Он жил у железной дороги (сдал комнату друг-доброхот)
И вдруг просыпался в тревоге, как в поезде, сбавившем ход.
Окном незашторенно-голым квартира глядела во тьму.
Полночный, озвученный гулом пейзаж открывался ему.
Окраины, чахлые липы, погасшие на ночь ларьки,
Железные вздохи и скрипы, сырые густые гудки,
И голос диспетчерши юной, красавицы наверняка,
И медленный грохот чугунный тяжелого товарняка.
Там делалось тайное дело, царил чрезвычайный режим,
Там что-то гремело, гудело, послушное планам чужим,
В осенней томительной хмари катился и лязгал металл,
И запах цемента и гари над мокрой платформой витал.
Но ярче других ощущений был явственный, родственный зов
Огромных пустых помещений, пакгаузов, складов, цехов -
И утлый уют неуюта, служебной каморки уют,
Где спят, если будет минута, и чай обжигающий пьют.
А дальше - провалы, пролеты, разъезды, пути, фонари,
Ночные пространства, пустоты, и пустоши, и пустыри,
Гремящих мостов коромысла, размазанных окон тире -
Все это исполнено смысла и занято в тайной игре.
И он в предрассветном ознобе не мог не почувствовать вдруг
В своей одинокой хрущобе, которую сдал ему друг,
За темной тревогой, что бродит по городу, через дворы, -
Покоя, который исходит от этой неясной игры.
Спокойнее спать, если кто-то до света не ведает сна,
И рядом творится работа, незримому подчинена,
И чем ее смысл непостижней, тем глубже предутренний сон,
Покуда на станции ближней к вагону цепляют вагон.
И он засыпал на рассвете под скрип, перестуки, гудки,
Как спят одинокие дети и брошенные старики -
В надежде, что все не напрасно и тайная воля мудра,
В объятьях чужого пространства, где длится чужая игра.
Вешать на окружающих собственные проблемы и самому носить их, как ордена, - дурной тон.
Чуть ночь, они топили печь.
Шел август. Ночи были влажны.
Сначала клали, чтоб разжечь,
Щепу, лучину, хлам бумажный.
Жарка, уютна, горяча,
Среди густеющего мрака
Она горела, как свеча
Из «Зимней ночи» Пастернака.
Отдавшись первому теплу
И запахам дымка и прели,
Они сидели на полу
И, взявшись за руки, смотрели.
…Чуть ночь, они топили печь.
Дрова не сразу занимались,
И долго, перед тем как лечь,
Они растопкой занимались.
Дрова успели отсыреть
В мешке у входа на террасу,
Их нежелание гореть
Рождало затруднений массу,
Но через несколько минут
Огонь уже крепчал, помедлив,
И еле слышный ровный гул
Рождался в багроватых недрах.
Дым очертания менял
И из трубы клубился книзу,
Дождь припускал по временам,
Стучал по крыше, по карнизу,
Не уставал листву листать
Своим касанием бесплотным,
И вдвое слаще было спать
В струистом шелесте дремотном.
…Чуть ночь, они топили печь.
Плясали тени по обоям.
Огня лепечущая речь
Была понятна им обоим.
Помешивали кочергой
Печное пышущее чрево,
И не жил там никто другой -
Леса направо и налево,
Лишь дождь, как полуночный ткач,
Прошил по странному наитью
Глухую тишь окрестных дач
Своею шелестящей нитью.
Казалось, осень началась.
В июле дачники бежали
И в эти дни, дождя боясь,
Сюда почти не наезжали, -
Весь мир, помимо их жилья,
Был как бы вынесен за скобку, -
Но прогорали уголья.
И он вставал закрыть заслонку.
…Чуть ночь, они топили печь,
И в отблесках ее свеченья
Плясали тени руки и плеч,
Как некогда - судьбы скрещенья.
Волна пахучего тепла,
Что веяла дымком и прелью,
Чуть, колебалась и плыла
Над полом, креслом, над постелью,
Над старой вазочкой цветной,
В которой флоксы доживали,
И над оплывшею свечой,
Которую не зажигали.
1988
Михаил Ходорковский: Путин победит на выборах и уйдет
Этот разговор с Михаилом Ходорковским мог бы называться «Волны поднимают ветер» - почти как известная повесть Стругацких, только наоборот. У Стругацких они его гасят. И как в этой повести, в разговоре много лакун. Там, если помните, человек из будущего, создатель Института чудаков, представитель следующей эволюционной ступени, отвечает на вопросы Комиссии по контролю. И делает так, что часть его ответов - самая интересная - стирается не только из памяти спрашивающих, но и из всех записывающих устройств. Получаются такие дырки, по которым, впрочем, тоже о многом можно судить. Так вот, в этом нашем разговоре много таких вынужденных умолчаний и вырезанных кусков. Ходорковскому сегодня, кажется, нужно быть еще осторожней, чем полтора года назад. А может быть, даже осторожней, чем в тюрьме, потому что воля бывает опасней. Но и то, что он сказал, и то, о чем вынужден умолчать, - интересно и важно. Еще я рад сообщить читателям - и тем, кого это обрадует, и тем, кого огорчит, - что Ходорковский выглядит хорошо. Гораздо лучше, чем сразу после освобождения, и даже лучше, чем на киевском конгрессе в апреле прошлого года. Как сказано в той же повести Стругацких, «ему стало интересно».
Мои отношения с Путиным выяснены:
- Для начала, естественно, попрошу вас прокомментировать новое дело против вас - на этот раз об убийстве.
- Я не знаю, как это комментировать. Это логика, нормальному человеку недоступная. Может быть, они задумали размен. То есть в их представлении, возможно, это некий стартовый шантаж.
Все петуховское дело базируется на показаниях против Алексея Владимировича Пичугина, данных двумя осужденными, которым в настоящий момент светит УДО. Легко представить, что условием выхода по УДО ставится выступление на новом процессе. Это те люди, которые, оговорив его, уже дважды меняли свои показания.
- Где он сидит?
- В Оренбурге. Это не худшая из возможных пожизненных зон. Хороших там нет, но - не худшая.
- Как вы полагаете, решение об этом деле - путинское? - Не думаю. С Путиным мои отношения выяснены. Я знаю, что к нему заходили и негодовали: как же, Ходорковский нарушает свои обещания! Путин ответил: он ничего мне не обещал.
- Откуда у вас информация?
- Многие чиновники на верхних этажах занимаются так называемым хеджированием - готовят запасные аэродромы. Они ведь понимают, что произойти в нашей стране может всякое.
- А в преемники вас случаем еще не готовят? Возможно же такое предложение…
- Насколько мне известно, рассматриваются два возможных преемника - Иванов и Патрушев. - Иванов общепризнан, но Патрушев, похоже, неизбираем…
- А кто избираем? Там этого слова не знают. Давно убеждены, что продавят любого. Но понимают там и то, что любой следующий преемник - это надолго. Это уже не вариант с местоблюстителем. Поэтому операция «Преемник» рассматривается как крайний случай. Предполагается, что Путин пойдет на выборы и победит, потому что любой другой вариант, в их представлении, чреват трибуналом. Либо российским, либо международным.
Штаты тоже хотят помахать кулаками - Вы рассматриваете войну как возможный сценарий?
- Я рассматриваю максимум возможных сценариев, поскольку сейчас Путин непрогнозируем, нерационален и вряд ли даже сам контролирует себя. Он живет в другой реальности - не в экономической, не в политической, а уже, думаю, в религиозной. Он всерьез рассматривает себя как вождя послеамериканского мира. Если ему покажется, что вариантов сохранения власти, кроме войны, нет - война вероятна.
- И ядерная?
- Тут шанс меньше, но я не стал бы его сбрасывать со счетов. И потом - не думайте, что войны хочет только Путин. Я был в Штатах, разговаривал с людьми, в том числе весьма влиятельными. Независимо от того, победит ли Хиллари Клинтон или кто-то из республиканцев, там очень хотят помахать кулаками. Я объясняю: если вы поставите Украине летальное оружие, Путин в ответ поставит ополченцам вертолеты или авиацию, придется закрывать воздушное пространство, вы отправите туда авиадивизию, а от Донецка до Москвы меньше тысячи километров. Американская авиационная дивизия, а то и армия в тысяче километров от Москвы - это война, в Кремле это воспримут только так. Думайте, готовы ли вы на это. Многие готовы.
- И какой сценарий этой войны вам кажется самым реальным?
- Есть, по-моему, три точки, откуда все может начаться. Украина - продолжение сухопутной операции - самая очевидная версия. Что-то в Прибалтике, где продолжаются непрерывные провокации, нагнетание, взаимные упреки, - второй вариант. А третий - думаю, Ближний Восток - запасной вариант на все времена. «Тоненько», через «третьи руки» Иран или Сирия
- Но эта война может закончиться для России последней катастрофой.
- Этот аргумент там в расчет не принимается. Там видят только признаки личной катастрофы - и готовы ее оттягивать сколько возможно или уж хлопнуть дверью на весь мир, если не получится.
Сто миллионов - это атомная бомба
- Насколько, по-вашему, стоит верить нынешним рейтингам?
- Россия живет долгими, пятнадцати-, шестнадцатилетними циклами. Путинский цикл, по моим ощущениям, закончится в конце 2015 года. Окончание цикла, конечно, не означает его немедленного ухода! Выразится это в том, что ему перестанут прощать, что всякое лыко начнут ставить в строку, а претензии будут нарастать лавинообразно.
- Как по-вашему, откуда у Навального столько наглости и храбрости, кто за ним стоит?
- За Алексеем, насколько я понимаю, не стоит никто, и не следует думать, что за каждым уверенным в себе человеком обязательно стоит персональный куратор из спецслужб. Навальный действительно выглядит непуганым. Может быть, потому, что по-настоящему его еще не пугали. Давили, конечно, но еще не ставили перед таким выбором, после которого действительно надо идти до конца, с твердым пониманием, что, возможно, убьют. А мы в девяностые годы подобный опыт имели.
- Что бы это могло быть, например?
- Ну, могли бы (большой пропуск). А впрочем, что я буду им подсказывать? Но если бы я был на месте Путина и меня интересовало проверить Навального «на вшивость», я бы, пожалуй (небольшой пропуск). Но Навальным занимаются Бастрыкин, Володин - такие эксперименты не их уровень, им нужна отмашка.
- То есть первое лицо не…
- Нет. Первое лицо Навальным не занимается. Мной - да. А вообще интерес первого лица к тем или иным деятелям начинается с наличия у них ста миллионов долларов - обладатели меньших сумм в расчет не берутся.
- Почему?
- Потому что за сто миллионов долларов можно на сегодняшнем рынке купить атомную бомбу, а это уже серьезно. Немцов пострадал за свои слова
- Вы догадываетесь, кто убил Немцова?
- Я знаю. - Как вы узнали?
- Это примерно те же люди, которые за месяц до того должны были (большой пропуск). Но там у них не получилось.
- А что было непосредственной причиной?
- Смотрите: русская силовая вертикаль, поскольку там вообще можно говорить о вертикали, состоит из трех блоков. Есть самый верх, на котором адекватность потеряна, принимают внезапные и немотивированные решения, о причинах которых нам ничего не известно. Есть Чечня, блок Кадырова. И есть остальные силовики. Я не исключаю, что решение о ликвидации Немцова приняли некие силовики, которые «подсказали» его кадыровцам. С намеком, что ими недовольны, потому что много себе позволяют, а тут это явно понравится первому лицу.
- Но первому лицу не понравилось.
- Насколько я знаю, очень не понравилось. Именно вследствие этого (небольшой пропуск).
- А что было непосредственным предлогом?
- Опять же насколько я могу это представлять - слова Немцова о Путине, довольно грубые. Когда он матом сказал, что Путин - сумасшедший. Там совершенно блатные нравы, и я знаю, что пахан, о котором такое сказали, должен мстить. Иначе он считается (небольшой пропуск).
- А чем вы можете объяснить их намерение перенести выборы?
- Снова говорю: я ничем не могу этого объяснить. Разве что в общих чертах: им надо что-то делать, имитировать государственное управление. Никакого сценария, ценностных ориентиров, концепции русского будущего там нет. В результате придумываются бессмысленные запреты, возбуждаются абсурдные дела, переносятся выборы, то есть делается все, чтобы остановить историю. А история не останавливается. Больше того: если думские выборы в сентябре будущего года пойдут по обычному сценарию - с отсечением всех альтернативных партий, с тотальным выдавливанием оппозиции из поля, - может начаться недовольство, а по недовольным, судя по новым полномочиям полиции, прикажут стрелять. И тогда исчезнет даже та узкая дорожка для выхода, которая еще есть. Потому что насилие - это движение в одну сторону. Оно не отыгрывается. Вот почему я думаю, что возвращение людей из Новороссии станет для власти страшней, чем любая оппозиция. А они уже возвращаются, и настроения у них - примерно как у солдат, пришедших с фронта сто лет назад.
- Вы допускаете, что у Украины и России будут нормальные отношения?
- Будут. Все зарастет. Точно так же, как зарастут нынешние расколы внутри общества: они искусственные, их культивировали, никакой гражданской войны на самом деле нет. Думаю, если не раздувать эти конфликты искусственно - через три года никто и не вспомнит всю эту непримиримость.
- Хорошо бы через три.
- А мне кажется, что наиболее вероятный сценарий - это как раз победа Путина на выборах 2018 года и уход через год.
- А Чубайса он сдаст, как думаете?
-Думаю, нет. Думаю, все это предупреждение, чтобы знал, с кем общаться. А не угрожает ему ничего: Чубайс - слишком близко от Путина, как Донецк от Москвы.
Чечня и советские скрепы
---------
- Сегодня главный жупел - территориальный распад России. Но вроде ничто не указывает на него?
- Могу сказать одно: чем дольше Путин останется у власти, тем выше шанс на этот распад, поскольку все проблемы запускаются, ни одна не решается. Думаю, что самая большая опасность - из российских территорий (небольшой пропуск). Но знаете, что мне кажется самым оптимистичным? Я, кстати, никогда не был и не буду сторонником отделения Кавказа, Чечни, в частности, потому что жизнь в Чечне - не в верхах, а в массе, среди обычного населения - очень советская. Там живут наши люди, и мы не имеем права их продать средневековому феодалу. Если на каких-то скрепах Россия еще действительно удерживается, то на советских, на общем опыте тогдашней жизни.
- Как вы полагаете, нефть скоро перестанет быть единственным богатством России?
- Она уже им не является. Все-таки вы плохо читаете мои статьи, хоть и пишу я, конечно, хуже вас. Процент нефти в общем российском бюджете - не более 20. - Скажем иначе: что сможет Россия поставлять на мировой рынок?
- Нам совершенно не об этом надо сейчас думать. Экономика такой огромной континентальной страны может быть только автаркична. Сейчас нам важно прокормить себя, а не о конкуренции с Китаем думать. Россия - не столько часть мира, сколько отдельный мир. Главная цель нашей экономики - самообеспечение. И в строительстве, например, мы этого практически добились.
В принципе можно было бы сделать русских китайцами. Не вопрос. Профессиональные менеджеры справились бы, мы получили бы идеально дисциплинированный, бешено трудящийся народ - но сломали бы на этом национальную матрицу. А зачем второй Китай? Надо - это первый закон всякого управления - делать то, что вытекает из вашей природы, а не насиловать ее. Россия не любит повторяющихся действий, принуждения, монотонности, она любит производить штучный товар, уникальный. Это не массовая еда и не одежда, это то, чего никто другой не умеет. Возьмем вас как среднего потребителя: ездите вы на «Жигулях», насколько я знаю…
- Вам и это докладывают?
- Это вещь известная. Питаетесь чем попало, в одежде нетребовательны. Но есть вещи, которые вам нужны именно в штучном варианте: литература, музыка, путешествия, иногда какой-то винтаж… В современном мире больше всего будет цениться штучное, несерийное, уникальное. Если это сельское хозяйство, то уникальная ферма с экологически чистым мясом, без генно-модифицированной продукции, против которой у потребителя сильное предубеждение. Если это книга, то никак не массовая. Если компьютер, то с уникальными непрагматическими возможностями и безумным оформлением. Вот это Россия может делать, этим она всегда интересна. А бессмысленно штамповать одинаковое - нам это даже в собственной истории уже надоело.
- Какими, по-вашему, будут главные слова ближайшего пятилетия?
- С полной определенностью: «Культурная революция».
Быков Дмитрий
Тебя зовет Саакашвили,
Войну затеявший с Москвой.
Опомнись! Мы не разрешили.
Куда ты, Маша? Маша, стой!
Опомнись, это Украина,
Недолго ей осталось тлеть,
Там правосеков половина
И гомосеков типа треть!
Хоть мы, конечно, с Украиной
Не в состоянии войны,
Но назови мне факт единый,
В котором нет ее вины!
ам ополченцев и чеченцев
Не уважают искони,
Распятых множество младенцев
Сожрали заживо они -
И ты, Мария, дочь Гайдара,
И.о. соратницы Белых,
Пойдешь по ведомству пиара
Пахать за доллары у них,
Под руководством людоеда
Вершить бесстыдные дела…
ы предала отца и деда,
Детей и предков предала,
Ты расчехлила либералов,
Ты продалась за звон мошны,
Ты хуже белых генералов,
Что вместе с Гитлером пошли!
В одном лице Краснов и Власов,
Пример позора и стыда,
Ты хуже даже… я не знаю…
Хоть хуже их уже куда?!
Ты чисто пятая колонна,
Ты грантосос и людоед,
И здесь ты тоже вне закона -
Здесь для тебя закона нет.
Твой путь стремителен и ярок.
Как дожила ты до сих пор?
Егор был тоже не подарок,
Но ты ужасней, чем Егор.
Тебе, несчастная иуда,
Как учит русская печать,
Нельзя сюда, нельзя отсюда,
Нельзя кричать, нельзя молчать.
На всех путях пугают плахой,
Во всех краях сулят беду…
Что делать, Маш?!
Я сам не знаю.
Я даже рифмы не найду.
«Фашизм явление подпольное, это когда ты понимаешь, что ты дрянь, и испытываешь от этого удовольствие…»
…Но почему-то очень часто в припадке хмурого родства
Мне видится как образ счастья твой мокрый пригород, Москва.
Дождливый вечер, вечно осень, дворы в окурках и листве,
Уютно очень, грязно очень, спокойно очень, как во сне.
Люблю названья этих станций, их креозотный, теплый чад -
В них нету ветра дальних странствий, они наречьями звучат,
Подобьем облака ночного объяв бессонную Москву:
Как вы живете? Одинцово, бескудниково я живу.
Поток натруженного люда и безысходного труда,
И падать некуда оттуда, и не подняться никуда.
Нахлынет сон, и веки тяжки, и руки - только покажи
Дворы, дожди, пятиэтажки, пятиэтажки, гаражи.
Ведь счастье - для души и тела - не в переменах и езде,
А в чувстве полноты, предела, и это чувство тут везде.
Отходит с криком электричка, уносит музыку свою:
Сегодня пятница, отлично, два дня покоя, как в раю,
Толпа проходит молчаливо, стук замирает вдалеке,
Темнеет, можно выпить пива в пристанционном кабаке,
Размякнуть, сбросить груз недели, в тепло туманное войти -
Все на границе, на пределе, в полуживотном забытьи;
И дождь идет такой смиренный, и мир так тускло озарен -
Каким манком, какой сиреной меня заманивает он?
Все неприютно, некрасиво, неприбрано, несправедливо, ни холодно, ни горячо,
Погода дрянь, дрянное пиво, а счастье подлинное, че.
На даче жить, читать журналы!
Дожди, распутицей грозя,
Из грядок сделали каналы,
И оттого копать нельзя.
С линялой книжкой на коленях
Сидеть в жасминовых кустах
И давних отзвуки полемик
Следить с улыбкой на устах.
Приемник ловит позывные
Негаснущего «Маяка»,
И что за год идет в России -
Нельзя сказать наверняка.
Читать журнал на мокрой даче,
На Яхроме, Оке, Шексне, -
Я не хотел бы жить иначе,
В литературе в том числе.
Непрочный дом, союз непрочный
(Но кто его не заключал?)
Интеллигенции и почвы -
Предельно крайних двух начал.
Цветные ромбы на верандах,
Щенок - воров остерегать,
Четырехкомнатный курятник,
Усадьбы жалкий суррогат,
И в магазине поселковом
С полудня хвост за творогом,
И битва в раже бестолковом
С превосходящим нас врагом -
Ордою наглых беспредельно
Сурепок, щавелей, хвощей;
Приют убогих, богадельня
Отживших в городе вещей…
Бомонд, гуляющий в обносках,
Под вечер пляски комаров
И шкаф со стопкой огоньковских
И новомирских номеров.
В глуши, вдали от злых красоток
И от полуденных морей,
На Родине в десяток соток,
Зато не общей, а моей,
Последыш, рыцарь суррогата
(На сердце руку положа),
Тот дачник, проклятый когда-то
Врагом пингвина и ужа,
Я продолжаю наше дело
И представляю древний род,
Возделывая неумело
Неплодоносный огород
В родной традиции, со слабым
Запасом навыков простых, -
Соотносясь с ее масштабом,
Как дача с вотчиной Толстых;
Не ради выгоды, но ради
Возни родной, ручной, живой
Латаю лакуны в ограде
И потолок над головой.
Я чужд эстетам синелицым,
И Муза у меня не та -
С глазами фурии, со шприцем
И ямой крашеного рта,
Но Муза баловней старинных -
В тенях и бликах, в гамаке,
В венке, в укусах комариных,
С журнальной книжкою в руке.
Начинающий писатель, вовремя подавшийся в государственники-охранители, публично расписывается в лояльности: при известных обстоятельствах, пишет он, я бы еще мог оказаться в оппозиции к нынешней власти. Но вот представить себя среди всех этих швондеровичей, корифеев авторской песни, белоленточников, среди междусобойчика торжествующей пошлости… нет, никогда!
Интонация этого праведного гнева, торжества над связанными, морального превосходства над оболганными мне очень знакома. Примерно с такой интонацией Петр Павленко - был такой десятистепенный прозаик, чьим именем названа улица в Переделкине, - говорил Мандельштаму, когда у того в застенках была истерика, а Павленко позвали на это посмотреть: ну что это такое, Мандельштам! встаньте! держите себя в руках!
Мандельштам без брючного ремня и шнурков, бьющийся на полу в панической атаке, вероятно, и впрямь являл собой не самое привлекательное зрелище. А Павленко, стоя над ним в полный рост, при шнурках и брюках, был, должно быть, очень хорош.
Нынешнюю российскую оппозицию легко упрекать с высоты Бессмертного полка, от имени Победы: вы презирали свой народ, вы считали нас быдлом, а мы победили фашизм! Сегодня полмиллиона во главе со своим президентом, выразителем своих чаяний, идет вперед по улицам Москвы, Омска, Томска, далее везде, а вы не в силах собрать двадцати тысяч в поддержку ваших требований! С 10 мая ведет свой отсчет новая нация, нация победителей, а вы, ничтожные отщепенцы, продолжаете цепляться к мелочам, острить по кухням и шакалить у посольств. Если до мая этого года вас еще кто-то готов был слушать, сегодня у вас нет никаких перспектив. Их не будет никогда. Вас нету.
Во?первых, если бы все это было правдой, не стоило бы хоронить оппозицию так часто и надрывно. Но, увы, никакой повестки, кроме борьбы с этой ничтожной кучкой, у государственной пропаганды по-прежнему нет: акция «Бессмертный полк» посвящена памяти павших, но делать вид, будто полумиллионный марш в Москве организован в честь Путина и в поддержку его политики, как минимум недальновидно. Он возглавлял этот марш, но как сын ветерана, а не как президент страны, угрожающей вторично дойти до Берлина. А во?вторых, что ж тут скрывать, российская оппозиция сегодня выглядит непрезентабельно. Как и всегда, впрочем. Прекратив любую публичную политику в стране, отжав всех конкурентов от выборов, проведя десяток абсурдных процессов, распихав одних по тюрьмам, а других - по домашним арестам, создав все условия для громких политических убийств и блокируя их расследование, хорошо говорить: «Умейте проигрывать». Это особенно пикантно, если учесть, что игра и не начиналась - ответом на предложение сыграть в шахматы сразу же был бокс, а то и простое дворовое избиение превосходящими силами; но те, кто предлагает играть в шахматы, в этой ситуации действительно выглядят пошляками.
Скажу больше: разоблачение государственной пропаганды, любые попытки говорить правду о войне, о показухе или о лжи сейчас в самом деле производят отвратительное впечатление. В стране создан моральный климат, в котором правдолюбцы и разоблачители любых мастей выглядят в худшем случае фашистами, в лучшем - пошляками. Разговоры о правах человека кажутся ужасной пошлостью, особенно когда они этому человеку не нужны. При выборе между совестью и величием, честностью и масштабом, правдой и жертвой совесть, честность и правда всегда пошлы, мелочны и как-то унизительны. Все дело в правильном контексте. А контекст сегодня такой, что вся страна поделена на две категории: те, кто восхищается (крымнашиствует, юродствует, кричит о рождении новой нации), и те, кто впадает в преступную пошлость и заслуживал бы немедленного истребления, но оппозицию трогать нельзя. Сейчас она в наибольшей безопасности с 2011 года. Без нее некому будет оттенять наш ослепительный свет.
Правда и то, что оппозиция вполне соответствует нелестному мнению о себе - и, в частности, о своем интеллектуальном уровне. Если бы нынешним властям с их непрекращающейся истерикой и пропагандистами типа Габрелянова противостояло нечто стилистически безупречное, информационно подкованное, снабженное эксклюзивными доказательствами, не о чем было бы и говорить, но в оппозиции действительно разброд, демагогия и неспособность договориться. Там по определению нет единого мнения, поскольку как раз этому самому единству оппозиция и противостоит; там нет пафосного восторга по случаю рождения новой нации, нет стилистически выигрышных отсылок к великому прошлому - этот козырь приватизирован властью, - и потому оппозиция проигрывает интонационно, как проигрывает трезвый в разогретой алкоголем, дружественно-теплой, солидарно-агрессивной компании. И если бы все сводилось только к этой интонационной разнице! Штука ведь в том, что оппозиция - тоже по определению - не может быть умнее власти. Она обречена скатываться на ее уровень. Что поделаешь, мы равны своим врагам. И в интеллектуальном смысле российская оппозиция отражает все процессы, происходящие сегодня в России: страшное сужение интеллектуального пространства, частичная потеря памяти, отсыхание ненужных навыков и лишних, казалось бы, участков мозга. Где долго предпочитали дворовое побоище шахматам, вся аргументация остается на уровне детского мата. Очень грубого и очень детского.
Было бы легко присоединиться, например, к мнению Леси Рябцевой (не знаю уж, какие Горин и Арканов пишут за эту новую Галку Галкину), чья задача как раз - говорить максимум глупостей в единицу времени. И тот факт, что Леся Рябцева напала на оппозицию в своем блоге, очень характерен. Это ведь тоже ужасная пошлость - хотя бы потому, что это легко, что это делают все! Но тут мы подходим к самому любопытному парадоксу: власти эта пошлость положена. Она входит в условия игры. Так уж повелось, что все бездарное, пошлое, агрессивное льнет к власти, ищет у нее опоры, оправдывает ее художества в обмен на защиту и легитимность. А от оппозиции мы традиционно ждем, чтобы она была белоснежной; чтобы ее били - а она в ответ держалась красиво, героически, эстетично! Мы впитали эту мифологию с советских времен. Фашисты должны быть плохими, а партизаны - хорошими.
Увы. Не получается. Партизаны - грязные, злые и не очень душистые. Уж какие есть. В лесах не до эстетики. Но когда фашисты учат партизан чистоте и подтянутости - это уж, как хотите, за гранью любой эстетики. Постараемся удержаться от этого, когда песочные часы русской истории в очередной раз перевернутся.
«Господа, я предлагаю тост за матерей, которые бросают детей своих.»
И вот на день-рожденье Осино я думаю (прямая связь): что делать, чтобы ты не бросила, не прокляла, не отреклась? Что делать, чтоб тебе понравиться и не погибнуть в тот же час, как только у тебя появится резон избавиться от нас? Чуть кто-нибудь по воле случая попался в плен, ведя бои, - ты сразу скажешь: я, могучая, - не я, и дети не мои. Они наймиты, а не воины, признало даже Би-би-си, они давно уже уволены, не веришь мне - жену спроси…
В частях их нет, из списков вылетели… Пойди пойми, что все не зря! Каныгин к ним допущен, видите ли, а дипломатам что, нельзя? Видать, нельзя. Российской душеньке враждебна милость искони. Они теперь уже не ГРУшники - уже двурушники они!
И то сказать, любые пленные - позор. Их совесть нечиста. Они, предатели презренные, не стоят Красного Креста. Не обладают честным именем, не видят нашей правоты… Хоть застрелились бы, как минимум, а то ведь выжили, скоты!
И эти все, колонна пятая, - жалеть не стоит ни о ком: стишки в Америке печатая, «Свободу» слушая тайком, - вы сами Родину подставили, законы общества поправ; вы вне закона - но не сами ли себя лишили общих прав, травя генсека-паралитика и осмеяв рабочий класс?! Нет правды, есть геополитика. Кто не за нас, тот против нас. Здесь так бывало пересолено, таких поперли за кордон, что на Гуриева и Сонина мы просто харкнули, пардон. Кто говорит о вырождении? Мы не хотим иной судьбы: у нас красавицы и гении всегда родятся, как грибы.
Не жаль Аксенова и Бродского, - и так успеют на скрижаль! - а жаль уродского и скотского, убогого, тупого жаль, жаль неумелого, натужного, в котором все не по уму, - нигде решительно не нужного и преданного потому.
Мать непреклонная, суровая, неутомимая в пальбе, - полтинник скоро мне, и снова я не знаю, как служить тебе. Все эти выбоины, надолбы, чесотка, ябеды, нужда… Тебе стихи мои не надобны, тебе любовь моя чужда, ты от вернейших отрекаешься (вернейший дважды обречен), и спотыкаешься, и каешься, и не меняешься ни в чем! Ведь вот, потеряны, уронены, птенцы большой твоей семьи: тебе бы сделать их героями, а ты уперлась: не мои! И сколько сотен, сколько дюжин-то сбежало в чуждые края - но кто тебе, признайся, нужен-то? Кто честь и гвардия твоя? Посмотришь на портреты стертые, на ворох сброшенной листвы… Ужель любезны только мертвые - да те, что заживо мертвы? И покорит тебя, пригожую, не тот, кто у людей в чести, а этот вот, с паскудной рожею, успевший первым донести.
Вот думал Гитлер, что успешно свяжет своих земель разрозненную рать, - и весь народ ему спасибо скажет и будет это вечно повторять, поскольку если нация закисла и села на предсказанную мель, не надо ей искать другого смысла, как только собирание земель. Что факельные шествия и марши сильней любых законов и святынь; что можно всех сплотить в едином фарше - лишь образ нацпредателя подкинь; что если упразднить свободу слова - твоей не поколеблют правоты, а обвини в своих грехах другого - и станет он садистом, а не ты. Он утверждал при этом, что славяне - давно рабы, и слава их - в былом (он, собственно, открытыми словами делился этим мненьем за столом); он вовсе не усматривал преграды в народе русском, выбитом на треть, - он полагал, что все там будут рады захватчиков восторженно терпеть. Вполне серьезно (он утратил юмор) считал себя Господнею рукой. Есть фюрер - есть и нация, он думал, а нету - нет и нации такой. Но воины советского гражданства устроили ему такой финал, что он узнал, как сильно заблуждался и как он в людях мало понимал. С тех пор минуло семь десятилетий, но так страна была вразумлена, что резко начинает тяжелеть ей, когда припомнит фюрера она.
Вот думал Геббельс: стоит на полгода все СМИ ему отдать (а год - верней), - из самого культурного народа он сделает разнузданных свиней. А если подпустить публичных казней (химера-совесть больше не болит)… Чем больше ложь, тем верят безотказней; чем громче ложь, тем крепче монолит! Не думайте подробно объясняться. Внушайте дуракам со всех сторон, что миром управляют англосаксы (Америка - их главный бастион). В искусстве нету места извращенцам. Кто модернист, тот, в сущности, еврей. А если вам не нравится Освенцим, то вы враги немецких матерей. Но семь тому назад десятилетий - урок эпохи прост и объясним - весь этот рейх, что назывался третий, пошел на дно, и Геббельс вместе с ним, хоть своего нередко добивался и выглядел талантливым порой, как про него однажды отзывался другой достигший многого герой.
Вот думал Штрайхер, что его не тронут, когда придет заслуженный провал: другие боссы нации утонут, а он же никого не убивал! Он, ничего дурного не содеяв, присядет, может быть, на пару лет, - он просто призывал мочить евреев, но это же свобода слова, нет? Он действовал правительству в угоду, он был сопротивляться не готов, он попросту транслировал народу известия! Из тыла и с фронтов! За что теперь он должен быть повешен и людоедом признан на века - хотя известно всем, что он помешан, как всякий журналист «Штурмовика»? Он журналист, пропагандист, и баста! Но объяснил международный суд, что он довольно сильно ошибался и эти аргументы не спасут.
Законы жизни грозны и жестоки, равно платить рабу и главарю - и нечего отыскивать намеки, я все открытым текстом говорю. Моя страна разделалась с фашизмом, и не за то на фронте был мой дед, чтобы фашизма этого франшизам тут кто-нибудь включал зеленый свет. При нас, как прежде, память и надежда. Да здравствует Победа на века - та, что была, и та, что неизбежна, хотя еще изрядно далека.
…А между тем благая весть -
всегда в разгар триумфа ада,
и это только так и есть,
и только так всегда и надо!
Когда, казалось, нам велят - а может, сами захотели,
- спускаться глубже, глубже в ад по лестнице Страстной недели:
все силы тьмы сошлись на смотр,
стесняться некого - а че там;
бежал Фома, отрекся Петр,
Иуда занят пересчетом, -
но в мир бесцельного труда и опротивевшего блуда
вступает чудо лишь тогда, когда уже никак без чуда,
когда надежда ни одна не намекает нам, что живы,
и перспектива есть одна - отказ от всякой перспективы.
На всех углах твердят вопрос,
осклабясь радостно, как звери:
«Уроды, где же ваш Христос?»
А наш Христос пока в пещере, в ночной тиши.
От чуждых глаз его скрывает плащаница.
Он там, пока любой из нас не дрогнет и не усомнится
(не усомнится только тот глядящий пристально и строго
неколебимый идиот, что вообще не верит в Бога).
Земля безвидна и пуста. Ни милосердия, ни смысла.
На ней не может быть Христа, его и не было, приснился.
Сыскав сомнительный приют,
не ожидая утешенья, сидят апостолы,
и пьют, и выясняют отношенья:
- Погибло все. Одни мечты. Тут сеять - только тратить зерна.
- Предатель ты.
- Подослан ты.
- Он был неправ.
- Неправ?!
- Бесспорно. Он был неправ, а правы
Не то, понятно и дитяти,
он вряд ли был бы на кресте,
что он и сам предвидел, кстати.
Нас, дураков, попутал бес…
Но тут приходит Магдалина
и говорит: «Воскрес! Воскрес! Он говорил, я говорила!»
И этот звонкий женский крик
среди бессилия и злобы
раздастся в тот последний миг, когда еще чуть-чуть
- и все бы.
Глядишь кругом - земля черна.
Еще потерпим - и привыкнем.
И в воскресение зерна никто не верит, как Уитмен.
Нас окружает только месть,
и празднословье, и опаска,
а если вдруг надежда есть - то это все еще не Пасха.
Провал не так еще глубок.
Мы скатимся к осипшим песням о том,
что не воскреснет Бог, а мы подавно не воскреснем.
Он нас презрел, забыл, отверг,
лишил и гнева, и заботы;
сперва прошел страстной четверг,
потом безвременье субботы,
- и лишь тогда ударит свет,
его увижу в этот день я:
не раньше, нет, не позже, нет, - в час отреченья и паденья.
Когда не десять и не сто,
а миллион поверит бреду;
когда уже ничто, ничто не намекает на победу,
- ударит свет и все сожжет, и смерть отступится, оскалясь.
Вот Пасха. Вот ее сюжет. Христос воскрес.
А вы боялись.
- Снимать Мединского! - кричала
В Сибири скромная толпа,
Поскольку дружно не прощала
Ему недавнего faux pas*.
Что выводить фиоритуры,
Хватаясь попусту за грудь?
Министра, хоть бы и культуры,
Пора сменять на что-нибудь.
Но что зависит от министра?
Доверьем босса окрылен,
Любой бы начал очень быстро
Все то же делать, что и он.
Любой другой с восторгом свинским
Кричал «Нельзя», «Ура» и «Брысь» -
Зовись он даже не Мединским,
А хоть бы Мездричем зовись.
Чтоб не угасла Божья искра
В цензурно-пафосном аду,
Менять тут надо не министра.
Но что - ответа не найду.
Смените Путина на Тэтчер,
На Пиночета, на Петра -
Они им станут в тот же вечер.
По крайней мере до утра.
Кто объяснил бы скомороху,
Какой тут сладит удалец?
Что поменять?
Страну?
Эпоху?
Столицу?
Климат, наконец?
Когда б сменили мы планету,
И долготу, и широту -
Всё, чем загаживали эту,
Мы б перебросили на ту.
Родная местная натура,
Почуяв прежний аппетит,
Там спросит:
- Где у вас культура?
Найдет ее.
И запретит.
*Ложный шаг (фр.). Читается как «фопа».
Lb, sotto i giorni nubilosi e brevi, Nasce una gente a cui l’morir non dole
Все отвлекает от главного: то расстрел,
То переезд в Европу, а то назад…
И не успел задуматься. Не успел
Что-нибудь сделать, о чем нестыдно сказать.
Все отвлекало от важного: то погром,
То исторический, страшно сказать, разлом:
Время, которое мог провести с добром,
В тысячный раз ушло на борьбу со злом.
Все отвлекало от нужного: то запрет
Дурней на прессу, пьесу, киномузей,
То неотступный, слопавший столько лет
Мелочный страх, которого нет мерзей.
Они возбуждают дело за каждый чих,
Они залезают в уборную и в альков.
За кровожадность отстреливают зайчих,
За гуманизм подкармливают волков.
То они брешут, кивая на большинство,
Судят кастальский ключ и прямую речь -
Страшно и стыдно вспомнить, сколько всего
Могут они придумать, чтоб нас отвлечь.
В результате никем не выдуман новый стиль,
Как следует не исследован ход планет,
Хромает рифма, стыдясь украшать бардак
(Страшно сказать, иногда ее просто нет);
Живопись просто в ауте. Краткий срок,
Отпущенный на созерцанье Божьих чудес,
Потрачен на изученье чужих сапог,
Которые тоже, видимо, создал Бог.
Тебе говорят: отвлекись! Ведь вот же цветы!
И правда, все это делается в цветах,
Среди цветов, под сенью цветущих лип:
Под ними едят детей, и как бы контраст.
Ужасно вы все загадили, вашу мать
Вы тоже загадили - искренне, может быть,
И, глядя на мир, я вновь не успел понять,
За что в нем держаться, за что его полюбить.
Поэтому так прекрасна в России смерть,
Которая отменяет всю эту жесть.
Брюсов придумал к ней рифму «умилосердь»,
И страшно сказать, в ней что-то такое есть.
Родина, я горой за тебя стою,
Даром что персонально, а не в строю:
Пусть ты бессмысленной делаешь жизнь мою -
Зато нестрашною делаешь смерть мою.