дело было в годы службы. был у меня друг, Серёжка Галиц, высокиий, красивый парень молдавской национальности. не только он сам был молдаванином, но и разговор у него был молдавский. он путал рода. типа-лошадь съебался, ддверь поставь на место. и только один род не путал никогда. он был высококлассным механиком-водителем в танковых войсках! мы оба имели своё мнение, и оно зачастую не совпадало с мнением, нашего, отца командира на нашу жизнь. отец командир думал о нашей моральной устойчивости, бдел за нашим нравственным поведением. нашими успехами в боевой и политической подготовке, но наш молодой организм не понимал заботы. но, так, как мы были лучшие, по стрельбе, по вождению, и часто, боевые стрельбы, отстреливали за всю роту и даже сказать более, мы отстреливали штатную стрельбу на профпригодность, самих офицеров роты… поэтому нам многое сходило с рук. наш организм требовал женского внимания… но не требовал мандавошек…
мы поймали их вдвоём. вроде и не было груповухи? правда подруги жили в одной комнате.студентки.пищеинститута…или как там.
мы впали в депрессию. разрезали карманы в брюках и редко вытаскивали руки от туда.
как-то молдаван пришёл и сказал, что знает как избавиться от удовольствия, но не сказал, от кого узнал… мы договорились вместе попасть на первый-второй посты в парк, знали как проникнуть в склад техники стоящей на хранении. ночью проникли, знали, там во время дневных работ, мытья машин, орудий (у нас была артелириийская рота) стоит бочка полная бензина. накрытая крышкой. мы разделись, накупались всласть, правда не с головой, для того, чтоб и лицо обеззаразить) налили в канистру. переоделись в сменку, что прихватили с собой, сложили в мешок, чтобы потом проварить в котельной. пищу намготовили на паровых котлах и поэтому об этом можно было не думать. котельная горела круглосуточно. и чувством удовлетворения разошлись.
через тридня мы начали облезать. сначала слегка почёсывались, давя ногтями мелкие водянистые пузырьки, потом стали обрывать кожу лохмотьями. командир первого взвода, глядя на нас смеялся и подначивал:-что, блядво! облазите! молдаван рычал;-вот козёл…
и я понял, что именно взводный посоветовал искупаться в бензине…
В семидесятые годы культура в Эвенкии переживала необыкновенный подъем (впрочем, это относилось и ко многим другим отраслям и сферам жизни: строительству, геологоразведке, оленеводству, пушному промыслу).
Особенно хорошо это было заметно в окружном и районных центрах, в чьих домах культуры жизнь буквально била ключом. Что ни неделя, то концерт, разнообразные праздничные программы, регулярные выезды агитбригад в оленеводческие бригады, к буровикам в «поле».
Время от времени наезжающие в округ комиссии из края, а то и из Москвы, оставались очень довольными. Но вот одна из таких комиссий, возглавляемая высоким чином не то из Министерства культуры, не то из крайисполкома, возжелала посетить какой-нибудь сельский клуб, резонно рассудив, что большой районный очаг культуры - это одно, здесь нетрудно обеспечить «показуху», и совсем другое - маленький сельский «очажок». Уж здесь-то истинная ситуация с развитием культуры должна быть как на ладони. Порешили так, и сообщили о своем желании в округ.
В окружном управлении культуры долго не размышляли, куда везти высоких гостей. В Нидым, что в 25 километрах от Туры. И добираться удобно - на водометном катере «каэске» по красавице Нижней Тунгуске плыть всего минут сорок, и село «средней руки», не большое и не маленькое.
Завклубом там был Василий Э., опытный местный кадр, и певец, и балагур, и художник. Большой, между прочим, энтузиаст культурного фронта. Возглавляемый им клуб неоднократно становился победителем районного и окружного смотров, всегда был разукрашен самыми разнообразными средствами наглядной агитации, как долговременного применения, так и к конкретным датам и событиям.
Но была лишь одна закавыка: Василий Э. слыл также страстным поклонником Бахуса и периодически отправлялся, как здесь говорят, «в Бухару». Председатель Нидымского исполкома, маленькая, но очень волевая женщина (ее в селе не просто уважали, но и побаивались), клятвенно заверила заведующего управлением культуры, что глаз не спустит с Василия и не позволит ему выпить ни грамму спиртного, как за несколько дней до приезда комиссии, так и во время пребывания оной в селе.
Сказано - сделано. Когда высокая комиссия прибыла в Туру (а было в ней человека четыре), их посадили на катер и повезли по Тунгуске в Нидым. Надо ли говорить, что никто из гостей не захотел спускаться в каюту - все стояли на палубе и только тихо ахали, разглядывая проплывающие за бортом рокочущего суденышка живописные, сплошь покрытые изумрудной лиственничной тайгой крутые берега Угрюм-реки.
В Нидыме все прошло великолепно. Василий Э. был трезв как стеклышко, красноречив и предупредителен. Комиссии понравился и сам клуб, и его содержимое, и особенно - заведующий. Председательша Нидымского исполкома вся светилась от удовольствия, благосклонно принимая поздравления.
-Ну, зайдемте ко мне, чаю выпьем, - предложила она гостям.
- Разве что на пять минут, - согласились
- Василий, пошли и ты с нами, - доброжелательно сказала председательша заведующему клубом.
- Нет, спасибо, - скромно отказался Василий. - Мне тут надо еще один плакатик дорисовать.
Члены комиссии погостили у председателя сельисполкома пять не пять, но минут тридцать - это точно.
Вышли они вместе с хозяйкой оживленные, порозовевшие - похоже, попили не только чаю, - и направились к берегу Тунгуски, где их ждал катер. А надо сказать, что накануне прошел сильный дождь, и на улицах Нидыма стояли лужи. Особенно большая лужа образовалась как раз напротив клуба. И осторожно огибая ее, члены комиссии увидели, что посреди водной преграды кто-то барахтается: пытается встать, и тут же валится набок, сопровождая все эти свои телодвижения отборными ругательствами.
К своему ужасу, председательша узнала в этом «пловце» завклубом Василия Э. Да когда же он успел, а главное - где? Ведь она строго-настрого наказала не только продавщице магазина, но и всему ближайшему окружению Василия не продавать ему и не наливать водки. И вот он - во всей красе. И это после недавнего триумфа (председательша уже прикинула в уме тот прок, который удастся извлечь для сельского очага культуры после сегодняшнего визита высоких гостей)!
Узнали Василия и члены комиссии. С их лиц медленно сползало выражение удовлетворенности, тут же заменяемое разочарованием и растерянностью. Что оставалось делать председательше? Она была в резиновых сапогах, а потому решительно прошлепала к обитателю лужи, остановилась около него и начала стыдить:
- Эх, Василий, Василий! Ну, как же так можно, что про тебя, про нас подумают в Министерстве культуры? Ведь как все было хорошо, хотели тебя на Доску почета повесить, а клуб выдвинуть на победителя краевого соревнования. А теперь что? Ты все сам испортил! Говорят же: свинья грязь найдет. Вот ты и нашел ее. А еще работник культуры! Тьфу на тебя!
Раздосадованная председательша плюнула в лужу рядом с Василием (или на него?) и побрела к берегу. Василий, все это время смиренно лежащий на спине и молча глядевший в безоблачное синее небо, внезапно оживился. Из лужи поднялась его рука с вытянутым к этому самому синему небу указательным грязным пальцем.
- Культуру не заплюешь, женщина! - оскорблено пробулькал он вслед удаляющейся председательше.
Комиссия зашлась в истерическом хохоте. Это и спасло Василия. Конечно, ни на какую доску его не повесили, но зато и не сняли с должности - высокие гости здраво рассудили, что такие преданные культуре люди на дороге не валяются. Разве что только иногда…
(Отрывок из очерка «Крыша над головой)
Итак, мы получили квартиру. Наш подъезд располагался где-то в середине длиннющего двухэтажного деревянного дома, отделанного снаружи гладкими шиферными листами. Когда дом только сдавался, он, по-видимому, из-за этой самой отделки выглядел вполне прилично. Но со временем какие-то листы потрескались и местами осыпались, какие-то вообще выпали, и потому дом вызывал определённое сочувствие.
И всё равно он смотрелся неплохо по сравнению со многими другими туринскими домами, вообще не отделанными, с почерневшими от времени стенами из ничем не защищённого бруса, или отделанными листами выкрашенного толя, во многих местах прорвавшегося и свисающего со стен безобразными лохмотьями.
Наша квартира была на втором этаже, куда надо было подниматься по деревянной, выкрашенной коричневой краской лестнице со скрипучими ступенями. За дверью, для утепления обитой одеялом, располагались крохотная прихожая, из которой одна дверь вела на кухню, вторая в собственно саму жилую комнату…
Что поразило в нашем новом жилище - полное отсутствие какой-либо звукоизоляции. Мы слышали, как скрипят половицы под шагами соседей снизу, и сразу за стенкой, и по диагонали от нас, как и о чём они разговаривают, ссорятся, занимаются любовью. Если вам что-то нужно было от соседей, об этом запросто можно было спросить их, не заходя к ним, - правда, чуть повысив при этом голос. Эффект был такой, как будто мы живём в гитарной коробке!
И если с рядовым звукоиспусканием ещё можно было смириться, то настоящим кошмаром были вечеринки. Мы себя чувствовали их полноправными участниками, вот разве только не выпивали и не закусывали вместе с теми, кто гулеванил за стенкой или снизу.
Сначала пытались урезонивать соседей, а потом махнули рукой - только нервы себе расстроишь да отношения испортишь с неплохими, в общем-то, людьми, просто любящими иногда повеселиться, иногда до утра.
Но самый настоящий шок я испытал не от наличия в доме шумных соседей, а от присутствия в нём других обитателей, которым шум и излишнее от этого внимание к ним совершенно вроде бы ни к чему. Но они были живыми, также вели активный образ жизни и не могли не выдать себя характерными звуками.
Как только заселились в эту «полуторку», я обнаружил в углу около умывальника (обыкновенный дюралевый протекающий рукомойник со штырьком клапана для спуска воды в ковшик из ладоней) дырку в полу около плинтуса. Решил заделать её чем-нибудь потом.
Уставшая от треволнений переезда жена заснула на диване с сыном, а я решил почитать перед сном и устроился с книгой в комнате Владика. Не помню уже, что я читал, но настолько увлёкся, что уже не обращал внимания ни на громкую ссору соседей снизу, ни на чей-то надсадный кашель сбоку, ни на хлопанье входной двери в подъезде.
Но этот вкрадчивый звук расслышал сразу. Кто-то возился и шуршал у нашего рукомойника, который стоял почти напротив двери в комнату, где я читал, полёживая себе на Владькиной кровати.
Вытянув шею, я посмотрел в сторону источника звука и обомлел: две крупные серые крысы в пятне света, падающего из моей комнаты, шуровали в мусорном ведре, куда мы накидали какие-то остатки нашего ужина. Одна сидела в самом ведре, другая стояла во весь рост, опершись передними лапками о край ведра. А на полу уже валялись добытые ими косточки от рагу из оленины, хлебные корки, что-то ещё.
Я схватил тапок и швырнул в них. Крысы моментально одна за одной юркнули в ту самую дырку, заделывание которой я оставил на потом. А сейчас надо было перекрыть им доступ в квартиру. Я нашёл кусок какой-то палки, ножом заточил её конец на конус, чтобы пролазила в дырку, и злорадно вбил эту палку, как осиновый кол, в крысиный лаз молотком.
От производимого мной шума проснулась Светлана, да, думаю, не только она. Спросила, в чём дело. Ответил, что перекрыл несанкционированный доступ в наше жильё непрошеным квартирантам. Жена ничего не поняла спросонок и снова уронила голову на подушку. А я вернулся дочитывать книгу.
Ну вот, лежу, читаю. И тут слышу: хрусть-хрусть! Сначала тихо так, вкрадчиво, а потом всё громче и громче. Чертыхнулся, отшвырнул книгу и на цыпочках пробрался к углу, откуда слышался хруст. И увидел, что вбитый мной кол шевелится, а хруст слышится именно из-под него, то есть из-под пола. Эти серые твари никак не хотели смириться с тем, что там, наверху, осталось так легко добытое ими из ведра питание.
Я топнул ногой, чтобы отпугнуть крыс, и потащил на себя палку. Она вышла из дырки очень легко - эти проклятые пасюки, оказывается, уже обгрызли её конец. Я снова заточил его ножом и забил молотком ещё глубже. И что выдумаете: только улёгся спать, крысы вновь принялись за свою работу. Сообразив, что сегодня я вряд ли их побежду… победю, решил пока сделать вид, что капитулировал: выдернул кляп из норы и пропихнул в неё всё, что крысы выволокли из мусорного ведра, и ещё кое-что добавил от себя. И услышал, как они там, под полом, радостно завозились и с топотом утаскивали куда-то в глубь изрешеченного их ходами дома честно добытую в неравной схватке с человеком провизию.
А назавтра я положил конец этой экспансии, заколотив нору не только затычкой, но ещё и пробив её сверху куском фанеры. Пусть это было некрасиво, но зато надёжно: больше крысы так и не смогли проникнуть в нашу квартиру, как ни пытались прогрызться в неё из этого, а затем и разных других мест. А через полгода мы уже получили постоянное жильё, с ордером на него!
Эта история случилась в 70-е годы прошлого года столетия с одним из любителей халявы.
Назовем его Владимиром Медяковым (что недалеко от истинной фамилии). Он работал заведующим районной рыбинспекцией. Ловил браконьеров, штрафовал их, а штрафы клал себе в карман. За мзду закрывал глаза на лов стерляди (краснокнижной рыбы!) в Иртыше. Однажды даже умудрился заехать в глухой угол соседней Новосибирской области и… продать жителям одного сельца, расположенного рядом со степным озером, кишащим карасями, это самое озеро. Как выкрутился Медяков из этой, все же получившей огласку, истории, известно только ему самому. Но однажды из-за любви к халяве он таки по-крупному вляпался в дерьмо. Рассказываю.
В те годы в хлебоуборочную пору ответственные работники всех организаций нашего райцентра несли нагрузку как общественные инспекторы ГАИ и дежурили на трассе Павлодар-Омск. Пост этот был обыкновенным павильоном на манер автобусной остановки, сооруженным лишь для укрытия от непогоды. Ни телефона, ни света, ни отопления в нем не было. Заступавшему на дежурство давали нарукавную повязку и полосатый жезл. Этой атрибутики было достаточно, чтобы тормознуть любую машину, проверить у водителя документы, груз.
Вот так в один из сентябрьских дней на пост по графику заступил и наш герой.
Было солнечно и тепло. Медяков сидел на лавочке около будки и лениво курил, провожая взглядом проносившиеся мимо машины. Но вот к посту стал приближаться молоковоз. «Не мешало бы молочка попить после вчерашнего» - подумал Медяков и, привстав с лавки, сделал отмашку жезлом, приказывая водителю остановиться. Молоковоз плавно притормозил, в желтой цистерне гулко заплескалось содержимое.
- Что везешь? Молоко? - для проформы спросил Медяков у водителя.
- Не, сливки, - охотно ответил шофер. Он не врал - труженики МТФ обычно сепарировали молоко, обрат оставляли для выпойки телятам, а сливки сдавали на местный маслозавод.
- Это хорошо, - обрадовался Медяков. - Постой-ка.
Он сходил в будку и вернулся со стеклянной литровой банкой.
- А ну, зачерпни! - приказал Медяков водителю. А тому что, жалко? Лишь бы гаишник не «прикапывался». Он залез на цистерну, открыл люк и, зачерпнув банкой, протянул ее общественному гаишнику. Медяков пригубил. Сливки были холодными и невероятно вкусными. Общественник крякнул и на одном дыхании выпил всю банку. По его болевшим от вчерашнего внутренностям как будто боженька босиком прошелся.
-Ух, как хорошо! - крякнул Медяков. Да, забыл сказать, что в нем весу было центнера полтора. Так что эта баночка для него была как наперсток.
- Набери-ка еще, - велел он водителю. Вторую банку Медяков пил уже обстоятельно.
-Ну, я поехал? - нетерпеливо спросил водитель.
Медяков вытер губы и протянул банку водителю в третий раз:
- На, гребани еще раз. Это я с собой возьму. И поезжай.
Приняв полную банку, Медяков сделал шаг, другой к будке. И тут в его чреве что-то заурчало, забормотало. Медяков остановился, сдерживая невыносимую потребность испортить воздух. Но не сдержался и, прошу прощения, пукнул…
Это Медяков так думал. А на самом деле только что выпитые им два литра свежих сливок одномоментно выплеснулись ему в штаны, прихватив с собой и все съеденное и выпитое накануне. Вот так и стоял наш герой, с выпученными от ужаса и отвращения глазами, с банкой сливок в одной руке, полосатым жезлом в другой, и широко, очень широко расставленными ногами. Вниз смотреть Медяков боялся, но и тронуться с места не решался, ощущая ужасный дискомфорт. Водители проезжающих машин, видя застывшего в столбняке хоть и общественного, но все же инспектора ГАИ, притормаживали и спрашивали, не нужна ли помощь. Но в ответ лишь слышали матернейшие пожелания следовать как можно скорее дальше.
Наконец, тихо-тихо переставляя ноги, Медяков таки добрался до будки, затем спустился в кювет. Там была приличная лужа, в которой Медяков и совершил необходимые водные процедуры, а также постирался. И еще несколько часов ждал, пока все его пострадавшее белье, подвешенное к кровле будки с тыльной стороны, не просохнет
Вы думаете, у Медякова с той поры пропала всякая охота к халяве? Как бы не так. Но вот сливки он больше не пил. Совсем.
- Избушка, избушка! Повернись к лесу задом, ко мне передом!
Заскрипели плохо смазанные суставы куриных ножек, посыпалась из щелей труха - и избушка неспешно и величаво развернулась к Иванушке фасадом. Распахнулась дверь, и на пороге показалась старая скрюченная карга в цветастой шали.
- Ох!.. - только и сказала карга, взглянув на гостя. Одной рукой ухватилась за косяк, другой скомкала шаль на груди. - Здравствуй, Иванушка…
- И тебе привет, хозяюшка! Не ты ли будешь Баба-Яга?
- Баба… я… ага! - старуха сглотнула и отошла на шаг. - Hу что ж ты на пороге стоишь? Заходи, раз пришел. Накормлю, напою, в баньке попарю… Да не бойся, не съем я тебя.
Иванушка зашел в избу, огляделся и присел на лавку. Баба-Яга устроилась напротив, поблескивая слезящимися глазами из-под спутанных седых косм.
- Я к тебе по делу, бабушка, - начал Иван.
- Конечно, по делу, - кивнула Яга, пододвигая к Ивану горшок. - Ты кушай, кушай, милый. Успеешь еще рассказать.
- Да я не голодный, спасибо. - Иван потянул носом. - Щи?
- Они самые. Любишь?
- Ага! - Иванушка взял ложку. - Ну разве что только попробовать… Василиса моя знатно щи варила…
- Правда? - вежливо переспросила Баба-Яга.
- Угум… - Иванушка закивал с полным ртом, проглотил и добавил: - Я, кстати, по этому поводу и пришел.
- По поводу щей? - хмыкнула Яга.
- Да нет, по поводу Василисы. У меня ее Кощей украл, сволочь такая. А куда дел - неизвестно. Говорят, тебе все на свете ведомо; может, ты знаешь, где мне ее искать?
- Может, и знаю, - деревянным голосом произнесла Баба-Яга.
- Расскажи мне! - Иванушка подался вперед, едва не опрокинув на пол горшок со щами.
Баба-Яга опустила голову и уставилась на свои ладони, будто ничего интереснее в жизни не видела. Помолчав с минуту, равнодушно спросила:
- Любишь ее?
- Больше жизни! - с чувством ответил Иванушка.
- А Василиса… она какая?
- Она… Прекрасная! - Иванушка мечтательно заулыбался.
- Да что ты говоришь… А если Кощей ее в лягушку превратил?
- А он превратил? - встревожился Иванушка.
- Может, да, а может, нет. Отвечай, когда спрашивают! - прикрикнула старуха.
- Неважно, - покачал головой Иванушка. - Для меня она всегда Прекрасная. Даже если лягушка.
- А как же ты ее, лягушку, среди прочих узнаешь?
- Мне сердце подскажет! - без тени сомнения ответил Иванушка.
- Сердце, говоришь…
Баба-Яга криво усмехнулась - как умеют усмехаться только битые жизнью, всё повидавшие старые ведьмы.
- Ну тогда слушай, милый. Как есть правду скажу. Заколдовал твою Василису Кощей Бессмертный и в башню заточил. Лежит она там ни живая ни мертвая, будто каменная. И никто ее расколдовать не может. Вот так-то вот.
- А что же делать, бабушка?
- Что делать?.. Да ничего тут не поделаешь…
- Не может такого быть, бабушка! Должен быть какой-то выход!
Баба-Яга подняла глаза на Иванушку. И тут же отвела взгляд.
- Ну да, есть. Есть один выход. Убьешь Кощея - и спадет заклятие.
- А как его убить? Он же Бессмертный!
- Мало ли, что Бессмертный! Смерть его, если хочешь знать, на конце иглы. А игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, заяц в сундуке, сундук на дубе, а дуб - на острове Буяне.
- А остров Буян где?
- Не знаю. Ищи.
- Да? Ну, спасибо тебе, бабушка, за совет. Выручила. Пойду я, пожалуй.
- Куда же ты, на ночь глядя? Переночуй хоть, утро вечера…
- Мудренее, знаю. Не, некогда мне. Пойду остров Буян искать. Раньше доберусь - быстрее Василису свою спасу.
- Так ведь ночь…
- Да что ночь? Мы, богатыри, привычные. Авось не пропаду.
- Ну хоть пирожков на дорожку?
- Пирожков? Это хорошо. Давай пирожки.
Баба-Яга неспешно собрала Иванушке котомку; положила и пирожков, и каких-то целебных травок, и расшитое полотенце…
- Если совсем трудно станет - брось полотенце на землю. А вот еще мыло и гребешок. Если полотенце не поможет…
- Их тоже на землю бросать?
- Да.
- Чтобы лес вырос? И гора?
- Да, - кивнула Яга.
- Хитро! - одобрительно кивнул Иванушка, пряча мыло и гребешок в котомку. - Василиса моя тоже мастерица была на такие штуки.
Иванушка закинул котомку на плечо, наклонился к Бабе-Яге и поцеловал в лоб. Старуха замерла, широко распахнув глаза.
- Спасибо тебе, бабушка, за всё. Век твою доброту помнить буду!
- Береги себя… Иванушка! - с трудом проговорила Баба-Яга. Протянула руку погладить Иванушку по щеке, но тот уже развернулся и пошел прочь, в быстро сгущающиеся сумерки.
Старуха решительно потерла лицо сухими ладонями и вернулась в избушку.
- Ну, и чего ты ему наговорила? - проскрежетал ученый Ворон.
- Не твоего ума дело! - огрызнулась ведьма.
- Что это за дикая чушь насчет иголок в утке? Ты что, не могла ему просто сказать, что Кощей - такой же человек, как все? Ест каждый день молодильные яблоки - вот и не стареет. А треснуть ему мечом по башке - и всех делов-то!
- Шустрый какой! - поморщилась Яга. - Сама знаю, что никакой он не Бессмертный. Да только…
Баба-Яга вздохнула и принялась протирать передником и без того чистый стол.
- Не управится Иванушка с Кощеем. Там знаешь сколько стражи! Да и сам Кощей тоже… не подарок. Уж я-то знаю.
- Ну и дура! - Ворон презрительно каркнул. - Сама, что ли, не понимаешь - молодильные яблоки - твой единственный шанс! Рассказала бы Иванушке всё как есть, думаешь, он бы не понял? Кому еще тебя спасать, если не ему?
- Не могу! - Баба-Яга опустилась на лавку и разревелась. - Ну не могу я его на верную смерть посылать! Уж лучше пусть… так.
- Ну, а к черту на рога ты зачем его послала? Ведь нету же никакого острова Буяна! И не было никогда. Ты его сама только что выдумала. Что ж ты из Иванушки дурака делаешь? Он ведь поверил, теперь искать будет. Не могла, что ли, соврать, будто нет больше никакой Василисы; съел ее Кощей, и тапочки выплюнул?
- Не могла, - вздохнула Баба-Яга. - Ну как его можно совсем надежды лишить? Язык не повернулся. Да и не поверил бы он мне. Я ведь его знаю…
Старуха всхлипнула и утерла нос рукавом.
- А так… ну и пусть будет дураком… зато живой будет.
В начале 90-х финские кинодокументалисты сняли в эвенкийском совхозе «Полигусовский» прекрасный фильм о жителях этого таежного села, об оленеводах. Съемочная бригада как приклеилась к одной молодой эвенкийской семье, кочующей вместе со своим стадом по тайге, так и не отставала от нее в течение нескольких месяцев. Камера неотступно следовала за оленеводами, фиксируя каждый их шаг, каждую мельчайшую деталь несложного таежного быта, и люди, привыкшие к оператору, уже не обращали внимания на него и жили своей обычной жизнью, отчего потом у зрителя, смотревшего этот фильм, создавался эффект собственного присутствия в оленеводческом стойбище.
Когда лента была отснята и смонтирована, творческая бригада сочла нужным привезти ее из своего далекого Хельсинки на премьерный показ к героям фильма. В Туру из «Полигусовского» финские киношники вернулись, опьяненные успехом (стены сельского Дома культуры во время демонстрации фильма никогда еще не видели такого количества зрителей, не дрожали так от аплодисментов), и не только. Когда я напросился на интервью с финнами и пришел ближе к обеду в гостиницу, то нашел их, и особенно режиссера, заросшего неожиданно черной роскошной бородой, явно «поврежденными» вчерашним. Тем не менее, разговор у нас получился, материал обещал быть интересным, оставалось задать еще пару уточняющих вопросов. И тут сопровождающая финнов переводчица, молодая разбитная девчонка, сообщила, что им пора на обед, а потом и в порт, на самолет
- А можно, я пойду с вами? - попросил я. - Надо бы договорить…
Переводчица коротко переговорила с киношниками. Те согласно закивали головами. Я сказал, что подожду их в холле гостиницы. Только вышел из номера, как услышал характерный звон стекла, бульканье… На обед мы пошли в ресторан (днем - обычная столовая) «Орон». Все были нормальными, а вот режиссера уже начинало заносить на ходу. «Ты смотри, - еще подумал я, - глушат-то водку они по-нашему, по-русски. Значит, правду говорят и пишут о финнах, что они специально мотаются на выходные в Питер попьянствовать, поскольку спиртное у них очень дорогое».
В полупустой столовой финнам предложили гороховый суп, на второе - котлеты из оленины, были еще какие-то салаты. Я включил и поставил на стол диктофон, и пока киношники хлебали суп, продолжал «добивать» их вопросами. Бородатый режиссер после каждой отправленной в рот ложки супа как-то странно гримасничал и все больше хмурился. Было видно, что его совершенно развезло, и на мои вопросы за него уже вовсю отвечал сценарист. Внезапно режиссер что-то проворчал, залез себе в рот и… вытащил оттуда сначала нижнюю, а потом и верхнюю вставные челюсти. Все сидящие за столом остолбенели, а потом нервно захихикали. Режиссер, продолжая что-то сердито шамкать, носовым платком счищал со своих пластмассовых запчастей налипшие горошины. Меня же при этом поразил не столько сам этот скотский поступок пьяного, хотя и именитого финна, сколько то, что он в таком возрасте - ему было не более сорока, - оказался совершенно беззубым.
Переводчица, с трудом удержав рвотный позыв (признаться, и мне, повидавшему всякого, было также не по себе), извинилась за своего подопечного, в том числе и от имени его соотечественников.
- Да ладно, чего там, бывает, - успокоил я ее. Уже можно было раскланиваться. Но вот так сразу уйти было как-то неловко. Еще подумают, что обиделся. Финны между тем допивали жидкий чай. Сценарист купил переводчице «сникерс». Та ловко разделила шоколадно-ореховый батончик ложкой прямо на фантике на несколько частей, и довольно жмурясь, по очереди стала отправлять их себе в рот. Наконец, обед закончился, и мы все пошли к выходу. Тут бородач снова забеспокоился и о чем-то спросил переводчицу. Она сердито ответила ему. Финн, упрямо выставив свою бороду, повторил вопрос более настойчиво.
- Где тут туалет, не подскажете? - вздохнув, спросила меня переводчица.
- Кажется, за углом, - вспомнил я. Ну да, а где же еще - всегда и везде за углом. - Пусть идет прямо по коробу теплотрассы, там увидит. Только поосторожнее, там может быть… ну, скользко.
Дело было зимой. Пьяного режиссера в такое рискованное путешествие одного не отпустили. Его вызвался сопроводить оператор. Взяв бородача под локоток, он помог ему забраться на заснеженный короб теплотрассы, и бережно подталкивая сзади в спину, повел в сторону дощатой будки. Туда они шли медленно. Оттуда вылетели пулей. Глаза у обоих финнов были испуганные. Еще минуту назад пошатывающийся режиссер был совершенно трезвым. Здесь, же у столовой, мы распрощались. Финны отправились в гостиницу, собираться в дорогу. Я хотел бы идти к себе в редакцию, но сначала решил заглянуть в ту самую скромную будку, которая так напугала финнов.
То, что увидел я, ошеломило даже меня. Во-первых, дощатые двери сортира на две персоны были открыты настежь и не закрывались, поскольку были вмерзшими в лед, происхождение которого не вызывало лишних вопросов. Во-вторых, в самих кабинках покоились не менее чем полуметровой высоты пирамиды. Не верилось, что это мог «создать» человек, существо думающее. Но примерзшие окурки, смятые газетные клочья выдавали, что сортир регулярно посещают люди и карабкаются на эти самые пирамиды, чтобы сделать их еще выше…
А фильм тот об эвенкийских оленеводах на каком-то международном кинофестивале получил престижную премию. Бородатый же режиссер вскоре умер у себя там в Хельсинки. Остается лишь надеяться, что не от полученного в Туре потрясения.
В детстве все мы в деревне выполняли очень ответственную обязанность в летне-осенний период - по вечерам встречали коров с пастбища.
Естественно, делал это и я, затем, по мере взросления, и мои младшие братья и сестренка. А встречать кормилиц надо быдло для того, чтобы они не ушли продолжать пастись на луга и в прибрежную рощу. Ищи их потом, а ведь коровок надо подоить на ночь.
Однажды я, тогда мне было лет 12, наверное, где-то заигрался, и когда спохватился и побежал за деревенскую околицу, было уже поздно: навстречу мне гнали коров и телят, подгоняя их хворостинами, мои юные и не очень односельчане. Еще была надежда, что Зорька поимеет совесть и сама придет домой.
Но увы, она, в отличие от предыдущей Зорьки (мы все своих коров так называли), была абсолютно бессовестным и безответственным созданием и всегда норовила удрать пастись и дальше, на луга. А там коровам в это время находиться было нельзя - луга предназначались для выкашивания, пасли коров на них только после сенокоса.
Когда я убедился, что зараза Зорька, обрадовавшись тому, что ее никто не встретил, проскочила деревню, вприпрыжку побежал на берег и спустился мимо огородов на луга. Там, у зеленой и кудрявой рощи уже виднелись несколько таких же беглянок. Но я еще издали разглядел, что нашей красно-белой Зорьки среди них нет. Значит, она могла углубиться в лесные кущи - коровы любили также полакомиться и свежими ивовыми сочными листочками.
Уже начинало слегка смеркаться, когда я стал прочесывать густую поросль тальника - глинистая почва под кустами и меж них была испещрена следами коровьих копыт. Где-то потрескивали кусты, зудели комары, из деревни слышался коровий мык и собачий брех, тарахтение возвращающихся с полей тракторов, зудение совхозого сепаратора, приглушенные расстоянием смех и крики детей, все еще играющихся на улицах села. А я, как партизан, все продирался сквозь плотные заросли ивняка и время от времени взывал:
- Зоря, Зоря, где ты? Пошли домой!
Но Зорька не отзывалась. И тут я почувствовал, что что-то шевелится на моей шее и жестко ее царапает. Я непроизвольно закинул руку за голову и ухватил пальцами за что-то бархатистое, круглое и не желающее отрываться от воротника рубашки. Но я все с усилием оторвал это нечто и увидел, что сжимаю в руках гигантскую, мне показалось, сантиметров на 10−15 толстую зеленую и глазастую гусеницу, дав еще и с хвостиком закорючкой.
Страшила, каких я сроду не видел! Она изгибалась у меня, вращала своей башкой с крючковатами жвалами, явно пытаясь цапнуть меня… Я так заорал от испуга, что эхо отозвалось даже на той стороне Иртыша, и зашвырнул эту гигантскую гусеницу далеко в кусты. Ну и сам дал такого стрекача, что ракитник с шелестом расступался под моим напором. Через несколько минут я уже был наверху.
И, отдышавшись, побрел с повинной головой домой. И какова же была моя радость, когда я уже во дворе услышал, как звенит под тугими струями молока ведро. Мама доила Зорьку! Оказывается, она все же сама притопала домой! Я готов был от радости расцеловать ее мокрый широкий нос.
- Иди мой руки, сейчас будем ужинать, - приветливо улыбнулась мне мама. - Где шлендал-то, что Зорьку прозевал?..
Вспомнив недавно эту историю, я полазил в интренете и нашел таки ту, перепугавшую меня в далеком детстве, большущую гусеницу. Это оказалась безобидная гусеница бабочки-бражника. И я порадовался, что не растоптал тогда эту «красавицу,» из которой потом вырастает большая бабочка. А к бабочкам я отношусь лояльно…
Сколько Кешка помнил себя, всегда в небольшом и единственном скверике у отделенческой конторы их села годами стоял на своем постаменте аккуратно выбеленный Сталин.
Был он сравнительно небольшой, может быть, двухметрового роста, в незастегнутой шинели, сжимающий в левой руке, прижатой к бедру, какую-то свернутую папку или тетрадку, а указательным пальцем правой вытянутой руки показывал куда-то вдаль. Хотя, что значит: куда-то? Стопроцентно - в светлое будущее.
Постамент Сталина был не особенно высокий. И если один пацан подсаживал другого, тот запросто мог взобраться к «отцу народов» и пообщаться с ним более тесно. Но мечта каждого из пацанов - вскарабкаться на распростертую «отцовскую» длань и посидеть на ней, была совершенно неосуществимой.
Во-первых, высоко, и без специальных приспособлений типа лестницы или хотя бы длинной доски и думать об этом было нечего. Во-вторых, их всегда нещадно гоняли из этого сквера немногочисленные, но бдительные конторские служащие, начиная с одноглазого управляющего (со зловещей черной, как у пирата, нашлепкой на отсутствующем зрительном органе) Копелева и кончая ворчливой техничкой бабой Лидой.
В сквере этом, огороженном штакетником, росли старые раскидистые клены, гремящие сухими стручками колючие акации и густо разросшиеся кудрявые кусты крыжовника с крупными, похожими на миниатюрные полосатые арбузики, ягодами.
Вот полакомиться ими пацаны и лазали сюда, а еще поиграть в прятки и в войнушку. Сквер тогда казался большим (это сейчас от него даже и пеньков не осталось), и в нем можно было затаиться как «партизанам», так и «немцам».
Ну и, само собой, обязательно залезть на постамент к Сталину и поплевать с высоты этого положения на остальных.
Пацаны воспринимали его не как олицетворение вождя и соратника Ленина, Верховного Главнокомандующего, и прочая и прочая (хотя при этом и знали, что он когда-то был главным в стране), а просто как единственного в деревне каменного дядьку, и потому относились к нему без какого-либо пиетета, что не нравилось взрослым, и за что ребятню нещадно гоняли из сквера.
И вот в один прекрасный день, а вернее, утро обнаружилось, что сквер очень изменился. Там чего-то явно не хватало, и от этого излюбленный пацанами скверик казался пугающе незнакомым.
Кешка как раз проезжал мимо на велосипеде по каким-то своим неотложным делам и, когда, приглядевшись, понял, чего не хватает, упал вместе с велосипедом.
А среди зарослей кленов и акации не хватало его белоснежной фигуры с указывающим в светлое будущее (или на того, кого надо арестовать?) - Сталина. От него остался один постамент с двумя торчащими изогнутыми кусками арматуры.
Каменный Сталин, многолетний, хотя и статический, соучастник мальчишеских игр, куда-то исчез. Как будто ему надоело днем и ночью, зимой и летом годами торчать на одном месте, сносить детские невредные, но, все же, издевательства над ним, и он, с огромным усилием отодрав ноги в сапогах от своего постамента, сошел с него и утопал куда-то. Может, в Кремль?
На самом же деле (сейчас это, конечно, все знают, а тогда - лишь единицы), решение о сносе памятников Сталину по всей стране было спущено свыше после выступления Никиты Хрущева на 20-м съезде КПСС с разоблачительной речью о злодеяниях отца народов за годы его правления в СССР.
И о том, что Сталин «ушел» не сам, свидетельствовали оставленные ночью следы. Из ограждения сквера был выбит и затем снова наспех, кривовато, приколочен большой, метра на два шириной, фрагмент штакетника. А на земле остались следы волочения Сталина гусеничным трактором.
Они вели от сквера к главной деревенской (Центральной!) улице, через квартал сворачивали в переулок и вели дальше за село, переползали через неасфальтированную еще тогда автотрассу Павлодар-Омск и исчезали где-то в степи.
Позже говорили, что-то, что осталось от Сталина после того, как его сдернули с постамента трактором при помощи троса, закопали в заранее заготовленной траншее где-то далеко-далеко за селом.
Проходящий мимо конторы народ внезапно останавливался и во все глаза смотрел на осиротевший сквер, на торчащие из постамента гнутые прутья. Ошеломлены и напуганы были многие. Кто-то плакал, предрекал едва ли не конец света - как будто Сталин умер повторно.
А кто-то и злорадствовал, хотя таких было совсем немного. Сталин и сегодня, грубо говоря, в фаворе еще у значительной части населения. А в те годы - и подавно.
Но оставим эту лирику в стороне, а вернемся к нашему герою.
Кешка, прислонив велосипед к забору и забравшись в сквер, подошел к опустевшему постаменту (пустовал он, правда, недолго: на нем потом установили примитивный такой, пирамидальный обелиск памяти погибших односельчан в годы войны. И он, конечно, ни в какое сравнение не шел с памятником Сталину).
Вокруг валялись бетонные крошки от сверженного монумента. Куски покрупнее были собраны в два цинковых ведра, которые стояли с тыльной стороны постамента. Кешка сообразил, что это их собрала конторская техничка баба Лида, чтобы затем отнести и ссыпать где-нибудь на задах, а сама зачем-то отошла.
И что-то подтолкнуло Кешку, чтобы он поочередно заглянул в оба ведра, и увидел торчащий из одного знакомый бетонный, со стертой побелкой, палец.
Кешка потянул и выволок из этого ведра кусок отколовшейся при падении сталинской кисти. Впрочем, кисти как таковой не было. Был кусок ладони, расколовшейся как-то по диагонали и сохранившей в целости оттопыренный большой и вытянутый указательный пальцы. Остальной части руки не было - наверное, осталась при туловище и была отбуксирована далеко за село.
Кусок сталинской руки был хоть и небольшой, но очень увесистый. Кешка стоял у постамента и с любопытством вертел в руках обломок этой каменной ладони с торчащим указательным пальцем.
- Ах ты, фулюган! Житья от вас нет! - услышал он вдруг визгливый голос. Это из конторы спешила в скверик, с метлой в одной и руке и совком в другой, техничка баба Лида. Она уже открыла входную калитку и семенила по утоптанной тропинке к постаменту.
- А ну положи обратно, чего взял из ведра-то! А то вот я тебя щас метелкой-то по заднице отхожу! И че вас сюда, охламонов, тянет-то, а?
Кешка хотел было сигануть через забор и удрать из сквера. Но вместо этого почему-то пошел Бабе Лиде навстречу, грозя ей на ходу сталинским пальцем. А еще он, как-то помимо своей воли, сказал с заметным грузинским акцентом:
-Э, женщына! Знай свое место, да?
Баба Лида захлопнула рот и, посторонившись, испуганно смотрела на мотающийся перед ее носом каменный палец.
Не успев даже удивиться своему удивительному перевоплощению, Кешка спокойно вышел через калитку в основной проход к конторе, а оттуда - к прислоненному к забору велосипеду.
Баба Лида безмолвно смотрела ему вслед, согнутым в колечко указательным пальцем утирая уголки слезящихся глаз…
А Кешка со сталинским пальцем решил не расставаться, смутно подозревая наличие в нем какой-то необъяснимой мистической силы.
Дома он отколол молотком от уцелевших на каменной ладони большого и указательного пальцев ненужные, на его взгляд, выступы (ну, как скульптор, который отсекает все лишнее от своей будущей скульптуры), протер следы сколов наждачкой и стал повсюду таскать с собой этот одновременно указующий и грозящий перст.
И вскоре вторым человеком, кто испытал на себе его неведомую силу, оказался Кешкин отец.
Уже начался учебный год, и Кешка, расслабившись за летние каникулы, что-то никак не мог включиться в учебный процесс в полную силу. И в итоге схлопотал жирную двойку по арифметике.
Мать ее увидела, расстроилась и пожаловалась пришедшему с работы отцу. Ну, а тот решил, что, видимо, лучшего стимула по отношению к ученическим способностям наследника, чем родительского ремня, быть не может.
И только он стал подступать к сыну, азартно размахивая сложенным вдвое выдернутым из своих штанов кожаным ремешком, как Кешка сноровисто нырнул в портфель и вытащил оттуда свой амулет.
- Но-но, нэ смэй! - гортанно сказал кто-то из Кешки, а сам он внушительно погрозил отцу сталинским пальцем. - Это нэправылный мэтод васпытания!
Отец чуть не сел на пол. Но удержался на ногах и, опустив ремень, обескуражено сказал:
- А как же с ним еще… Двойка же…
- Всё равно нэ бэй! - назидательно сказал Кешка чужим глуховатым голосом. - Пагавары просто, папрасы исправить двойку…
- И он просто так исправит? - недоверчиво спросил отец, сам не зная кого.
- Исправлю, исправлю, вот увидишь! - заторопился Кешка, пока отец не отошел от силы внушения, исходящего от каменного пальца, который Кешка все еще держал перед собой.
- Это чей? - наконец спросил отец, глазами указывая на то, что сынишка держал в руке. - Неужели ЕГО?
Указующий сталинский перст парил над конторским сквером не один год и хорошо запомнился всем.
- Ну, - солидно подтвердил Кешка, пряча палец обратно в портфель.
Удивительно, но батяня не только не предпринял попытки отнять его у Кешки, а вообще больше ничего не сказал. Кроме одного:
- Ладно, ты погуляй немного, да садись за арифметику, а Зорьку я сам встречу (то есть - корову, с пастбища, что было Кешкиной святой обязанностью)…
В третий раз палец проявил себя очень своеобразно. Он заступился за Кешку в школе, когда уже после уроков на улице Колька Скосырев, не только на класс старше Кешки, но и на голову выше, просто так, от нечего делать, подставил ему ножку, и Кешка упал и здорово расквасил нос. Колька стоял надо Кешкой и ржал, довольный его плачевным видом. Он явно ждал, как Кешка отреагирует на его «шутку».
Конечно, надо было давать сдачи этому придурку, хотя Колька и здоровее. «Вот сейчас, только подберу выпавший из портфеля палец, и если не побью, то хотя бы укушу эту сволочь Кольку Скосырева», - ожесточенно думал Кешка, ползая по земле.
Размазывая кровь и слезы злости по лицу, он вскочил с зажатым в руке сталинским пальцем. И неожиданно рука его сделала стремительный выпад и так долбанула этим самым каменным пальцем по лбу Кольки Скосырева, что тот, взмахнув руками, попятился-попятился назад, а потом и вовсе рухнул на спину, глухо ударившись затылком о землю.
От этого удара палец вырвался у Кешки из руки и тоже упал куда-то под ноги набежавших школяров и двух учительниц - Любови Викторовны и Тамары Николаевны, кинувшихся спасать лежащего молчком на земле, с закатившимися глазами и тут же взбугрившимся от вспухшей шишки лбом, Кольку Скосырева.
- Кто это его так? - запричитала завуч Любовь Викторовна.
- Вот он! - пискнула известная на всю школу ябеда Тоська Копенкина и показала на Кешку.
- Ты? - недоверчиво спросила Любовь Викторовна. - Чем же это ты его так сильно стукнул? И за что?
- Было за что, - буркнул Кешка. - А стукнул я его… Стукнул я его… Кулаком, вот! Пусть сам не лезет!
Колька уже начал приходить в себя, завозился, чихнул и сел. А Кешка продолжал искать глазами выпавший из руки сталинский палец. Но его нигде не было. Как сквозь землю провалился.
Может, кто подобрал в этой толчее? А может, он сам решил исчезнуть, от греха подальше, чтобы больше не искушать своими таинственными возможностями безгрешного еще пацана?
- Ну, гад! - сказал Колька, все еще сидя на земле и щупая вспухший лоб. - Теперь берегись!
Но Кешка молча развернулся и побрел домой.
- Куда? - крикнула ему в спину Любовь Викторовна. - Я тебя еще не отпускала!
Кешка махнул рукой, не оборачиваясь.
- Придешь завтра с родителями! - продолжала голосить завуч.
Но Кешке было уже все равно. С родителями, так с родителями. Он чувствовал, что перестал бояться чего-либо или кого.
Теперь даже и без сталинского пальца…
То лето выпало у нас в Прииртышье дождливым. С «гнилого» угла - так мы называли юго-западную сторону, откуда в основном шло ненастье, - наползали черные, грохочущие и прорезаемые ослепительными зигзагами молний тучи, и на деревню, луга, степи обрушивались потоки воды. Дожди были непродолжительные, но столь обильные, что мощные ручьи неслись по деревне бурным потоком и с шумом обрушивались в рытвины, еще больше размывая их песчаные склоны.
Эти потоки размывали даже огороды, возделываемые трудолюбивыми моими земляками на влажной луговине под крутым иртышским берегом. А еще они никак не давали закончить важную страду - сенокос. И потому, как только удавались погожие деньки, устраивались воскресники по вывозу с лугов и скирдования на огромном совхозном сеновале накошенного и находящегося в копнах сена. На эти воскресники привлекались все свободные от других работ мужики.
В тот день тоже был воскресник. Я находился во дворе и мастерил жерлицу для ловли щук на озере, когда небо в очередной раз потемнело, с «гнилого угла» вновь наехали мрачные, блещущие копьями молний и грохочущие громовыми раскатами тучи. В этот раз они неслись как-то криво, мимо нашей деревни, зацепив своем краем лишь то место, где располагались дойная ферма и сеновал. Потому я не, обращая внимания на ворчание туч, не ушел со двора, а, высунув от усердия язык, продолжал выстругивать из белого куска пенопласта поплавок.
Внезапно с той стороны, куда уползли тучи, раз за разом грохнуло так, как будто долбанули из пушек. А спустя минут пять по деревне разнеслись крики: «Сеновал горит!».
Я тут же залез на крышу бани и увидел: точно, над сеновалом клубится густой дым, сквозь который пробиваются хищные и острые языки пламени. Народ побежал в сторону сеновала. Скатившись с крыши, понесся туда и я.
До сеновала было, может быть, метров триста, и потому через несколько минут я был уже там. Зрелище было ужасающим. Длинная, метров на двадцать, скирда полыхала, как будто ее кто облил бензином - а ведь сколько дождей перед этим прошло! Рядом с криками и матами суетились мужики. Они занимались непонятной фигней - длинным шестом, образованным из двух вырванных из изгороди сеновала жердин, скрученных проволокой в месте нахлыста, шуровали в полыхающей скирде, явно пытаясь что-то оттуда достать.
Но жар от горящей скирды был такой, что на мужиках начала дымиться одежда и тлеть волосы.
- А че они там шарят? - спросил я прибежавшего на сеновал раньше меня соседа Кешку.
- Дядю Витю Негреева молнией убило, - сумрачно сказал Кешка. - Да вон, его даже видно.
Я присмотрелся к пылающему верху скирды, и меня всего передернуло: в гудящем пламени можно было разглядеть торчащие к небу черные руки, сжимающие почти перегоревший деревянный черенок вил. Еще миг, и черенок прогорел окончательно и малиновый, раскаленный железный четырехзубец вил упал в гудящее нутро скирды.
И тут взревел тракторный двигатель. Перед этим отогнанный за изгородь сеновала «Беларусь» с навешанным на него стогометателем, управляемый дядей Мишей Маскаевым, устремился, разламывая остатки деревянной изгороди, прямо к тому месту горящей скирды, откуда мужики безуспешно пытались достать погибшего дядю Витя Негреева - отчима моего одноклассника Вовки Бочарова.
- Куда? Стой, сгоришь, на хер! - закричал бригадир Еркен Бейжапаров, став на пути трактора со скрещенными над головой руками. Да, трактор-то у дяди Миши был весь в потеках масла, и бригадир хорошо понимал, что тут недалеко до очередной жертвы этого проклятого ненастного дня.
Не мог не понимать этого и сам тракторист. Но он упрямо помотал головой и скорость не сбавил. И, подняв кверху блестящие длинные зубцы стогометателя, с ходу врезался ими в горящую скирду, как раз под то место, откуда еще недавно торчали черные руки дяди Вити Негреева.
Язычки огня появились и проворно забегали по капоту трактора, стали сползать к открытому мотору. Но дядя Миша действовал очень быстро. Он рывком еще немного приподнял зубцы стогометателя и тут же сдал назад, вырвав из пылающей скирды большую охапку горящего сена с телом погибшего.
Что было дальше - я не видел, как и остальные пацаны. Нас чуть ли не пинками выгнали с сеновала взрослые.
А потом были похороны. Дядю Витю Негреева, отставного офицера-авиатора, переехавшего к нам с семьей всего три или четыре года назад из Белоруссии, хоронили в закрытом гробу. Говорят, мужики, прежде чем положить его в гроб, вынуждены были выровнять ему согнутые и закоченевшие в коленях ноги, надавив на них со всей силы каким-то ящиком.
Вся деревня была на кладбище. Тетя Маша, жена покойного и мама моего одноклассника Вовки Гончарова, то и дело теряла сознание и обвисала, закатив глаза, на руках поддерживающих ее соседок. Долговязый Вовка был очень бледным, и у него дрожали губы, но он не плакал.
А всего через неделю случилось что-то ужасное и непонятное: внезапно заболела и умерла кроха-дочь дяди Вити, двухлетняя Викуся.
- Зачем, зачем ты ее забрал! - страшно кричала тетя Маша и исступленно трясла крест на могиле недавно похороненного мужа - дочь закопали рядом с ним. Рыдала не только она - плакала вся деревня. А Вовки на этих похоронах не было… Я бы, наверное, тоже не смог пойти.
Вот такие, брат, дела случались и случаются в этой жизни.
Был мальчик, звали его Филипп. Пошли раз все ребята в школу. Филипп взял шапку и хотел тоже идти. Но мать сказала ему: куда ты, Филипок, собрался? - В школу. - Ты еще мал, не ходи, - и мать оставила его дома. Ребята ушли в школу. Отец еще с утра уехал в лес, мать ушла на поденную работу. Остались в избе Филипок да бабушка на печке. Стало Филипку скучно одному, бабушка заснула, а он стал искать шапку. Своей не нашел, взял старую, отцовскую и пошел в школу.
Школа была за селом у церкви. Когда Филипп шел по своей слободе, собаки не трогали его, они его знали. Но когда он вышел к чужим дворам, выскочила Жучка, залаяла, а за Жучкой большая собака Волчок. Филипок бросился бежать, собаки за ним. Филипок стал кричать, споткнулся и упал. Вышел мужик, отогнал собак и сказал: куда ты, постреленок, один бежишь? Филипок ничего не сказал, подобрал полы и пустился бежать во весь дух. Прибежал он к школе. На крыльце никого нет, а в школе слышны гудят голоса ребят. На Филипка нашел страх: что, как учитель меня прогонит? И стал он думать, что ему делать. Назад идти - опять собака заест, в школу идти - учителя боится. Шла мимо школы баба с ведром и говорит: все учатся, а ты что тут стоишь? Филипок и пошел в школу. В сенцах снял шапку и отворил дверь. Школа вся была полна ребят. Все кричали свое, и учитель в красном шарфе ходил посередине.
- Ты что? - закричал он на Филипка. Филипок ухватился за шапку и ничего не говорил. - Да ты кто? - Филипок молчал. - Или ты немой? - Филипок так напугался, что говорить не мог. - Ну так иди домой, коли говорить не хочешь. - А Филипок и рад бы что сказать, да в горле у него от страха пересохло. Он посмотрел на учителя и заплакал. Тогда учителю жалко его стало. Он погладил его по голове и спросил у ребят, кто этот мальчик.
- Это Филипок, Костюшкин брат, он давно просится в школу, да мать не пускает его, и он украдкой пришел в школу.
- Ну, садись на лавку возле брата, а я твою мать попрошу, чтоб пускала тебя в школу.
Учитель стал показывать Филипку буквы, а Филипок их уж знал и немножко читать умел.
- Ну-ка, сложи свое имя. - Филипок сказал: хве-и-хви, ле-и-ли, пе-ок-пок. - Все засмеялись.
- Молодец, - сказал учитель. - Кто же тебя учил читать?
Филипок осмелился и сказал: Костюшка. Я бедовый, я сразу все понял. Я страсть какой ловкий! - Учитель засмеялся и сказал: а молитвы ты знаешь? - Филипок сказал; знаю, - и начал говорить Богородицу; но всякое слово говорил не так. Учитель остановил его и сказал: ты погоди хвалиться, а поучись.
С тех пор Филипок стал ходить с ребятами в школу.
В армии общаться с девчонками сначала не было никакой возможности. Первые полгода - потому что держали нас за глухим высоким забором в учебке. Еще восемь месяцев потом забором вокруг части служила стена дремучего костромского леса, распростершегося во все стороны света на сотни километров.
И лишь когда служба перевалила за второй год, эта ситуация в корне поменялась, потому как батальон наш после перевода в Саратовскую область разместился буквально на окраине города - до первых домов Петровска было всего с километр или даже меньше.
А до поселка газовиков (они жили на линии большого строящегося газопровода Уренгой-Петровск-Помары-Ужгород в нескольких двухэтажных домах) было вообще рукой подать, через дорогу. Вот там-то я и познакомился с Надюшей.
Возвращался из похода за бормотухой в деревню за Медведицей, и увидел ее, молоденькую такую, очень симпатичную брюнеточку с красивыми карими глазами, одиноко сидящую на лавочке напротив двухэтажного дома, и нагло попросил разрешения присесть рядом.
От меня попахивало винцом, на мне была выцветшая «хебешка», и тем не менее она не прогнала меня, не убежала в дом, и даже не отодвинулась, когда я уверенно опустился рядом с ней на лавочку.
Я тогда самоуверенно подумал, что пришелся ей по сердцу. Хотя в те далекие годы я действительно нравился женщинам, и лишь моя неопытность, да и порой - чего уж там скрывать! - нерешительность вынуждали их иногда разочаровываться во мне.
Наденьку я не то, чтобы разочаровал. Она и подумать не могла, что я обойдусь с ней, как и полагается солдатам поступать с доверившимися им женщинами при краткосрочных знакомствах. Во-первых, она была не женщина, а всего лишь девочка-подросток, перешедшая в десятый класс, хотя и имеющая к тому времени все полагающиеся женщине формы - грудь там, попка, красивые ноги. Во-вторых, она сразу прониклась ко мне особым доверием, и уже на третьем по счету свидании пригласила к себе в дом.
Вернее будет сказать, в квартиру к ее одинокой тете. Наденька под конец лета приехала к ней погостить из какого-то учхоза с забавным названием Муммовка. Ну и вот, когда тетя была на работе, а я приперся к Наденьке среди бела дня (работал в эту неделю во вторую смену), она пригласила меня в дом попить чаю.
Вот там-то я впервые обнял, притянул к себе и поцеловал Надю. А когда почувствовал, как ее маленькие и упругие грудки уперлись в мою грудь, а сама она учащенно дышит, в голове у меня все помутилось от вспыхнувшего желания. Я не сдержался, подхватил Наденьку под коленками и взял на руки ее легонькое тело.
Рукава моей гимнастерки были закатаны, и я никогда не забуду того прикосновения легших мне на руку округлых и теплых девичьих ножек с нежной, шелковистой кожей. Она ойкнула от неожиданности и обхватила мою шею руками, лицо ее порозовело. Наши губы снова встретились.
Но самообладания Надя при этом не потеряла. Как только я торопливо направился со своей драгоценной ношей к дивану в гостиной, она тут же строго сказала мне:
- Куда? Ну-ка верни меня на место.
И отняв руки от моей шеи, жестко уперлась ими мне в грудь, выказывая желание освободиться. И я покорно поставил ее на пол. Так между нами тогда ничего и не произошло. И я с досады выдул потом штук шесть чашек чая и съел почти все клубничное варенье из розетки, гостеприимно выставленное Надей.
Потом она уехала в свою Муммовку, мы условились переписываться, но переписка была какая-то вялая, и вскоре пленительный образ Наденьки стал терять свои очертания, а потом и вообще растаял в моем воображении, хотя ощущение нежного тепла от ее ног у себя на руках я еще долго помнил и даже физически ощущал - как, видимо, неосуществленное сексуальное влечение к ней.
Всяк, кто служил в стройбате, да и вообще просто служил, знает, что такое дембельский аккорд. А кто не знает, поясню. Чтобы тебя вовремя дембельнули, и ты как можно скорее смог оказаться на гражданке и увидеться со своей девчонкой, родными, командование части поручает тебе и еще группе таких же, как ты, уже дослуживающих свое солдат, очень срочную и ответственную работу. Которую при обычных обстоятельствах они бы делали, допустим, два месяца, а тут из кожи вылезут, но выкатят задание, как пасхальное яичко ко Христовому дню, за две-три недели. Это и есть дембельский аккорд.
Вот так еще в 70-х годах прошлого века нашему отделению, сплошь дембельскому, поручили построить септик для авиационного городка в Петровске. Я в этой бригаде «Ух!» был сварным, и физически тяжелой работы у меня было поменьше, чем у бетонщиков.
Тем приходилось и опалубку сколачивать, и заливать жидким бетоном сваренный мною арматурный каркас этого весьма важного для осуществления жизнедеятельности военных летчиков и членов их семей канализационного сооружения.
Но я, если у меня не было сварных работ, никогда не сидел без дела, а честно помогал пацанам во всех их делах. Так что очень скоро из котлована выросло круглое бетонное сооружение диметром метров в десять. Но это было полдела. Всю наружную поверхность септика необходимо было еще и пробитумить.
Работа эта была мерзкая и нудная. В специальном чане, согреваемом на разведенном под ним огне, куски битума расплавлялись до жидкого состояния, и пока он не остыл, парни набирали его в ведра, спускались с ними в котлован, и, макая в ведра «мазилками» на длинных шестах, размазывали битум по окружности бетонной стены септика.
Дело продвигалось очень медленно, так как битум быстро застывал на «мазилках», приходилось без конца сдирать с шестов просмоленные тряпки и менять их на новые. Я в это время сидел наверху - одновременно шел монтаж перекрытия, где было много сварки, и в минуты перекура с большим сочувствием наблюдал, как внизу, у подножия сооружения, страшно матерясь, корячатся мои перепачканные битумом сослуживцы.
И тут меня, что называется, осенило. А что, если попробовать поливать эту бетонную херню битумом под давлением? Компрессор у нас был, оставалось продумать, какой такой агрегат соорудить, чтобы реализовать эту задумку.
Я рассеяно курил и глядел сверху на чан с булькающим в нем черным адским варевом. И тут меня осенило повторно. Надо просто взять метровый обрезок толстостенной трубы большого диаметра, приварить к нему дно, а ближе к дну вварить патрубок, на который надеть гибкий шланг.
Верх тоже заварить наглухо, но вырезать потом в этой заглушке отверстие, в которое можно бросать куски битума, а отверстие будет герметично закрываться крышкой, насаженной на четыре вваренных болта. Вверху также вваривается патрубок, в который и будет нагнетаться по шлангу сжатый воздух из работающего компрессора. Вся эта беда стоит на четырех металлических ножках над костром.
Надеюсь, понятно объяснил?
- Ну, проще же пареной репы! - вдалбливал я свою идею нашему мастеру участка младшему сержанту Петренко, такому же дембелю, как я. - Накидаем внутрь колотого битума, раскочегарим огонь под днищем, и как только битум начнет плавиться, затянем крышку на болты и начнем потихоньку нагнетать воздух из компрессора. И битум под давлением попрет по шлангу струей, вот увидишь!
- А ты уже такое делал? - с сомнением чесал репу под натянутой на уши пилоткой мастер младший сержант Петренко. Ему и самому страсть хочется как можно быстрей разделаться с этим вонючим дембельским аккордом и свалить домой к себе в Луганщину, и в то же время он боится, как бы чего не вышло.
- Не делал, но видел, в Нижнем Тагиле, - вдохновенно вру я. В Нижнем Тагиле всегда много чего интересного происходило.
- А, валяй, вари свой агрегат! - машет рукой Петренко, и переходит на другую сторону септика - посмотреть, как там идут дела.
Два дня я возился с этим агрегатом - получилось нечто похожее на самогонный аппарат и титан одновременно емкостью литров на сто-сто пятьдесят. И вот настал ответственный момент. С утра я и помогающий мне рядовой Витька Тарбазан забили наш битумоплав сырьем под самую завязку, раскочегарили под его днищем костерок из дров и брикетов торфа (казармы у нас обогревались печами именно на этом топливе).
И когда битум начал побулькивать и пузыриться в стальной емкости, мы быстренько затянули крышку гайками и дали отмашку компрессорщику Ивану Гоппе. Тот запустил машину и боязливо помаргивая, потихоньку стад прибавлять давление. А в это время один из солдат, уже не помню кто, стал на краю котлована, нацелившись шлангом на стену септика.
Компрессор уже ревел и задыхался, а из шланга все еще ничего не шло. И когда мастер Петренко уже начал орать, чтобы Гоппе заглушил машину, иначе рванет «к такой-то матери», из шланга наконец вырвалась маслянистая струя и нарисовала на стене септика черное оплывающее полудужие.
- Ура! - заорали мы все хором! - Получилось!
Эта моя «рацуха» сулила нам значительное сокращение сроков выполнения дембельского аккорда. А главное, облегчала работу: оставалось лишь идти следом за поливающим черной струей стену септика, и обыкновенным валиком равномерно раскатывать слой битума.
За два часа работы мы сделали столько, сколько не сделали бы, наверное, за несколько дней. Мы успели дважды заправить и опустошить наш битумовар, а затем, веселые и голодные, пошли на обед.
В столовой пробыли от силы с полчаса, проглотили гороховый суп и гречку с чем-то там, и тут же рванули обратно на площадку - нам не терпелось в этот день сделать как можно больше. А там - кокарда на кокарде! Исчезнувший с площадки сразу после первого успешного опорожнения моего битумовара мастер Петренко, оказывается, проболтался замполиту роты о том, какое под его мудрым руководством было воплощено в жизнь такое ценное рационализаторское предложение.
Замполит сказал об этом командиру роты, тот похвалился перед комбатом, а он, прихватив с собой начальника штаба, приперся с ним на штабном «уазике» к нам на септик.
И вот торчат они рядом с нами - три капитана и сам комбат майор Зайцев, - и всячески поощряют нас к демонстрации чудного битумовара в действии. Это нас несколько нервирует, тем не менее, мы снова сноровисто забили агрегат кусками битума, раскочегарили под ним костерок.
Мастер Петренко сам взял в руки шланг и нацелил его на септик. время от времени подобострастно оглядываясь на отцов-командиров: дескать, щас-щас, а нам корча страшные рожи: ну шо ж вы, ёптыть?
А мы и сам не знаем - «шо?» Уже и битум давно закипел в емкости, и шланг подачи сжатого воздуха напрягся и угрожающе подрагивает на земле, и компрессор воет как заполошный, а с того конца, который держит мастер Петренко, полный ноль.
И тут ка-ак рванет! Мой битумовар, изрыгая из вырванного дна пламя, с ревом устремился в небесную высь, болтая в воздухе вырванным из рук Петренко шлангом (а тот, что шел от компрессора, остался лежать на земле).
Взрывной волной у всех офицеров посрывало фуражки, а сами они упали на землю и закрыли головы руками. Да что с них взять - офицеры-то так себе, нестроевые! Мастер Петренко свалился в котлован, к подножию септика, и карабкался оттуда, цепляясь крючковато растопыренными пальцами за землю, а на лоб ему спадали ставшие какими-то пегими (поседел, что ли?) волосы.
Мы с Тарбазаном застыли столбом, закинув головы в небо и с ужасом наблюдая за полетом битумоплава: тот поднялся сравнительно недалеко - всего метров на двадцать. и теперь, медленно кувыркаясь и дымя, падал прямо на уазик комбата.
Но свалился, слава тебе господи, всего в паре метров от него, в щепки разнеся дощатую будку, в которой я прятал свой сварочный трансформатор, кабели, электроды, робу и пару огнетушителей с доходящей брагой - признаюсь, попивали мы ее иногда, родимую.
Когда из руин моей будки извлекли наделавший столько шуму агрегат и исследовали его и шланги, то стала ясна причина взрыва. Когда мы ушли на обед, то не удосужились вылить остатки битума из выходного шланга и он застыл, перекрыв выход.
Я же, когда мастерил этот агрегат, поленился пройтись по приваренному днищу лишним швом для прочности, и в каком-то месте моя сварка не выдержала напора давления, жидкий раскаленный битум струей ударил в костер, тут же воспламенился и рванул, вознеся битумоплав реактивной силой тяги в небеса.
Что было дальше, спросите вы? Будь мы на гражданке, мастера Петренко и меня просто с треском уволили бы с производства. А здесь - хренушки! Пока не довели аккорд до конца, никого из нашего отделения не отпустили. Но уже строго следили за тем, чтобы мы больше ничего не изобретали. И на дембель мы ушли только в конце ноября, сдав септик. Одно утешает: сдали мы его все же на пару дней раньше, чем планировалось. Битумоплав хоть немного, но все же помог нам!
Мне четыре года, мы только-только обосновались в Пятерыжске, русском селе в Казахстане, после переезда из Татарстана. Отец работал в колхозной кузнице. Я любил ходить в это приземистое и прохладное в летнюю жару глинобитное помещение. Там шипели меха, гудело горнило, из которого вырывались оранжевые язычки огня; солидно бухал по наковальне молот в жилистых отцовских руках, расплющивая раскаленный добела кусок металла, и от него летели звезды-искры.
Помню, когда в первый раз зашел в темный коридорчик, где хранится всякий железный хлам, увидел там пушистого кролика и закричал радостно:
-Ата, кара - куян!
Ну, то есть: «Папа, смотри - заяц!» Я в свои четыре года по-русски тогда почти не говорил. Помню, как заржал молотобоец, чумазый лохматый мужичок: «Какой еще на х… …уян!» Отец тоже хохотал.
Но уже меньше чем через год я владел русским наравне с родным, татарским. Однако с годами этот паритет был нарушен, так как я водился со сверстниками, говорящими только на русском, пошел в русскую школу, и русский язык постепенно вытеснял из сознания язык предков.
И даже родители, говорящие между собой на татарском, со мной и другими своими детьми, выросшими в Пятерыжске, уже изъяснялись в основном по-русски. Ну, а если человек не только говорит, но и мыслит на языке общения, он для него становится практически родным.
Я ничуть не жалею, что русский язык стал для меня таковым. Более того, именно отличное его знание и позволило мне стать журналистом, а затем и, позволю себе это сказать, литератором.
И все же корю себя, что язык своего народа я основательно подзабыл и уже не могу свободно изъясняться с соплеменниками. А это плохо не просто с позиций так называемого «квасного патриотизма», а чисто из утилитарных соображений.
Татарский язык относится к группе тюркских, и если бы я знал и его в совершенстве, то мог бы в случае необходимости изъясняться и с башкирами, и казахами, и с киргизами, азербайджанцами. Между прочим, мама моя, в детстве несколько лет прожившая в окрестностях Баку (ее семья сбежала туда из-за голода в Поволжье в 30-х годах), знала азербайджанский язык очень хорошо.
А вот забытый мною более наполовину татарский язык тем не менее помог мне изъясниться с турком-официантом на турецкой половине Кипра. Мы оба не знали английский, но общий язык все же нашли!
Знание языков - это всегда хорошо, это удобно и полезно. Поэтому, друзья мои, если вы являетесь, кроме русского, носителем и какого-либо иного национального языка, прилагайте усилия к тому, чтобы не только самому не забыть его, но и по возможности передать своим детям. Всегда пригодится!
В одном из пригородных санаториев сейчас отдыхает мой приятель. На днях он позвонил и рассказал вот эту историю, которую я нашел забавной, а потому с удовольствием пересказываю ее вам, друзья мои. Чуть, разумеется, литературно обработав. Итак…
Соседом по палате у меня некто Николай Петрович, громкоголосый и крепкий еще на вид мужик за шестьдесят с небольшим лет. Как оказалось, он всю жизнь проработал на стройках прорабом. Я обратил внимание на его походку: она была легкой, какой-то скользящей, и это при том, что весу в Петровиче не меньше центнера. Сделал ему комплимент.
- Если бы ты побегал по стройкам столько, сколько я, и у тебя была бы такая походка, - сказал польщенный Петрович.
В гомонящей десятками голосов столовой нас рассадили по разным столам - у Петровича была диета. Он устроился неподалеку от меня, напротив улыбчивой молодящейся блондинки. После ужина Петрович исчез. Вернулся в палату уже ближе к десяти.
- Погуляли, поговорили, - довольно сообщил он мне. - Чувствую, что она не против. Еще немного поднажму, и Валька моя!
Стали укладываться ночевать. Петрович стащил с себя рубашку с длинными рукавами. Все его тело до пояса, особенно руки, оказалось покрыто какими-то крупными подкожными шишками.
- У меня сахарный диабет, обмен веществ нарушился, вот эта фигня и полезла, - поймав мой взгляд, пояснил Петрович.
Потом снял брюки. Колени у него были перемотаны эластичными бинтами.
- Мениски, - дал пояснение Петрович. - Оперировали, да толку-то. Теперь вот без этих перетяжек ходить не могу.
Потом он туго стянул голову специальной повязкой. Пожаловался:
- Мозги болят. Я же недавно попал в аварию, получил сильнейшее сотрясение.
А еще он перед сном съел целую пригоршню разноцветных таблеток
- И ты при всех своих болячках да возрасте еще и по бабам бегаешь? - потрясенно спросил я его.
- Ну, кто-то же должен за ними бегать, - обреченно вздохнул Петрович. - Глянь, сколько их здесь, глазастых, а стоящих мужиков - раз-два и обчелся. Я же еще хочу, а главное, могу…
Ночью я проснулся от сочного, непрекращающегося хруста и сладострастного кряхтенья. Включил бра. Петрович сидел на кровати и расчесывал зубцами массажной щетки все свое тело, где только мог достать.
- Зудится, зараза, - сообщил он мне. - Да ты не бойся, это не чесотка, а от неправильного обмена веществ.
- О, господи! - только и сказал я. Утром меня ждало очередное потрясение: проснувшийся Петрович слез с кровати на пол и в туалетную комнату пополз… на четвереньках!
- Тебе плохо, Петрович? - вскрикнул я. - Давай дежурного врача позову.
- Мне не плохо, - задыхаясь, ответил он. - Мне как всегда по утрам. Просто мениски страшно болят, стоять даже не могу. Но ничего, разомнусь, и все будет нормально.
И ведь точно, размялся, туго перебинтовал колени и на завтрак уже шел едва ли не вприпрыжку, вновь поражая своей фирменной летящей походкой. Как будто это вовсе не он всего час назад не мог встать на ноги.
Я отпросился у главного врача на выходные в город. Петрович безмерно обрадовался тому, что в эти дни будет полновластным хозяином нашей двухместной палаты.
- Сейчас вот провожу тебя до остановки, а заодно куплю винца, конфет, фруктов, - возбужденно говорил он, сидя на кровати и пересчитывая деньги. - Вальку надо будет на ужин пригласить. А кто девушку ужинает, тот ее и танцует, сам знаешь.
Он подмигнул:
- А то оставайся, у Вальки подружка есть. Мы тут такой детский крик на лужайке устроим.
Но «лужайка с детским криком» в мои планы на эти выходные не входила, да и Валькину подругу видел. С ней разве что под наркозом. Хотя, если честно, и сама-то Валька была ненамного краше ее.
- Нет, Петрович, ты уж тут сам как-нибудь. Только прошу - не на моей кровати. Не люблю я этого. Ежели заподозрю что - дулю на следующие выходные уеду. Понял?
- О чем разговор? - почти обиделся Петрович. - Ну, пошли, пошли, а то на автобус опоздаешь, следующий только через час.
В санаторий я вернулся в понедельник. Палата моя была заперта. На всякий случай постучался - тишина. Отпер дверь своим ключом. В нос ударил резкий запах каких-то лекарств. Затолкал свой рюкзачок в шкаф и отметил, что вещи Петровича на месте.
Вышел из палаты, спросил у дежурной по корпусу, где мой сосед.
Та ухмыльнулась и сказала, что Петрович на втором этаже, в процедурной, под капельницей лежит.
- А что с ним?
- Он сам вам расскажет
Поднялся наверх. Дверь в процедурную была открыта. На кушетке возлежал мой Петрович, от его бугристой руки вверх, к стойке капельницы, тянулся прозрачный шнурок.
Услышав мои шаги, Петрович открыл глаза, слабо улыбнулся.
- Ты это чего здесь разлегся, старина? - спросил я его, хотя уже догадался - «чего».
- Ох, чуть богу душу не отдал, - пожаловался Петрович. - Я же, старый дурак, как тебя проводил, еще и в аптеку зашел, виагру купил. Всего-то полтаблетки в тот же вечер и принял. Не знаю, чего я там успел с Валькой, но очнулся, когда меня начали ширять уколами. Это Валька, когда я отрубился, перепугалась и сбегала за дежурным врачом. Сердечный приступ случился. Хотели отвезти в город в поликлинику, но вроде все обошлось… Пошли они на фиг, все эти бабы, вот что я тебе скажу!
И правда, Петрович больше ни в сторону Вальки, ни тем более ее подруги и смотреть не хотел, а прилежно принимал все приписанные ему процедуры: ванны, гидромассаж, аромотерапию. Но когда я в пятницу снова засобирался в город, попросил, блудливо пряча глаза:
- Слушай, будь другом, займи пару стольников. В понедельник отдам, племяш обещал деньжат подвезти.
- Шо, опять?!
- Да у меня же еще полтаблетки виагры валяется в кармане. Что добру пропадать?
- Тебя же эта Валька угробит!
- Не боись, на этот раз будет не Валька, а ее подружка. Она не так сильно возбуждает.
Дал я ему, конечно, денег - жалко, что ли. Но вот завтра мне возвращаться в санаторий, и не знаю, застану ли в живых этого сексуального гиганта?..
Когда я женился в первый раз, родители подарили мне с женой быка. Ну, а чё, в хозяйстве у них было полно живности, а денег - не очень. Вот они и накатили нам рогатого. Правда, бычок временно оставался у них в деревне - пока не наберет побольше веса, чтобы потом сдать его куда следовает, а деньги вручить нам. Налом.
Прошло несколько месяцев, и вот мама в один прекрасный день приехала к нам в райцентр, где мы в то время уже обосновались с молодой женой, и торжественно развернув тряпицу, вручила нам пухлую пачку денюжек за того самого быка.
Денег было триста рублев с чем-то.
Мы очень обрадовались маме с деньгами, напоили ее чаем и отправили обратно домой, а сами уже в следующую субботу уселись с утра пораньше на автобус и покатили в областной город Павлодар, делать разные полезные хозяйственные покупки.
Мне нужны были зимние ботинки, жене пальто и так по мелочи еще чего-нибудь, насколько бычачьих денег хватит.
И только слезли с автобуса, на привокзальной площади заприметил я автолавку в окружении огроменного количества народа. Это была очередь, дважды обогнувшая автолавку, и с концом, начинающимся у ворот автовокзала.
Причем двигалась очередь быстро, чуть ли не бегом. Значит, чего-то ходовое продают - решили мы с женой. И заняли очередь.
- А чё продают-то? - спросил я на всякий случай у мужика спереди.
- Туфли лакированные, - лаконично ответил он. И душа моя возрадовалась. Лакированные туфли! Не о них ли я мечтал с самого своего непутевого детства? Когда носил сандалии? А потом кеды? И еще солдатские сапоги? А после них тупоносые говнодавы фабрики «Скороход» из кожзама? О них, конечно!
Молодая жена тоже согласилась, что мне вот этой глубокой осенью крайне необходимы именно лакированные туфли, а не зимние ботинки. Пусть бы попробовала не согласиться. Быка-то нам моя мамка подарила!
Ну, подошла моя очередь где-то через полчасика. Приблизились мы к автолавке. Точно, прямо из кузова, как горячие пирожки, разлетаются блестящие на солнце востроносые красавцы-туфли! Эх, если бы они мне раньше попались, глядишь, я бы и женился не на…
- Ну, чё ты застыл на месте! - шипит мне жена и толкает в спину. Ей, вишь ты, тоже не терпится поскорее попасть в ЦУМ и пальтишко себе выбрать.
Я прокашлялся и спрашиваю у смуглого парня, вопросительно-весело уставившегося на меня:
- А сорок первый размер есть?
-Йесть, йесть! - закивал тот радостно кудлатой головой. - На, бери! И гони сорок рублей.
Он живо протянул мне картонную коробку. Я снял крышку. Мама ты моя родная! Они! Глаз не оторвать - чудо как хороши! Вынул, поглядел на подошву - там выбита цифра 41. И размерчик мой!
- Жена, плати! - скомандовал я (как и заведено было у моих родителей, деньгами заведовала жена). Та в толпе пошебуршала в сумочке, отсчитала, сколько надо, и отдала смуглому продавцу.
- Следующий! - крикнул он, отдавая мой сороковник себе куда-то за спину. Сзади меня уже толкались другие босяки, как и я, страстно желающие щеголять в лаковой обуви, и потому шумно сопящие от возбуждения. Тогда с лаковыми туфлями, доложу я вам, было в СССР, и в Казахстане в частности, очень напряженно.
Мы с женой выцарапались из очереди и, довольные первой удачной покупкой, поспешили к автобусной остановке. Чтобы купить теперь жене пальто.
На пути к остановке нам попался сквер. И меня осенило: а не обуться ли мне прямо сейчас же в мои новенькие туфли? Чтобы поразить их блеском павлодарцев, и особенно павлодарок, в самое сердце!
И я тут же присел на лавочку, быстренько скинул свои старые и показавшиеся мне такими невзрачными туфли из кожзама, и напялил новенькие лакировки, вмиг разбросавшие солнечные зайчики во все стороны.
-Красота-то какая! - охнула жена.
-А то! - довольно поддакнул я. И, брезгливо зашвырнув старые клоподавы в ближайшую урну, уверенно застучал каблуками новой обутки по асфальту. Жизнь налаживалась!
Дождавшись автобуса, мы покатили в центр города. Я до этого уже бывал раза в три в Павлодаре, и знал, за какой остановкой будет ЦУМ - за башенкой с большими квадратными часами.
Вот и четырехэатажное здание ЦУМа. Мы выпростались из полного автобуса и бодро направились к переходу на ту сторону улицы.
- Ой, а чё это у тебя, а? - пискнула вдруг жена, с ужасом уставившись мне на ноги. Я тоже опустил туда глаза, и у меня перед ними все помутилось. На ногах у меня были не лакировки. А что-то, покрытое серыми, местами все еще блестящими, лохмотьями. То, что было лаком, при ходьбе полопалось на изгибах туфлей, отслоилось и свисало безобразными бесформенными тряпицами.
Лаковые туфли оказались подделкой!
Я вспомнил усмешливый взгляд смуглого продавца, и сообразил, что нас - да что нас! - всю очередь самым наглым образом «обули» цыгане, вперив какие-то дешевенькие картонные подобия туфель, наспех покрытые лаком.
Но они же, надо думать, не рассчитывали, что кто-то сразу наденет обновку. Если сейчас же вернемся обратно, то, может, еще застанем автолавку этих жуликов?
Мы быстренько поймали такси и велели водителю ехать на автовокзал. Шофер, поглядев на наши красные возбужденные физиономии, домчал нас к месту за пять минут. Но, ни очереди, ни знакомой автолавки там уже не было видно. Распродались и смылись, сволочи!
- А вы хоть номер-то этой автолавки запомнили? - просмявшись, спросил нас шофер такси.
Какой к черту номер, в этакой-то толпе?..
Я хотел было переобуться в старые туфли. Но их в знакомой урне уже не было - кому-то сгодились, хотя и были стоптанные. Пришлось тут же, на лавочке, ободрать облезшие лохмотья с новых, бывших всего с полчаса назад лаковыми, туфель, чтобы в них вернуться в ЦУМ.
Но фортуна в этот день над нами просто издевалась. Перед тем, как идти обратно на остановку, жена вдруг обратила внимание на то, что сумочка у нее как-то подозрительно полегчала. Она заглянула в нее, и без сил опустилась на лавочку. В дне пустой сумки зияла прореха…
Хорошо, что я накануне сделал себе заначку. Вот на нее мы в тот же день и вернулись вечерним автобусом домой. Без пальто, без денег, и вообще без всякого настроения. И еще долго после этого не могли собраться с духом и съездить в город. Как и рассказать матери, как же мы распорядились деньгами от бедного бычка, сданного на заготпункт…