками. Крикнул Веньке через забор - он возился с удочками у дровяника, и мы, похватав обменные коробки, помчались к магазину, чтобы опередить других коллекционеров - было их в деревне еще пацана три-четыре.
Я сходу налетел на выходящего из сельпо пожилого водителя с насмешливыми глазами и закричал:
-Дяденька, давай поменяемся коробкАми!
Тот понятливо улыбнулся и молча полез в карман.
Следом на крыльцо магазина вышел другой водитель, помоложе. Его тут же взял в оборот Рыжик.
Но происходило что-то непонятное. Они оба уставились друг на друга и молчали.
Я положил только что обменянный коробок мимо кармана, не отрывая взгляда от Веньки и того, кто стоял напротив. Они оба были огненно рыжие и конопатые!
Наконец тот рыжий, что постарше, хрипло спросил:
- Парень, а тебя как зовут.
Венька сказал.
- А фамилия твоя как?
Венька назвал.
- А маму твою не Валентина зовут?
Венька кивнул и неожиданно сморщил все свои веснушки и заплакал.
Большой рыжий обнял маленького за плечи и торопливо сказал:
- Пойдем, покажешь, где вы живете. Я вас так долго искал!..
И оба Рыжика пошли по пыльной деревенской улице в сторону наших домов, а я с разинутым ртом - за ними.
Это что же получается - у Веньки отец нашелся, тот самый, который вроде бы как на испытаниях погиб? Ну и дела…
Потом Венька мне рассказал, что они с матерью сбежали от отца, который по молодости запил, загулял, и Венькина мама не могла ему этого простить.
А он одумался, потому что никого на самом деле, кроме них, по-настоящему не любил, и искал их несколько лет. И нашел ведь, хоть и нечаянно. Да так остался с ними навсегда в нашей деревне!
А мы с Рыжиком потом бросили собирать этикетки и взялись за монеты. И его отец нередко привозил нам их из своих дальнобойных рейсов.
Но это уже, как говорится, совсем другая история…
-Слушай, а давай напишем Колю, а?
Алексей Иванович Кокоулин глядел на меня с хитроватым прищуром. После того, как я написал о нем очерк в нашей газете как о фронтовике, мы подружились, и этот геройский старикан иногда заходил в редакцию. Когда просто потрепаться, когда пожаловаться на проблемы.
Впрочем, серьезная проблема у него была одна: жилье. Вернее, отсутствие оного. Ветеран Великой Отечественной жил один в развалюхе, бывшей до войны… конюшней, и переделанной под жилой дом. Лачуга эта была холодной, ее все время надо было топить, чтобы не замерзнуть.
Привозную воду надо было своевременно перетаскивать из уличной бочки в домашнюю, прозеваешь - и на сорока-пятидесятиградусном морозе она за считанные минуты промерзнет до дна, а потом выколачивай ее.
Был Кокоулин помоложе - сам со всем справлялся, не роптал. Ну, а когда перевалило за семьдесят, стал просить у местных властей предоставить ему благоустроенное жилье. Ну, а что, имел право!
Да вот только чиновники все кормили его обещаниями. Или предлагали жилье вроде получше, поближе к центу столицы Эвенкии, но все с той же ненасытной печкой и с железной бочкой для привозной воды во дворе.
И я писал в газете о проблеме ветерана. Но ушли те времена, когда на газетные публикации местные власти обязаны были реагировать и принимать по ним конкретные меры. Их просто игнорировали. Или пренебрежительно отмахивались. Да и недолюбливали местные власти Кокоулина. Дед был откровенным хулиганом.
Семьи у него не было (с женой давно уже развелся, а единственный сын жил в Красноярске и напрочь забыл об отце), и Кокоулин нередко устраивал дома загулы - с бабами, с драками, со стрельбой. Как-то ранил из ружья непрошеного гостя. Да и в него стреляли, чудом уцелел.
А когда Алексей Иванович шел в очередной раз в мэрию по поводу своего жилья, там все от него просто прятались. Потому что бывший фронтовик в гневе и выражений не подбирал, и за грудки мог схватить и потрясти.
В общем, многим Кокоулин не нравился. Но мне он импонировал своей живостью и непосредственностью. Да и не уважать его за боевое прошлое было просто нельзя.
- Какому Коле написать надо? - не понял я Кокоулина. - Кто он такой, этот Коля?
- Да не Коля, а Коль, - досадливо поморщился Алексей Иванович. - Который главный сейчас в Германии.
- Это который Гельмут Коль? - поразился я. - Канцлер? Что мы ему напишем? И зачем?
- Ну, напишем, что я, советский солдат, приглашаю к себе в гости кого-нибудь из ихних ветеранов, - простодушно сказал Кокоулин. - Пусть приезжают, посмотрят, как наши ветераны живут. Выпьем по сто граммов, повспоминаем, как воевали…
Тут впору немного рассказать, как воевал сам Кокоулин. Среди его боевых наград были орден Отечественной войны, медали «За отвагу», «За взятие Кенигсберга», благодарности от Верховного Главнокомандующего Иосифа Сталина «За прорыв обороны и вторжение в Восточную Пруссию» от 23 октября1944 г., «За взятие города Инстенбурга» от 22 января 1945 года, «За разгром Восточно-Прусской группировки юго-западнее Кенигсберга» от 29 марта 1945 года", «За овладение городом и крепостью Пиллау» от 25 апреля 1945 года.
Кокоулин до последнего дня войны находился на передовой, да еще и после войны выкуривал бандеровцев и лесных братьев из их схронов в Западной Украине и в Прибалтике, так что демобилизовался только в 1951 году.
В действующую армию он ушел в сентябре 1942 из деревни Абакумовка Красноярского края. Воевал сначала рядовым стрелком на Калининском фронте.
Здесь в октября 1942-го же во время очередной атаки на немецкие позиции получил осколочное ранение в переносицу, кровью ему залило оба глаза. Испугался - думал, ослеп. Пока в санбате ему промывали и зашивали рану, рота его полегла в той атаке почти вся.
Уже в 1943 году, пройдя переподготовку и став артиллеристом, Кокоулин принимал участие в Невельской операции как наводчик 76-миллиметрового орудия. Угодил в жуткую ситуацию, когда отбивая немецкую контратаку, их расчет израсходовал все снаряды, и прорвавшиеся немецкие танки стали утюжить батарею гусеницами. Кокоулин тогда подорвал одну вражескую машину гранатой.
В живых на батарее оставалось всего три человека, а кругом - немцы. Артиллеристы спрятались в полуразрушенном блиндаже комбата. Думали, пересидят там до контратаки наших или сами ночью проползут к ним. Но последнее, что они услышали, был приближающийся рев танкового мотора и лязг гусениц. Многотонная машина проутюжила блиндаж, похоронив остаток живой силы разгромленной батареи.
Кокоулину и здесь повезло: его стоны расслышали наши пехотинцы. В себя он пришел уже в санбате оттого, что врач выковыривал у него изо рта, носа и ушей землю. Контуженный, сильно помятый, Алексей был направлен в Нарофоминский госпиталь.
А после излечения (кстати, из госпиталя он сбежал до срока) в 1944 году Кокоулин был «добран» в дивизионную разведку - там не хватало крепких, храбрых парней, каковым и был наш герой.
Вот лишь один эпизод из его боевой биографии. В 1944 годы на подступах к Борисову он в составе головного дозора, в котором было шесть разведчиков, обнаружил поджидающую наши наступающие войска засаду.
- Вошли мы в деревушку, все вроде тихо - рассказывал мне Кокоулин.
- Можно подавать сигнал, чтобы и передовые части дивизии втягивались. Но тут мне навстречу выходит рослый мужик, одетый наполовину в военное, наполовину в штатское. Приветствует нас и завязывает разговор на русском, как местный житель вроде. Но что меня насторожило: чисто выбрит и одеколоном от него пахнет. Подозрительно это! Ну, поддерживаю с ним разговор, а зам зырк-зырк по сторонам. И вижу за плетнями какое-то шевеление. Все мне стало ясно: нас хотели или снять бесшумно, или взять живьем…
Ничего у немцев из этой затеи не вышло: разведчики открыли огонь по навалившимся на них со всех сторон фрицам. А там и наши подоспели.
Четверо из разведгруппы, к сожалению, были убиты. В живых остались Кокоулин и его земляк из Иланского района Алексей Лусик. У Кокоулина рукояткой парабеллума была разбита кисть левой руки (прикрывал голову), развален штыком большой палец на левой руке. Но и разведчики положили не менее десятка фашистов - у Кокоулина в рожке его автомата ППС не осталось ни одного патрона.
Оставшихся в живых, но израненных разведчиков лично поблагодарил командир дивизии генерал-майор Герой Советского Союза Григорий Карижский и пообещал представить к награде. И орден Отечественной войны вскоре нашел своего героя.
А медаль «За отвагу» Кокоулин получил за уничтожение пулеметной точки. Он же в составе немногочисленной разведгруппы принимал участие в пленении 8 гитлеровских офицеров и 76 солдат - личного состава артиллерийского форта под Кенигсбергом, гигантские орудия которого должны были разрушить мост через реку Прегель в момент вступления на них наших войск.
И вот этот мужественный разведчик-старшина, бесстрашно дравшийся с немцами и победивший их, собрался приглашать к себе в гости своих бывших врагов?
- Пусть приезжают, - упрямо продолжал твердить мне Кокоулин. - Встречу, как положено. Какие там мы уже враги… Они тоже старики. Но зато как живут собаки, как живут!..
И тут все стало на свои места. Кокоулин своим письмом Колю ни на какую милость от побежденных им немцев не рассчитывал. Он не мог не понимать, что его письмо и вовсе может не дойти до адресата. Но кому надо - прочитают его. А там, глядишь, и его проблема с жильем наконец решится.
И я написал это чертово письмо канцлеру ФРГ Гельмуту Колю с приглашением к двум-трем немецким ветеранам войны (больше принять, к сожалению, не позволят стесненные условия, извинялся Кокоулин) приехать погостить в Эвенкию к советскому солдату, разведчику-орденоносцу Алексею Кокоулину и выпить с ним стопку-другую на брудершафт.
Письмо это я отпечатал на машинке и отдал его Алексею Ивановичу - он сказал, что сам отправит его. И бравый старикан, бережно спрятав письмо в карман, ушел. Облегченно вздохнул и я - Кокоулин забрал у меня половину рабочего дня!
А буквально через пару месяцев узнаю невероятную новость. Нет, никто к Кокоулину из Германии не приехал. Но ему дали благоустроенную однокомнатную квартиру в бывшем окружкомовском кирпичном доме! С центральным отоплением! С водопроводом! С туалетом и ванной, наконец!
Такие квартиры и сегодня в сплошь деревянной Туре редкость, а тогда, в начале 90-х, это вообще была непозволительная роскошь для простых смертных. Так что, похоже, расчет бывшего фронтового разведчика оказался верным.
Его письмо прочитали, где надо, и запаниковали: а не дай Бог кто из-за границы и в самом деле приедет в гости к победителю, живущему в конюшне? Это ж сраму не оберешься! А того гляди, и тепленького местечка лишишься. И когда вдруг освободилась квартирка в элитном по меркам Туры доме, ее предпочли отдать не очередному «блатному» жильцу, а беспокойному фронтовику.
Как приятно было бы поставить точку на этом месте. Но у нашей истории конец, как это и бывает частенько в России, не «хэппиэндовский». Кокоулина всего через несколько месяцев по пьяни убила одна из местных дам облегченного поведения, которых он в свою благоустроенную-то квартирку начал таскать с удвоенной силой…
Если вкратце публично признаться во всяком таком,
То могу подтвердить, что впервые пришла в его дом
Лишь затем, чтобы просто послушать под водку о том,
Что он в силах еще рассказать.
Он хотел рассказать про знакомых печальных бомжей,
Про под окнами крыши чужих и блатных гаражей,
И про то, сколько пестрые кошки приносят хлопот,
И немного про то, что нет денег, но все равно пьет,
Потому что так много лет.
И еще потому что поэт.
И что кроме стихов ничего уже в жизни не ждет.
Но случайно взглянул мне в глаза
и рассказал
Про девяносто второй год.
Про вагоны трамваев, в которых «компостер» еще говорят,
Про жетоны, которые все проглотил автомат,
Про «ФЭД-3», что снимает значительно четче, чем просто «Зенит»,
Про здоровую печень, которая не заболит,
Про пронзительный запах деревьев в Кузьминках весной
И про то, что когда двадцать три - для Москвы ты герой.
…И он всё говорил,
А в глазах всё стоял девяносто второй.
Я отставила рюмку и в эти глядела глаза
Я хотела в ответ кое-что о себе рассказать.
Про налоги свои, и проекты, и буйную голову, за Которую в трех королевствах в валюте немного, но все же дадут
И про то, что меня леди Винтер на самом-то деле зовут
И про то, что когда обо мне всякий бред говорят, то ни разу не врут
но тут
рассказалось совсем не об этом, а просто о том,
как на даче, в июле, тогда - в девяноста втором
Я читала про мио мой мио и слушала гром
И коленки были в зеленке
И пахло костром.
ОТКУДА БЕРУТСЯ ВУРДУЛАКИ И КИКИМОРЫ
быль
Взмахнув еще раз огромными крыльями, Змей опустился на землю и широко зевнул.
- Бдишь?
Обратился он к старушке, которая, удобно расположившись на траве, задумчиво смотрела на Мост.
- Ты чего так долго?
Оживилась она.
- Обед уже полчаса назад закончился.
- Уснул
Виновато потупился Змей и попытался перевести тему разговора.
- Смородинка сегодня чего-то неспокойная. Буря, наверное, будет.
- Еще раз опоздаешь, будешь здесь круглосуточно дежурить.
Яга покосилась на Горыныча и снова принялась рассматривать Калинов Мост.
- Я тут думаю. Ты не знаешь, почему женщин в вурдалаки не берут? Там же одни мужики вроде.
- А я откуда знаю?
Пожал плечами Горыныч.
- Наверное, потому что ресницы и брови отваливаются у них. Красить нечего, вот им там и неинтересно.
- Вот ты как чушь какую-нибудь ляпнешь, хоть стой, хоть падай
Махнула рукой Яга.
Змей хотел что-то ответить, но его внимание привлек силуэт человека, приближавшегося к ним с их стороны.
- Глянь…
Легонько пихнул он старушку своим длинным хвостом. Яга нехотя обернулась и удивленно вскинула брови.
- Это еще что за крендель?
- Не знаю. Не к тебе?
Хитро прищурился Змей.
- К тебе, наверное. Сейчас к герпетологам тебя на опыты заберет
Парировала Яга.
Тем временем, человек уже почти вплотную подошел к двум хранителям Моста.
- Заблудился, мил человек?
Выкрикнула Яга незванному гостю.
- Яга, бабушка, родненькая! Пусти меня обратно! Сил нет у меня уже!
- Вот так новость
Засмеялся Змей.
- Ты чего, друже, головой ударился что ль? Обратно никак нельзя. Перешел через мостик, всё… Назад дороги нет.
- Я вернусь.
Человек жалостливо заглядывал в глаза то Змею, то Яге.
- Мне совсем ненадолго нужно. Туда и обратно.
- Вот это номер…
Почесав свою макушку, протянула Яга.
- Первый раз такое вижу… А тебе зачем обратно?
Мужчина смущенно опустил глаза и замолчал.
- Да там дело такое…
В общем, договорился я лет тридцать назад со своей женой, что помирать вместе будем.
В один день.
- И что?
- И то, что надурила она меня!
Закричал мужчина.
- Я помер, а она - нет. Мне тут без нее совсем невмоготу. Пустите, а? Я мигом за ней сбегаю и вернусь.
- Ну подожди немного, что ты горячку порешь? Ответила Яга.
- е сюда придут рано или поздно. И ненаглядная твоя тоже.
- Ага, конечно… Она может еще лет сорок проживет, а мне здесь что делать одному? Совсем я затосковал без нее.
- Эх, любовь, любовь…
Мечтательно протянула Яга.
- Сколько жизней она погубила, а сколько еще погубит… Змей, что делать будем?
- Послушай, мужик. А ты хорошо подумал?
Оно тебе надо?
Отдохнешь пока, сил наберешься, а потом и твоя благоверная к тебе придет сама.
Мужчина жалостливо сложил ладони на груди.
- Никак я без нее не могу. Очень вас прошу, пустите ненадолго.
Яга почесала подбородок и о чем-то задумалась.
- Да уж…
Любовь - это дело такое…
Если уж припечет, то ничего с собой не поделаешь. Я его понимаю, Змей.
- Это потому что ты - баба. Поэтому и понимаешь.
А у меня вот никак в голове не укладывается - зачем так делать, если такой шанс выпал хороший?
Змей осуждающе покачал головой и посмотрел на мужчину.
- Очень надо.
Заметив его взгляд, быстро вставил страдалец.
- Какой же ты, все-таки, бессердечный, Горыныч, Подбоченившись, заявила Яга
- Человек любит, понимаешь?
Жить не может без своей половинки, а ты вот так некрасиво говоришь!
- Совсем не могу.
Добавил влюбленный.
- Никак.
- Да он просто дурак, ты что, не видишь? Умный человек так не поступит.
Змей яростно взмахнул крыльями.
- Умный может и не поступит, а влюбленный… Влюбленный способен на любые безрассудные поступки. Уж поверь мне.
Яга сорвала маленький цветочек и, вдохнув его нежный аромат, улыбнулась своим мыслям.
- Ладно, человек, растрогал ты меня чего-то…
Аж молодость свою вспомнила…
Иди, но помни.
У тебя будет всего три часа и тридцать три минуты, чтобы обратно вернуться.
Иначе обернешься в вурдалака вонючего и на вечные времена останешься за Мостом.
Будешь ходить ночами по лесам темным, да мертвечиной питаться.
Не будет тебе места среди живых, но и обратно не вернешься.
Понял?
- Понял, Ягушка, понял. Спасибо тебе! Век буду твою милость помнить!
Последние слова мужчина выкрикнул уже забегая, на белый от жара, Калинов Мост.
- Найди ее, милок.
Яга украдкой смахнула слезинку и снова понюхала цветок.
***
- … а потому что есть правила! И они для всех одинаковые!
Змей, красный от ярости, сложил лапы на широкой груди и отправил огненный плевок в клокочущую реку.
- Ты - тюфяк! Ты не понимаешь ничего в высоких чувствах!
Подбоченившись, выкрикнула Яга.
- Любит, не любит… Какая разница? Нельзя обратно никого выпускать и всё! Почему ты его выпустила?
- Ой, всё!
Яга обиженно отвернулась и замолчала.
- Вот так всегда…
Пожав плечами, добавил Змей и покачал головой.
Тишину нарушил женский крик.
Оба хранителя резко повернули головы и застыли в недоумении.
С их стороны к ним бежала женщина с растрепанными волосами.
- Алешка! Алеша!!!
Остановившись и немного отдышавшись, она посмотрела на Ягу и Змея.
- Вы тут Алешку не видели? Невысокий такой, чернявый…
Озлобленная морда Змея сначала медленно растянулась в широкой улыбке, а потом он весь затрясся от беззвучного смеха.
- А что случилось-то?
Поинтересовалась Яга.
- Сбежал, зараза.
Хлопнула женщина себя по крутым бедрам.
- Говорит - при жизни меня достала, еще и тут достаешь.
То борщ невкусный, то рубашку не так ему погладила, то еще что…
Умотал, сучонок…
Ух, вот найду его, я ему устрою…
Змей упал на землю и задергался в конвульсиях от смеха.
- Вот тебе и вся любовь.
Через силу пролепетал Горыныч и снова закатился в приступе, хлопая себя по животу.
Яга бросила на землю цветок и зло посмотрела на Змея.
- Ну что, поняла теперь, почему женщин в вурдалаки не берут?
- Да иди ты…
Яга отмахнулась от Горыныча и подошла к женщине,
- Помогу я тебе его найти. Есть один способ…
***
Алешка вылез из могилы и, отряхнув с себя землю, посмотрел на полную луну.
- О, новенький.
Раздался совсем рядом голос.
- По распределению к нам, или как обычно?
Алешка посмотрел на говорившего.
На могиле сидел вурдалак и пытался начистить полусгнившие ботинки рукавом своей развалившейся рубашки.
- Судя по всему, как обычно.
- Ну, тогда добро пожаловать.
урдалак выкинул рукав и посмотрел на новоприбывшего.
- Мы сегодня к Кикиморам идем. Ты с нами?
- Не, мужики, спасибо.
Мужчина ненадолго задумался.
- Боюсь, что могу там свою знакомую встретить. Как-нибудь, в следующий раз.
Алешка разлегся на свежевырытой земле и довольно улыбнулся.
Дело было в Болгарии, куда я ездил по комсомольской путевке (но за свой счет, блин!) с павлодарской делегацией в далеком уже теперь 1976 году. А конкретно - в Пловдиве.
Когда наша группа, выделяясь ярким гомонящим пятном на фоне одетых преимущественно в черное и серое болгар, шла по мощеным улицам старинного города к какому-то музею, я вдруг почувствовал, что один из моих туфлей начал как-то странно прихлопывать.
Я остановился, вывернул ногу ступней кверху и не поверил своим глазам: подошва отклеилась до самой середины туфли и при ходьбе издавала тот самый странный хлопающий звук. Вот же, перед отъездом только купил!
- Ну ёкарный бабай! - присвистнул я от огорчения. - Этого мне только не хватало.
Стараясь не привлекать к себе внимание всей группы, я догнал руководителя нашей делегации (назовем его Петей Дюбановым) и в двух словах объяснил свою проблему.
Петя, с большой неохотой оторвавшийся от общения на ходу с приставленным к нашей группе гидом - сексапильной болгарочкой Виолеттой с узенькой талией и греховодно круглой попкой, тоже поначалу растерялся.
Но Виолетта, увидев, в чем дело и мило сморщив от смеха свой точеный носик, тут же сориентировалась.
- Через пару шагов здесь должен быть магазин обуви, - сказала она волнующим грудным голосом с очаровательным болгарским акцентом. Да, не случайно комсомольский вожак областного масштаба Дюбанов потерял от нее голову - Виолетта была чудо как хороша.
И в самом деле, прошли всего метров десять, как за большой стеклянной стеной одного из магазинов я увидел стеллажи с выставленными на них туфлями, ботинками, сапогами.
- Иди, выбирай себе башмаки и догоняй нас, - сердито сказал Петя. - Тут всего через квартал музей, где мы будем ждать тебя.
Я быстро-быстро покивал головой и тут же захлопал расклеившимся туфлем в магазин. От обилия обуви разбегались глаза. Но одни, выбранные мной самим, оказались большими, другие, предложенные продавщицей, не понравились.
Наконец, уже взмокший от усилий, потраченных на десяток примерок, я остановил свой выбор на очень ладных светло-коричневых, с мелкими дырочками по всему корпусу, летних туфлях, с достаточно высокими каблуками на конус.
Они оказались западно-германского производства, так ладно сидели на ногах и чудесно гармонировали с моими светлыми штанами, что я тут же влюбился в них. Отсчитав на кассе что-то в пределах двадцати левов, тут же переобулся в новые туфли, а свои старые, всего неделю назад тоже бывшие новыми, переложил в коробку от обновки, затолкал ее в полиэтиленовый пакет и торопливо вышел на улицу.
Глянул вправо, влево - родной группы нигде не было видно. Я швырнул пакет со ставшими старыми туфлями в мусорную урну (который тут же вытащила какая-то тетка) и, тупая каблуками новеньких блестящих, только что приобретенных обуток, помчался в ту сторону, где, как я запомнил, должен был находиться музей.
И очутился на перекрестке. По какой из разбегающихся в разные стороны четырех улиц ушла наша группа? А хрен его знает! И я стал останавливать прохожих болгар и задавать один тот же вопрос: «Где музей, товарищ?»
И меня посылали на все четыре стороны. Потому что, как оказалось, на всех этих четырех улицах были какие-то музеи. Так, шляясь по этим улицам, приставая то к одной пестрой туристической толпе, принимая их за своих, то к другой, я вдруг вышел на привокзальную площадь.
Понять это было несложно: от перрона как раз отходил какой-то поезд, сновали люди с ручной кладью, подъезжали-отъезжали автобусы, такси.
В крайне расстроенных чувствах, я остановился, огляделся, выбирая, куда бы присесть на минутку и перекурить это дело.
Неподалеку, в тени большого дерева с пышной зеленой кроной, стояла группа темноволосых парней на три-четыре усато-носатых особи. Один из них, воровато озираясь по сторонам, подошел ко мне и что-то спросил.
- Извини, друг, не понимаю, - ответил я, извиняющеся разводя руками. - Сам я не местный, заблудился вот.
- А, русска туриста-а! - протянул смуглый незнакомец и неожиданно, отхаркнувшись, плюнул мне под ноги, совсем рядом с носком новенькой блестящей туфли.
«Ни хрена себе! Болгарин, братушка, можно сказать, а задирается, - растерялся я на какое-то мгновение. - Да, не зря все же говорил тот мужик из КГБ, что в одиночку даже в Болгарии лучше не ходить. Вот тебе и «Добре дошли, другари!»
- Ты чё, братушка, перца болгарского объелся? - придя в себя, с веселой злостью спросил я своего обидчика. И хотел было двинуть этого странного недружественного «другаря» в челюсть, но вовремя передумал, помня наставления кагебешника.
Меня ведь пока еще не били, хотя явно провоцировали к активным действиям. Поэтому пока что я решил ограничиться адекватным ответом (а там поглядим!). И тоже плюнул задиравшему его болгарину под ноги. Но попал на его штанину.
Стоявшие в сторонке приятели усатого брюнета, у которого глаза буквально начали наливаться кровью, громко заржали, распугивая бродящих под ногами жирных голубей. Неизвестно, чем бы вся эта история закончилась, но тут хлопнула дверца стоящего неподалеку такси и из жигуленка (в Болгарии таксомоторы тогда сплошь были вазовские) вылез плотно сбитый такой крепыш.
Он что-то сердито сказал усатым парням, и те тут же потеряли ко мне всяческий интерес и неторопливо пошли в сторону вокзала.
- Куда-то едем? - по-русски спросил меня таксист и приветливо улыбнулся. - Спасибо тебе, братуха, что вмешался!.. - обрадованно сказал я, услышав родную речь. И тут же подумал: вот кто мне сможет помочь в моей беде. Таксисты - они народ ушлый, что у нас в Союзе, что, надо думать, и здесь в Болгарии.
- …Хотя я и сам бы с ними расплевался на раз-два.
- Конечно! - хохотнул таксист, колыхнув небольшим пузиком. - Я видел. Добре! Ты молодец!
- Слушай, братуха, а что это были за типы? - польщено улыбнувшись, спросил я. - Какого черта им от меня надо было?
- Это турки, - огорошил меня таксист.
- Какие еще турки? - изумился я. - Как, самые настоящие турецкие турки?
- Самые настоящие, - подтвердил таксист. - Только не турецкие, а болгарские турки. Местные. Они у нас давно живут. И не совсем любят вас, русских. Вернее, совсем не любят. Эти вот хотели тебя немножко побить.
- За что? Что я им сделал? - возмутился я.
- Не ты, а твои прадеды, - напомнил мне таксист.
Фу ты! Я совсем забыл, что как раз в эти дни исполняется сто лет со дня освобождения Болгарии от турок войсками генерала Скобелева. Стало быть, эти, даже не турецкие, а болгарские турки, все еще горят желанием отомстить за то вековой давности поражение?
Ну и дела! Это ж я, выходит, был всего в полушаге от нового грандиозного русско-турецкого побоища! Хотя нет - получилось бы татарско-турецкого!
И ничего в этом странного бы не было - мои предки, хотя и были в контрах с русскими до взятия Казани, после много лет служили и воевали сначала в царской, а потом и советской армии.
Так что не исключено, что и здесь, на болгарской земле, они тоже дрались с турками сто лет назад бок о бок с тысячами других солдат славного скобелевского экспедиционного корпуса.
- Так мы куда-то едем? - вежливо прервал мои сумбурные размышления таксист.
Выслушав меня Христо, немного подумал и выложил свое соображение: лучше не метаться по городу, а вернуться к отелю и ждать там. Я тоже подумал и согласился.
Спустя полчаса мы уже были на месте, у отеля на берегу прекрасного озера, название которого я, к сожалению, забыл. Я еще раз сердечно поблагодарил Христо за помощь, и когда тот назвал свою сумму за поездку - что-то около пяти левов, протянул ему купюру номиналом в два раза больше и попросил оставить сдачу себе.
Но Христо лишь улыбнулся и молча отсчитал сдачу.
- Больше не теряйся, братушка! - пожимая мне руку, пожелал он на прощание. - И не трогай, я тебя прошу, наших турок! Им и так сто лет назад досталось…
Мы одновременно расхохотались, и Христо, продолжая смеяться, дал по газам, и юркий жигуленок помчался обратно в Пловдив.
Я огляделся. Среди прогуливающихся по мощеным и асфальтированным дорожкам, сидящих на лавках редких туристов и любующихся видами крутых, поросших густым зеленым лесом горных склонов, в каньоне которых покоилось изумрудное озеро с покачивающимися на его поверхности лодками, катерками, ребят из моей группы не было. Да и знакомого автобуса не было видно. Значит, еще и не подъехали.
Я присел на свободную лавку, закурил и стал любоваться этим горным озером, на которое можно было смотреть, не уставая, часами. «Интересно, а что за рыба в нем водится? - пришла в голову мне, выросшему на Иртыше большому любителю рыбалки, эта вполне ожидаемая мысль. - С кем бы из местных договориться, чтобы хоть пару раз закинуть удочку?»
И тут я увидел поднимающийся по дороге к отелю натужно рычащий знакомый автобус. За рулем топорщил усы наш угрюмый шофер Стоян - ну, до чего же болгары, как, впрочем, и турки, любят усы! - а рядом с ним светилась красная физиономия Пети Дюбанова со спадающими на лоб всклокоченными светлыми волосами. Даже слишком светлыми, чем еще сегодня утром. Похоже, Петя немного поседел.
Я радостно помахал ему рукой: мол, я уже здесь, Петя, все в порядке. Но Петя явно не разделял моей радости. И когда автобус подкатил к месту стоянки и с тяжелым вздохом остановился, первым из него выскочил именно Петя и со сжатыми кулаками бросился ко мне.
- Ну чё, тебе прямо сейчас в глаз дать? - сдавленным от злости голосом сказал Петя.
- Не советую, Петя, - спокойно ответил я. - Тут вот недавно некоторые турецкие товарищи на меня уже покушались…
- Так ты еще чего-то натворил?! - взвыл Петя, своей искушенной комсомольско-секретарской задницей чувствуя неприятности, которые сулили ему на родине здешние похождения этого свалившегося ему на голову обалдуя из какой-то районной газетки, о существовании которой он ранее и не подозревал.
Петя обессилено шлепнулся рядом со мной.
- А еще корреспондент! Вот сообщу твоему редактору…
- Ну, и чего ты сообщишь моему редактору? Как вы бросили меня в чужом иностранном городе? И из-за вас меня, одинокого, турки чуть в заложники не взяли?
- Какие, на фиг, турки, зачем в заложники?
- Зачем, зачем… Чтобы наше правительство пересмотрело итоги русско-турецкой войны!
Каким бы ни был замороченным и основательно разозленным Петя - шутка ли, вся группа, кто пешком, а кто на автобусе, целых три часа моталась по Пловдиву, надеясь отыскать отставшего от группы своего туриста, то есть меня, - но в чувстве юмора ему отказать было нельзя.
И он так заразительно хохотал, когда я пересказывал ему свои похождения, что скоро нас окружили и остальные члены группы.
Забыв, что всего с полчаса назад сговорились объявить мне бойкот, они потребовали повторить рассказ. И когда я изложил, еще более приукрасив, свою невероятную историю, хохот стоял такой, что недоумевающие туристы разных страны и народов высовывались даже из окон отеля… И я был прощен.
Хотя что я такого сделал-то?..
В 80-е годы я работал заведующим сельхозотделом экибастузской районной газеты «Вперед» Жил в городе, в командировки выезжал в совхозы, возвращался обратно в город и несколько дней «отписывался» - то есть трансформировал все свои беглые, неразборчивые записи из корреспондентского блокнота (тогда у нас еще не было диктофонов) в заметки, корреспонденции, репортажи, очерки. А потом - снова в командировку!
Ну, нормальная такая работа, скучать было некогда. Новые места, новые люди, новые встречи… Запомнилась одна из них. Я с фотокорреспендентом Николаем Мякиньким на редакционном уазике отправился на отгонное овцеводческом пастбище - джайляю.
Редактор послал нас за очерком о семье знатных чабанов, награжденных не то орденами, не то медалями за высокую сохранность поголовья. Главу семьи звали Иван, а фамилия у него была Абдула. Именно Абдула - с одним «л». Оказывается, он был молдаванином, и такие фамилии у них не редкость.
А супружница у него была русская, с заурядным славянским именем Глафира Порфирьевна. Я правильно называл их имена первые десять минут беседы. Но когда этот самый Иван Абдула, обрадованный возможностью легально выпить - ну как же, такие гости! - притащил откуда-то из закромов, с высочайшего соизволения жены, сначала одну бутылку водки, потом другую, тут и началось.
После третьей стопки я то и дело величал чабаншу уже не Глафирой Порфирьевной, а Порфирой Глафировной. И хотя фотокор делал мне время от времени страшные глаза, досталось от меня и мужу знатной чабанши, его я попеременно называл то Иваном, то Абдулой. Может, кто-то другой взял бы, да и выгнал таких бесцеремонных гостей. Но хозяева терпеливо сносили все эти, в общем-то, непреднамеренные издевательства над их уважаемыми именами. Потому что сами обращались ко мне то Марат Валеич, то Валей Маратыч.
Ну, да я не об этом. Когда разваристый, безумно аппетитный бешбармак нами был слопан без остатка и пришла пора попить чайку, обслуживающая наш дастархан молчаливая дочка чабанов лет двадцати пяти-тридцати, такая, знаете, неприметная, что даже мы с Николаем, тертые бабники, на нее не обращали внимания, принесла к ароматному индийскому чаю со сливками гору золотистого цвета пышек или пончиков. И только тогда я понял природу аромата, все это время откуда-то доходившего до нас (мы сидели на открытом воздухе, под навесом).
Они были еще горячие, тонко похрустывающие на зубах и необыкновенно нежные и вкусные! И буквально таяли во рту. Несмотря на то, что мы был уже и сыты и полупьяны, это кулинарное совершенство так покорило и захватило нас, что мы мгновенно опустошили это большое блюдо.
А тут молчаливая чабанская дочь притаранила еще одно такое же. Мы и его умяли. И только тогда я, отдуваясь, спросил:
- А что это такое было? Ничего подобного я еще не едал! -
- Оладушки, - пожав плечами ответил Абдула, который Иван.
- А рецепт? Как они такие пышные и нежные получаются?
- Это надо у дочки поспрашать.
Но дочка уже скрылась в летнем домике чабанов и до нашего отъезда больше не появлялась. Так я тогда и не узнал рецепта чудо-оладушек, которыми нас потчевали на отдаленном джайляю в экибастузской степи. И даже когда уже появился интернет и в нем можно найти миллион всяких рецептов, таких оладий, почти круглых и воздушных, я нигде не нашел.
А вы, друзья мои, случайно, не знаете, из чего и как могут получиться такие чудо-оладушки, необыкновенный вид и вкус которых я помню по сей день?..