Что нам делать, умеющим кофе варить,
А не манную кашу?
С этим домом нетопленным как примирить
Пиротехнику нашу?
Что нам делать, умеющим ткать по шелкам,
С этой рваной рогожей,
С этой ржавой иглой, непривычной рукам,
И глазам непригожей?
У приверженца точки портрет запятой
Вызывает зевоту.
Как нам быть? На каком языке с немотой
Говорить полиглоту?
Убывает количество сложных вещей,
Утончённых ремёсел.
Остов жизни - обтянутый кожей Кащей -
Одеяние сбросил.
Упрощается век, докатив до черты,
Изолгавшись, излившись.
Отовсюду глядит простота нищеты
Безо всяких излишеств.
И всего ненасущего тайный позор
Наконец понимая,
Я уже не гляжу, как сквозь каждый узор
Проступает прямая.
Остаётся ножом по тарелке скрести
В общепитской столовой,
И молчать, и по собственной резать кости,
Если нету слоновой.
Лучше уж не будет.
Блажен, кто белой ночью после пьянки,
Гуляя со студенческой гурьбой,
На Крюковом, на Мойке, на Фонтанке
Хоть с кем-нибудь, - но лучше бы с тобой,
Целуется, пока зарею новой
Пылает ост, а старой тлеет вест
И дух сирени, белой и лиловой, -
О перехлест! - свирепствует окрест.
…Век при смерти, кончается эпоха,
Я вытеснен в жалчайшую из ниш.
Воистину - все хорошо, что плохо
Кончается. Иначе с чем сравнишь?
- Как мы любим себя! Как жалеем!
Как бронируем место в раю!
Как убого, как жалко лелеем
Угнетенность, отдельность свою!
Сотню раз запятнавшись обманом,
Двести раз растворившись в чужом -
Как любуемся собственным кланом,
Как надежно его бережем!
Как, ответ заменив многоточьем,
Умолчаньем, сравненьем хромым,
Мы себе обреченность пророчим
И свою уязвленность храним!
Как, последнее робко припрятав,
Выбирая вождей и связных,
Люто любим своих супостатов -
Ибо кто бы мы были без них?
Мы, противники кормчих и зодчих,
В вечном страхе, в холодном поту,
Поднимавшие голову тотчас,
Как с неё убирали пяту,
Здесь, где главная наша заслуга -
Усмехаться искусанным ртом, -
Как мы все-таки любим…
- Друг друга!
Это все перевесит потом.
Все фигня!
По сравнению с любовью все фигня!
По сравнению с любовью,
жаркой кровью, тонкой бровью,
С приниканьем к изголовью
по сравнению с любовью
Все фигня!
По сравненью с удивленной,
восхищенной, раздраженной
С этой женщиной, рожденной
Для меня!
Нежный трепет жизни бедной,
упоительной, бесследной,
Беспечальный рокот медный
золотой трубы победной
Отменя
Как мерцаешь ты во мраке,
драки, ссадины и враки
Затихающего дня
Оттеня!
Но пока,
Но пока ещё мы тут,
Но покуда мы пируем, озоруем и воюем,
И у вечности воруем наши несколько минут,
Но пока
Мы ленивы и глумливы,
непослушны, шаловливы,
И поем под сенью ивы наши бедные мотивы
И валяем дурака
Но пока
Есть ещё на свете нечто,
что пребудет с нами вечно
И не скатится во тьму
Потому
Нет ни страха, ни печали
ни в пленительном начале,
Ни в томительном конце
На лице.
Все фигня!
По сравнению с любовью - все фигня!
Все глядит тоской и нудью
по сравненью с этой грудью,
По сравненью с этим ртом!
А потом!..
Все фигня!
По сравнению с любовью все фигня!
Ссора на кольце бульварном
с разлетанием полярном,
Вызов в хохоте бездарном,
обращением товарным
Управляющий закон
Но и он!..
«Пора забыть подлое либеральное заблуждение насчёт того, что государство служит народу и нанимается им как жилконтора или пекарня. Государство никому не служит, оно само по себе цель и никому не даёт отчёта! В чём цель Бога? Человек тем и отличается от зверя, что способен заниматься вещами, не приносящами немедленной выгоды, - а лучше бы и не приносить никакой, ибо выгода есть понятие хазарское, мелочное, вечная торговля со Всевышним. В монастырях не спрашиваю, зачем. Сказано сажать редьку хвостом вверх - и будешь сажать, ибо не здравомыслие твоё подвергают проверке, а послушание.».
Кинозал, в котором вы вместе грызли кедрач
И ссыпали к тебе в карман скорлупу орехов.
О деталь, какой позавидовал бы и врач,
Садовод при пенсне, таганрогский выходец Чехов!
Думал выбросить. И велик ли груз - скорлупа!
На троллейбусной остановке имелась урна,
Но потом позабыл, потому что любовь слепа
И беспамятна, выражаясь литературно.
Через долгое время, в кармане пятак ища,
Неизвестно куда и чёрт-те зачем заехав,
В старой куртке, уже истончившейся до плаща,
Ты наткнёшься рукою на горстку бывших орехов.
Так и будешь стоять, неестественно прям и нем,
Отворачиваясь от встречных, глотая слёзы…
Что ты скажешь тогда, потешавшийся надо всем,
В том числе и над ролью детали в структуре прозы?
Всё сказано. И даже древний Рим
С пресыщенностью вынужден мириться.
Всё было. Только ты неповторим
И потому - не бойся повториться.
Жизнь тратили в волшбе и ворожбе,
Срывались в бездны, в дебри залезали…
Пиши, приятель, только о себе:
Всё остальное до тебя сказали.
____Если шторм меня разбудит -
____Я не здесь проснусь.
_____ Я. Полонский
Душа под счастьем спит, как спит земля под снегом.
Ей снится дождь в Москве или весна в Крыму.
Пускает пузыри и предаётся негам,
Не помня ни о чём, глухая ко всему.
Душа под счастьем спит. И как под рёв метельный
Ребёнку снится сон про радужный прибой, -
Так ей легко сейчас весь этот ад бесцельный
Принять за райский сад под твердью голубой.
В закушенных губах ей видится улыбка,
Повсюду лёд и смерть - ей блазнится уют.
Гуляют сквозняки и воют в шахте лифта -
Ей кажется, что рай и ангелы поют.
Пока метался я ночами по квартире,
Пока ходил в ярме угрюмого труда,
Пока я был один - я больше знал о мире.
Несчастному видней. Я больше знал тогда.
Я больше знал о тех, что нищи и убоги.
Я больше знал о тех, кого нельзя спасти.
Я больше знал о зле - и, может быть, о Боге
Я тоже больше знал, Господь меня прости.
Теперь я всё забыл. Измученным и сирым
К лицу всезнание, любви же не к лицу.
Как снегом скрыт асфальт, так я окутан миром.
Мне в холоде его тепло, как мертвецу.
…Земля под снегом спит, как спит душа под счастьем.
Туманный диск горит негреющим огнём.
Кругом белым-бело, и мы друг другу застим
Весь свет, не стоящий того, чтоб знать о нём.
Блажен, кто всё забыл, кто ничего не строит,
Не знает, не хранит, не видит наяву.
Ни нота, ни строка, ни статуя не стоит
Того, чем я живу, - хоть я и не живу.
Когда-нибудь потом я вспомню запах ада,
Всю эту бестолочь, всю эту гнусь и взвесь, -
Когда-нибудь потом я вспомню всё, что надо.
Потом, когда проснусь. Но я проснусь не здесь.
Да все он делал правильно, Каримов!
АВТОР Дмитрий Быков писатель, поэт, журналист
Да все он делал правильно, Каримов,
Хотя имел тяжелый, резкий нрав.
В сети, конечно, битва псевдонимов,
Но большинство кричат: Каримов прав.
Он был диктатор, да. Но без диктата
Не может архаический Восток,
А кто его ругает языкато -
Тот был бы даже более жесток.
Не допустив вторжения ислама,
Он разутюжил буйный Андижан,
И в Андижане даже лучше стало
Для большинства лояльных горожан.
Родную дочь держал он под арестом,
И многие народы, не шутя,
Считают для себя довольно лестным,
Когда властитель бьет свое дитя.
А что при нем сажали диссидентов -
Он был врагами внешними тесним,
И был он прав на тысячу процентов,
И диссиденты соглашались с ним!
Да все он делал правильно, Каримов,
Раз весь народ ценил его устав!
Вам говорить о Деде, руки вымыв
И загрязненный рот прополоскав!
И то, что он в конце концов вот это,
Коль верить местной власти и врачу,
В последний день, в последний месяц лета, -
Он тоже прав… молчу, молчу, молчу.
В отставку выгнали Ливанова.
Он принял это ровно, немо.
Теперь у воинства диванного -
Неразрешимая проблема:
Увидеть в нем министра дивного
Способен лишь поэт наивный,
Однако, глядя от противного…
Сказать точнее - от противной…
Должно быть, нам для счастья пущего
Таких вождей приводят, друже,
Чтоб мы любили предыдущего
И понимали: будет хуже.
Страна, видать, навеки пленница.
Прости, Отечество, за наглость -
Тут если что и переменится,
То так, что лучше б не менялось.
Еще внедрят такого вредину
В грядущем времени горячем,
Что мы заплачем по Медведеву…
Да и по Путину заплачем…
Вы как хотите - это знаково,
Я раскусил все эти козни:
Любить в России будут всякого,
Когда поймут, кто будет после.
И я теперь люблю Ливанова,
Пленен я чувством этим странным.
Конечно, я отнюдь не фан его,
Но посравнишь - и станешь фаном!
Терпи, страна! Любого вынеси!
Не то, когда придут другие,
Ты будешь в столь глубоком минусе,
Что заревешь от ностальгии.
Первая мировая война долго была заслонена ужасами второй, но в последнее время о ней стали вспоминать. То откроют к очередной годовщине ее начала памятник казачеству, то Владимир Путин отправится в Словению (тоже открывать памятник), то снимут фильм о героизме женского ударного батальона. В общем, постепенно Первая мировая (империалистическая, как ее называли после революции) выходит из тени. И причина тут не только в том, что Россия ищет новые и новые поводы для славных юбилеев, а прежде всего в том, что возвращается - как бы это сказать? - иррациональное чувство конца света. Тогда ведь тоже мир на ровном месте ввергся в пучину самоубийственной, совершенно бессмысленной бойни.
Можно сколько угодно повторять ленинские тезисы о «переделе сфер влияния», но Первая мировая - как раз тот случай, когда экономика ничего не объясняет. Задним числом все обретает предпосылки и смысл, но столь глобальное самоуничтожение Европы не было предсказано никем. А если учесть, что, по мнению многих, никакой Второй мировой не было, а была одна большая тридцатилетняя война - это массовое безумие вообще ничем не может быть объяснено. Просто достигло человечество некоего предела, резво рванулось вперед и на толкнулось на реванш убийственной дикости, фанатичной злобы, потому что за каждый прорыв надо платить. И потом, прогресс - это ведь не только автомобили, самолеты и кинематограф. Это еще и отравляющие газы, и бомбежки, и танки. И когда этого накапливается много, оно начинает стрелять само.
Вот и сейчас предчувствия больших катаклизмов носятся в воздухе, потому что рывок в начале века был, что говорить, гигантский. Бум информации, повсеместный и доступный интернет, новейшие технологии, абсолютная прозрачность, тотальный шпионаж, постепенный отказ от сырьевой энергетики, почти достигнутое биологическое бессмертие. За рывок опять надо расплачиваться дикостью - и вот уже главные защитники этой дикости, запрещенное в России ИГИЛ и прочие радикалы, терроризируют Европу. Вот уже самый пещерный обскурантизм торжествует у нас. Вот уже Америка - в порядке компенсации всех своих силиконовых и космических достижений - готова выбрать персонажа, которого сто лет назад попросту засмеяли бы.
В воздухе пахнет первой мировой - беспричинным и бесчеловечным реваншем идиотов, умеющих только запрещать и разрушать. Может, конечно, обойдется. А может смягчиться за счет того же прогресса: виртуальные хакерские войны, гибридные войны, убойная пропаганда вместо пушек. Но ощущение узнаваемое, то, о котором писали все современники: никто не хочет катастрофы, а она втягивает, как воронка. И на глазах тупеют умные, и фанатиками становятся умеренные, и к оружию призывают мирные. Чтобы человечество не думало, что оно все про себя понимает.
Дмитрий Быков, писатель, поэт, журналист
…А в общем, я люблю Медведева,
Он мне милей из этих двух.
Все, чем Россия тайно бредила,
Он выговаривает вслух.
Недавно сердце так и замерло
И пот растекся по челу:
Раз, говорит, у вас призвание,
То вам достаток ни к чему.
Потом добавил укоризненно:
В минуту злую, не дай бог,
Силовики рискуют жизнями -
А чем рискует педагог?
Едва ли пулю всадят в мясо вам
За низкий балл и трубный глас.
Начистить рыло могут максимум,
Но это могут всем у нас.
К чему томиться над учебником
И мучить лекционный зал?
Ведь можно как-нибудь и чем-нибудь
Подзаработать, он сказал.
«Обиды незачем накапливать.
У вас же есть и ум, и слог,
И можно чем-нибудь и как-нибудь
Подзаработать. Я же смог!»
Не зря я чтил его заранее.
Медведев - истинный премьер:
Он не подаст мне подаяния,
Однако смог подать пример.
И мысли тихие, вечерние
Мелькают в гаснущем мозгу:
Уж если он… то я уж чем-нибудь,
То я уж как-нибудь смогу!
Уж если он с такими данными,
С такой загадочной душой
И с заявлениями странными -
Премьер страны такой большой,
Где любят лажу непотребную
И ценят пафосную жесть,
То у меня на корку хлебную
По крайней мере шансы есть.
…Но вот однажды на даче - таким же летним днем, каким, по его воспоминаниям, был жаркий день его отрочества, миг первой мечты запечатлеть окружающую благодать, - я нашел старый «Новый мир» 1973 года, с окончанием «Сандро из Чегема». И прочел там вот этот фрагмент:
«Солнце уже довольно сильно припекало, и от папоротниковых зарослей поднимался тот особый запах разогретого папоротника, грустный дух сотворенья земли, дух неуверенности и легкого раскаяния.
В этот еще свежий зной, в этот тихий однообразный шелест папоротников словно так и видишь Творца, который, сотворив эту Землю с ее упрощенной растительностью и таким же упрощенным и потому, в конце концов, ошибочным, представлением о конечной судьбе ее будущих обитателей, так и видишь Творца, который пробирается по таким же папоротникам вон к тому зеленому холму, с которого он, надо полагать, надеется спланировать в мировое пространство.
Но есть что-то странное в походке Творца, да и к холму этому он почему-то не прямо срезает, а как-то по касательной двигается: то ли к холму, то ли мимо проходит.
А-а, доходит до нас, это он пытается обмануть назревающую за его спиной догадку о его бегстве, боится, что вот-вот за его спиной прорвется вопль оставленного мира, недоработанного замысла:
- Как?! И это все?!
- Да нет, я еще пока не ухожу, - как бы говорит на этот случай его походка, - я еще внесу немало усовершенствований…
И вот он идет, улыбаясь рассеянной улыбкой неудачника, и крылья его вяло волочатся за его спиной. Кстати, рассеянная улыбка неудачника призвана именно рассеять у окружающих впечатление о его неудачах".
Гениальная неудача творца, так оно и есть; и роман его тоже неправильный, и тоже гениальный, и как-то этот разогретый дух земли, так примиряющий со всеми ее неправильными пропорциями - «на тысячу подлецов один человек», - действительно иногда чувствуется, особенно в детстве. И тогда понимаешь, что от тебя тоже кое-что зависит, ты в этот акт творения вовлечен, и нельзя все время предъявлять претензии к Богу - надо иногда кое-что делать и самому. Но не в этой нехитрой мысли было дело, а в том, что вся глава «Тали - чудо Чегема» была одним из очень немногих примеров симфонической прозы в литературе ХХ столетия. Действительно он там в лирических отступлениях иногда прыгает выше своего обычного - очень высокого - уровня. Ты понимаешь, что этот художник действительно делает, что хочет, что в свои лучшие минуты он пленительно свободен. И дело свое он знает так же хорошо, как Кязым, но плюс к этому великолепному профессионализму - попробуйте оторваться от его неспешных рассказов и витиеватых размышлений! - он умеет иногда летать, и тогда мир для него оправдан. Редко испытываешь это чувство, еще реже умеешь передать его читателю, - но Искандер мог.
Он ответил как-то на мой вопрос о причине южного происхождения большинства российских сатириков и юмористов: Гоголь, Чехов, Аверченко, Данелия, одесситы (из которых он особенно любил Бабеля), даже Зощенко, чьи корни связаны с Полтавщиной, - все родились на благословенном юге, как и он сам. Он ответил, что именно север, где никто никому не рад, и заставляет защищаться от всего насмешкой, и не желчной, а по возможности щедрой, радостной, с оттенком той радости, с какой встречают друг друга южане. И действительно - он ведь давно уже сказал, что юмор напоминает след человека, заглянувшего в пропасть и отползающего обратно. (Сью Таунсенд, британская писательница, чья щедрая ирония немного напоминает манеру Искандера, сказала: если б он, кроме этой фразы, вообще ничего не написал, то и тогда был бы крупным писателем.) Искандер всегда смотрел в пропасти. Немногие знают, какие приступы отчаяния и душевного помрачения он переживал. «Страх, как ртуть, копится в организме. Проходят грусть и радость, а страх остается и умножается», - сказал он мне в давнем интервью; и потому страха он себе не позволял. «Страх побеждается жестом». И столько таких красивых жестов было в его биографии, сколько прекрасных речевых жестов - в его прозе! Искандер работал красиво. Глядя на него, читатель хотел быть таким же - и предпринимал некие усилия в этом направлении, а можно ли требовать от литературы большего?
Не надо было даже, чтобы он писал в последние годы: все знали, что он болен, что пишет в основном короткие стихи, что не может долго сидеть за столом (а рассказ, не переписанный два-три раза, он считал черновиком). Важно было, что он присутствовал, потому что одно его присутствие удерживало от низостей и внушало уверенность. Ничто дурное к нему не приставало, никакие несогласия с ним не колебали его авторитета: все знали, что Искандер не может хотеть плохого. Заблуждаться - может и обязан, как всякий гений; но вставать на сторону зла - никогда. Это он сказал, что самое многочисленное сословие, которого не учел никакой Маркс, - чернь, и принадлежность к нему не зависит от имущественного статуса, от образования и местожительства. Это те, кто сам ничего не умеет и другим мешает. Он этой черни противостоял одним своим существованием, и рядом с ним было спокойно.
Книги-то остались, но в литературе, в жизни вообще - весьма важно еще и присутствие автора. Есть вещи непоправимые, зияния незаполнимые. Человека порождает эпоха, ее масштаб на нем сказывается. Где взять сегодня человека, хоть сколько-нибудь сравнимого с Искандером по масштабу пережитого, передуманного и понятого? На шестидесятилетии Окуджавы, на котором Искандер тоже был гостем, - Эйдельман сказал:
- Раньше, Булат, думали так: пусть писатель живет как угодно, лишь бы писал…
- А сейчас пусть пишет что угодно, лишь бы жил, - крикнул с места Окуджава.
Если вдуматься, не такая уж это и шутка.
Россия, предпасхальная неделя, прогретые апрельские дворы. Сегодня, двадцать третьего апреля, - четыре века ровно с той поры, как Шакспер* (как бы там его ни звали) покинул мир (а может быть, и нет), увязнувший в пороке и развале (смотрите шестьдесят шестой сонет).
Четыре века Гамлет, бледный воин, стремится побороть всесильный рок - и все еще партером не усвоен его открытый, так сказать, урок. Все не запомнит наше поголовье, холодного пространства посреди, что если ты живешь в Средневековье - себя ты соответственно веди! Без этих рефлексий-самоироний, что разводил Офелии жених, - глядишь, еще не умер бы Полоний, и дочь его осталась бы в живых, и дважды овдовевшая Гертруда простила бы сынка за простоту, избавилась от тягостного блуда и не барахталась в гнилом поту**; не говоря о бешеном Лаэрте, испившем чащу ужаса до дна… В сюжете, где кругом сплошные смерти, могла бы прогреметь всего одна. Нормальный рыцарь, действуя по правде, сказал бы дяде: сдохни, обормот! Единственным убитым был бы Клавдий. Народ бы понял. Он всегда поймет, тем более что Гамлет популярен, и жест героя был бы оценен (а если б разложилось в пополаме, то можно датский выдумать ВЦИОМ). Кратчайший путь всегда бывает верным, мы знаем, сколько горя от ума, и сам же Розенкранцу с Гильденстерном ты говорил, что Дания - тюрьма, зато уж в ней стабильность и единство, и каждый благодатью осенен; и если уж ты в Дании родился и Господом засунут в Эльсинор, то ты и действуй, падла, как датчанин, на радость окружающих датчан! Пускай гуляют призраки ночами - но днем они, как правило, молчат. Но бледный принц, эпохи перепутав, поддался мысли - главному греху, - а в результате видим кучу трупов, и сам он в этой куче наверху. Несчастный зритель! Ты не веришь притчам, в которых связь времен обнажена, и если ты не хочешь быть типичным, то будет типа дальше тишина. Но пятый век подряд, себе на горе, ты тупо забываешь об одном: ты хочешь быть хорошим в Эльсиноре! А в Эльсоноре надо быть… молчу.
Вот, например, Памфилова решила в шестнадцатом возглавить избирком, не чувствуя, что данная машина не может прямо ехать ни при ком. Вот Кудрин, верный внук Адаму Смиту, не думая о жребии ином, решил вернуться в Клавдиеву свиту - он будет там глубокий эконом! И главное - уже сама Гертруда, занявшая седьмую часть земли, не хочет выбираться из-под спуда, куда ее надежно завели; она уже поверила, Гертруда, сползая в тяжкий, гнилостный покой, что если Клавдий сдвинется отсюда - не будет и Гертруды никакой! Здесь нужно поведение земное, холодное, для аппаратных битв; ты, если хочешь выжить в Эльсиноре, не спрашивай про быть или не быть, о гуманизме пафосном забредив. Тут надо бить - соседей и сынов. Тут будь хотя бы Озрик, как Медведев, а лучше Розенкранц, как Иванов, и будешь для народа лучшим другом, заслоном всякой пакостной весне… А если ты талантлив, как Ролдугин, - играй! Не «Мышеловку», а Массне.
Тогда-то ты, скажу тебе без лести, окажешься удачлив и неглуп, и будет складно в датском королевстве…
Пока не скажут «Унесите труп"***.
Вот думал Гитлер, что успешно свяжет своих земель разрозненную рать, - и весь народ ему спасибо скажет и будет это вечно повторять, поскольку если нация закисла и села на предсказанную мель, не надо ей искать другого смысла, как только собирание земель. Что факельные шествия и марши сильней любых законов и святынь; что можно всех сплотить в едином фарше - лишь образ нацпредателя подкинь; что если упразднить свободу слова - твоей не поколеблют правоты, а обвини в своих грехах другого - и станет он садистом, а не ты. Он утверждал при этом, что славяне - давно рабы, и слава их - в былом (он, собственно, открытыми словами делился этим мненьем за столом); он вовсе не усматривал преграды в народе русском, выбитом на треть, - он полагал, что все там будут рады захватчиков восторженно терпеть. Вполне серьезно (он утратил юмор) считал себя Господнею рукой. Есть фюрер - есть и нация, он думал, а нету - нет и нации такой. Но воины советского гражданства устроили ему такой финал, что он узнал, как сильно заблуждался и как он в людях мало понимал. С тех пор минуло семь десятилетий, но так страна была вразумлена, что резко начинает тяжелеть ей, когда припомнит фюрера она.
Вот думал Геббельс: стоит на полгода все СМИ ему отдать (а год - верней), - из самого культурного народа он сделает разнузданных свиней. А если подпустить публичных казней (химера-совесть больше не болит)… Чем больше ложь, тем верят безотказней; чем громче ложь, тем крепче монолит! Не думайте подробно объясняться. Внушайте дуракам со всех сторон, что миром управляют англосаксы (Америка - их главный бастион). В искусстве нету места извращенцам. Кто модернист, тот, в сущности, еврей. А если вам не нравится Освенцим, то вы враги немецких матерей. Но семь тому назад десятилетий - урок эпохи прост и объясним - весь этот рейх, что назывался третий, пошел на дно, и Геббельс вместе с ним, хоть своего нередко добивался и выглядел талантливым порой, как про него однажды отзывался другой достигший многого герой.
Вот думал Штрайхер, что его не тронут, когда придет заслуженный провал: другие боссы нации утонут, а он же никого не убивал! Он, ничего дурного не содеяв, присядет, может быть, на пару лет, - он просто призывал мочить евреев, но это же свобода слова, нет? Он действовал правительству в угоду, он был сопротивляться не готов, он попросту транслировал народу известия! Из тыла и с фронтов! За что теперь он должен быть повешен и людоедом признан на века - хотя известно всем, что он помешан, как всякий журналист «Штурмовика»? Он журналист, пропагандист, и баста! Но объяснил международный суд, что он довольно сильно ошибался и эти аргументы не спасут.
Законы жизни грозны и жестоки, равно платить рабу и главарю - и нечего отыскивать намеки, я все открытым текстом говорю. Моя страна разделалась с фашизмом, и не за то на фронте был мой дед, чтобы фашизма этого франшизам тут кто-нибудь включал зеленый свет. При нас, как прежде, память и надежда. Да здравствует Победа на века - та, что была, и та, что неизбежна, хотя еще изрядно далека.