Вот и прошёл этот день, 24 декабря, ровно 30 лет назад в этот день я вышла второй раз замуж, после того, как я овдовела, и у меня вчера могла бы быть юбилейная дата свадьбы, но она не состоялась. Почему же я помню дату свадьбы со вторым мужем? Остальные даты свадеб, с другими мужьями, с трудом вспоминаю. А 24 декабря всегда помню, на протяжении всех 30 лет. Красивая у меня была фамилия от второго мужа, уважаемая многими в моём родном городе. А свёкор-то какой у меня был голубоглазый красавец, выправка у него была королевская! Как же ему женщины глазки строили, прямо ковром стелились перед ним. А я любила своего свёкра, как отца, да и он меня любил, как дочь, до сих пор тепло разливается в сердце, как вспоминаю свою бывшую семью. И свекровь у меня была самой лучшей из женщин в моём мире, умная, благородная, любящая меня и мою дочь от первого брака. И свёкор и свекровь души не чаяли во мне и моей дочуле, Да и муж мой любил меня и дочь мою, был красавцем, орёл да и только. В 2014 году, посещая свой родной город, увидела его и не поверила глазам своим, ощипанный орлёнок, худющий, сутулый стал, с резкими движениями, вместо вальяжности, которая была при жизни со мной, в какой-то задрипанной одежде, и на стареньком автомобильчике. Как же мне стало жаль его, прямо возмущение родилось в душе, что его женщина, живущая в настоящий момент с ним, так плохо заботится о нём. Обидела я его, ушла от него, хотя любила. И не сожалею, что ушла, и не сожалею, что была замужем за ним, я осталась ему благодарной за то, что мы с дочулей жили в любви, и ни в чём не нуждались. Много причин у меня было для того, чтобы уйти от него, очень много… Но, всё же, спасибо, моему бывшему мужу, за то, что он был в моей жизни. Я ему благодарна за очень многое, поэтому и помню…
Сегодня я два вечерних часа провела в напряжённом, мучительном ожидании звонка от мужа, ух, какая же я нетерпеливая и фантазёрка! Мой муж находится в командировке, в другом городе, у нас с ним есть определённое время для разговора по-вечерам после того, как он отработает. Любимый звонит мне и сообщает, как прошёл день у него, да и узнаёт про меня, как я прожила время вдали от него. Я без звонка от любимого, без того, чтобы услышать его родной голос, уснуть не смогу, и когда прошло условное время для встречи голосами с мужем, а он не позвонил, у меня сразу же в настроение грусть заползла змеёй - гадюкой, да мысли всякие в голову полезли, что я места себе не могла найти. Я решила сама ему позвонить, но связи не было, раз десять набирала его номер, но его номер не отвечал. А мысли-то рады стараться, да все такие мрачные, пугающие меня, что душа от страха в пятки уходила, летали они в голове и прогнать их невозможно было, типа таких: а вдруг он с какой-нибудь женщиной познакомился и сейчас с ней, или, вдруг с ним что-то плохое произошло, даже рука не поднимается писать какие страсти моя голова молниеносно перебрала в своём воображении, вплоть до похорон, даже сердце заболело! В такие минуты начинаешь понимать ещё глубже, как дорог для тебя человек, с которым делишь радости и беды пополам, и в голове возникает только одно желание - услышать голос своей любви - немедленно!
Я включила компьютер, зашла в скайп, увидела, что ноутбук мужа не в сети, но всё равно написала смс - послание, чтобы он позвонил мне, что я буду ждать, и что не усну без звонка от него. Опять попыталась ему позвонить, и опять ничего не получилось. Смотрю на часы, а уже полночь, мой муж иногда возвращается с работы поздно, но он всегда выбирает для меня свободную минутку, сообщает, что будет работать, и желает мне спокойной ночи. А в этот вечер стояла напряжённая тишина.
Я пошла в комнату к маме, попросила у неё телефон, сказала, что мой дорогой что-то не звонит мне, и что у меня связь какая-то непонятная, и мне надо проверить и выяснить работает или нет мой телефон, или это что-то со связью.
Набрала с телефона мамы свой номер, держу свой телефон в руках, а мне сообщают: - Абонент не в сети или вне зоны доступа!
То есть, это мой телефон заглючил, хотя показывал на дисплее, что всё в порядке с ним.
Я сразу же вытащила батарейку из телефона и сим-карту, чтобы перезагрузить его, протёрла симку носовым платком и вставила обратно. Не успел мой телефон перезагрузиться, сразу же звонок от мужа поступил, и я чуть ли не со слезами, нажав на зелёную кнопку, вместо приветствия, выдохнула в трубку:
- Слава Богу, ты - живой!
И в ответ услышала от мужа то же самое:
- Слава Богу, ты - живая! А не то я еду по-ночному городу уставший до последней клеточки в организме, и думаю: зачем я тут, для кого же я работаю, почему моя любовь свой телефон отключила…
Затем, мы сбивчиво объяснялись в любви друг другу, говорили, что мы друг у друга единственные, и я смеялась через слёзы, так как поняла, что моему мужу тоже всякие мысли заползали в голову, и что он любит меня не меньше, чем я его. После того, как мы всё с ним выяснили и пожелали друг другу спокойной ночи, я почувствовала такую усталость, что как будто бы я пробежала десять километров по-лесу, без остановки, как в молодости, когда занималась лыжным спортом, но психическое перенапряжение сильнее физического бьёт по организму…
Лишь бы мой муж был жив, цел и невредим, а всё остальное - мыльная пена…
Сердце показывает быль того, где было воспринято за сказку умом
Жил у нас на селе Митя.
Здоровенный такой бугай, под два метра, косая сажень в плечах, одна беда - дурак. Причем не просто, скажем, плохо учился или туго соображал, нет - он просто был идиотом, и как положено при таких делах - с медицинской справкой - инвалид, кажется, второй группы. В свои 30 лет разума у него было не больше чем у 2-х летнего малыша. Говорить толком не мог - только отдельные слова и то невнятно. Взяла его из интерната еще совсем мальцом наша фельдшерица, а тогда еще медсестра Полина Ивановна.
Был он совсем безобидный, мог выполнять самую несложную работу - «принеси вот это, унеси вон то». Любил играть с маленькими детьми, а подростков обычно сторонился - дразнили они его, да поколачивали нередко. Отпору он никогда не давал, закрывал голову руками и плакал беззвучно. Никогда не жаловался.
Бывалоча спросишь его:
- Мить, как дела-то?
Улыбается во весь щербатый рот.
- Хорошо! - и большой палец показывает, а потом с усилием:
- А ты как-то?
И уже рад - выговорил такие трудные слова. Дальше можешь говорить ему что угодно - слушать будет внимательно. Говоришь ему, мол, лягухи сегодня низко летают, крокодилы плохо растут и бананов нынче в колхозе неурожай. Кивает, важно, степенно, ни дать, ни взять наш председатель доклад слушает. Все со смеху давятся, а он и доволен, что всем радостно, а потом пуще всех хохочет.
В июне 89 года померла Полина Ивановна, а на следующий день после похорон пропал Митя с концами. Неделю его искали, найти не могли, говорили - то ли цыгане его увели, то ли сам ушел от тоски, куда глаза глядят.
А потом двое мелких братьев Потаповых (один семи лет, второй - пятилеток) признались, что без разрешения старших купаться пошли на речку. Причем отошли в сторонку, чтобы с дороги не увидали, а там недалеко от берега омут глубокий. Они сдуру и полезли, сначала младший стал тонуть, потом старший бросился вытаскивать, да толку мало.
Как их Митька-то увидал непонятно, как был в одежде в омут сиганул, и как котят малых на берег выбросил, а вот сам из воды уже не вышел. Мужики, что вытаскивали Митин труп, говорили: «Он штаниной за корягу зацепился. Так и стоял там в полный рост, поднявши руки - будто ждал, что кто-то его заметит».
Хоронили Митю всем селом.
Вот только тогда все узнали его фамилию, что в паспорте у него была записана:
Митя Ангел.
Как-то в школе, когда я училась в третьем классе, ставили мы на сцене сказку «Курочка Ряба». Я играла бабку. Сосед Женька, классом старше, соответственно, дедку. Интерпретация сказки была осовремененная и наличия мышки не подразумевала. Уж не помню, как мы репетировали - видимо, так себе. Потому что, когда дошло до моей реплики: «Ой, яичко покатилось! Покатилось - и разбилось!» - выяснилось, что яичко не только разбиваться, но и катиться никуда не собиралось. А и правда - с чего бы ему куда-то катиться? Я в панике. Но не таков Женька! По-мужски взяв ситуацию в свои руки, он лихо срывает с себя бороду и, приговаривая: «А пыли-то, пыли!» - начинает вытирать ею стол, заодно смахнув злосчастное яйцо. Публика лежит. Овации. Занавес.
А позади высокая трава,
и небо, упакованное в серость,
Уфа, Ростов, Воронеж и Москва,
и некогда зарвавшаяся смелость;
Найдется на затылок свой палач,
отцы найдутся в каждое крещение,
проигран мной неповторимый матч,
но это не имеет уж значения;
Я не хочу ни боли, ни тоски,
Художник так неправ, рисуя вечность,
и воют, как снега, мои пески,
как-будто им знакома человечность;
а позади безмолвия костер,
и в нем грехи миллионные, нагие,
но ум холодный колок и остер,
и чувства непохожие, чужие.
Ольга Тиманова
К осени 1970 года наш батальон построил свой плановый объект - ракетную площадку, ее заняли ракетчики, а нам предстояло поменять место дислокации. Часть свернулась в конце сентября, на станции Судиславль погрузилась в товарняк и отправилась на юг. Через несколько дней мы прибыли в патриархальный городишко Петровск.
Здесь нам предстояло поставить воинский городок для авиаторов - аэродром же был построен еще до нас. Уже поздно вечером начали разгрузку. И здесь случилось невероятное. Кто-то из пронырливых солдат обнаружил по соседству с нашим составом несколько огромных цистерн на колесах, охраняемых бабкой с незаряженным ружьем под мышкой.
От цистерн тянуло спиртным. Эти проныры связали бабку, заткнули ей рот кляпом и аккуратненько положили в сторонку - чтобы не затоптать. Сбили запор на одной из цистерн, вскрыли ее и ошалели от счастья: там, под самой горловиной, плескалось море разливанное сухого красного вина (уже потом выяснилось, что оно предназначалось для местного хлебозавода - использовалось в выпечке)!
Как раз оставленному на разгрузку хозвзводу привезли большие термосы с кашей и чаем. Все это немедленно оказалось на земле, а двухведерные термосы заполнили вином. Им же под завязку залили все имеющиеся в нашем еще не до конца выгруженном имуществе емкости: сорокалитровые фляги, канистры, оцинкованные бачки для воды…
Естественно, по ходу затаривания емкостей то и дело прикладывались к дармовой выпивке сами, и в часть с последним скарбом хозвзвод прибыл очень веселым, да еще с трофеем - несколькими сотнями литров недурного красного вина. Короче, в тот вечер большая часть нашей части была вдрызг пьяной (каюсь, и мне кое-что перепало), напился даже наш начальник штаба, майор не скажу кто (мужик-то он был хороший). В тот же вечер большая группа перепившихся солдат ушли в самоволку в город, передрались с местными, кое-кого отловила милиция. Вот так наша часть отметила свое появление на новом месте службы.
Местная газета тут же разразилась фельетоном, в котором солдат новоприбывшей части именовали не иначе как «дикой дивизией» и взывали к совести нашего комбата. Командир ходил чернее тучи. Все попытки найти конкретных виновников ни к чему не привели: хозвзвод хранил гробовое молчание, несмотря на все попытки дознавателей из военной комендатуры и следователей из городской прокуратуры докопаться до истины.
Гордиться тут, конечно нечем, а как бы наоборот. Но что было, то было…
Эту историю я до сих пор вспоминаю с содроганием. Причем, в одинаковой степени содрогаюсь и от ужаса пережитого, и от смеха.
Наша коллега, корректор окружной газеты, Елена уехала в отпуск с семьей. А нас, то есть мою жену Светлану и меня, поскольку мы жили в соседнем доме, попросила хотя бы через день поливать цветы, ну присматривать за квартирой.
Вот так в один из очередных дней ухода за цветами мы пошли к соседнему дому вечерком, и взяли с собой черного котенка Кузю. Не помню уже, каким образом он у нас оказался, но прижился Кузя неплохо и развлекал нас своими неустанными играми и забавами.
Вот, значит, подходим мы к подъезду Ленкиного деревянного двухэтажного дома (дело происходит в столице Эвенкии Туре, а там практически все жилье деревянное). А из подъезда выходит мужик и перед ним бежит собака. Так себе собака, беспородная, некрупная. И вполне дружелюбная. И облаяла она нас весело, от хорошего настроения.
Но что тут произошло с Кузей! Мирно сидевший до этого у меня на руках - Светка передала мне его со своих рук на время, пока она зайдет и польет цветы, - и с любопытством обозревающий окрестности, он тут же выгнул спину дугой и яростно зашипел на песика. Тот залаял еще звонче и стал подпрыгивать, пытаясь дотянуться до неприветливого черного зверька. Кузя вообще ошалел и стал вырываться у меня из рук. Оцарапал мне грудь через футболку и руки, вырвался и…
И тут мою ладонь пронзила такая острая боль, что я не выдержал и закричал. Светка, шедшая впереди, обернулась и тоже завопила - от ужаса. Котенок вырваться-то вырвался от меня, но один из его крючковатых острых когтей глубоко вошел мне в мякоть ладони под большим пальцем. И извивающийся Кузя повис на моей руке на этом когте. Я же, стараясь избавиться от этого существа, причиняющего мне такую сильную боль, оживленно махал рукой, пытаясь стряхнуть его на землю.
Весело гавкал пес, припадая на передние лапы и снова вскакивая; утробно выл Кузя, пытаясь освободиться от моей руки, болтая в воздухе хвостом, тремя свободными лапами и дергая четвертой, впившейся острым когтем в мою плоть; сквозь зубы шипел я, тоже пытаясь освободиться от Кузи и тряся рукой, на которой он висел; прижав руки к груди, охала Светланка и оглушительно хохотал во всю свою щербатую пасть при виде этой фантасмагорической картины оторопевший было нечаянный свидетель, хозяин псины, вызвавшей такой переполох.
Наконец Светка догадалась обхватить дергающегося на моей руке и обезумевшего котенка одной рукой, а другой - высвободить его коготь из моей окровавленной длани. Кузя фыркнул, черной птицей слетел с ее рук и тут же, гигантскими прыжками, ускакал под один из дощатых сараев, теснившихся вблизи дома.
Рука моя, расковырянная кошачьим когтем, очень болела и требовала срочной обработки. Но Светка не соглашалась идти домой и перевязать меня, пока мы не найдем перепугавшегося Кузю. И еще с добрых полчаса мы кискискали и бродили вокруг сараев, пока нам все же не удалось выманить черного дьяволенка. Когда Светка взяла Кузю на руки, всего в пыли и в опилках, стружках, и стала жалеть его и тискать, мне даже стало обидно: я-то пострадал больше, это меня надо было пожалеть в первую очередь. Но Светке, конечно, было виднее, кто из нас главнее…
Так мило…
Одна знакомая тётенька лет пятнадцать была уверена: в её браке она - та самая везучая сторона, что «великодушно позволяет себя любить». Ну, типа она же красивая, умная, яркая, все мужчины её хотят, мир клубится алмазной крошкой у её ног, и она одним мановением мизинца (ну, если захочет) привлечет к себе всех высокоранговых самцов, включая, но не ограничиваясь сами знаете кем.
Императрица!
Ну, а мужик у нее тютя, мямля, дурачок, тюфяк и бездарь. А также «я сделала из него человека», а еще «кому он нужен, кроме меня», и еще «он, конечно, ничтожество, но мне с ним удобно, он не мешает мне БЫТЬ СОБОЙ», и еще «он так благодарен мне за то, что я все эти годы с ним» проч. и проч.
Периодически она размышляла о том, чтобы оставить своего тюфяка и уйти (к высокоранговому самцу, само собой), но внутреннее благородство, душевная щедрость, порядочность и чувство сострадания к тому, кто «никому, кроме меня, не нужен» и «умрет без меня от тоски и бессмысленности бытия» её останавливали. Она даже не решилась на адюльтер, потому что это могло бы стать катализатором бла бла бла…
Как женщина умная, тётенька ни словом, ни жестом, ни намёком ему на его никчёмность не указывала. К тому же, это было НАСТОЛЬКО ей и всем очевидно, что зачем ещё и говорить-то? Пошлость какая…
Ну, и это ее царственное великодушное потакание его преданной собачьей влюблённости очень соответствовало образу Императрицы.
Хехе.
***
Нет-нет. Он не поменял её на молодую высокоранговую самку. Не дождетесь… Это было бы too simple.
Просто недавно первый раз за пятнадцать лет он выпил чуть больше, чем обычно, и его слегка развезло. Разговорился мужичок.
Так вот представьте, все эти пятнадцать лет он, оказывается, жил, испытывая сострадание к ней - глупой, никчёмной, суетливой, тщеславной, неумелой и никому, кроме него, не нужной. И конечно же он мог одним лишь движением мизинца уронить к себе в ноги и постель тысячи высокоранговых самок, но не стал, потому что это «пошло» и он, разумеется, выше этого… Опять же это могло бы стать катализатором развода, и тогда «кому бы еще она оказалась нужна»?
Он еще ей сказал, что благодарен за молчаливое принятие его бытия и за то, что она всю жизнь была любящей стороной, тогда когда он всего лишь позволял себя любить.
Вот, блядь, называется и поговорили по душам.
Алкоголь - зло.
Не-не. Тётка ок. Ржот даже. Но небесную ось ей изрядно перекосило.
Не знаю, как в наши дни, а в начале семидесятых прошлого века город Петровск, что в Саратовской области, имел в своих окрестностях замечательный фруктовый сад. Знаю об этом потому, что служил в том самом Петровске, и как раз в тех окрестностях, где располагался тот самый замечательный сад.
Наш славный военно-строительный батальон был передислоцирован сюда осенью из костромских лесов, где мы завершили решение одной важной военно-строительной задачи - строительство и сдачу ракетной площадки, и приступили к реализации другой, не менее важной, на этот раз в саратовских степях. А именно - мы должны были построить военный городок для авиаторов.
И часть наша расположилась как раз на окраине Петровска, между уже обозначенной строительной площадкой для жилых и прочих объектов и аэродромом, на котором в летнюю пору учились летать курсанты авиаучилища на серебристых военно-транспортных самолетах АН (номера этой серии АН не помню, но у них из хвостовой кабинки торчали пушки).
В общем, все такое серьезное и важное. Но мы при всем этом оставались девятнадцати- двадцатилетними пацанами, многие из которых так и не осознали до конца меру своей ответственности как военнослужащие и не прочь были побеситься, покуражиться, свалить в самоволку
Сразу за взлетной полосой военного аэродрома виднелась невысокая ярко-зеленая стена петровского фруктового сада. Был уже жаркий август, если говорить о времени, о котором я веду рассказ, и до нас дошли слухи, что деревья этого сада буквально ломятся от созревшего урожая самых различных фруктов. Правда, каких, мы не знали. А хотелось не только узнать, но и распробовать этот урожай.
И вот я, сварщик той самой стройки военного городка, и мой помощник-слесарь рядовой Петров, в этот день работавшие в ночь, после завтрака были свободными как птички, и потому решили совершить вылазку в сад. Авиаторы начинали свои полеты ближе к обеду, самолеты мирно дремали на своих стоянках и вдоль них неспешно прохаживался часовой, поблескивая примкнутым штыком автомата за плечом.
Мы с Петровым успешно, но не спеша, чтобы не привлекать чьего-либо внимания, пересекли взлетную полосу подальше от самолетов, пролезли через проволочное заграждение и дальше двинулись уже дробной рысью.
Сад со стороны аэродрома никак не был огорожен, не считая пропаханных какой-то техникой неглубоких рвов, и мы с Петровым вскоре углубились в его тенистые, благоухающие фруктовым ароматом аллеи. Матерь Божья, у меня было такое ощущение, что мы попали в рай! Яблони были усыпаны созревающими крупными, с одной стороны еще зеленоватыми, а с другой уже застенчиво румяными яблоками. Их было так много, что ветви гнулись под их тяжестью и, казалось, вот-вот надломятся.
А на соседней аллее другие деревца, также не очень высокие, но раскидистые, были разукрашены множеством алых шариков. Какие-то были покрупнее и посветлее, какие-то помельче и светились темно-алым оттенком. У висевших напротив солнца этих как бы покрытым лаком шариков можно был разглядеть на свет дробинки косточек. Множество таких алых плодиков уже валялось на траве. Это были черешня и вишня.
Я, выросший на северо-востоке Казахстана, впервые видел такой грандиозный сад, такое буйство цветов созревших плодов, вдыхал такие божественные ароматы. Не знаю, видел ли такое у себя в Удмуртии Петров, но мы, не сговариваясь, тут же начали срывать с низко висевших ветвей черешню и горстями заталкивать в рот.
Раздавленные нашими нетерпеливыми солдатскими зубами плоды орошали нам языки и небо прохладным сладким и чуть-чуть кисловатым (если это была черешня) и терпко-сладким (вишня) соком, и казалось, что мы не просто взахлеб глотаем эти изумительно вкусные мякоть и сок алых плодов, а впитываем их даже внутренними стенками наших щек и пищеводов.
А затем мы принялись грызть крупные яблоки. Накануне прошел дождь и крутобокие румяные плоды были еще покрыты капельками прохладной влаги. С каждым надкусом яблоки брызгались сладким соком, и мы с Петровым хрустели ими, неутомимо двигая челюстями и довольно подмигивая друг другу: какие, мол, мы молодцы, да, братан?
И когда мы уже насытились и кусать плоды стало несколько некомфортно от образовавшейся на зубах оскомины, мы расслышали приглушенные голоса и смех из глубины сада. Похоже, это вышли на работу сборщики урожая. Нам вовсе не хотелось, чтобы нас застали за несанкционированным поеданием плодов в государственном саду, и мы торопливо стали набивать яблоками пазухи гимнастерок под самый ворот (от них нашим животам сразу стало зябко и щекотно), а также карманы солдатских шаровар и даже загрузили ими пилотки с предварительно отвернутыми клапанами - ну, надо же было угостить пацанов из нашего взвода! Затем наши обезображенные раздувшимися животами и карманами фигуры торопливо, насколько это было возможно, поковыляли из сада.
Выбравшись наружу, мы в нерешительности замерли недалеко от взлетной полосы: слышался рокот прогреваемых моторов самолетов. У летунов начинались учебные полеты. Обойти аэродром и при нормальной ситуации было бы непросто - надо было сделать крюк более чем в километр, а для нас с Петровым, каждому нагруженным с пяток килограммов яблок, этот крюк вылился бы в долговременный поход.
И мы решили пересечь взлетную полосу - авось, успеем до начала полетов. Но когда мы были уже на середине поля, первый из выруливших со стоянки самолетов грозно взревел всеми своими четырьмя двигателями, прибавил газу и лихо подкатил к нам. Мы с Петровым застыли на месте, не зная что делать: то ли поковылять обратно в сторону сада, то ли поднырнуть под тускло блестящее дюралевое брюхо рычащего самолета и рвануть на ту сторону, к родным казармам. Но для этого надо было сбросить весь груз, а нам очень не хотелось расставаться с яблоками.
Пока мы размышляли, раскрылась дверца самолета и из его чрева по трубчатому трапу к нам спустился рослый офицер в рубашке с короткими рукавами и в фуражке с голубой тульей. На плечах его красовались погоны с майорской звездой. Это, видимо, был инструктор летчиков-курсантов.
- Кто такие, почему гуляете по взлетной полосе? - проревел, он силясь перекричать работающие двигатели самолета.
(окончание следует)
Жила была женщина, и не было у нее детей.
А муж был.
Неплохой, как она говорит.
Хороший даже.
Потому что безропотно сносил ее переживания по поводу «нету детей», безропотно согласился с ее решением пойти на экошку, потом на еще одну, потом на третью… Безропотно вытерпел ее слезы и истерики, когда все три не дали никакого результата. И даже не стал возражать против четвертой экошки… Но тут уже вмешался врач и сказал, что вообще-то уже не надо.
Да и возраст у них (у мужа и жены) как-то незаметно перевалил за сорок пять, и так и осталась жить да быть эта женщина, у которой не было детей.
А на сорок шестой (кажется) день рождения, муж подарил этой женщине котенка. До этого они не решались завести домашнего питомца, потому что надеялись на другое совсем не-хвостатое счастье и боялись, что питомец может своими питомьими микробами и шерстью этому счастью навредить.
А тут уже надежд на бесхвостое не осталось, вот и подарит муж женщине котенка. Обычного. Черненького. Средней пушистости и хвостистости.
Женщина сначала котенка невзлюбила, потому что чем-то он ей не показался. Может быть тем, что выглядел как точка в окончательном анамнезе. А может быть просто цветом.
Но котенок оказался мил, смышлен и непоседлив, как все котята. И женщина его полюбила. Нет. Вовсе не как нерожденного младенца… Никаких таких ассоциаций у нее не случилось, поскольку женщина она была здравомыслящая. Она не пеленала котенка в кружевной конверт, не кормила его грудью, не пела ему колыбельных. Она даже не называла его человечьим именем и не хвасталась подружкам про его некотячью просто смышленость.
Кот и есть кот. Его звали Барсиком или Мурзиком, кормили котячьей едой и приучали к лотку.
Женщина его полюбила как котенка. Все. Точка.
***
Но однажды случилась вот какая штука. Муж пришел домой с работы прилично пораньше и застал жену (нет. не за сексом с котенком, хотя напрашивается) пьяной. Всего лишь пьяной в стадии «чуть больше чем выпимши». Муж, разумеется, огорчился. И стал что-то жене выговаривать. Она тоже огорчилась. Слово за слово. Они поругались.
Крепко.
Этот скандал, наверное, назревал уже давно. Как бы не раньше даже, чем появился котенок. Им надо было подраться, может быть проплакаться вместе. Как-то сбросить всю ту гадость, которая скопилась за эти годы от глухих истерик женщины-без-детей и покорного непротивления ее мужа.
Вот и поругались. И может, если бы она была чуть трезвее, или он чуть менее нервничал после скандала с начальством, все бы закончилось поцелуями и обычным для семейных пар бурным… Ну да ладно.
Но она выкрикнула что-то вроде «А ты даже не можешь лампочку толком вкрутить»! Не дословно, но вот именно такое - обидное для мужчины. А он почему-то не сдержался и ответил. Ну, уже, думаю поняли вы как ответил. «А ты даже ребенка родить не смогла»!
Как неудобно то, да? Как неправильно? Жили-были сто лет бок о бок. А тут вот…
И котенок этот. Он как раз возьми да и прыгни женщине этой на колени. Она даже еще не поняла толком сказанное мужем, и тут котенок. Ну и она котенка машинально к груди прижала.
А муж почему-то не успокоился, а еще добавил: «вот и дуй в жопу коту теперь до старости лет»!. Как-то так.
Тут ее и прорвало. Она что-то вопила. Громко так. И кота этого прижимала к груди. И плакать хотела, но не могла. И задыхалась уже. А муж (вот тут я точно не знаю… он наверное ей помочь думал, даже наверняка) он к ней подбежал и начал котенка вырывать. А она прижимать. И кот еще орет! Он же не в теме.
И мужчина вырвал этого котенка… И… выбросил его в окно. Открытое.
А жили они на шестнадцатом этаже.
И когда котенок полетел (как птица или большая черная бабочка) она замолчала.
И потом тоже молчала, когда он вернулся уже снизу с мертвеньким котиком (вот тут можно плакать)
И потом молчала, когда он прощения просил. И еще плакал даже. И даже себя казнил всячески. И обещал ей нового котика, куда лучше прежнего. И клялся что больше ни-ни. Никогда. Ни словом. И может быть еще щенка купит.
А женщина-у-которой-не-было-детей молчала. И до самого развода молчала. То есть разговаривала, конечно. Но это не считается.
Вот такая история обычная. Про котенка.
А я хотела пострашнее написать. Ну что она думала что это не просто котенок, а ее дитя. И что потом мужа отравила мышьяком. И сама тоже умерла. Но передумала. Потому что так еще страшнее.
А тетку эту зовут Лена. И я ее знаю уже лет сто. И она спилась уже почти. Потому что одна живет. Даже коттика не завела.
Эта невероятная история случилась в семидесятые годы в одном из совхозов Павлодарской области.
Деда Репку, беспросветно пьющего, нашли однажды дома посиневшим и бесчувственным. Он лежал ничком на кровати, а на полу валялись склянка с остатками какой-то вонючей жидкости.
Репку спешно доставили в совхозную амбулаторию. Повозившись с ним, местный врач Селиванов бессильно развел руками:
- Я сделал все, что мог. Его бы сразу в реанимацию…
Репку спешно повезли в районную больницу. Вернулся оттуда шофер Усольцев мрачным и подавленным.
- Ну, что? - увидев его, спросил председатель профкома Булыгин.
Усольцев безнадежно махнул рукой, хлопнул дверцей и укатил в поле - он работал на обслуживании бригады.
Булыгин пошел к заместителю директора по хозчасти Бейсембаеву.
- Слушай, Талгат Нугманович. Репка-то наш тю-тю! Приказал долго жить.
- Что, не откачали? Эх, люди, люди, что вы с собой делаете, - осуждающе покачал головой Бейсембаев, стараясь дышать в сторону.
- Так это, у него же никого нет, у Репки-то, - скорбно молвил Булыгин. - Значит, все расходы на похороны совхоз должен взять на себя.
- Надо так надо, - согласился зампохоз. - Ну да, пьяница был покойный, но все же жил и работал у нас долго. Даже, помнится, однажды благодарность получил. Что, Николай, Иванович, помянем деда?
И полез в шкаф, где у него стоял заветный графинчик…
Как водится, о покойном или ничего, или только хорошее. Последнего в жизни Репкина Ильи Васильевича было, откровенно говоря, до обидного мало. И всему виной - его пристрастие к «горькой».
Из-за постоянных волнений, нервных потрясений раньше времени угасла жена Репкина, тихая и работящая женщина. Дети давно вылетели из родного гнезда, изрядно опостылевшего им из-за бесконечных скандалов, дебошей, регулярно устраиваемых папашей.
Уйдя на пенсию, Репка (так со временем малопочтительно стали именовать Илью Васильевича односельчане) жил один как сыч, пропивая и пенсию, и случайные приработки к ней. В свое время его множество раз обсуждали на разных собраниях, отправляли на лечение. Но ничто не помогало.
И на Репку махнули рукой: живи как знаешь. Последовал печальный финал: с пьяных глаз дед хватанул какой-то дряни и отравился. И вот теперь ждали, когда его привезут, чтобы предать грешное тело земле.
Совхоз выделил деньги. Для Репки купили недорогой, но симпатичный костюм, белоснежную сорочку, туфли - то, в чем Репку увезли в больницу, составляло весь его гардероб и было до невозможности замызганным.
На краю села, в столярке, ширкал рубанком Ефим Федосеев, тщательно изготовляя последнее пристанище для своего непутевого односельчанина.
А в это время на дороге, пролегающей неподалеку от столярки, остановилась машина. Из нее вылез мужчина в полосатой пижаме, шароварах и тапочках, махнул рукой водителю грузовика и побрел к столярке.
Ефим вколачивал последние гвозди в свое изделие, когда в столярку, отдуваясь, вошел ни кто иной, как сам Репка. Был он бледен, небрит, с воспаленными глазами.
- Здорово, Ефим, - сипло сказал Репка в спину столяру.
Федосеев обернулся и безмолвно опустился на чурбак.
- Мне, что ли, гроб-то? - проскрипел Репка и по-хозяйски погладил гладко обструганное дерево. - Слыхал, слыхал. Рано хоронить собрались. Что мне сделается? Кишки промыли - и вот он я, тут. Удрал из больницы - чего там валяться буду. Доехал вот на попутке. У тебя закурить нету?
Ефим, боязливо помаргивая, достал пачку папирос, дал одну Репке. Тот жадно затянулся и зашелся в жестком кашле. Пришедший в себя столяр осторожно похлопал его по худой полосатой спине.
- А за тобой уже машину послали, - сообщил он Репке. - Думали - все… В профкоме костюм для тебя лежит новенький, венок, в общем, все честь по чести. Я вот тоже расстарался - гляди, не гроб, а игрушка…
- Смотри-ка! - загордился Репка. - Выходит, я еще что-то значу. Обмыть бы это надо. У тебя, случаем, ничего нету?
- На работе не держим, - с достоинством ответил Ефим. - Да и тебе пора прекращать это дело - считай, с того света вернулся.
Но неисправимый Репка пропустил это замечание мимо ушей.
- Значит, нету, говоришь? - с сожалением переспросил он. - Тогда знаешь что - купи у меня гроб. Его ведь для меня заказывали, так? И хоть надобность в нем теперь отпадает, он все равно должен перейти в мою собственность, так?
- Вроде так, - тупо подтвердил Ефим.
- А коли так, то я и продаю его тебе. Недорого, со скидкой за работу всего червонец. Разберешь и смастеришь что-нибудь для себя. Вишь, доски-то какие хорошие - без сучка -задоринки. По рукам?
Столяр недоверчиво смотрел на Репку.
- Ты что это, шутишь или всерьез?
- Какие шутки: душа горит. С утра ни капли во рту. Так и помереть недолго…
Федосеев побагровел и молча осмотревшись, сцапал с верстака киянку.
- А ну, вали отсюда, алкаш! - гневно сказал он. - Как тресну сейчас в лоб - и дух из тебя вон. Глядишь, и гроб сгодится. По прямому назначению.
- Ладно, ладно, - заворчал Репка и попятился к двери. - Ишь, нервный какой…
- Эх, жизнь! - все еще не мог успокоиться после ухода неожиданно воскресшего Репки мастер. - Хорошие люди мрут, бывало, даже пенсии не дождавшись. А этот надо же - из могилы, можно сказать, вылез, и все равно ничего не понял в этой жизни… Профкомовские тоже хороши: говорят: «Помер Репка, давай поспешай». Да этот охламон всех нас переживет! Тьфу…
Дед Репка между тем брел по селу. Встречавшиеся ему люди столбенели, суеверные старухи крестились. Чувствуя себя в центре внимания, Репка, насколько мог, выпячивал костлявую грудь и надменно топырил лиловые губы.
Контора загудела встревоженным ульем, когда по ее темному прохладному коридору Репка зашаркал шлепанцами. Он подошел к кабинету профкома и решительно толкнул дверь.
Бледнея, из-за стопа встал Булавин.
- Ре… Репка! Живой… - только и смог вымолвить он.
- Эге, живой, - подтвердил Репка.
Он оглядел заплывшими, выцветшими глазками кабинет и увидел жестяной венок с бумажными цветами.
«Репкину Илье Васильевичу от коллектива совхоза «Авангард», - торжественно прочел Репка на черном крепе. - Ну, это вы себе оставьте, на память. А вот от костюмчика не откажусь.
- Какого еще костюмчика? - не сразу понял председатель профкома и нервным движением налил в стакан воды из графина.
- Ну, в каком меня хоронить собрались, - терпеливо пояснил Репка. - Раз я живой, стало быть, костюмчик все равно мой. Не отдашь - буду жаловаться. В газету напишу. Фельетон, как вы живого человека, толком не разобравшись, хоронить собрались.
Он бы-таки выдавил свой похоронный костюм у ошеломленного Булавина и наверняка пропил бы его в тот же день. Но вовремя вмешался директор совхоза Караулов. Он только что вернулся из трехдневной отлучки в область.
Узнав о неправдоподобной истории с Репкой, отхохотался у себя в кабинете до икоты. И в тот же день отправил отчаянно ругавшегося деда в район. Долечиваться от отравления, а попутно - в который уже раз! - и от алкоголизма…
(по понятным причинам, название совхоза, как и имена действующих лиц, изменены).
Фарисеем, который строит диктатуру, но пытается казаться своим западным партнерам - да и собственному населению - правителем-демократом, защитником ценностей и правосудия.
Каримов не притворялся никогда. В чем я не могу упрекнуть его - так это в лицемерии. Со мной он был честен всегда. И я научился от него многому. Пониманию постсоветской политики. Технологии зла. И презрению к лжи. Потому что я узнал, что даже зло может быть откровенным.
Наше знакомство было для меня, молодого журналиста, настоящим событием. 1990 год. Один из депутатских съездов в Москве. Мы со Станиславом Гуренко, тогда вторым секретарем ЦК КПУ, прогуливаемся по дворцу съездов, неподалеку от зимнего сада. Сейчас эта фраза выглядит странно, но это как раз тот период, когда дистанция между властью и журналистикой практически отсутствует - по крайней мере, на пространстве, замкнутом в кремлевских стенах.
Мы спорим. Станислав Иванович спокойно, но твердо разъясняет мне, что комсомольская пресса может позволить себе разные мнения в духе перестройки, но партийная - она должна отражать позицию партии. Я начинаю смеяться и спрашивать, что же это за пресса, если у нее одна позиция. Гуренко смотрит на меня возмущенно, но в этот момент в зимнем саду появляется сутулящаяся фигура: Каримов.
- Обрати внимание на этого человека - говорит Станислав Иванович. - Ему уже целуют руки. Уже!
- Да как же я обращу? Вы меня с ним познакомьте, мне очень интересно, пожалуйста.
- Познакомить? - блестит стеклами очков Гуренко. - А как познакомить? Чтобы тебе было хорошо или чтобы ему было хорошо?
Я никак не могу привыкнуть к этому номенклатурному стилю общения. Но назвался груздем - полезай в кузов.
- Сделайте так, как вы считаете правильным, Станислав Иванович.
Каримов подходит. Обнимаются. Я остаюсь в стороне. Гуренко кивает в мою сторону:
- Это Виталий. Журналист. Способный.
- Наш человек? - интересуется Каримов.
Гуренко блестит стеклами очков. Назвать меня «нашим человеком» он может только в страшном сне. Но объяснить, зачем он тут разговаривает с «не нашим» - тоже не может.
Я прихожу на выручку.
- Станислав Иванович рассказывал мне о вас, Ислам Абдуганиевич - говорю я новому первому
- Надеюсь, что-то хорошее - хохочет Каримов. И я вдруг вижу, что он понимает все.
На следующий день я стою на крыльце Кремлевского дворца съездов. Мимо меня проходит стройбат - невысокие ребята из Центральной Азии. Вдруг все они, как по команде, поворачивают головы в мою сторону. Я оглядываюсь. Рядом стоит сутулящийся человек.
- Это мои солдаты - негромко говорит он мне. - Мои. Ты понимаешь?
- Я не понимаю. Я вижу, Ислам Абдуганиевич - отвечаю я. Солдаты смотрят, как завороженные. Он опять хохочет.
- А нужно учиться понимать, а не только видеть. Не научишься понимать - так всю жизнь и пробегаешь за членами политбюро.
Так начинается наше общение. Об этой сцене я вспоминаю спустя несколько лет, когда по дороге в президентскую резиденцию встречу в ташкентском метро русских ребят в офицерских погонах армии только что провозгласившего независимость Узбекистана. И когда я приезжаю, первый вопрос который я ему задаю - верит ли он, что эти ребята смогут обеспечить безопасность его страны в случае непредвиденного конфликта.
Его лицо становится жестким. Глаза стальными.
- Чего ты хочешь? - раздраженно спрашивает он. -Ты разве не понимаешь, что я не могу сделать все сразу?
И начинает рассказывать, как провозглашалась независимость Узбекистана. В каком страхе перед Москвой были депутаты. Как они буквально были парализованы, когда нужно было голосовать за независимость.
- И почему же проголосовали? - спрашиваю я.
- А потому. Я встал и сказал - голосуйте.
Его глаза опять становятся стальными.
Зачем я был нужен ему в те первые годы? Возможно, он ценил то, что я был одним из первых работавших в Москве журналистов, кто всерьез относился к союзным республикам и их лидерам тогда, когда для большинства моих коллег это была периферия. Возможно, его просто забавляла моя молодость - диалог со мной превращал его, провинциального партийного работника, в полубога, а он только привыкал к роли полубога. А, может быть, ему нужен был кто-то, кто честно ретранслировал бы его позицию тогда, когда он не позволял ни одному журналисту из Москвы перейти через границу Узбекистана. Я никогда его об этом не спрашивал, потому что понимал: время нашего общения ограничено моим взрослением.
Я злоупотреблял его доверием - не скрою. В Ташкенте я встречался и изгнанным им из власти бывшим вице-президентом Мирсаидовым, и лидером оппозиции поэтом Мухаммадом Солихом, и активистами запрещенного «Бирлика» - просто ел с ними плов в центре столицы. Он ничего не говорил. Просто в один прекрасный день - вернее, вечер - в переполненном милицией Ташкенте ко мне подошел человек с ножом.
Я долго хранил рубашку, на которой остался след от этого ножа. Наша встреча была запланирована на следующее утро. О инциденте не вспоминали - ни он, ни я. Но именно тогда он задал мне один из самых важных в нашем общении вопросов.
- Ты уверен, что хочешь работать в журналистике?
- Конечно, Ислам Абдуганиевич.
- Тогда постарайся никогда не лгать. Просто не лги. Если не можешь рассказать правду - молчи.
- Вы когда-нибудь видели узбекские газеты? - не удержался я.
Он презрительно скривился.
- Их никто не заставляет там работать. И разве они хотят быть игроками? Ты должен не лгать, если хочешь научиться быть игроком и остаться в этой профессии.
Спустя несколько лет я прекратил заниматься Центральной Азией. Политика в регионе окончательно умерла, добиваться встреч со вчерашними знакомыми, которые стремительно превращались в богдыханов, было не интересно. После прекращения поездок в Ташкент с Исламом Каримовым я разговаривал только один раз.
Путин уже был президентом. В Минске проходил саммит СНГ. Эти встречи все еще были мне важны и я приехал на итоговую пресс-конференцию.
После общения с журналистами Каримов подозвал меня к себе. Рядом с ним стоял его коллега, человек, с которым у нас обоих была долгая история непростых взаимоотношений.
- Виталик. Помнишь его? - спросил диктатор у другого диктатора.
Тот согласно кивнул.
- Ты, наверное, не следишь за газетами. Но поверь, он там в Москве один из немногих, кто продолжает писать правду. Представляешь? Мы его хорошо воспитали.
И они ушли.
Партнёра надо подпускать правильно,
чтобы не было дошкольно, школьно и пожизненно больно.
Кто знает, что такое ФАП? Для тех, кто уже забыл, что это такое, напомню - фельдшерско-акушерский пункт. ФАП в деревне, обычно расположенной за десятки километров от райцентра с ее относительно солидной больницей (в нашем случае - за 25), просто жизненно важное учреждение. А возглавляющий его человек со средним медицинским образованием - фельдшер, это в отдельных случаях настоящий бог.
Потому что именно он первым приходит заболевшему или пострадавшему человеку на помощь и бывает, что именно он, фельдшер, вытаскивает человека с того света и поддерживает его на плаву, пока на помощь не придут врачи с большими опытом, подготовленностью и оснащенностью.
В нашем Пятерыжском ФАПе работали разные специалисты, это Антонина Кадирова, жена брата моей одноклассницы Людмилы, и кто-то еще до нее. Но мне больше всего запомнилась Люба Копейкина. Любаша, как ее просто и задушевно называли земляки.
Она была практически моей ровесницей, ну, может, на год-другой старше. Учились мы в одной школе, наши классы были по соседству, на переменках мы бегали по одному и тому же полутемному гулкому коридору со скрипящими половицами, ухаживали за одними и теми же деревьями - тополями и кленами, высаженными нами в школьном палисаде. Но когда я пришел из армии (это было в 1972 году), Люба уже работала в ФАПе фельдшером.
С ней уже уважительно здоровались при встрече и стар и млад, а она в ответ лишь немного застенчиво улыбалась. В деревне у нас тогда жило человек 300 с лишним, и пожалуй, все они хоть раз да получили медицинскую помощь от Любаши. А уж пожилые бабушки-пенсионерки - те ходили в пропахший лекарствами бревенчатый ФАП как на работу. Давление измерить, обменяться с приветливой Любашей новостями, пожалиться на хулиганистого зятя…
Случилось и мне однажды экстренно бежать в ФАП, обмотав носовым платком окровавленную ладонь. Я привез из Железинки (нашего райцентра) взятый у приятеля «на выходные» самодельный пистолет, приспособленный под стрельбу мелкокалиберными пульками. И вот при перезаряжании этого, с позволения сказать, оружия, оно самопроизвольно выстрелило и пуля пробила мне ладонь между указательным и большим пальцами.
Я перебинтовал рану носовым платком, но кровь все не останавливалась. Поняв, что дело худо, я побежал через дорогу в ФАП. Благо, что Люба была на месте. Она размотала окровавленный платок, протерла рану спиртом, заткнула тампонами входное и выходное отверстия и, посмотрев на меня с подозрением, спросила, чем это я себя так поранил.
- Гвоздем… Нечаянно… - соврал я. Но на ладони хорошо был виден пороховой ожог.
- А ну колись! - сказала Люба. И я честно рассказал, как все было. И еще добавил, что на звук выстрела прибежала мама, подобрала уроненный мной пистолет и… утопила его в сортире.
- А вот это правильно! - улыбнулась Любаша, заканчивая перевязку. И отпустила меня домой с наказом снова обратиться к ней, если вдруг с рукой что будет плохо.
Как официальное медицинское лицо, она обязана была сообщать о таких ранениях в милицию. Но не сообщила. И не только потому, что мы были земляки. Но и потому, что просто поняла, что вот у этого ее пациента, уже отслужившего и даже ставшего корреспондентом районной газеты, в одном месте по-прежнему «дым играет»…
Кстати, я потом воспользовался своим служебным положением и написал о нашей заведующей ФАПом Любови Тимофеевны Копейкиной зарисовку. Не просто потому, что сам так захотел - я позвонил в райздрав и попросил назвать мне лучших работников медицины, о ком можно было бы написать в газете к их профессиональному празднику. А в числе названных хороших медиков прозвучало и имя нашей Любаши. И конечно же, в один из ближайших выездов домой, в Пятерыжск, я поспешил встретиться с Любой и хорошенько ее расспросить о работе. Зарисовку (уж не помню, как я ее назвал - давно все же это было, еще в 70-е) тогда напечатали и наша районка «Ленинское знамя», и областная «Звезда Прииртышья».
Я уже уехал из Железинки - с начала в Экибастуз (в 1980 г.), потом оттуда вообще на север Красноярского края, а Люба все исправно продолжала работать в ФАПе и лечить своих земляков, при случае - принимать роды, кого-то и самым натуральным образом спасать от смерти. Но вот сама, увы, долго не прожила - девять лет назад наша бессменная фельдшерица Любовь Тимофеевна Копейкина ушла из жизни, оставив мужа и уже взрослых детей.
Наверное, у нее есть какие-то награды за ее долголетнюю и добросовестную работу на медицинском поприще. Но самой большой наградой для нее, я думаю, были безмерное уважение и любовь к ней односельчан, о ком всегда болело ее милосердное сердце.
Мы помним тебя, Любаша. И по-прежнему любим.