Цитаты на тему «Быль»

- …Эх, расскажу-ка я тебе, как я один раз на деревенскую свадьбу сходил, и долго после этого не ходил. Даже на свою не хотел идти, вот так вот сходил тот раз. Да не один, а своим младшим брательником, будь он неладен.
Я тогда только с армии весной пришел, а Гришка в фазанке на механизатора учился… да как учился, все время сбегал с занятий домой, город-то вон, рукой подать. Вот и тот раз он дома оказался, когда Пашка Лейрих женился. А мы с ним дружили, с Пашкой-то, хотя он учился в нашей восьмилетке на класс ниже меня и на класс выше этого охламона, братана моего. Так что на свадьбу ему нас обоих пришлось звать.
Ну, чин по чину, мать дала нам десятку в подарок в конверте на двоих… Как это мало? Знаешь, сколько тогда водка стоила?.. Три шестьдесят две, не хочешь!
Ну, народу на свадьбе - вся деревня, считай, была. Пашка-то женился на Гальке Маскаевой, а эти Маскаевы живут здесь триста лет, они всем родня тут… Ладно, ладно, короче так короче.
Короче, выпивки было море, закуски тоже - эти Лейрихи одних гусей штук двадцать забили на свадьбу! Ну, быстро накидались все, и тут пошли танцы-шманцы-обниманцы. Я приметил себе новую заведующую клубом Галину, ее нам в прошлом году из райцентра прислали. Симпатичная такая бабенция, все при ней, фигуристая, и не замужем.
Но мы сидели за разными столами. Братуха-то, значится, ближе к ней оказался. Вот он ее первым и пригласил на танец. Ну, я с досады позвал плясать свою соседку, нашу фельдшерицу Лизу. Она так тоже ничего, но не в моем вкусе, низенькая и полненькая, как тумбочка. Хотя я-то ей, видно было, нравился. Вот и в этом танце она так преданно и влюбленно смотрела на меня снизу вверх и даже разрешила держать ее ниже талии, что все было понятно без слов.
Но меня завклубша занимала больше. Однако она и на второй танец пошла с Гришкой! Зло меня взяло: ну что она в нем нашла? Ну, кудрявый, стройный. Так он же еще совсем пацан, восемнадцати ему не было. Хотя хулиган еще тот! А Галине этой уже лет двадцать пять, наверное.
Хотя она и меня постарше была, я ж тебе говорил, что только из армии вернулся. Значит, мне двадцать с небольшим уже было. Так ты сравни: или я, уже отслуживший, или этот салага?
И вот ведь гаденыш - не хотел старшему брату уступать Галину, как я ему ни моргал, как ни шипел на ухо. Ну, ладно. Когда очередной танец кончился, хлопнул еще водки и пошел снова завклубшу приглашать.
Глядь - а их нигде нет, Гришки-то с Галей. А меня опять эта фершалка Лиза выцепила. Говорит: «Белый танец щас, Сереженька! Дамы приглашают кавалеров…» Тоже мне, дама, мать ее за ногу! Одна симпатичная черта в ней, правда, все же была - спирт у нее в ФАПе всегда водился. Так что лучше бы ей не отказывать, чтобы она потом мне не отказала. В чем, в чем… В спирте, конечно!
Ну, ладно, повел я ее танго танцевать. А выпитое меня все больше разбирает, и Лизонька эта, что удивительно прямо, все больше начинает нравиться. Прижалась ко мне, как родная, по спине гладит. Потом шепчет: «Мне домой пора. Проводишь?».
А чего ж не проводить? Говорю: «Давай через полчасика». А сам думаю: «Чего это я уйду, на свою кровную пятерку не выпивши и не закусивши еще?». Конверт-то с деньгами мы уже отдали молодым.
Ну, я опять к столу. Гришки с Лизкой так и не видать. Увел ее куда-то, козел несовершеннолетний. Или она его утащила, телка малолетнего. Ну да хрен с вами, думаю, где моя не пропадала? Вон Лизонька, красавица какая, да еще со спиртовым запасом, на меня глаз положила. Грех не воспользоваться!
Ну вот, махнул я еще водочки, и к выходу. А там меня уже Лиза дожидается. Свадьба продолжала гулять, когда мы ушли. И хотя на улице еще светло было и то там, то тут нам попадались наши односельчане, мы с Лизой целоваться начали уже по дороге. Я ее то к забору прижму, то к стене сарая какого. Вижу: она не прочь, но куда ее завести? Вы будете смеяться, но в деревне не так много мест, где тайно можно трахнуть девчонку.
Сказки про б… кие сеновалы пусть рассказывает кто-нибудь другой. Во-первых, общественный сеновал охраняется сторожем, да и расположен он подальше от села, потому как если вдруг загорится - а такое случается довольно часто, - то и деревне не сдобровать. На частный сеновал вообще незамеченным пройти нельзя, и у хозяина тут же возникнут вопросы к вам и вашей подруге. Ну и в-третьих, это не самое комфортное место для такого дела - все оголенные участки тела будут истыканы острыми концами сухой травы, весь будешь в пыли, мышьем помете и живущих в скирде всяческих козявках.
По фильмам, в баньку еще можно. Но у нас все бани находились внутри дворов, так что проникнуть в это укромное место незамеченным можно только ночью - если собака пропустит. Оставалось еще лоно природы. То есть, можно было уйти в степь за село или спуститься на луга под крутой берег Иртыша. Но это далеко, а мы были немало пьяны и ногами перебирали не особенно резво и твердо. Вдобавок ко всему, весь тот майский день моросил противный мелкий дождь, какая тут, на фиг, природа.
И все же, перед тем, как за Лизой захлопнулась бы калитка, мы с ней устроились на лежащей напротив ее дома, через дорогу, то есть уже практически на околице, большой коряге. Ее притащили трактором с реки еще несколько лет назад с целью распилить на дрова - таких коряг у нас много валялось по деревне. Но она была такой толстой, что Лизин отец со своим сыном Колькой никак не могли решиться подступить к ее распиловке. Вот она и лежала на берегу, уже вся иссохшаяся и белая от времени.
Со мной к тому времени начали твориться удивительные вещи: я то выпадал из реальности на какое-то время, то вновь оказывался на этой мокрой и склизкой коряге в обнимку с Лизой. Мы самозабвенно целовались и пытались приступить к соитию, но неизменно соскальзывали с широкой, но округлой спины могучего ствола мертвой вербы и шлепались на мокрый песок…
В очередной раз я очнулся от того, что кто-то выдрал из моих объятий Лизоньку, а меня грубым толчком в грудь свалил с коряги. Оказалось, что это из окна своего дома увидела наши бесплодные попытки предаться плотской любви мама Лизы, тетя Физа (как полностью звучит ее имя, до сих пор не знаю), квадратная такая бабища. Она обложила меня матом и утащила упирающуюся дочь домой.
Смеркалось. Но домой идти не хотелось, а хотелось продолжения банкета. И я практически на автопилоте побрел в сторону дома Лейрихов - доносящаяся оттуда громкая танцевальная музыка свидетельствовала, что свадьба еще продолжается и, возможно, мне будут там рады. А главное, не оставляла возродившаяся надежда увидеть Галину…
Но по дороге я опять отключился, и пришел в себя от ощущения, что меня раздевают… Я открыл глаза, ничего не понимая. Лежу на какой-то комковатой постели, в полумраке, пуловера и майки на мне уже нет, в ногах у меня склонилась какая-то косматая баба и стаскивает с меня штаны.
- Э-э, что такое? Где это я? - привставая и хватаясь за уползающие штаны, пролепетал я. Косматая голова вскинулась, и в зыбком полумраке я узнал Людку-Лобаниху. Охренеть! Это ж как я к Лобановым попал?
Впрочем, их саманная пятистенная избушка-развалюшка стояла рядом с Лейриховскими шлакоблочными хоромами на шесть комнат. Так что или я сам случайно сюда забрел спьяну, или Лобаниха меня перехватила и затащила к себе.
В каждой деревне есть придурковатые семьи. Вот такими были Лобановы. И главной придуркой в их семье была эта Людка. Она была моей сверстницей, когда-то мы даже учились в одном классе. Но Людка болела падучей, время от времени неожиданно хлопалась на пол в классе во время урока или в коридоре на перемене, и начинала биться в припадке, колотясь головой о пол и выдавливая из стиснутого рта пузырящуюся пену.
Наши учителя уже знали, что делать, наваливались на корчащуюся на полу Людку, совали ей в рот что-нибудь железное, чтобы она не откусила себе язык, а потом отпаивали ее валерьянкой, и все небольшое здание нашей восьмилетки потом пару дней воняло лекарствами.
Естественно, Людка не доучилась, бросила ходить школу и осталась при родителях, живущих беднее церковных крыс. В семье работал один отец-инвалид, дядя Федя (кисть правойу него была загнута крючком) - он сторожил совхозные склады. Был у них еще и сын, забитый тихоня Вовка, тот все же восьмилетку закончил, но и все на этом - тоже сидел на шее родителей.
Денег им всегда не хватало, скот они при этом не держали, так как ходить за ним в этой несчастной семье было некому - тетя Стюра вечно чем-то болела, а с остальных домочадцев физического толку не было. Поэтому Лобановы экономили на всем, и даже от электрического света отказались. Вот и сейчас они коротали вечер при свете керосиновой лампы.
Дяди Феди дома не было - он, понятное дело, сторожил склады ночами, - и Вовки тоже, наверное, с отцом ушел. И хоть было темновато в их небеленой мазанке, но я разглядел, что тетя Стюра (вот опять: а как полно звучит ее имя, тоже до сих пор не знаю), низко нагнувшись над моим серым болоньевым плащом, зашивает выдранный где-то большой клок из полы белыми нитками.
И тут у меня заболело бедро. Я сунул туда руку, почувствовал мокреть, поднес ладонь к глазам и увидел, что она в крови. И как вспышка в сознании: Людка ведет меня, как безвольного барана на заклание, через их пустой двор к дому, а на меня, гремя цепью, набрасывается злющий лобановский кобель Гром, и цапает своим клыками за ногу. Так вот кто мне плащ разодрал! И зачем им, спрашивается, такая злобная собака, когда караулить совсем нечего?
Ну, я вроде как начинаю трезветь, Лобаниху отталкиваю, пытаюсь штаны натянуть. А Людка визжит:
-Куда? Щас жениться с тобой будем!
И тянет мои штаны на себя.
Эти ее слова окончательно привели меня в себя. Я слетел с этой вонючей кровати, как ужаленный шершнем, сбросив при этом Людку на пол. Только этой славы мне не хватало, что переспал с Лобанихой!
Натянул я штаны, сунул ноги в валяющиеся на полу туфли, вырвал у тети Стюры из рук почти заштопанный свой плащ, и ходу из этой хаты! И даже Гром не успел отреагировать на мою молниеносную ретираду.
И хотя у Лейрихов по соседству все еще гремела музыка и из открытых окон и со двора слышались пьяные голоса, больше уже ни на какую свадьбу я не пошел, а прямиком отправился домой.
Пришел, а время первый час ночи, в окнах нашего дома темно, все уже спят. Я не стал никого будить, щепочкой откинул клямку, аккуратно пробрался в нашу с братом комнату. Слышу храп, включаю свет, а Гришуня мой лежит одетый, на пузе, и дрыхнет себе, как ни в чем не бывало.
Ну, я с досады - это же из-за него, придурка, все мои приключения случились, - от души приложился пятерней по его заднице. И тут братан как взвоет, подскочил на постели, уселся, и тут же снова соскочил с нее, как будто кто ему пенделя наподдал.
Охает, бережно потирает задницу, и жалостливо так говорит:
- Ты, чё, братуха, охренел? Больно же!
- Это тебе за Гальку! - пробурчал я. - Еще мало! Да я ведь и не бил тебя вовсе, так, хлопнул слегка. А ты орешь, как резаный…
- Слегка! - проныл Гришка. - А ты хоть знаешь, чё у меня там? Я теперь сидеть не могу…
Он спускает штаны, поворачивается ко мне, и я вижу, что попа у него распухшая, и обе ее половинки пересекают сверху донизу четыре параллельные багровые полосы.
- Это кто тебя так и чем? - потрясенно спросил я. И брат рассказал.
Оказывается, он уволок окосевшую завклубшу на предмет «туда-сюда», и не находя с ее стороны сопротивления, сунулся с ней сначала в баню. Но там уже кто-то был, так как баня была закрыта изнутри на крючок. И тогда Гришка не нашел ничего лучшего, как затащить Галину (вот же оторва какая оказалась, а?) в сарай. А там завалил ее на соломенную подстилку между двумя привязанными коровами, и азартно приступил к делу.
И надо же такому случиться (впрочем, это вполне логично - деревня же), что в это время в сарай зашла Пашки Лейриха мама, тетя Эля. Свадьба свадьбой, но коров же кому-то надо было подоить?
Тетя Эля - она и по жизни суровая, а когда выпивала, даже немного, становилась зверища зверищей, из-за чего нередко страдали ее безобидный муж дядя Адольф и все прочие домочадцы.
Так вот, когда тетя Эля увидела, что на соломенной подстилке, среди неубранного, по случаю праздника, коровьего говна, между двух ее перепуганных животинок, с криками и стонами кувыркается какая-то бесстыжая пара, она схватила первое, что ей попало под руки - вилы, и плашмя ударила ими по прыгающей в полумраке белой заднице моего братана. И матерясь с жутким немецким акцентом, этими же вилами выгнала из сарая уползающую в ужасе на четвереньках застигнутую за блудом пару.
Так что брат мой больше тоже на свадьбу не пошел - сидеть за столом он бы уже не мог. Да и тетя Эля его и не пустила бы. А Галя… Галя буквально на следующий же день сбежала от позора к себе домой, в райцентр, и у нас долго не было завклубом…
Вот какие бывают приключения на свадьбах в деревне. Это при том, что я тебе еще не все рассказал. Были там еще некоторые моменты, но я не был их свидетелем, за точность не ручаюсь, потому лучше промолчу. Ну че, напишешь рассказ? Только обязательно потом мне покажи…

В районной газете, с которой я и начал свой многолетний путь профессионального газетчика, в числе ее нештатных авторов был один очень, как говорят сейчас, крутой перец. Александр Андреевич работал главным агрономом в совхозе, центральная усадьба которого находилась в райцентре.

Мужик он был грамотный, любознательный, и к тому же любил писать. Свои творческие изыскания Андреич приносил в газету, и мы их охотно печатали. Это могли быть коротенькие рассказики, зарисовки, заметки и статьи на аграрные темы.

Выполнял агроном и наши заказы, когда надо было срочно написать что-нибудь по севу там или уборке, срочно отозваться на решения очередного пленума или съезда партии родной.

Андреич получал за свои труды гонорары - тогда их платили исправно даже в районных газетах. Суммы были скромные, и наш автор предпочитал оставлять их в редакции. То есть, шел в магазин и возвращался понятно с чем. И оставшись после рабочего дня в редакции, мы за небогатым, но искренним столом начинали трепаться о том, о сем.

А больше любили послушать Андреича - рассказчик он был отменный. И однажды рассказал, каким невероятным способом купил вне очереди легковушку, на которой и приезжал последние полгода к нам в редакцию.
Дело было так.

Шла уборка. Андреич мотался по полям, следя за тем, чтобы комбайнеры работали на совесть, а шоферы не воровали зерно. Под ним был старенький уазик, и он сломался, причем окончательно. Так что Андреичу приходилось ездить на перекладных - он шел на ток, садился в любую разгрузившуюся машину и отправлялся на поле.

Пообщавшись там с механизаторами и дав им необходимые указания, обратно возвращался таким же макаром. В тот вечер Андреич изрядно принял на грудь - ну вот такая оказия случилась. Ему бы отправиться спать, однако деятельная натура опять увлекла его в поле. А там он сцепился с каким-то халтурящим комбайнером - тот работал со слишком высоко поднятой жаткой.

Труженик страды без свидетелей (шофер как раз загрузился из-под бункера и уехал к следующему комбайну) навалял агроному и закинул его в копешку
соломы. Андреич там благополучно заснул. И продрых до утра.

Очнулся он оттого, что кто-то тряс его за ногу. Агроном продрал глаза (вернее глаз, поскольку второй заплыл) и затряс головой. Он подумал, что видит кошмар, так как над ним склонился… первый секретарь райкома партии! А из-за его спины выглядывал ни кто иной, как секретарь обкома, лицо которого Андреичу было хорошо знакомо по фотографиям в областной газете.

Агроном замахал руками и снова зажмурил свой уцелевший от сурового комбайнерского кулака глаз. Но это был не кошмар, а хуже. Потому что этим ранним утро действительно решили проехаться по ближайшим полям приехавший из города секретарь обкома в сопровождении районного секретаря. Вот они с дороги и увидели торчащие из копны ноги спящего
агронома.

Районный секретарь, который хорошо знал Андреича, с удивлением спросил его, что он тут делает, в такую рань. Возможно, любой другой на месте Андреича растерялся бы. Но Андреич был человек не только находчивый, но и творческий (не будем забывать, что он кое-что иногда писал для нашей газеты). А с похмелья эти качества в нем значительно усиливались. И нашего селькора понесло. Он вдохновенно начал импровизировать на тему «агроном и судьба урожая».

Андреич рассказал, что его старенькая служебная машина поломалась окончательно, а своей у него нет, в очереди стоит уже лет десять, вот и вынужден ездить иногда по ближним полям верхом на совхозном жеребце, чтобы контролировать качество уборки урожая (кстати, в те времена это являлось также предметом первейшей заботы и партийных секретарей).

- А Карька чего-то сегодня сдурел и как понес, как понес! - восседая на копне соломы и отчаянно жестикулируя, рассказывал Андреич. - Вот в этом месте взял да и скинул меня, я головой очень сильно ударился, кое-как дополз вот до этой копешки, да и потерял сознание. Спасибо, вы меня нашли.

Секретарь обкома с уважением посмотрел на самоотверженного агронома и с укором - на своего районного коллегу.
- Как, вы говорите, ваша фамилия? - спросил он у агронома. - Позвольте пожать вам вашу руку! Как вы считаете, ваш совхоз вовремя нынче управится с уборкой?

- И вовремя, и без потерь! - отрапортовал Андреич. - Вот только мне бы машину… Я знаю, в районе нет лишних (при этих словах секретарь райкома часто-часто закивал). Так пусть мне хотя хотя бы продадут «москвича» без очереди, да на нем буду ездить по полям, пока для совхоза придет новый уазик.

- Ты слышал? - повернулся областной секретарь к районному. - Хотя лучше все же запиши: этому агроному без очереди продать «москвича»… Да нет, что там «москвича» - «Ниву» ему, «Ниву»! Пойдет такая?

- Еще бы! - поперхнулся от радости агроном. - На «Ниве» по полям - в самый раз!
- Будет сделано, - заверил районный секретарь. - Как раз вчера было поступление.

- Вот и добро! - подытожил областной деятель. - Ну, поехали дальше! Вы с нами, Александр Андреевич?

- Да нет, я вон сейчас к тому комбайну, видите? - он ткнул пальцем в конец поля. - К нему скоро машина подъедет за зерном. Вот я с ним и поеду.

Секретари попылили на свой черной «Волге» дальше, а довольный агроном крестьянской развалистой походкой пошел по стерне скошенного поля к комбайну со знакомым номером на бункере. С оборзевшего комбайнера надо было получить вчерашний должок…

Прихватил меня как-то радикулит - с кровати слезть не мог. Пришлось даже скорую вызывать. Ну, приступ сняли, обезболили, и посоветовали срочно в больницу идти.
В психоневрологическом отделении мне предложили госпитализацию, но я отказался - работа в это время не позволяла. И мне прописали какие-то уколы - какие, уже забыл.
После первой же инъекции, сделанной мне медсестрой в процедурном кабинете, я почувствовал заметное облегчение, и к машине ушел, разогнувшись.
Еще два последующих сеанса позволили практически забыть, что у меня есть пояснично-крестцовый остеохондроз, и я уже хотел было отказаться от оставшихся инъекций. Но врач настоятельно рекомендовала мне пройти весь курс лечения, иначе, сказала она, рецидив не заставит себя долго ждать. И тогда уже придется улечься на больничную койку основательно. Пришлось внять ее совету.
На следующий, четвертый день моего лечения все было как обычно: я приехал к психоневрологическому отделению нашей райбольницы, прошел в процедурный кабинет.
Медсестра, обычно всегда очень общительная, приветливая женщина средних лет, имела в этот день вид лицо глубоко погруженного в себя человека. Я особого внимания этому не придал и стал готовиться к уколу: снял джемпер, расстегнул брючный ремень…
Медсестра же в это время открыла застекленный шкафчик для лекарств, на дверце которого красными буквами было написано «Смотри, что берешь!», и зашуршала там, захрустела отламываемыми колпачками ампул (мне за один заход сразу делали два укола), набрала первый шприц, повернулась ко мне.
Я тоже повернулся к ней, но не лицом. Медсестра отработанным движением, шлепком вогнала мне иглу в ягодицу. Укола я почти не почувствовал, теперь осталось лишь дождаться, когда медсестра загонит само лекарство - инъекция должна была делаться медленно. Вот тогда и приходила боль, впрочем, достаточно терпимая.
Прошло несколько секунд, и тут я почувствовал, что со мной что-то происходит: все поплыло перед глазами, завертелось, на какое-то мгновение я окунулся во мглу… И вдруг как будто-то кто-то неожиданно включил в темной комнате яркий, ослепительный свет, как от электросварки. Но глазам от него почему-то не было больно.
Я почувствовал, что нахожусь в каком-то исключительно прелестном месте, наполненном яркими красками, и меня окружают бесконечно родные, близкие мне люди с радостными, приветливыми улыбками. А сам я переполнен таким счастьем, какого никогда в жизни не испытывал!
Нет, ну были меня, конечно, счастливые моменты, и много: первая пятерка в школе, первый поцелуй - там же, первый трах, но уже не там; первая зарплата; выловленная в Иртыше большая, килограмма на три, стерлядь; первая соблазненная мной чужая изумительно красивая женщина, и т. д.
Но все это было мелочью по сравнению с тем всепоглощающим ощущением радости и ликования, которые охватили меня в описываемый момент.
Я не успел толком насладиться свалившейся на меня нирваной, как очнулся от того, что меня хлещут по щекам, и одновременно тычут под нос вонючую ватку и колют шприцем в заголенное предплечье.
Я лежал н кушетке, а около меня хлопотало аж три или четыре женщины в белых халатах, в том числе и главный врач отделения.
Увидев мельтешащую передо мной маленькую толпу женщин с испуганными лицами, я с удивлением и нескрываемым неудовольствием (вот не хотелось возвращаться оттуда, где только что был, и все тут!) спросил их:
- В чем дело? Зачем вы тут собрались?
- У вас был обморок, - переглянувшись со стоящей рядом с виноватым лицом медсестрой, сказала, наконец, главврач. - Как вы себя сейчас чувствуете?
- Да вроде ничего, - пожал я плечами. - Только небольшая слабость.
- Вы не переносите витамин Б12, - категорично заявила мне уже вышедшая из панического состояния медсестра. - Вот вы и потеряли сознание после укола. Такое бывает.
- Да, больше мы его вам колоть не будем, - поддержала ее и главврач.
- А до этого же переносил как-то, - возразил я.
Я знал, что говорил - жена мне по весне всегда сама делала для укрепления иммунитета витаминные инъекции, в том числе и это чертов Б12. И ничего, ни разу не терял сознания. А тут - на вот, свалился в обморок, как кисейная барышня.
Ну, нельзя так нельзя. Так даже лучше - ну его, этот Б12, уж очень он болючий.
Оставшиеся инъекции мне делали уже без этого вредного для моего организма витамина.
Закончив лечение, я искренне поблагодарил персонал психоневрологического отделения, так как чувствовал себя здоровым.
И уже почти забыл эту историю. Но тут как-то случилось, что моя карточка мне попала в руки - у нас их тогда отдавали пациентам в регистратуре при записи к врачу, сейчас, правда, не знаю как, давно уже уехал из того поселка.
И то ли я сам не успел попасть на прием, то ли врач не пришел - не помню уже, но карточка осталась у меня на руках. И я принес ее домой. А жена и обратила внимание, что прямо на обложке карточки, красной пастой было написано: «Не переносит витамин группы Б12!». И еще подчеркнули волнистым эту предупреждающую надпись.
- С какой это стати ты не переносишь Б12? - удивилась Светлана. - Я же тебе уже года четыре колю этот витамин. Кто это тебе написал, почему?
Пришлось все рассказать.
- Так у тебя был анафилактический шок! - ахнула жена. Она хоть и не медик по образованию, но ее воинская учетная специальность - «сержант медицинской службы» или что-то в этом роде. Как военнообязанная она, будучи студенткой пединститута, Светлана прошла специальную подготовку. - Они же тебе просто что-то не то вкололи, перепутали и вкололи (и я вспомнил отсутствующее выражение лица медсестры, когда она готовила мне инъекцию)! Могли запросто тебя угробить! А свалили все на этот несчастный витамин. Ни фига себе, коновалы! Нет, я это так просто не оставлю…
С большим трудом удалось мне уговорить женушку не «поднимать волну» по этому случаю - время-то уже ушло, да и знал я хорошо заведующую отделением психоневрологии, как, в прочем, и она меня. Ну, у всех ведь бывают ошибки, правда? Главное, что они успели меня откачать. Так что ладно, чего уж там.
Одно меня до сих пор занимает: что же такого мне вколола тогда медсестра, что я сразу оказался на верху блаженства?..

Июль, жара. В автобусе, катящем в санаторий «Загорье», невозможная духота. Чуть прохладней тем счастливчикам, которые сидят под вентиляционными люками. Но не всем нравятся сквозняки. Вот со своего места привстал худенький старичок и с силой захлопнул люк: «Не хватало, чтобы я еще простыл здесь!».
Сразу становится как в бане. Тогда со своего места привстает другой, полненький такой дедок. Он толкает тростью люк вверх, и в салон врывается струя прохладного воздуха.
- Ты чего фулюганишь? - фальцетом кричит худенький старичок и, вскочив с места, опять захлопывает люк. - Говорю же, я больной, нельзя мне быть под сквозняком!
- А я здоровый, да? - багровеет толстячок. - У меня астма!
Осоловело дремавшие пассажиры оживают в предвкушении назревающего скандала. И он не заставил себя долго ждать. Толстенький дедок повторяет манипуляцию с тростью, и в салоне снова становится свежо.
- Да я тебя… Да я ветеран труда! У меня льготы! - почти визжит худой дедок и вновь тянется крючковатыми пальцами к люку.
- К-куда? - сипит толстячок и загнутой рукоятью своей трости перехватывает руку оппонента. - Это еще надо посмотреть, чьи галифе ширше!
Деды уже выбрались со своих мест и вот-вот схватятся врукопашную.
- А ну по местам! - гаркнул кто-то оглушительным басом. В проход вышло третье действующее лицо. Это оказалась кряжистая, как баобаб, тетка лет шестидесяти-шестидесяти пяти. - Я кому сказала: сесть! Иначе применю силу. Чтобы было понятно, разъясняю: я тоже ветеран. Бывшая санитарка психиатрической больницы!
И деды покорно вернулись на свои места.
- Ух ты, аж мороз по коже! - уважительно сказал худенький.
- А меня дак в жар бросило, - поддакнул толстячок. - Какая женщина! Извините, голубушка, а вы тоже в санаторий едете? А как вас зовут?
И всю оставшуюся дорогу деды, забыв про возраст и свои болячки, напропалую флиртовали с попутчицей. По ее же команде они периодически закрывали и открывали вентиляционный люк - чтобы никому не было обидно. И в санаторий приехали друзьями.

Черт бы побрал эти корпоративчики - моя поджелудочная, воспалившись от сожранного и выжранного на очередном дне рождения очередного бездельника из нашего многочисленного департамента социальной защиты и обороны населения, решила меня наказать. Пришлось идти на прием к хирургу. А тот, посмотрев анализы, результаты УЗИ, сокрушенно покивал лысоватой головой и сказал: надо ложиться.
С хирургом нашей районной больницы мы знакомы и он согласился принять меня на дневной стационар. То есть прихожу в свою палату с утра, прокапываюсь, получаю еще и укол в ягодицу и после обеда могу идти на работу.
Койку мне отвели в четвертой палате, сразу у входа. Три другие койки тоже заняты. Пока медсестра принесла мне чистую постель и заправила ее, накоротке знакомлюсь с тремя другими сопалатниками.
Эдик, худой субтильный парень лет тридцати пяти, ходит с заклеенным пластырем оголенным животом. Из-под пластыря торчит пластиковая трубочка с пузырьком на конце, куда из поврежденного организма стекает всякая послеоперационная дрянь. Эдику недавно вырезали грыжу.
Говорит, вдруг у него, такого тощего, ни с того ни с сего начало расти пузо, и он долго не мог понять, что это за фигня. Над ним уже начали посмеиваться на работе и дома: признавайся, мол, от кого забеременел. И только тогда Эдик пошел в больницу, где его хорошенько прощупали и просветили. Вот тогда и выяснилось, что это ни что иное, как неприлично разбухшая грыжа.
Напротив него мается от безделья эвенк Федя с загипсованной рукой. Ему вот-вот должны снять болты, скрепляющие перелом, и отпустить домой, в одну из таежных факторий. Ну и напротив меня лежит Григорий, ровесник Эдика.
Он бледный как смерть. У него три дня назад открылась язва с кровотечением. Говорит, целый тазик крови наблевал, пока за ним приехала скорая. Григорий трое суток валялся под капельницей в реанимации. То, что ему поступало в организм через вену, было для него и едой, и питьем.
Как стало получше, перевели из реанимации в общую палату. Голодный как черт, сегодня он решился поесть супу в столовой. А суп оказался с томатной поджаркой. И теперь Гриша лежит, скрючившись и обхватив живот руками. Спрашиваю, может, медсестру позвать. Нет, мотает головой Гриша, а то опять вернут на интенсивную терапию. Может, само пройдет?
Ну, вот мне, наконец, притащили стойку. Молодая медсестра, сосредоточено нахмурив тонкие выщипанные бровки, неожиданно очень больно проколола вену на сгибе руке и поставила капельницу.
Капает медленно, зараза. А я рассчитываю в два часа уже быть на работе, машина за мной придет. Свободной рукой дотягиваюсь до регулировочного колесика на трубочке, по которой в меня вливается смесь каких-то лекарств, кручу его кверху. Капать стало гораздо веселее. Ну, с Богом! И только собрался прикемарить, как по коридору две сестры с грохотом проволокли каталку.
Сквозь открытую дверь палаты успел заметить, что на ней лежит мужик с заострившимся носом и ужасно громко храпит. Я хоть и не медик, но по этому храпу сразу понял: страдальца разбил инсульт.
Любопытный Эдик, держась за живот, выползает в коридор и скоро возвращается с новостью: это привезли всем известного у нас в городке спившегося адвоката Т. И у него точно инсульт. Причем, говорят, уже второй. Блин, неужели первый ничему не научил?
Реанимация через две палаты от нашей. И хорошо слышно, как там с дребезжанием затарахтел отечественный аппарат искусственного дыхания. Это медики начали вытаскивать адвоката. Что ж, может, и вытащат - сейчас с инсультом борются достаточно успешно, хотя на окончательное выздоровление при таком диагнозе рассчитывать не приходится.
Тут уж или ногу будешь приволакивать, или рука плетью повиснет, а то и морду перекосит. Кому как повезет, короче. Главное, не остаться неподвижным чурбаном с глазами. Вот это уж наказание так наказание. И главным образом не самому чурбану - ему-то что, лежи себе, лупай глазами да жди, когда все выгребут из-под попы (ходить-то под себя будет, бедолага).
Страдать будут родственники, на чье попечение свалится этот чурбан с глазами. Тьфу, тьфу, упаси, господи, от такой напасти! Уж лучше крякнуть сразу…
Снова пытаюсь вздремнуть, но тут приперлась санитарка, громко чавкающая жевательной резинкой и, стуча шваброй о ножки кроватей, стала протирать полы. Однажды я лежал здесь же, в хирургии, с приступом язвенной болезни. Только задремал после капельницы, и вот так же проснулся от громкого чавканья.
Заворочался, с неодобрением покашлял в спины двоих чего-то жующих и негромко переговаривающихся соседей-аборигенов, и едва не свалился от страха на пол, когда они оба разом повернулись ко мне. А кто бы ни испугался: губы у них были окровавленные, в руках они держали по куску чего-то бурого. Третьего из их дружной компании не было. Неужто замочили и доедают?
- Печенку будешь? - приветливо осклабился один из едоков, протягивая мне тарелку с грубо нарезанными кусками оленьей, как я, наконец, понял, печенки. - Передачку нам, вишь, принесли. Надо сожрать, пока совсем не растаяло. Вот только соли нет. Ануфрия послали на кухню, а он, сука, уже час ходит. Да печенка и так вкусная. Весенняя, свежая. Витамины!
Я вежливо отказался и перевел дух. Блин, чего тут только не насмотришься! Лет пять назад жена вот так же весной уговорила меня лечь на дневной стационар и прокапаться витаминами, для укрепления ослабшего за зиму иммунитета. Старшая медсестра Любовь показала палату, в которой мне предстояло принять десять капельниц. Ну, зашел. Из пяти коек три были заняты.
Поздоровался с мужиками и плюхнулся на койку у окна. Те как-то подозрительно переглянулись. Потом один, с перевязанной головой - тот, что через койку от меня, говорит:
- Ты бы лучше лег вот на эту, среднюю.
- А че такое? - начал было заводиться я (нет, не зря жена меня послала прокапаться - нервы к концу нашей беспросветно длинной зимы почему-то становятся ни к черту). - Мне эта нравится. Я же вижу, что свободная.
- Ну да, вчера освободилась, - подал голос другой обитатель палаты, постарше и с одутловатыми небритыми щеками, он лежал на койке у входа. - А спроси нас, как она освободилась?
Ну, я не гордый, спросил.
- А грохнули вчера того, кто на ней лежал, - сообщил мне сосед. - Вот тут, в нашей палате.
Меня как ветром сдуло - через секунду я уже сидел на средней кровати. И слушал кошмарный рассказ.
На койке напротив того, что с небритыми щеками, то есть тоже у входа, лежал эвенк неопределенного возраста, щупленький такой. А на месте, которое я хотел занять, обитал здоровенный, под два метра ростом, Сергей Г. (его жену я знал, работала в управлении финансов), бывший десантник, участник первой чеченской кампании.
Серега лежал здесь с почками уже третью неделю, скучал. В тот злосчастный вечер он смотался в магазин по соседству и принес в палату пару пузырей водки.
Ближе к отбою они всей палатой, а было их четверо, раздавили эти пузыри. Серега дал пару раз выпить и аборигену, хотя почему-то и недолюбливал его, несуразного такого, с не менее несуразным для него именем Христофор, косматого, низкорослого и кривоногого, и постоянно подкалывал.
На широком подоконнике единственного, но большого окна палаты стоял Серегин телевизор с подключенным к нему видаком.
В тот вечер, когда они разделались с водкой, он включил какой-то крутой боевик - с грохотом выстрелов, жуткими воплями убиваемых и убивающих. Уже и дежурная медсестра пару раз заходила с требованием выключить или убавить звук, и соседи стучали в стенку.
Однако Серега то ли был глуховат, то ли его забрало от выпитого, но звук видака он ни в какую убавлять не хотел. Тут проснулся уже захрапевший было Христофор и недовольно попросил убавить звук. Серега и ухом не повел.
- Слышь, ты, длинный! - с неожиданной злостью проорал со своей койки абориген. - Или выключи свой видак, или я сейчас встану и разобью его на хрен!
Это было что-то новое. Обычно на все подковырки Сереги Христофор лишь застенчиво улыбался и что-то бормотал себе под нос. А тут, смотри-ка, голос у него прорезался. Водка смелым сделала. Причем, Серегина водка!
Серега рассвирепел, встал со своего места, все же убавил звук видака, затем вплотную подошел к койке Христофора и обложил чудовищным матом его, всех его родственников, мало того - всех соплеменников.
Никто даже опомниться не успел, как Христофор подлетел со своей койки, схватив валяющийся на тумбочке большой раскрытый складник, которым ему доверили открыть банку каких- то консервов во время недавнего застолья да так и оставили у него, и два раза со всего размаха ударил Серегу в грудь.
Серега захрипел и, запрокинувшись назад, упал на спину и засучил длинными ногами.
- Ты че наделал, урод? - закричал со своей койки Антон - тот, с перевязанной головой, который стал потом моим соседом по палате.
- Ага, ты тоже хочешь, да? - почти спокойно спросил Христофор и, сжимая в руке окровавленный складник, закосолапил к койке Антона. Антону стало по-настоящему страшно: он хоть и поздоровее Христофора, но у того в руке был нож, с которого капала еще теплая кровь только что заваленного им богатыря Сереги. То же самое рассвирепевший пьяный эвенк явно собирался проделать и с Антоном - видимо, припомнив, как Антон постоянно обидно хохотал, когда Серега издевался над ним.
- Меня, мля, спасло только то, мля, что я успел схватить подушку и прикрыться ей! - возбужденно брызжа слюной, рассказывал Антон. - Он подушку-то мне успел распороть, мля, а я перепрыгнул вот через твою койку, мля, и выскочил в коридор!
Все это происходило при звуке хоть и приглушенного, но все еще достаточно громко работающего видака, и при его же зыбком свете, и походило, наверное, на кошмарный сон. Я поежился.
- А ты-то где был? - спросил я у того, небритого, что был соседом Христофора.
- А я че? Я еще раньше убежал. За помощью, - честно сказал небритый.
И мы расхохотались. Но тогда, конечно, никому было не до смеха. Христофор пришел в себя, бросил нож и босиком убежал по коридору вглубь хирургического отделения, оставляя на кафельном полу следы от перепачканных кровью подошв.
Там, за операционной, был спуск на первый этаж, в поликлинику, запертую снаружи на ночь. Вот по этим-то следам Христофора, спрятавшегося под одной из низких и широких кушеток для посетителей, нашли и повязали приехавшие менты.
Христофор оказался самым настоящим психом, стоящим даже на учете. И до поры не буйным.
Вместо зоны его отправили на принудительное лечение.
А Серегу, который в иной ситуации таких, как Христофор, смог бы одной левой уложить штук с пяток, отправился на кладбище, оставив вдовой длинноногую красавицу-жену и двоих несовершеннолетних еще детишек.
…Ну, все, капельница моя кончилась. Мой новый сосед по палате язвенник Гриша перестал раскачиваться на койке с обхваченными руками животом и спросил:
- Че, медсестру позвать, чтобы отключила?
- Да ну, - беспечно сказал я ему. - Ты лучше сам иди-ка все же к врачу. Вон уже, зеленый весь сидишь. Как бы чего не случилось.
Гриша понуро покивал головой и зашаркал тапками по коридору в ординаторскую. А я привычным жестом выдернул иглу из вены и тут же наложил на пролившийся темной венозной кровью прокол оставленную медсестрой проспиртованную ватку, крепко согнул руку в локте. Еще пять минут - и можно переодеться и идти на выход, куда за мной должна подъехать машина.
А завтра снова сюда. Будем надеяться, что никаких эксцессов в моей палате, и вообще в больнице, за эту ночь не случится…

Дома суматоха. Дядя Яша приехал с Урала! Это отцов младший брат. Причем, как говаривал отец, любимый брат. Всего же их пятеро, и всех разбросало с родной поволжской земли по самым разным углам страны.
Кешкин отец приземлился на севере Казахстане, у Иртыша. Здесь Кешка и появился на свет. Дядя Яша бросил якорь тоже на севере, только уральском, и варил там алюминий. Еще трое братьев Панкиных обитали кто в центре России, кто в Сибири. Всех их Кешка пока и не знал («Ниче, увидишь когда-нибудь и остальных своих дядек!» - весело грозился иногда отец).
А вот дядя Яша к ним приезжал в гости уже третий раз. Вроде и не ближе других жил, а вот зачастил. Ну, это, наверное, потому, что тоже любил своего старшего брата. А во-вторых, хорошо зарабатывал там, на своем алюминиевом заводе, и денег ему на билеты хватало - хоть поездом, хоть самолетом.
Отец Кешки всегда брал к приезду своего любимого брательника или отпуск, или отгул и оставлял совхозную кузницу на одного молотобойца.
А вот мама Кеши очень не любила приезды дяди Яши. Он обычно гостил у них недели полторы, и почти все эти дни братья бывали пьяны и очень шумны.
Но было бы неверным сказать, что они в эти дни только и занимались тем, что гулеванили. Пару раз братья обязательно затевали рыбалку. Отец брал у соседа накрученный на два «костыля» пятнадцатиметровый бредень, братья вскидывали его на плечи и, неравномерно покачиваясь и перешучиваясь или переругиваясь на ходу, шли на озеро Долгое, в котором водилась всякая рыба: караси, лини, щуки, окуни, сорога.
Процедив пару раз все загребающим на своем пути мелкоячеистым и полностью перегородившим ерик Ручьинку (узкую длинную протоку между двумя частями Долгого) бреднем, мокрые и грязные братья, возбужденно переговариваясь, выпутывали из крыльев и мот ни снасти трепещущих разноцветных рыбин: золотистых карасей, бронзовых линей, зелено-полосатых разбойников окуней, серебристых сорожек, яростно бьющих хвостами темноспинных и белобрюхих щук. Все они перекочевывали в клеенчатую сумку, которую, нагруженную провизией и выпивкой, тащил за отцом и дядей Яшей Кешка - без него рыбалка никак не могла обойтись. Он помогал рыбакам спускать в воду мотню бредня, потом палкой выпугивал из камышей рыбу.
Потом отец и дядя Яша выпивали здесь же, на бережку, пока подсыхал разложенный на травке бредень, принесенную с собой бутылку водки, закусывая огурцами, помидорами, салом и вареным мясом. И к вечеру, довольные, возвращались домой, чтобы через пару часов снова усесться за стол, к поспевшей свежей ухе, которую им сварганила мама, или к зажаренным в сметане карасям.
Уставших от рыбалки, отяжелевших от еды и обалдевших от водки, спать их мама укладывала в зале на раздвинутом диване, и братья почти сразу же пускали такого храпака, что висевшие над диваном шторы ходили ходуном, а в серванте позвякивала посуда.
В общем, вот так содержательно проводили свои законные отпуска, или у кого что было, отец и дядя Яша. И мать не могла дождаться, когда же дядя Яша свалит к чертовой матери к себе обратно на Урал, потому что из-за него его старший брат напрочь забывал на эти суматошные дни о всяких работах по хозяйству, которых в деревне у нормального мужика всегда полно.
А в тот теплый августовский вечер братья вернулись с традиционной рыбалки недовольные: они допоздна бороздили бреднем любимый ерик Ручьинку, но кто-то в этот день до них основательно процедил ее вдоль и поперек, и все, что попалось незадачливым рыбакам, не потянуло и на килограмм. А обычно они приносили не менее ведра рыбы.
На дворе уже было темно, когда удрученные братья вернулись домой и при свете лампочки, висящей над входной дверью в дом, развешивали бредень для просушки на заборе. Кешка, демонстрируя свое знание рыбацкого дела, вытаскивал из ячеек снасти застрявшие в них влажные лохмотья водорослей, хворостинки и обломки пересохшего камыша.
И тут над их двором со стороны иртышского берега послышался какой-то непонятный шум. И над домом Панкиных очень низко пролетела целая стая гусей и с гоготом приземлилась через дорогу, на пустыре за домом их соседей немцев Лейрихов. Почти тут же из темноты возникло показавшееся огромным еще одно бело-серое тело с длинной шеей, увенчанной желтоклювой головой, со свистом машущее большими крыльями, и прямо посредине двора Панкиных приземлился… крупный гусь!
Тормозя, он проехался своими оранжевыми перепончатыми лапками по утоптанной земле, неспешно сложил раскидистые крылья и громко загоготал, озираясь по сторонам.
Но никто из собратьев ему не отозвался. Панкины гусей не держали, только десятка два куриц. А у Лейрихов гусей было много, наверное, штук тридцать, больше всех в деревне - это вместе с молодым приплодом. И почти всех они забивали на зиму и замораживали в холодной кладовке. Кешка в начале прошлой зимы видел, когда мама послал его к соседям то ли за содой, то ли за уксусом, как старшая дочь Лейрихов, Марина, в сенцах опаляла над газовой плитой тяжелые бело-желтые гусиные туши - они большой грудой лежали на клеенке на полу, и в сенцах стояла невыносимая теплая вонь от горелого пера и опаленной гусиной кожи.
Лейриховские гуси ближе к осени (в начале лета их, подросших, но еще покрытых желтым пушком, и неуклюже ковыляющих, дети Лейрихов сами выгоняли на луга, и первое время сами же их пасли) уже сами умели улетать со двора на луга под крутым берегом Иртыша, чтобы щипать там сочную травку и купаться на теплом мелководье, и таким же макаром, по воздуху, самостоятельно возвращались обратно домой.
Очень умные были у Лейрихов гуси. Но вот эта молодая гусыня - Кешка уже умел по форме головы и клюва, рисунку корпуса различать гусаков и гусынь, - оказалась или глупее других, или просто отстала по какой-то причине от стаи и, промахнувшись, приземлилась в чужом дворе.
Поняв это, она тревожно озиралась и негромко гоготала, как бы спрашивая: «А куда это я попала, а, товарищи?»
Но пьяный мужик гусю не товарищ. Дядя Яша сразу смекнул, что сегодняшнюю вечернюю трапезу можно, и нужно, украсить похлебкой из гусятинки. И он, подтащив за собой еще не конца вывешенное на забор крыло бредня, ловко накинул его на гусыню. Птица стала биться под пленившей ее сетью, пыталась просунуть голову наружу, но через мелкую ячейку бредня просунулся только ее оранжевый приоткрытый клюв, в котором вибрировал желтый узкий язык. Гусыня возмущенно шипела.
Следом за сетью на гусыню насел уже и сам дядя Яша.
- Ну, че ты, стоишь, помогай! - сердито просипел он отцу. -Давай, вытаскивай гуся-то!
И Кешкин отец, заразившись азартом брата, плюхнулся рядом с ним на коленки, стал выпутывать гусыню из бредня. А гусыня уже не просто шипела и гоготала - она самым неприличным образом орала, видимо, чуя свою близкую кончину. Внезапно, заслышав ее голос, загалдели гуси на той стороне улице, во дворе Лейрихов.
- Ай, сука! - закричал вдруг дядя Яша и схватился за глаз. Это разозленная гусыня, улучив момент, долбанула его своим тяжелым клювом в лицо прямо из ячейки бредня. - Братан, крути ей шею скорее!
Кешкин отец стал суетливо добираться своими толстыми корявыми пальцами к шее гусыни под крылом бредня. Кешка понял, что сейчас этой большой птице сделают очень больно, отчего она должна будет умереть. А потом ее ощиплют, сварят и сожрут под водку и пьяные разговоры.
И Кешке стало очень жалко глупую гусыню, по непонятной причине свалившуюся с неба к ним во двор, и теперь отчаянно и безуспешно пытавшуюся вырваться из лап наседавших на нее мужиков.
Конечно, Кешка уже знал, гусыню эту в любом случае ждал аналогичный конец. Но не сейчас, и не здесь. И вообще, она - чужая, гусыня эта, к Панкиным залетела случайно.
- Папка, отпусти гуску! - звонко, со слезами в голосе крикнул вдруг Кешка.
Отец только досадливо болтнул ногой в резиновом сапоге: он уже обхватил крылья гусыни, которыми она суматошливо скребла по земле, и, прижав их к ее туловищу, встал с птицей на руках на ноги. Потом посмотрел вправо, влево, увидел колоду под навесом дровяника с воткнутым в нее топором, и направился к ней. Дядя Яша, все еще держась за глаз, поспешил за ним.
Значит, отец не будет крутить гусыне шею, как ему посоветовал дядя Яша, а поступит так, как он всегда делал с приговоренным к обеду курицами, после чего бедная обезглавленная птица еще несколько секунд могла бегать по двору, хлопая крыльями и орошая землю кровью из обрубка шеи - Кешка пару раз видел эти экзекуции. Впрочем, воспринимал он их без особого содрогания, а скорее, с острым любопытством, да и отец сознательно не прогонял сына в такие моменты, справедливо полагая, что деревенский пацан должен знать, что к чему: что булки не растут на деревьях, а мясо в супе появляется не по мановению волшебной палочки. Но красивую и большую гусыню ему было почему-то очень жалко.
Кешка догнал отца и вцепился ему сзади в рубашку, выбившуюся из-за пояса брюк:
- Не трогай гуску, папа! - упрямо сказал он отцу, когда тот обернулся с гневным удивлением на лице. - Ты же сам мне говорил: чужого - не брать!
Отец конфузливо остановился - он уже начинал трезветь.
- Да чё ты его слушаешь, сопляка этого! - с раздражением сказал дядя Яша, и даже легонько шлепнул Кешку по затылку - руку от глаза он уже убрал, и под ним начал припухать заметный синяк. - Ишь, какой честный выискался. Гусь сам к нам залетел, значит, наш!
- Нет, не наш! - уже истерично закричал Кешка. - Не наш, не наш! Отпустите его!
- Это че тут у вас такое, а?
На шум из дома вышла мама и, вытирая руки о передник, подошла к компании спорящих мужчин.
- Откуда гусь-то? На рыбалке, ли че ли, поймали?
- Это Лейрихов гусыня, - всхлипывая, пояснил Кешка. - Отбилась и к нам попала. А они хотят ее в суп…
- Теги-теги-теги! - послышался озабоченный зов со стороны двора соседей. Похоже, что тетя Эля Лейрих уже хватилась недостающей птицы - она их всегда пересчитывала после того, как гуси сами возвращались с лугов. И вот вышла за калитку и стала наугад кликать где-то заплутавшую гусыню. - Теги-теги!..
- Га-га! - вытянув шею, радостно и трубно отозвалась с рук отца гусыня. - Га-га!
- Га-га-га! Га-га-га! - загомонили почти все разом остальные гуси на дворе Лейрихов.
Дядя Яша бросился ловить клюв гусыни, чтобы зажать его.
- А ну, отпустите гусыню! - мгновенно оценив обстановку, сама, как разгневанная гусыня, прошипела мама. - Еще этого позора мне не хватало! Я кому говорю!
Отец виновато заморгал и поспешно поставил гусыню на землю, тут же заковылявшую к воротам. А Кешка уже бежал впереди нее, чтобы открыть калитку и выпустить отвоеванную им птицу…
Утром мама разогнала всех, кого куда: дядю Яшу на автобусную остановку на трассе, отца на работу в кузницу - управляющий уже приходил накануне справляться, когда он выйдет, наконец, на работу. А сама с Кешкой пошла на огород под берегом снимать поспевшие помидоры.
И когда они только начали срывать с пригнувшихся к земле помидорных кустов разноцветные прохладные томаты - желтые удлиненные и багровые круглые, - над ними, от деревни к лугам, спикировала большая гусиная стая. Они летели дружной компанией, за гогочущим крупным гусаком. И отстав ото всех, за ними летел еще один гусь.
Он махал крыльями как будто наравне со всеми, но летел почему-то медленнее.
- Это она! - радостно закричал Кешка. - Вчерашняя гусыня. Вот же дура - опять отстала!..

Жена моя, Светлана, несколько дней носила нашего заболевшего кота Тёмку на лечение в ветклинику. Насмотрелась много чего, и забавного, и грустного, пока сидела и успокаивала кота, чтобы не дергался под капельницей.

Пожилая Маруся
Приносит немолодая уже женщина прихворнувшую кошку. Та лежит у нее на руках, глаза - печальные, страдающие. Ветврач заполняет карточку на пушистую пациентку.
-Сколько ей лет?
- Не скажу, - кокетливо говорит хозяйка кошки.- Маруся все же женщина, зачем всем знать ее возраст. Вот на сколько выглядит, столько ей и лет!
- Мне надо знать, сколько ей лет, от этого зависит эффективность лечения, - терпеливо втолковывает ей «айболитша» по имени Юлия Николаевна.
- Двадцать шесть, - немного поколебавшись, признается женщина, продолжая нежно поглаживать Марусю. - Я боялась, что если вы узнаете ее истинный возраст, откажетесь ее лечить. Старенькие мы уже.
«Старенькие» - не то слово. Марусе, по человеческим меркам, уже далеко за сто! Мало кто из кошек доживают до столь почтенного возраста.
-Ну и зря, мы лечим всех, - укоризненно, но говорит Юлия Николаевна. - Давайте сюда вашу красавицу, посмотрим, что с ней. Глядишь, еще и рекорд поставим по продолжительности жизни!

Прощай, Рыжик!
А это происходит уже на следующий день. Светлана сидит подле Тёмы, покорно принимающего капельницу (он, кстати, буквально ожил после первой!), на всякий случай придерживая его за лапку - чтобы не выдернул иглу ненароком из катетера.
В кабинет входит седенькая, старомодно одетая бабуля в очках с толстыми стеклами. И очки эти не скрывают, а наоборот, выдают заплаканность покрасневших глаз. За порогом остается ее спутник, сухонький, опрятно одетый дедушка с пегой бородкой клинышком, опирающийся на трость.
- Здравствуйте, Юлия Николаевна… Скажите, а во сколько скончался мой Рыжик?- дрожащим голосом спрашивает бабушка.
- Здравствуйте. Ну, я не могу сказать точно, во сколько. Но, скорее всего, под утро, - несколько виноватым тоном говорит ветврач, оторвавшись от изучения какой-то бумаги. - Извините, но там уже ничего сделать было нельзя (Светлана позже выяснила, что кота, поступившего вчера в очень тяжелом состоянии, решено было оставить на ночь в стационаре - да, да, в ветклинике он тоже есть! - М.В.)
- Я понимаю, - печально говорит бабушка и на какое-то мгновение сникает. Потом встряхивает головой и просит:
-Можно, я посмотрю на него напоследок?
-Конечно, конечно, - торопливо говорит Юлия Николаевна. - Пройдемте вот сюда.
Они скрываются в другой комнате, где стоят холодильные секции для тел скончавшихся чьих-то любимцев. И почти тут же выходят обратно. По щекам бабуси текут слезы.
- Подождите, я тоже, - останавливает ветврача на выходе из покойницкой для животных теперь уже дед - поначалу он, видимо, не хотел заходить, но потом все же решился на прощание с Рыжиком.
Пока они ходили к коту, Светлана успела переброситься парой фраз с хозяйкой закончившего в этой ветклинике свой жизненный путь кота. Оказывается, его, уже взрослого, больного и отощавшего, сердобольная женщина подобрала на улице и принесла домой. Где уже жили два котика и кошечка.
Рыженького полосатого найденыша выходили и назвали Рыжиком. Ласковый, спокойный, в меру шкодливый, он очень скоро стал любимцем всей семьи - бабы с дедом и их трех хвостатых воспитанников.
Но идиллия длилась недолго - через три года Рыжик тяжело заболел, видимо, все же бродячая жизнь сказалась на его внутренних органах, и вот вчера он скончался…
Женщины - Светлана и вот эта бабушка, - негромко, насколько это возможно под аккомпанемент доносящихся из коридора, каких-то других помещений оглушительного или визгливого лая, мяуканья, а то и шипенья собак и кошек, - беседовали, порой утирая набегавшие на глаза обеих слезы.
И в это время из покойницкой вышел шмыгающий носом дед…
Нет, это просто мелодрама какая-то - вот я уже и сам зашмыгал носом… Щас, щас, друзья мои, подождите маленько… Итак, он вышел и негромко сказал:
- Лежит себе наш Рыжик как всегда, когда спит- клубочком… Ну, поехали, мать. Тут нам больше нечего делать. С Рыжиком, мне сказали, дальше все будет, как надо…
И они ушли. Но и это еще не все! Не успел, как говориться, простыть их след, как на пороге кабинета ветврача образовался еще один запыхавшийся посетитель, мужчина лет сорока. И он тоже обратился к Юлии Николаевне, которая в это время уже осматривала приведенного к ней нового четвероногого пациента:
- Извините, а я могу проститься с Рыжиком? А то он же мне не простит… Я кто? Я сын его хозяев, они вот только вышли. Меня с работы всего на полчаса отпустили. Можно?
И ветврач Юлия Николаевна отложила на время прием и повела и его прощаться с Рыжиком. Прожившим, наверное, хотя и не очень долгую, но такую счастливую, после бродяжьей своей поры, семейную жизнь…
Ну, что я еще могу сказать в завершение этих историй? Любить своих питомцев, я знаю, вы и так любите. А, вот: будьте все же готовы к тому, что, всегда веселые, ласковые и забавные, они еще и могут болеть. Ну, вот как мы с вами, практически теми же болезнями. И, увы, навсегда покидать нас…

В воскресенье утром меня и Валерку разбудил нетерпеливый стук в дверь нашей общежитской комнаты.
Мой койка была ближе к выходу, и я, как был в трусах и босиком, прошлепал к двери и открыл ее. И замер на месте от изумления. На пороге стоял мой дядя. Дядя Яша. Это у него я жил пару месяцев, когда перебрался в город из деревни. И это к нему хотел устроиться в бригаду электролизников на алюминиевый завод. Но не взяли, сказал - молод еще.
Мне действительно совсем недавно стукнуло только семнадцать. А более вредного производства, чем алюминиевый завод, и особенно электролизный цех, и придумать трудно. Тогда меня к себе на ЖБИ взял другой дядя.
А когда мне еще дали место в заводском общежитии, жизнь моя вообще стала казаться мне удавшейся. Еще бы - родителей рядом нет, от родственников тоже ушел - прямо колобок какой-то, и никто над моей душой не стоит, что хочу, то и ворочу.
Вот и вчера мы с Валеркой и еще несколькими парнями из общаги оттягивались на набережной водохранилища, приставали к девчонкам, нарвались на городскую шпану, немного «помахались».
В общем, вечер у нас был крайне содержательным. Самый раз сейчас отоспаться, а тут нелегкая дядю принесла. Первый раз, между прочим! Неужели зашел узнать, как его племяшу живется в общаге?
Дядя Яша, возбужденно сопя, отодвинул меня своим толстым упругим животом, по-свойски протиснулся в комнату, уселся на стул.
- Ну че, племяш, бери своих дружков, да пойдем, за родного дядю вступишься, - прочистив горло кхеканьем, вдруг заявил дядя Яша.
Вот это новость! Да еще с самого с ранья.
- А чё случилось, дядя Яша? - спросил я его.
- Надо одному м… ку навалять как следует! - уточнил дядя Яша, ерзая на скрипучем стуле. - Чтобы знал, падла, к кому соваться!
Нет, встрять за дядьку - святое дело! Меня только несколько удивило, что он, имея еще двоих родных младших братьев (самому ему тогда было что-то в районе сорока), не последних людей в этом небольшом уральском городе, и еще кучу других родственников мужеского полу, решил обратиться за помощью ко мне, семнадцатилетнему деревенскому пацану, живущему в этом городе всего несколько месяцев.
- А кто он такой, чё вам сделал?
Понимая, что спать дальше мне никто не позволит, я стащил со спинки кровати брюки. Валерка обеспокоенно завозился под одеялом и даже натянул его на голову.
- Да он, сопляк, в соседнем подъезде живет, и вот на хрен меня вчера вечером послал, когда я нечаянно на ногу ему наступил, - пожаловался дядя Яша. - Расселся на нашей лавочке, когда рядом своя есть, ноги вытянул. Ну, я и наступил. Нечаянно, ты не подумай. А он вон че, на хрен меня!
- Ну и дал бы ему по уху, - подал из-под одеяла Валерка дельный совет.
- Ага, по уху! Я хотел, да он не один был, - пожаловался дядя Яша. - С ним еще двое парней и девка какая-то. Ну, так че, племяш, пойдем, наваляем ему? С меня пузырь!
Дядя жаждал мести, и покарать своего обидчика он вознамерился, я так понял, малой кровью, то есть без привлечения широкого круга родственников и знакомых. «Хватит и племянника, - так примерно рассуждал он, - у которого полно дружков в общаге».
Ну, дружков-то у меня как раз пока было немного: кроме Валерки, еще пара пацанов из соседней комнаты. Про тех двоих ничего не скажу, а вот за Валерку я однажды уже встревал.
Так что я теперь имел полное право потребовать от Валерика, чтобы он пошел со мной покарать дядиного обидчика.
Да он шибко-то не упирался, особенно когда услышал про гонорар в виде «выпить и закусить» - деньги у нас с Валеркой кончились еще вчера, получка будет только послезавтра, и на что мы будем обедать сегодня - мы решительно не знали.
Пока дядя, возбужденно сопя, курил, ожидая нас, мы с Валериком быстренько ополоснули заспанные рожи, оделись, и я сказал дяде Яше:
- Ну, веди нас в бой!
- А что, больше никого брать не будете? - окинув критическим взором наши далеко не богатырские туловища, спросил он, давя окурок в банке с остатками засохшей кильки в томате.
- Так нас же и так трое будет! - беспечно сказал Валерка. Дядя на всякий случай огляделся по сторонам, в поисках третьего, но поняв, что речь идет явно о нем, пожевал своими толстыми губами и ничего не сказал.
Повел он нас к своему дому, на улицу Попова. Поеживаясь от утренней прохлады - на дворе был только конец апреля, - мы топали за дядей Яшей по еще пустынным в это время улицам Краснотурьинска, и помалкивали, настраиваясь на боевой лад.
Идти надо было недалеко, с километр, может быть. Вот миновали центральную площадь с полукруглыми зданиями техникума и горкома, стали подниматься на Попова. Вот и заворот во двор дядияшиной пятиэтажки.
- Так, а где мы его будем ловить? - задал я резонный вопрос дяде.
Тот взглянул на часы:
- Да он уже должен во дворе ошиваться. Бездельник!
- А как его зовут? Где работает?
Эти наводящие вопросы последовали уже от Валерки.
- Да что вы ко мне пристали? - разозлился дядя. - Знаю, что живет в соседнем подъезде, и все! Вам какая разница? Отхреначите его, да пригрозите, что если, мол, еще раз к дядьке, то есть ко мне, сунешься, убьем! То есть убьете. Убьете же?
- Запросто, - цикнул зубом Валерка. - Убьем и закопаем. За ящик водки.
- Вот он, вот он! - зашипел вдруг дядя Яша. - Нам навстречу идет! Один! Подождите, пусть подойдет ближе…
Точно, из заворота в дядияшин двор только что вышел и двигался нам навстречу, то есть спускался к центру города, рослый парень, примерно наших лет, с гривой светлых волос, в болоньевой куртке и расклешенных по тогдашней моде кремовых брюках.
Мы старались не смотреть в его сторону, чтобы не спугнуть. Но этот патлатый козел все же узнал дядю Яшу, и замедлил шаг, с подозрением оглядывая нас с Валеркой.
Видимо, от нас веяло чем-то недобрым, хотя мы старательно делали вид, что не смотрим в его сторону. И лишь дядя Яша не спускал глаз со своего врага, стал весь багровый и сопел, как паровоз
Потом этот патлатый, когда между нами оставался всего с десяток шагов, вовсе остановился, криво так улыбнулся, резко повернулся и, цокая подкованным каблуками своих туфель, побежал обратно.
- Лови его лови! - не выдержав, завопил дядя. И мы пустились вскачь за его обидчиком. У парня были длинные ноги, он бежал быстрее нас.
И убежал бы, если бы вдруг не споткнулся и не растянулся во весь рост на асфальте.
А мы - тут как тут! Остановились около упавшего, пока еще не зная что с ним делать - не пинать же лежащего. Вернее, уже сидящего - парень, повозившись, уселся на асфальте и, сморщившись, рассматривал свои ладони, ободранные во время падения в кровь.
Тяжело дыша, рядом с нами остановился и дядя Яша.
- Ну, и чего вы стоите? - неприязненно сказал он нам. - Дайте-ка ему хорошенько! Ну ты, козел, узнал меня?
Парень посмотрел на него и молча кивнул.
- Вот! - обрадовался дядя Яша. - Говорил я тебе, что пожалеешь? Щас, щас! Ну-ка, парни, врежьте ему!
- Ты сам первым начни, а мы уж за тобой, - буркнул вдруг Валерка. И мне тоже почему-то расхотелось драться - уж больно беспомощным и жалким показался мне этот исподлобья рассматривающий нас чудак, обидевший моего дядю.
Дядя Яша укоризненно посмотрел на нас и замахнулся ногой. Но пнуть сидевшего недруга тоже не смог.
И тогда Валерка, шагнув к дядияшиному обидчику, оттянул средний палец левой руки и влепил ему в затылок смачную «пиявку».
Парень от неожиданности втянул голову в плечи. Дядя Яша и я захохотали, и я просто физически почувствовал, как охватившее нас всех напряжение ослабло и уходит, а на его место приходит благодушие. От нашего драчливого настроя не осталось и следа.
-Ну, теперь понял, что мы с тобой сделаем, если еще хоть раз обидишь дядю Яшу? - все еще давясь от смеха, сказал я. - Мы тебя щелбанами забьем!
- Это ж твой сосед, - подхватил Валерка. - А соседи должны жить дружно. Давай извиняйся перед дядей Яшей, и разбежимся.
Парень встал с асфальта и, отряхивая свои испачканные клеши, пробурчал:
- Извините меня, дядя Яша, я не хотел вас обидеть. Так получилось…
- Получилось, - примирительно пробурчал дядя Яша. - Ладно, иди, хрен с тобой!
Патлатый, глядя себе под ноги, пошел мимо нас дальше, куда шел - в центр города. А нас дядя Яша повел к себе, где, как и обещал, и выпить нам дал под неумолчную ворчню его жены тети Зины, и закусить.
Больше он к нам за помощью не обращался. Видать, та единственная Валеркина «пиявка» на обидчика дяди Яши воздействовала куда эффектнее, чем если бы мы втроем тупо попинали его ногами…

Приходит как-то Петя Дорохов (одну букву в фамилии заменю, вдруг прочитает - обидится) после выходных на работу без своей кудрявой шевелюры.
Долго отнекивался на просьбы сослуживцев рассказать, с чего это вдруг решил постричься налысо. Но под конец рабочего дня все же раскололся.
Жена Пети давно уже ныла, что надо бы полы в их хрущовке покрасить. Потолок они уже побелили, обои поклеили, а до пола руки все никак не доходили.
И Петя с получки, случившейся в пятницу, сказал жене:
-Ладно, покрашу! Сам. А вы поезжайте ночевать к теще.
Жена обрадовалась и, забрав двоих нарожатых ими за двенадцать лет совместной жизни пацанов, с утра в субботу уехала к своей маме на другой конец города.
Петя купил три литра краски и литр водки. Начал красить с кухни. На газетку выставил выпивон и закуску, и пошел махать кистью. Квартирка у него была небольшая, двухкомнатная. И Петя очень скоро переехал в прихожку, в два счета выкрасил и ее и, передвинув банку с краской и газету со снедью и выпивкой в спальню, дал себе заслуженный отдых минут на пять.
Первая бутылка была опустошена уже на две трети, когда он сноровисто взялся за покраску спальни. Петя так оживленно махал кистью, что капли краски орошали оклеенные обоями стены. Но наш маляр, находившийся на пике вдохновения, этого не замечал и, не сбавляя темпа, приступил к покраске пола в гостиной.
Правда, краска ложилась на пол уже не так ровно, оставила свои отметины у Пети на его одежде, лице и густой шевелюре. А разок так он вообще сунулся носом в пол и непроизвольно оперся на ладони.
С трудом очистив их о штаны, Петр с досады выпил сразу граммов сто от ополовиненной им уже второй бутылки и, практически без передышки, кинулся на покраску последнего, оставшегося незакрашенным клочка пола, не забывая подтаскивать за собой газетный «дастархан» с остатками источника его сегодняшнего малярного вдохновения. И скоро уперся задом в угол комнаты.
И только тут, минут с пять поморщив заимелевший ум, Петя понял, что надо было не заканчивать этим углом, а начинать с него.
А теперь перед ним расстилалось свежевыкрашенное пространство, преодолеть которое, чтобы пройти на кухню или в туалет, без оставления следов, было невозможно.
Конечно, можно было попробовать высвободиться из этого плена, пятясь назад и закрашивая оставленные следы остатками краски. Но ноги держать Петю в вертикальном или даже полусогнутом положении почему-то не хотели.
И тогда Петя принял единственно верное решение: заночевать здесь, в уголку. К утру краска, по его подсчетам, должна была просохнуть, и он к возвращению домочадцев закончит остатки всех малярных дел, выкупается в ванной и встретит жену свеженьким и улыбающимся.
Петя допил водку, съел остаток колбасы и, поджав ноги, почти моментально уснул на газетке, блаженно улыбаясь и причмокивая губами.
Пробуждение его было ужасным. Петя проснулся от того, что его кто-то очень сильно ругал и при этом еще пинал в бок. И что самое кошмарное, он не мог оторвать свою голову от пола, и решил, что его разбил паралич!
К счастью, все оказалось куда проще: во сне Петя распрямился на своей газетке, и голова его съехала на покрашенный участок пола, к которому он и прилип взлохмаченной прической.
Жена смогла освободить его лишь с помощью ножниц. Ну и, естественно, изуродованную прическу пришлось «обнулять».
Больше Пете одному заниматься ремонтом не доверяли, чему он, кстати, и сам был рад.

Я за свою жизнь дважды нарывался на гоп-стоп*, причем оба раза совершенно в небольшой временной промежуток, между ними было что-то около полугода. И оба раза на Урале.
Первый случай произошел где-то в июле 1968. Я ехал из отчего дома в Павлодарском Прииртышье в Краснотурьинск, небольшой городок на северном Урале. Там жили отцовы дядья, вот к ним-то я и выбирался из своей деревни, чтобы приобщиться перед армией к пролетарскому труду. Предполагалось, что дядя Яша, работающий на Богословском алюминиевом заводе бригадиром. пристроит меня к себе в глиноземный цех, и я буду там неплохо зарабатывать.
Мне было неполных семнадцать, я был беззаботен и романтичен и строил всяческие воздушные замки по поводу предстоящей самостоятельной работы и городской жизни. В Свердловске была пересадка, и в ожидании своего поезда на Краснотурьинск я решил пройтись прогуляться по городу.
Сдал чемодан в камеру хранения и отправился на променад, стараясь при этом далеко от вокзала не отходить, а то заблужусь, не дай Бог, и отстану от своего поезда.

И вот иду я, как сейчас помню, вдоль трамвайных путей, беззаботно насвистывая и озирая окрестности славного города. носящего имя революционного деятеля Якова Свердлова. И вдруг меня нагоняют двое рослых парней с совершенно бандитскими рожами, воняющие перегаром, крепко берут меня с обеих сторон под локти.
Один из них, со светлой челкой, спадающей на глаза, шипит мне на ухо: «Только пикни, прирежем». Другой, гнусно ухмыляясь, тычет чем-то острым в бок.
Скосив глаз, вижу, что это и в самом деле что-то похожее на кончик ножа, зажатого в кулаке. И все это среди бела дня. Рядом, не обращая на нас внимания, идут прохожие, тренькая, неспешно прогромыхал трамвай.
Ярко светит солнце, булькотят голуби, громко чирикают воробьи. И никому нет дела, что вот в эту самую минуту совершается страшное злодеяние: свердловские уркаганы хотят лишить меня денег, которыми меня снабдили в дорогу родители, честно заработавшие их на ниве сельскохозяйственного производства.

Это возмутило меня до глубины души. Я что-то пискнул и попробовал вырваться. Но парни, которым давно было явно за двадцать, были намного сильнее меня. И еще крепче сжали мои локти, так, что я даже охнул.
И тут же проворно зашарили по моим карманам. У меня их было четыре: трое в брюках, включая задний, и еще один нагрудной у рубашки с коротким рукавом.
В штанах бандиты ничего не нашли (во всяком случае, то, что их интересовало). А вот в нагрудном кармане у меня был трояк, который я выделил для разграбления города из тех скудных денег, бывших у меня - кажется, рублей тридцати-сорока. И эти деньги тихохонько полеживали в секретном кармашке, который моя предусмотрительная мама присобачила к семейным трусам.
Времени у свердловских урок, чтобы обыскивать меня более тщательно, не было, да и место для этого было явно неподходящим - прохожие уже начали оглядываться на нашу странную троицу - мы продолжали идти, и эти двое на ходу обхлопывали мои карманы. А выуженный из рубашки трояк, похоже, на данный момент их вполне устроил - тогда водка стоила 2 руб. 87коп.
И урки также стремительно отвалили от меня, как только что перед этим налетели. До сих пор теряюсь в догадках: чем же я тогда привлек их внимание?
Разумеется, желание гулять далее по улицам Свердловска, явно наводненным бандитами или просто алкашами, желающими на халяву опохмелиться, у меня тут же пропало, и я вернулся на вокзал. Очень быстро вернулся.
Конечно, я был расстроен утратой трояка. И в то же время счастлив от того, что остальные-то деньги остались при мне. За что я мысленно сто раз поблагодарил свою маму. А ведь как я упирался, ехидничал, насмехался над ней, когда она заставляла меня нацепить эти трусы с пришитым изнутри кармашком!

Скоро я напрочь позабыл ту историю со свердловским унизительным гоп-стопом. Благополучно добрался до Краснотурьинска, был приветливо встречен дядей Яшей и всем его семейством.
Но вот на работу к нему на алюминиевый завод меня не приняли - сказали, мал еще. Вот будет восемнадцать - приходи. Но в восемнадцать меня будут ждать совсем в другом месте, в военкомате. И меня забрал к себе на работу на завод ЖБИ другой дядя, Саша, тоже, кстати, бригадир.
Вскоре я здесь вполне освоился, стал бетонщиком третьего разряда, и хотя работа была тяжеловатой - надо было управляться с «туфлей» (большой емкостью для подачи краном жидкого бетона), кидать бетон лопатой, уплотнять его в формах тяжеленной пудовой вибробулавой и т. д., - она мне нравилась.
Жить ушел от дяди в рабочее общежитие на углу улиц Чкалова и Фрунзе, подружился с соседями по комнате, мы вместе гулеванили на честно заработанные деньги, иногда дрались и между собой, и с городскими, ухлестывали за девчонками из соседнего женского общежития. В общем, все честь по чести.

И вот однажды я почему-то один ушел в кино. Фильм назывался «Миллион лет до нашей эры». Про первобытных людей и про динозавров. Это сейчас таких фильмов - пруд пруди. А тогда эта лента произвела в стране настоящий фурор.
Во, вспомнил, почему один возвращался - я сходил на него повторно сам, а соседи по комнате не захотели.
И вот иду из кинотеатра темной и дождливой октябрьской ночью, под редкими фонарями, а в голове все крутятся сценки из красочного и невероятно зрелищного фильма.
Шлепаю себе по лужам и никого вокруг не замечаю. И когда до родной общаги оставалось всего ничего - метров сто, не более, нарываюсь на теплую гогочущую компанию парней в пять-шесть. Они стояли как раз на моем пути, в желтом круге от света фонаря, и что-то оживленно обсуждали.
Конечно, можно было их обойти. Но с какой стати? Да и общага - вон она, рукой подать, даже пустое высокое крылечко с горящим над ним плафоном уже хорошо видн. И я пошел, как шел - мимо гогочущей компании.
Шел, все же стараясь не глядеть в сторону резвящихся незнакомых парней. И почти прошел, как крайний из них ухватил меня за рукав демисезонного пальто. Новенькое, светлое, сам купил с получки. Второй или третьей, уже не помню.
- Куда торопишься? - насмешливо спросил он. Я аккуратно высвободил рукав.
- Домой.
И хотел идти дальше. Но компания уже обступила меня.
- Деньги есть? - оглянувшись зачем-то по сторонам - мокрая улица была пустынной, - просипел другой из парней, приземистый, широкоплечий и в блестящей под дождем болоньевой куртке, с угрожающе выставленным щетинистым подбородком.
Все они были в модных тогда расклешенных брюках, метущих задниками мокрый асфальт. Я пока такие себе не сшил - все денег не хватало. А тут еще этим… Да пошли вы!
Ну, это я про себя так сказал. Скажи сейчас так вслух - собьют с ног и закатают пинками, пальто мое новенькое испачкают-изорвут. Потому я вполне вежливо ответил:
- Откуда?
Хотя во внутреннем кармане пальто у меня грелся троячок (заметили - опять трояк?). Последний. А до получки еще неделя.
И я попытался вырваться из этого неровно дышащего ко мне круга.
- Витюха, - снова оглянувшись по сторонам, негромко сказал тот, квадратный и приземистый. - Отведи пацана вон за угол дома - здесь не надо, - да обыщи хорошенько. Я так думаю, что он свистит (ну, немножко, конечно, по-другому было сказано - М.В.) Есть у него денежка, есть, по роже вижу!
Витюха - а это оказался тот парень, который меня первый зацепил, опять взял меня за рукав и сказал:
- Ну, пошли.

Почему-то квадратный был уверен, что никуда я не денусь и безропотно подчинюсь всех их требованием. Задохлик, одним словом.
Ну, пошли так пошли. Один противник - это уже не пятеро.
Мы отошли с Витюхой от перекрестка метров на десять, под тень стены трехэтажки, как раз ближайшей к моему общежитию.
Оставшиеся продолжали что-то гундеть, время от времени поглядывая в нашу сторону, видимо, чтобы в случае чего тут же броситься на выручку своему приятелю.
-Ну, сам карманы вывернешь или мне тебя обыскать?
Витюха смотрел на меня из-под козырька своей нахлобученной на глаза кепчонки уже не насмешливо, а с угрозой.
- Говорю же, нет у меня ни фига, - пробормотал я, незаметно отводя ногу назад для упора, еще не решив, что буду делать - бить Витюху или бежать.
- Ну, смотри, найду чего, и пальтишко нам отдашь! - сварливо сказал Витюха и потянулся рукой к моей груди. Тут думать было уже нечего. Я снизу резко ударил его сжатым кулаком в подбородок.
Лязгнули зубы. Витюха охнул и, запрокинув голову, сделал несколько шагов назад и сел задом на мокрый асфальт. Да, полгоды работы с лопатой и пудовой булавой сделали свое дело: рука у меня стала очень тяжелой!
Но ждать, что кто-то еще под нее подвернется, было бы глупо. Я тут же развернулся и, стуча каблуками, во все лопатки понесся к родной общаге. Лишь бы добежать! А там парни, выручат!
- Стой, сука, стой! - слышал я за спиной разноголосый вой и топот многих ног. Но я «бежал быстрее лани», и через несколько секунд одним прыжком взлетел на знакомое крыльцо, хлопнул дверью и гигантскими шагами, через две ступени, поскакал на своей второй этаж, провожаемый изумленным взглядом толстой вахтерши тети Веры.
- Пацаны-ы! - задышливо орал я в коридоре. - Наших бью-ют!
- Где, кто? - стали высовываться парни из некоторых комнат. - Щас мы им!
Общагу-не общагу, но человек шесть-семь отмибилизовать я сумел.
Мы выскочили на улицу. Но там уже никого не было. Скорее всего, мои преследователи и несостоявшиеся грабители поняли, какое осиное гнездо сейчас они могут разворошить, и потому сочли за лучшее ретироваться.
А сохраненный трояк я на радостях пропил с пацанами в тот же вечер. Кто и где достал водку в столько позднее время - уже и не припомню…
___________
Гоп-стоп* (жарг.) - уличное ограбление

В конце семидесятых я летел в Италию через Вену. В «Шереметьево-2» передо мной проходила паспортный контроль семья, уезжающая в Израиль: муж, жена, дети (две девочки и мальчик) и старик лет восьмидесяти. Все прошли.

Протянул свой выездной документ (серую бумажку с фотографией) в окошко и старик. Пограничник начал внимательно ее изучать: смотрит на бумагу, потом на старика, опять на бумагу и снова на старика. И так минут пять. Потом снял телефонную трубку, что-то сказал тихо. Старик побелел, начал шарить по карманам, достал дрожащей рукой валидол.

- Проходите, - пограничник поставил штамп и возвратил старику его документ.

В самолете я оказался рядом с ним. Старик сказал:

- Я фронтовик, до Кенигсберга дошел, но так страшно мне никогда не было. Я подумал: а вдруг он меня не пустит! Конец! Квартиру сдали государству, с работы уволили, паспорта нет. Родных больше не увижу! Никогда!

Тогда для тех, кто решил уехать в Израиль и пересек границу, дороги назад не было. Туда уезжали навсегда!

Много позже мы с Резо Габриадзе придумали «Паспорт».

В 1976 году я запросто мог склеить ласты - от обычного аппендицита. Да где - или в Болгарии, или на Украине, или в пути между ними. Вот как это было.
В день отъезда домой нашей казахстанской комсомольской туристической группы из Варны мне стало плохо. Скрутило живот, и от приступов боли я покрылся липким холодным потом и порой едва сдерживал стоны. Но пересилил себя и вместе со всеми сел в автобус, который повез нас на вокзал.
Выпитая водка все же несколько приглушила боль, и я даже нашел в себе силы шутить, подпевать горланящим на все голоса одногруппникам.
Но на вокзале мне стало совсем плохо. Я присел на жесткий деревянный диван и с глухим стоном обхватил живот и согнулся пополам.
- Где болит? - обеспокоено спросила тут же присевшая рядом со мной Женечка - медсестра, с которой у меня во время этого тура чуть не завязался роман, но вот не срослось - пугливой очень оказалась Женечка.
- Да весь живот, - промычал я.
- Ну-ка пойдем, тут я видела медицинский пункт, - повелительно сказала Женечка. - Пусть посмотрят.

В медпункте болгарский врач попросил меня снять рубашку и прилечь на кушетку. Он сосредоточенно и осторожно пропальпировал мне живот, измерил давление, заглянул зачем-то попеременно в оба глаза. Потом что-то буркнул стоящей рядом медсестре, и та набрала шприц.
От укола мне стало сразу жарко, спустя пару минут боль отступила, и я впервые за последние часы улыбался уже не натужно, а радостно. Я поблагодарил болгарских медиков и тут же побежал курить. Женечка же задержалась в медпункте.
- У тебя подозрение на аппендицит, - сказала она, когда я, выкурив подряд две сигареты, вернулся к группе. - Конечно, лучше бы тебя положить в больницу сейчас же, но болгары надеются, что ты доедешь до дома. Так что держись! Если, что я рядом.
- Спасибо, Женечка! - чмокнул я ее в щечку, пребывая в эйфории после чудодейственного болгарского укола. - Конечно, доедем!

В поезд я взобрался на верхнюю полку и почти сразу заснул под стук колес и равномерное покачивание вагона.
Проснулся я от рези в животе ранним утром, когда поезд уже катил по молдавской земле. Сначала я лежал, прислушиваясь к своим ощущениям и пытаясь мысленно заглушить боль. Но экстрасенс из меня был плохой, и не подчиняющаяся мне какая-то беспощадная зверюга вновь и вновь начинала грызть мои внутренности, и лоб у меня покрывался липким холодным потом.
Чувствуя, что вот-вот начну стонать, я слез с полки, осторожно вышел из купе и, упершись лбом в холодное стекло тамбурной двери, стоял там, кусая губы от боли.
- Что, опять болит?
На мое плечо легла теплая узкая ладошка Женечки, серые ее глаза смотрели жалостливо и тревожно.
- Очень, - признался я.
- Так, пошли со мной! - приказала Женечка.
Мы прошли к служебному купе, Женечка в двух словах объяснила заспанной проводнице ситуацию. И та по рации связалась с ближайшей станцией.
Как только поезд остановился, в вагон вошла моложавая врач с сурово поджатыми губами и быстро осмотрела меня, отрывисто командуя: «Поднимите рубашку!», «Лягте на полку!», «А теперь на бок!».
- Похоже на «острый живот». - сказала она. - Но у нас на станции ничего сделать нельзя. Через сорок километров будут Черновцы. Я позвоню в областную больницу, вас там встретят. Потерпите еще немного, хорошо?
В Черновцах, как только поезд втянулся на станцию, к нашему вагону от дожидающейся на перроне машины «скорой помощи» тут же поспешила целая бригада медиков: врач и двое дюжих санитаров с носилками.
Но я сам вышел им навстречу, Руководитель нашей группы Петя Дюбанов нес мой чемодан, а из вагона высыпала чуть ли не вся группа, сдружившаяся за время этой двухнедельной поездки в Болгарию.
Все они старались как-то приободрить меня - кто-то хлопал по плечу, кто-то пытался пожать мне руку.
- Ну, раз-два! - скомандовал Петя, когда я, одной рукой взявшись за безбожно ноющий живот и вцепившись другой в поручень распахнутой дверцы машины, неловко взобрался в салон.
- Вы-здо-рав-ли-вай! - хором прокричала группа.
Я слабо улыбнулся и помахал им в ответ. Поднявшиеся вслед за мной врач и санитар захлопнули дверцу, и машина, миновав привокзальную площадь, покатила по зеленым, уставленным домами непривычной архитектуры, черновицким улицам к областной больнице.

Я думал, что меня сразу же положат на операционный стол, и с нетерпением ждал этого момента как единственной возможности избавиться, наконец, от терзавшей меня боли, из-за которой все это время хотелось зажать ноющий живот обеими руками и согнуться в три погибели.
Но прошло не менее трех часов, прежде чем меня оформили - сначала в саму больницу, потом в палату, затем к врачу, который должен был сделать мне операцию.
В палате, куда меня определили, уже маялись два постояльца - молоденький, голый по пояс парнишка с залепленной большим пластырем спиной (ударили ножом сзади, как пояснил он), и пожилой дядечка с вислыми унылыми усами и таким же невеселым выражением лица.
Ему вырезали грыжу и вот-вот должны были выписать, чтобы он мог отправиться к себе на какой-то карпатский хутор - чтобы нажить там новую. Потому-то, видимо, он и был такой печальный.
И обитатели палаты, и медсестры, и заглянувший позже ко мне хирург говорили только на западно-украинской мове, и надо было не раз переспрашивать каждого, чтобы понять, что они говорят.
Тем не менее, я их все же понимал - видимо, сказалась моя любовь к невероятно смешному журналу «Перец», который я выписывал уже не один год.
Хирургу я рассказал, как здесь оказался и куда собираюсь продолжить путь после Черновцев, и темноволосый врач средних лет, с ироничными карими глазами понимающе покивал:
- А-а, Казахия! Ну да, на да…
А пацан с заклеенной спиной, Остап, поведал свою печальную историю. Он влюбился в одну дивчину, а ейный папаша, «бандеровская морда», как охарактеризовал его Остап, был против того, чтобы он кохался с его доней.
Раз сказал, два сказал, а Остап ноль внимания, все ходит и ходит к Марысе. Ну, а вчера вечером, когда они сидели на лавочке, этот ужравшийся самогона «бандера» подкрался сзади и ткнул его ножом.
Вот только по утро заштопали. Болит очень, «трясця его матери».
- Почему «бандера"-то? - спросил я его.
- А, туточки уси бандеры! - махнул рукой Остап. - Последних из них тильки в шестидесятые роки и повыкуривали из их схронов в Карпатах. А може, ще и не усих …

Пришла здоровенная широколицая медсестра с самыми настоящими, только редкими, усами на верхней, грубо накрашенной губе, и позвала меня за собой.
Пришли в перевязочную, эта усатая уложила меня на кушетку и жестом велела заголить живот. А в толстых пальцах ее мощной руки уже тускло засветился металлический бритвенный станок.
- Это еще зачем? - испугался я.
Бабища снова зашевелила усами, что-то горячо втолковывая мне, и из всей этой бессвязной булькотни я поначалу уловил только одна знакомое слово: «операция».
А, ну да, растительность в месте предстоящего разреза следует сбрить - об этом мне рассказывали.
Я покорно задрал футболку, и медсестра, шевеля от усердия усами, заскребла станком по моему беззащитному животу. Причем насухую. И я поневоле малодушно морщился от неприятных ощущений, терпеливо дожидаясь конца экзекуции.
Но когда медсестра, не выпуская станка из правой руки, левой потащила мне вниз треники вместе с трусами, я резво вскочил с кушетки.
- Ку… куда лезешь? - заикаясь, рявкнул я.
- Тоди брий сам! - раздраженно сказала медсестра и бросила станок на кушетку. - Брий, кажут тоби! Там тоже треба!
- Ну, треба так треба, - успокоился я, решив, что лучше все же самому выполнить эту ответственную работу в таком деликатном месте.
Вон какие ручищи у этой так называемой сестры милосердия - вдруг станок дрогнет да полоснет не там, где надо? За этим ли я ехал в такую тьмутаркань, чтобы какая-то бандерша нечаянно оскопила меня?
Мы еще успели с Остапом покурить в открытое окно, как за мной пришли. В операционную я ушел на своих ногах. Там меня положили на холодный стол, пристегнули руки-ноги - ну, мало ли, вдруг начну дергаться, - накрыли простыней поверх вертикальной рамки на груди, чтобы я не мог видеть, что там мне делают в больном месте.
Затем я почувствовал, как мне сделали пару довольно ощутимых уколов в живот на некотором расстоянии друг от друга. Это была местная анестезия, так что я был в полном сознании, когда ощутил, как скальпель прошелся - как будто кто слегка ногтем провел, - по брюшной стенке, рассекая кожу, мышцы.
Боли не было, но я почувствовал, как мне под спину потекла моя теплая кровь.
Я беспокойно закряхтел, и хирург только было завел со мной разговор о «Казахии», куда я должен буду вернуться после операции, как что-то там у меня внутри лопнуло, и в глаза, на маску хирургу и ассистирующей ему медсестре брызнули какие-то темно-красные сгустки.
- Мля-я-я! - выпрямившись, озадаченно протянул хирург. А медсестра суетливо обтерла лица ему и себе тампонами. Они молча переглянулись, и хирург тут же склонился надо мной, и я вновь почувствовал прикосновение скальпеля - похоже было на то, что мне удлиняли разрез.

А потом пришла очередь материться мне. Пустяковая вроде операция затянулась на два с лишним часа. Врачи так и не сказали мне, в чем была причина, но я подозреваю, что, как только они меня вскрыли, аппендикс лопнул (с чего бы вдруг забрызгало морду хирургу?). И, удалив прохудившийся отросток, медики, прежде чем заштопать меня, прочистили кишки, на которые попали остатки содержимого лопнувшего аппендикса.
Было жутко больно, и я сначала просто шипел сквозь зубы, потом не выдержал и начал материться и обзывать колдовавших надо мной черновицких медиков живодерами и бандеровцами. Удивительно просто, как они меня не зарезали тут же, на столе?
В палату меня привезли на каталке, обессиленного, бледного и всего мокрого от пота. Я почти тут же заснул, а утром уже самостоятельно встал и, придерживая рукой тупо побаливающее место вчерашнего разреза, пошаркал в туалет - пользоваться уткой я не стал принципиально, хотя видел, как медсестра принесла эту несуразную посудину и затолкала ее под кровать.

Через неделю меня выписали и, простившись с сопалатниками и тепло поблагодарив часто приходившего навещать меня хирурга за спасение жизни (а что это действительно было так, я ничуть не сомневался, ведь запросто мог пасть жертвой перитонита), пошел к кастелянше за своим чемоданом.
Переодеваясь, я вдруг нашел у себя в чемодане бутылку с надписью на этикетке «Горилка» и полукольцо копченой колбасы с острым дразнящим запахом.
«Откуда «дровишки»? - растроганно подумал я, блаженно вдыхая чесночный аромат колбасы. Этот сюрприз могли мне сделать и руководитель группы Вася, и так и оставшаяся нетронутая мной медсестра Женечка…
Переложив из чемоданного кармашка в карман брюк остатки неразменянных на левы денег - где-то рублей пятьдесят-шестьдесят, - и подвязавшись полотенцем, я спустился к ожидающей меня в больничном дворике машине скорой помощи, и поехал на вокзал.
По дороге я уже более внимательно разглядывал проплывающие за окнами виды очень симпатичного, чистенького и сплошь зеленого города Черновцы, и думал, что не мешало бы потом как-нибудь приехать сюда и пешком побродить по этим старинным мощенным улочкам…

Он попал в больницу после автомобильной аварии. Возвращался на недавно приобретенной иномарке из аэропорта «Горный» (это в Туре - М.В.), машина буквально летела над трассой. И вдруг переднее колесо на полной скорости пошло «на выстрел».
Он пробил головой лобовое стекло, ласточкой вылетел на обочину и потерял сознание. Машина всмятку, сам не лучше: нога сломана в нескольких местах, одна рука не работает, ребра полопались, ухо на «ниточке»…
И вот лежит на спине, не пошевелиться, ни в полную силу вздохнуть.
- Какая машина была! - стонет он не то от не оставляющей его боли (к переломанной ноге для вытяжки подвешен груз), не то от жалости к загубленной технике. За ним ухаживает жена, невысокая, неспешная в разговоре и походке. Она не отходит от него ни на шаг с того дня, как ее шелапутный муж попал в больницу. Вроде нянечки при нем, но куда заботливее и терпеливее.
- Не пе-ре-живай, - врастяжку говорит она. - «Оку» купим.
- Да на … ее, «Оку» эту, - одновременно стонет и смеется он. - Когда в нее сядешь, уши наружу.
Тут он вспоминает про свое пришитое ухо.
-Ты скажи им, пусть чего-нибудь сделают с ухом, мокрит все время.
Жена поднимается со стула, отставляет в сторону какое-рукоделие и идет за медсестрой.
Начинается обход. В палату входит группа медиков, все в белом как ангелы: заведующий отделением, старшая медсестра, два врача, несколько медицинских сестер. Из нас троих в особом внимании на сегодня нуждается автопострадавший. Врач расспрашивает его об ощущениях.
- Все время болит, - жалуется он. - Когда меня в Красноярск-то отправят?
- Вот когда рана затянется, тогда и отправим, - терпеливо втолковывает ему врач.
- Так у меня же корка уже была, сорвали зачем-то, - раздраженно говорит страдалец. - Как специально.
- Это не та корка, это был струп. Надо немного подождать.
Обход следует дальше.
- Ну, если узнаю, что меня не везут в Красноярск только потому, что у больницы денег нет, я им покажу, - ругается он. - Я же им говорил, что готов ехать за свой счет. Так нет, держат.
Посмотрев немного телевизор, он начинает стонать и материться.
-Сходи, пусть поставят укол, - требует он у жены.
Та молча идет к медсестре. Возвращается, потом идет в магазин за продуктами. Уколотый муж в это время ненадолго засыпает. Просыпается, жена его кормит и поит. Потом он начинает размышлять, правильно его лечат здесь или неправильно. Удивительная особенность наших больных: они всегда знают о своих болезнях больше, чем врачи, как и о методах и способах их лечения. Остается только удивляться, для чего они тогда все же периодически укладываются в больницы?
Я прокапываюсь и ухожу домой.
На следующее утро застаю своего соседа громко храпящим после наркоза: ему что-то сделали с ногой, и теперь она, распухшая и оголенная, не просто лежит на жесткой больничной койке, а покоится на небольшой подставке. Из стопы в районе пятки торчит стержень, на котором крепится тросик. Все понятно - та же вытяжка грузом, только в другой позе.
Автострадалец спит недолго. Просыпается еще полупьяный от наркоза, жена - она как всегда рядом, смачивает его губы минералкой. Неожиданно он перехватывает эту натруженную руку и покрывает ее поцелуями. Мы, сопалатники, не веря своим ушам, слышим следующий страстный монолог, видимо, для связки перемежаемый ругательствами:
- Моя ты хорошая, мля, что бы я без тебя делал! - ворочая непослушным языком, бормочет он. - Вот только выздоровею, мля, все сделаю, чтобы ты у меня ни в чем не нуждалась, чтобы никогда не страдала.
Жена потрясенно молчит.
- Пяточки твои буду целовать! - продолжает мычать он. - Никому никогда тебя не уступлю, мля! Никого мне не надо, ты у меня, мля, одна.
- Да? А в Зе-лено-горске? - наконец приходит она в себя и смахивает вытекшую слезинку.
- Да кто тебе сказал, мля? - страстно булькотит он, как голубь на чердаке. - Никогда, никого и нигде. Клянусь, мля!
Остальные обитатели палаты делают вид, что ничего не слышат, хотя прекрасно понимают, что стали невольными свидетелями самого настоящего признания в любви. Пусть выраженного таким вот способом. Но - от чистого сердца. Хотелось плакать.
А он окончательно проснулся. И заканючил:
-Иди, пусть уколют. Болит, мля!
И она, любящая и любимая пошла мимо нас, высоко подняв голову…

Трамвай зашли отец сын лет четырех кричит -какая сука! с восторгом .отец стесняясь -я сколько раз просил не называть собаку сукой? Сын-а тебе мама сколько раз говорила не писать в раковину? трамвай сотряснулся от охота пассажиров

Наверное, каждый из нас хоть раз в своей жизни да произнес эти слова, чудом выскочив из ситуации, угрожавшей жизни. Сам я недавно отметил круглый юбилей, оглянулся на прожитое, вспомнил кое-что, и с запоздалым ужасом подумал: а ведь я запросто мог не дожить до этого своего юбилея. Как, кстати, уже больше половины моих одноклассников, рано ушедших из жизни большей частью не по своей воле.
Сейчас я понимаю, что за прошедшие годы смертушка не раз и не два обдала меня своим ледяным дыханием, но в последний момент нашлось, видимо, кому заступиться, почему я и могу сегодня писать эти строки.
Самый первый такой случай настиг меня в таком возрасте, что сам-то я об этом решительно ничего не помню. Но о том происшествии частенько вспоминала моя мама, и каждый раз костерила отца и благодарила Бога, что оставил меня, ее первенца, в живых. А произошло вот что. Мне было всего три или четыре месяца, я еще даже и не сидел (ну, ну - как вам не стыдно, друзья: на пятой точке!). Отец очень любил меня тетешкать - то есть как бы подбрасывать на руках. И вот в один из таких приступов отцовской нежности ему пришло в голову поднести меня к натянутой через всю кухню бельевой веревке, а я как будто только ждал этого и уцепился за нее обеими руками.
Отец потянул меня от нее - я не выпускал веревки. Тогда батя приспустил руки, на которых я у него сидел, вниз - я не отцеплялся.
- Вот зараза, какой цепкий! - пробормотал мой папашка. - А так?
И на мгновение убрал от меня руки. Я висел!
- Мать, смотри: висит! - восхищенно заорал отец, повернув голову к накрывающей стол матери. На это у него ушла секунда. Может, две. Но их хватило, чтобы я почувствовал себя уставшим («что я вам, акробат, что ли?»), и разжал пальцы. Батя обернулся на глухой стук. И нашу хату огласил тройной рев: мой, отца и матери.
Потом я затих и посинел. Еще бы: практически грудной младенец грохнулся на пол почти с двухметровой высоты. Меня, видимо, спас половичок. Он был хоть и не толстый, но не дал расколоться моей черепушке. И удивительно - я оклемался!
Потом жизнь моя протекала вроде бы без особых происшествий. Но затем два раза подряд я вновь оказывался на грани жизни и смерти. Первый раз - это когда тринадцатилетним пацаном решил переплыть Иртыш.
Он у моей деревни не особенно широкий, может быть, метров триста-четыреста. Но течение у Иртыша достаточно сильное, и с учетом того, что тебя во время заплыва сносит далеко, приходится в общей сложности преодолевать не меньше километра. Для взрослого это, может быть, и пустяк (хотя не для каждого - нужно все-таки иметь хорошие навыки в плавании, чтобы преодолеть столь серьезную реку), а для пацана такой заплыв - большое испытание.
Я сначала долго тренировался на другом водоеме - нешироком пойменном озере Долгое, переплыв его несколько раз подряд без роздыху. И потому в один прекрасный июльский день на ту сторону, уже Иртыша, я переплыл без особых проблем, «на махах». Когда уставал, плыл боком, на спине, «солдатиком». Но долго отдыхать было нельзя - течение могло снести меня, черт знает куда. Я и так уже не видел пацанов, с кем пришел на рыбалку в тот день и кто стал свидетелем моего героического заплыва - меня снесло за поворот.
Спустя минут сорок я все же нащупал ногами илистое дно и на цыпочках, пока еще по горло в воде, пошел к пустынному берегу, заросшему в десятке метров от песчаной полосы тальником и шиповником.
Когда выбрался на сушу, у меня от слабости дрожали ноги, от холода прыгали губы, хотя день был жарким. Я упал на горячий песок и неподвижно лежал минут двадцать, отогреваясь и набираясь новых сил для возвращения назад. Меня кусали комары, жалили
оводы, но сил отбиваться от них почти не было. И я с отчаянием и страхом думал: а как же я вернусь обратно, если не могу пошевелить ни рукой, ни ногой? Они у меня стали как ватные.
Переплыть с кем-нибудь реку обратно на попутной лодке и думать было нечего - на этой стороне Иртыша поселений поблизости не было. Во-вторых, это бы означало, что я таки сдрейфил и не одолел Иртыша, который к названному мной возрасту считал своим долгом переплыть всякий уважающий себя «чебак» - так называли коренных обитателей моей деревни, потомственных прииртышских казаков. Я не был потомственным казаком, но и меня «до кучи называли» чебаком. А что за чебак, боящийся реки?
И я лежал и лежал под тихий шелест лениво набегающих на берег волн, под негромкий шорох шевелящихся на ветерке тальниковых зарослей, щебетанье скачущих по их ветвям каких-то пичужек. И набирался новых сил.
В конце концов, я почувствовал себя вполне сносно, помню еще, что жутко захотел при этом есть, вскочил на ноги и сначала пошел, а потом и побежал по берегу вверх по реке, шлепая босыми подошвами по влажному песку.
Обогнув поворот реки и завидев на той стороне, под высоким крутояром, одинокие фигурки пацанов, замахавших мне кто руками, кто удилищем, я глубоко вдохнул и пошел в желто-зеленую и теплую у берега иртышскую воду.
Когда воды стало по грудь, я поплыл. Течение снова стало сносить за поворот. Я был уже на середине реки, когда силы стали покидать меня. И я лег на спину и стал отдыхать, отрешенно уставившись в знойное бледно-голубое небо с редкими облачками на нем. Болели обожженные на солнце плечи, яркое солнце слепило глаза. Хотелось спать.
И тут в погруженных в воду ушах послышался какой-то негромкий зудящий звук. Он быстро приближался и превращался в знакомый гул. «Ракета»! Как же я позабыл про нее. Как раз в это обеденное время, в два пополудни - часы можно было сверять, - этот скоростной пассажирский теплоход на подводных крыльях шел мимо нас на из Омска на Павлодар. Скорость у нее - дай боже, спокойно выжимает 60. Не успеешь оглянуться, а она с ревом пролетает мимо, и если не успел убрать удочки, червей и улов, то огромными волнами все смывает в реку. Лови их там потом!
А еще мы любили, заслышав гул «Ракеты», заранее заплыть подальше от берега, чтобы покачаться на оставляемых ею высоких волнах. Но сейчас был не тот случай, чтобы радоваться появлению «Ракеты»: она неслась прямо на меня. Солнце светило капитану в глаза, и он вряд ли видел мою дурную башку, одиноко пляшущую среди мелких барашков бликующих волн.
Я бестолково заметался на воде, стал махать руками и, захлебываясь, что-то орать изо всех сил. Бесполезно! Белоснежная «Ракета», горделиво задрав острый нос и опираясь на широко расставленные стойки подводных крыльев, по-прежнему летела на меня, угрожающе увеличиваясь в размерах. Я изо всех сил стал грести к своему берегу. Но чертова «Ракета» тоже заворачивала туда же. Я, задыхаясь, развернулся и поплыл в обратную сторону. А «Ракета» - вот она, рукой подать. Сейчас наскочит на меня, всего изломает, перемолотит…
Мне оставалось только одно. Я глубоко вдохнул, перевернулся головой вниз и, ударив ногами по воде, нырнул с ускорением. Под водой в то время я мог продержаться полторы минуты - засекал. В речной толще стоял такой страшный грохот от проносящегося надо мной судна, что я испугался за барабанные перепонки - думал, они лопнут.
Вынырнул, практически теряя сознание. И увидел корму «Ракеты» метрах в пяти-семи от себя, оставляющую в воде глубокую продавленную траншею, увидел и несколько сидящих на корме стремительно удаляющегося теплохода пассажиров, и открытый рот какой-то девчонки с развевающимися на ветру волосами, с изумлением смотрящую на меня и теребящую за руку мужчину - видимо, отца.
А главное - я вновь увидел и почувствовал нещадно наяривающее июльское солнце и противоположный родной высокий, издырявленный норками стрижей берег, то открывающийся, то вновь скрывающийся за высокими волнами, вызванными «Ракетой». Я жив! Я перехитрил эту стальную махину, чуть было не раздавившую меня. А ведь вот что могло случиться: буквально в метре от меня вдруг всплыл отчаянно загребающий грудными плавниками разрубленный пополам винтом «Ракеты» огромный, килограмма на три, язь с опущенной вниз головой и обнаженным, кровоточащим местом переруба с торчащей из него белой тряпочкой спущенного пузыря. От язя осталась половина, и он, не понимая, что же с ним такое, отчаянно пытался уйти вглубь, но у него ничего не получалось.
И уже не получится: сейчас. как только я отплыву подальше, его с воды подберут или патрулирующий водную гладь Иртыша мартын, или плавающий высоко в небе зоркий коршун. Прощай, язь! Очень жаль, что тебе не повезло. А я поплыл домой! И минут через двадцать я был уже на берегу и рассказывал недоверчиво таращившимся на меня пацанам, как только что чуть не сшиб «Ракету»…
Или вот тоже занятный случай. Нас, нескольких подростков, достигших четырнадцатилетия, возили в райцентр принимать в комсомол. Кто вступал, тот знает: в свое время это был знаковый момент в жизни кажинного советского гражданина. Ну как же - тебя принимают в резерв партии! Там, глядишь, и в саму КПСС со временем вступишь, и перед тобой откроются все дороги в светлое будущее!
В райкоме все прошло нормально, хотя и тряслись под дверью, ожидая вызова на собеседование: а вдруг что-нибудь спросят не то, что ты заучил, и все, прощай, комсомол!..
Но нет, спросили какую-то фигню из устава, и я эту фигню, хоть и с запинками, но рассказал. Рассказали и остальные вступающие, и затем мы, радостно гомоня, погрузились в дожидающуюся нас машину. А ехать надо было 25 километров в открытом кузове грузового ГАЗ-51, правда, оборудованном деревянными лавками.
Но лавок на всех комсомольцев не хватило: пока мы канителились в райкоме, все козырные места позанимали возвращающиеся домой из разных присутственных мест наши взрослые односельчане. Так что я и еще пара пацанов ехали, сидя в конце кузова на запасном колесе.
Проехать по шоссе с ветерком 25 километров майским теплым деньком - сущий пустяк. Но наш совхозный водила Колька Т. почему-то поехал не по шоссе, а глубоко в объезд, по ухабистой грунтовке. А летел с такой же скоростью, как по шоссе, под женский визг и гогот мужиков. Меня поначалу тоже забавляли эти скачки на упругом колесе. Но когда я пару раз чуть не вылетел за борт, я озаботился тем, как бы перебраться поближе к кабине, где трясет все же поменьше.
Но не успел. На каком-то очередном ухабе машину так подбросило, что запаска взлетела высоко вверх вместе со своими седоками. Я увидел вдалеке березовый колок, прячущийся за ним казахский аул Енбекжол и выпученные глаза грузного тракториста дяди Саши Горна, уцепившегося за борт машины побелевшими пальцами с той стороны - вылетел из кузова, чудом успел ухватиться за борт и сейчас пытался вскарабкаться обратно или хотя бы удержаться до остановки машины. А потом я упал на дно кузова и следом на меня обрушился страшный удар, от которого я провалился куда-то в темноту.
Очнулся я уже дома, на кровати. Около меня хлопотала наша участковая фельдшерица и плакала рядом мама. Оказывается, меня в чувство в кузове привести не удалось, возвращаться в райцентр было уже далеко, и меня вот так, в бессознательном состоянии, привезли домой и срочно вызвали фельдшерицу.
У меня страшно болела голова и горело лицо. Тем не менее, мне жутко повезло: подлетевшее кверху запасное колесо обрушилось мне не прямиком на голову, а ударило вскользь, по скуле. Сантиметров пять левее - и меня бы точно убило. А так - одним комсомольцем все же стало больше. Но и одним водителем меньше. У Кольки Т. навсегда отняли права. Выяснилось, что он в тот день крепко употребил в райцентре, и потому повез нас обратно проселочной дорогой, а не по шоссе. Это был не первый его прокол, почему он и лишился профессии. И вот что странно: он потом еще долго дулся на меня, будто я нарочно лег под брошенную им в кузов машины запаску.
Ну и напоследок еще одна история, в которой чуть не загнулись сразу два человека: я и шофер редакционной машины. Причем самым страшным образом. Я в то время уже работал в нашей районной газете, куда был принят после возвращения из армии (писал туда кое-что, им понравилось, вот и пригласили). Как-то на редакционном «Москвиче» отправился по заданию редактора за материалом в ближайший совхоз. В машине нас было двое - я и водитель Ермек.
И вот на выезде из райцентра нам наперерез, под прямым углом, по грунтовке устремляется трактор «Беларусь» с навешенным стогометателем. Мы едем по главной, ежу ясно, что этот механизатор с огромными блестящими «вилами» стогометателя должен нас пропустить. И Ермек едет себя, что-то мне рассказывая и не обращая внимания на трактор. А тот, то ли пьяный, то ли рассчитывая, что успеет нас пропустить, не спеша съезжает вначале в кювет, потом поднимается на насыпь шоссе, чтобы пересечь его. И в это же время на его пути оказывается наш «Москвич».
Я курил в открытое окно, и смотрел перед собой, рассеянно слушая треп Ермека. И вдруг что-то сверкнуло у меня перед глазами, и в салон машины влетел крайний зубец стогометателя. Он скользнул по моей груди, прошел под подбородком Ермека и воткнулся в верхний угол кабины над дверью, с треском порвав жесть.
По тормозам одновременно ударили и Ермек, и тракторист. Вот так мы и замерли на месте: трактор и практически повисший на зубце его мирного вроде, но в некоторых ситуациях очень страшного агрегата, наш бедный «Моквичок». И мы в нем, не скажу в каких штанах.
Потом тракторист, кстати, тоже, как и Ермек, казах, бывший смуглым, а ставший пепельно серым, вылез из кабины МТЗ и стал орать: «Куда вы прете?». Мы тоже хотели вылезти и надавать по соплям этому наглецу, но нам мешал зубец стогометателя, проткнувшего нашу машину и самым чудесным образом пощадившего нас. И мы, в свою очередь, орали из машины на тракториста: «Сдай назад, козел!». И еще не осознавали, что только что были на волосок от гибели.
Что было дальше, спросите вы? Оказалось, что Ермек и этот чудик с вилами - дальние родственники. В общем, потом разошлись краями. Машину починили в два дня в «Казсельхозтехнике», где у этого лихого тракториста были родственники, и она стала даже лучше прежней. И эти два дня мы бешбармачили у родича Ермека, чуть не убившего нас. Так нам был возмещен и материальный, и моральный ущерб…
Так что жизнь человеческая - она всегда висит на волоске. Одному Богу, наверное. известно, когда и как она оборвется. И лучше жить, не думая об этом. Хотя при этом не мешает все же самому не лезть на рожон. Или я не прав?