Хоть Бог и запретил дуэли, — и вряд ли их введет режим, — но вы настолько… (надоели), что мы, пожалуй, разрешим. Друзья «Орленка» и «Зарницы» чтут офицерство лет с пяти; вы переходите границы — и мы готовы перейти. Раз вы по собственной же воле стремитесь к этакой беде, и если не хотите боле триумфа в собственном суде, и раз вы бьете наших деток, и ни один из вас досель не пострадал ни так, ни этак, — то почему бы не дуэль? Ведь даже Пушкин, русский гений, был боевит, что твой сармат; нужна лишь пара уточнений, чтоб представлять себе формат, а то ведь вызов неформальный.
Задел Навальный вашу честь, но, так сказать, сидит Навальный. Выходит, вы хотите сесть?
Хотя вы воинский начальник, и грудь в наградах от и до, и в карате отнюдь не чайник, и, разумеется, в дзюдо, — но раз вы вызвали сидельца, то, рассуждая по уму, чтоб изувечить это тельце, вам предстоит сойти к нему.
Хотя бы ради поединка — сойдите к узникам на миг; ей-богу, славная картинка — глава Росгвардии средь них. Пусть против силы выйдет сила, пускай ответит, троглодит. А то выходит некрасиво: вы не сидите, он сидит…
Но ради чести и гражданства, раз вам не хочется в тюрьму, вам можно выхода дождаться и ночью встретиться ему. Какой восторг, какие фотки для юных блогеров Москвы: Навальный — шасть из-за решетки, а тут как раз стоите вы, при всем параде, словно в раме, в фуражке, в тельнике, всерьез, грозя руками и ногами его по заднице того-с. Ногою, с маху, в полукружья, потом рукою между глаз… Однако в выборе оружья свободен вызванный как раз, хоть он и мыслящий инако, и враг, и плут, и гниль, и прель… Иначе это будет драка, а совершенно не дуэль.
Мы знаем, вы, конечно, вправе, сперва навесив всех собак, в свободной нашей сверхдержаве его мутузить просто так, хоть впятером, без всяких правил, усердно, дружно, горячо, — Песков же вам уже подставил свое надежное плечо! Мы знаем, что Навальный — бяка. Вольно ему из кожи лезть! Но, повторяю, это драка. Тогда, пардон, при чем тут честь? Избить Навального из мести вы, разумеется, вольны; мы и не ждем особой чести от новых символов страны, как от осинок — апельсинок, как жирных пенсий — от сумы…
Но вы сказали: поединок. Сказали это вы — не мы. Навальный вам не «Pussy riot»: мужчина, весящий под сто. Пускай оружье выбирает — хоть огнестрельное, хоть что.
Оно, конечно, вы — начальство, но за домашний свой арест он сам неплохо накачался и «Доширак» исправно ест. Противник, думаю, достойный. Вы славно завершите год: рэп-батл «Оксиморон и Гнойный» на этом фоне отдохнет. А то, серьезно, взяли моду — при одобрении отцов на безоружную свободу спускать с дубинками бойцов! Чуть кто-то выйдет — сразу нате: и по мозгам, и в автозак… Ей-ей, дуэль в таком формате надоедает на глазах. Вопрос уже насущно вылез: я сам за власть и за режим, но если вы вооружились, давайте всех вооружим? Иначе это не дуэли и называется не так, а как? «Россия в беспределе». «Позор». «Бесчестие». «Бардак».
И вообще скажу вам, братцы, — не надо мне «призывы» шить, но вы же утомитесь драться, коль поединки разрешить! Не ждали вы таких сюрпризов? Боюсь, что в наши времена последний выход — это вызов, а больше шансов ни хрена. Спустились мы к такой ступени — спасенье в шпаге и плаще. Ни суд, ни жалобы, ни пени не помогают вообще. Мы можем шею гнуть тряпично, но можем вдруг включить умы: вы вызываете? Отлично! Но можем вызвать вас и мы — пусть нас рассудит воля Бога! Пусть он подаст последний знак!
А слов мы знаем очень много. Гораздо круче, чем «слизняк».
Знаете, это как Лев Чандр «искал себе друзей». Нельзя найти себе друзей! Друзья появляются или нет, вот и всё. А найти прицельно друга невозможно и не нужно. Как нельзя найти любовницу (или любовника), она приходит сама. Кто ищет, тот никогда не найдёт. А вот кто сам умеет жить, кто самодостаточен, к тому все потянутся и прибегут.
* * *
Всё-таки раньше секс был чем-то сакральным: «дать» не значило, конечно, полюбить, но как-то впустить в себя, соотнести с собой, что ли. Внутренний мир был не так оторван от внешнего. У сегодняшней же девушки он компактно помещается внутри, как один корпус подлодки в другом, и «дают» они чаще всего вот этим внешним корпусом, который очень мало влияет на самоощущение.
* * *
… главная, заветная мысль Шоу: не любите тех, кого воспитали. Отпускайте их. Не связывайтесь с ними. Всякий мужчина стремится найти идеальную глину, из которой вылепит свой идеал; но мужчина устроен так, что может вылепить лишь второго себя, — а жить с собой бессмысленно, неинтересно. Учитесь любить других.
Человек глубже, чем мы можем предположить.
Мне очень нравится надпись в музее Прадо: «Бережно относитесь к тому, чего вы не понимаете. Это может оказаться произведением искусства».
Там — нам всем ничего не будет.
Все дозволено. Путь открыт.
Ни девятый круг не остудит,
Ни четвертый не опалит.
Мы напрасно думаем, братья,
Что грозна небесная рать.
Ох, и жалкое же занятье —
Нас — таких! — посмертно карать!
Нам едва ли грозит по смерти
Тот трагический поворот —
Сладострастно ждущие черти
И большой набор сковород.
Это здесь в центрифуге судеб
Мы летим по своим кругам.
Там — нас всех никто не осудит,
Так что кукиш нашим врагам.
И когда распоследней бурей
Наши грешные дни сметут, —
Там — нам всем ничего не будет.
Нам за все воздается — тут.
России главная черта — предел, законченность, граница; Россия с пеною у рта к определенности стремится. Уж если в чем не повезло, то так приплющило, что спятишь; уж если зло, то суперзло, а коль порядочность — то святость. Тут если выбрана стезя, то уж до гроба выбор сделан; быть промежуточным нельзя — «Будь или ангел, или демон». Писал, я помню, Томас Манн, что выбор — бред, фантом, [иллюжен]**; в обычной жизни, может, дан, а при фашизме резко сужен. Коль есть беспримесная дрянь, дрянь беспросветная, заметим, — то сразу ты заплатишь дань простым границам, тем иль этим. Фашизм поблажек не дает, туманность выбора развеяв: ты за ликующий народ — иль за гонимых иудеев? И Черчилль, заплатив сполна, сказал: иллюзий я не строю, коль против этих — Сатана, то я в союзе с Сатаною. При этом выборе простом вопрос о святости отставлен. Доспорим как-нибудь потом, а нынче наш союзник — Сталин.
Насчет моральной пользы зла — еще подумаем об этом: когда оценивать нельзя, тогда и мысли под запретом. С тех пор, когда, на нас напав, фашизм искал себе пространства, — так Сталин оказался прав, и до сих пор еще остался.
Где все черно или бело, там нет ни рыжих, ни шатенок; где есть беспримесное зло — там ни оттенков, ни оценок.
Таков сегодняшний излом, — предлог грядущей ностальгии, — что мы бываем этим злом наглядней, ярче, чем другие. Мы гоним чистый беспредел, крутое, искреннее порно, — но я решать бы не хотел, насколько это благотворно. Сплошная тьма, черна, крепка, — а не штриховка или пятна (я захожу издалека, но ведь иначе непонятно).
Вот, скажем, Пражская весна, и все мечты покуда живы, и перспектива неясна, и как бы есть альтернативы. Но тут мы всунули клешни, вмешался Леня-душегубчик, и танки русские вошли, и воин света сразу Дубчек. Уже про Пражскую весну, про риски, шансы и обманки я ничего не объясню — все обсуждают только танки. Вот, скажем, киевский майдан: они подавно несвятые, но им такой противник дан в лице сегодняшней России, такой разительный пример, что, приглядевшись хорошенько и посравнивши с ДНР, полюбишь даже Порошенко. Чего, казалось бы, лютей идеи нашенского дяди — «Поставим женщин и детей, а сами храбро встанем сзади!». Любая грязная братва свята при виде крокодила; теперь хвала тебе, Москва, — ты Киев сразу обелила.
Теперь он праведен, и чист, хоть там и склизко, и нечисто; за этот ход неонацист еще похвалит крымнашиста.
И вот российский новодел, хоть он и сделан на коленке, перешагнул за тот предел, за коим кончились оттенки. Он осчастливил гопоту и наплодил немало дряни, однако пересек черту на деле Павликовой Ани, которой восемнадцать лет (помладше прочих фигурантов) и у которой точно нет террористических талантов. Она сама бы по себе не нарушала строгих правил, но чувачок из ФСБ собрал подростков и подставил, не знаю, собственно, на кой. Их нравов не могу постичь я. Не слышал разве что глухой про дело «Нового величья». Умеют многие из нас терпеть упорно, образцово — и Крым стерпели, и Донбасс, спокойно терпят и Сенцова, но он мужчина, он мужик, — хоть не солдат и не захватчик, — он и под пыткой не дрожит, в суде уж точно не заплачет. А это девочка в суде, где ясно все по первой фразе, рыдает: «Мама, мама где?» — причем еще по телесвязи, — и тот из пафосных шутов, гораздых языком метелить, кто это вынести готов, тот окончательная нелюдь.
Я сам на многое глядел — мол, не беда, придет расплата, — но здесь, по-моему, предел. Здесь просто точка невозврата, за коей, Господи прости, все рухнет вниз неудержимо. Нельзя полемику вести о легитимности режима. Нет оправданий и защит у современников злосчастных. Всяк соучастник, кто молчит. Кто шепчет, тоже соучастник. Есть вещи, общие для всех: забудем внутренние войны. Порою ненависть — не грех, Войнович говорил покойный. А впрочем, желчному уму внушила прошлая эпоха: мы вяло любим потому, что ненавидим тоже плохо. Пускай Россия заживет определенно, строго, чисто: «Наука ненависти» — вот чему нам надо научиться. Войну мы помним четко так не для того, чтоб бить по нервам, — у нас сегодня тот же враг, что был у дедов в сорок первом. Определенность и война, при том, что дело наше право, — вот в чем действительно сильна моя бессмертная держава. Довольно, хватит голосить, о снисхождении просить, кричать, что в правде наша сила, — есть то, что можно выносить, но кое-что невыносимо. Есть белый цвет и черный цвет — о прочем правнуки рассудят. Оттенков нет. Акцентов нет. Пощады нет.
И им не будет.
** в оригинале -- illusion, но в таком виде не проходит
…
После чемпионата мира нас ожидает то же, что в марте четырнадцатого: обострение внешнеполитической повестки и судьбоносный захват чего-нибудь небольшого, но духоподъемного.
Тут ведь в чем штука: они наконец поняли, что он любит и чего не любит больше всего. Больше всего ему нравится со снисходительной улыбкой принимать здесь мировых лидеров и показывать, как у нас все хорошо: на питерском экономическом форуме он прямо плавал в этой атмосфере уважительной враждебности, осторожного подобострастия, признания сквозь зубы. В его системе ценностей народная любовь давно ничего не весит, он знает, какое это переменчивое дело и как легко она покупается. Ему нужен международный престиж, он все делает с оглядкой на них, ему хочется, чтобы о нас говорили примерно так же, как о советском хоккее в семидесятые. Мы — «большая красная машина», нас боятся, не любят, но восхищаются. И он не хочет, чтобы любили. Любовь проходит, а страх никогда. Так что форум и чемпионат — его главные праздники. И больше всего он не любит, когда ему, по выражению одесского бандитского короля, нарушают праздник.
А его нарушают: и Сенцов со своей голодовкой, и доклад международной комиссии по «Боингу», и обострение ситуации в Донбассе (и он наверняка убежден, что украинская сторона приурочивает это к чемпионату — как в 2014 году искренне верил, что Майдан затеяли для осквернения его личной Олимпиады).
И реакция на все эти обострения одна: как, вы пытаетесь испортить нашим людям их главный праздник? Мы не жалеем денег на хорошее впечатление, наши люди жертвуют всем — и вы нам плюете в лицо в ответ на гостеприимство, на безупречную холодную вежливость нашей дипломатии, на изящество пропаганды? Так вот же вам! Вы хотели смазать впечатление от Игр — и получили Крым, а потом и гибридную войну; вы приурочили к чемпионату свои доклады и разоблачения — так получайте!
Всех, кто будет вякать в надежде привлечь внимание иностранных гостей, будут вязать втрое жестче и наказывать, как за террор; и если на фоне чемпионата действительно появятся обострения — «мстя будет страшна». Нет занятия опасней, чем омрачать его радости. У него же их так немного — грузовик поводить да с Меган Келли поболтать.
…
Я им прямо любуюсь на форуме, где он питерским небом храним и глумится над теми, которыми, что обычно глумились над ним. Нашей банде Европа — помеха ли? Как один обломались, козлы. Обвиняли во всем — а приехали, возмущались — а вот приползли! Никогда мы не будем изгоями.
Выла Меркель, ругался Макрон — а теперь он встречался с обоими и поставил их в позу «наклон».
Вся Европа нагнулась и хавает. Не тиран, а хозяин скорей, — он блаженствует прямо, он плавает в ощущеньи победы своей. Словно Рембрандт в присутствии Саскии, он лучится довольством, теплом, снисхожденьем… Какие тут санкции? С изоляцией вышел облом. Все спешат с навостренными лыжами, как гаремные жены — в кровать… Нефть упала — однако мы выжили; Мэй орала — тем паче плевать! Никакие скандальные Скрипали не влияют уже на умы; нам неведомо, что они выпили. Если выжили — это не мы. Мы царуем, подобно Тарквинию. Русский мир — это наши дела. Не ходите за красную линию — и Лукреция будет цела.
Он и сам тяготился бы ссорами. Заходите, мадам и мусьё! Он действительно счастлив на форуме, ради форума, собственно, все: не для вас же, товарищи-граждане, креатив и трудящийся класс? Вы же сами, по-моему, жаждали, чтобы вытерли ноги об вас? Вы же видите в этом величие, генералы, министры и знать; вы не знали другого обычая — и откуда вам, собственно, знать? Не для вас, горемычных, изваяна декорация эта, увы; вы и так никуда от хозяина, только этим и держитесь вы. Не для вас он цветет и лидирует: так дракон равнодушен к хвосту. Не для вас он с ухмылкой позирует в грузовозе на Крымском мосту. Это все не России, а Западу, хоть уютным, но скучным местам, потому что он понял по запаху, как ужасно обделались там. Им-то жаль и себя, и имущества, и накопленных бабок, и сил, — нам же нравится гибнуть и мучиться (и вдобавок никто не спросил). Нам равно — погибати и выжити. Наш народ — холостяк, нелюдим… Если ж вы нам немного полижете, мы вам нефти и газа дадим.
(В этом, собственно, суть его вызова, для того и позвали гостей: все своими настолько зализано! От чужих это как-то острей.)
И не надо тут быть острословами, упреждаем родную печать, и Немцовыми или Сенцовыми чистый праздник его омрачать, вылезать с подозреньями, с «Буками», с обвиненьями наших вояк… Это как с неприличными звуками вылезать на гламурный сходняк. Что вы носитесь с проклятым именем, приравняв террориста к Христу? Ведь у нашего радостей минимум: мундиаль да проезд по мосту.
В том и суть его комплекса главного: показать петербургской братве, что его принимают как равного — и везде, а не только в Москве. Приглашать иностранного лидера на показ, на потеху, на глум, чтоб Европа смотрела и видела: он нагнул эту мелочь. Нагнул. Всем лицом восклицает: могу же я! — с интонацией гордой — круты: потому что и газ, и оружие — под восторги родной гопоты. Мы прикрыты и Бродским, и Пушкиным, ибо правила нашей игры неизменны: блатные к … снисходительны. Даже добры. (Тут какое-то слово пропущено — в тексте вымарка, вроде дыры.)
Все, как хочется гордому воину, покорителю прочих Валгалл. Так что Питер потерпит. Чего ему? Он еще не такое видал. И убийство российского гения, и восстания, и мундиаль, и волнения, и наводнения, и октябрь, и январь, и февраль.
Что нам делать, умеющим кофе варить,
А не манную кашу?
С этим домом нетопленым как примирить
Пиротехнику нашу?
.
Что нам делать, умеющим ткать по шелкам,
С этой рваной рогожей,
С этой ржавой иглой, непривычной рукам
И глазам непригожей?
.
У приверженца точки портрет запятой
Вызывает зевоту.
Как нам быть? На каком языке с немотой
Говорить полиглоту?
.
Убывает количество сложных вещей,
Утонченных ремесел
Остов жизни — обтянутый кожей Кащей —
Одеяние сбросил.
.
Упрощается век, докатив до черты,
Изолгавшись, излившись.
Отовсюду глядит простота нищеты
Безо всяких излишеств.
.
И, всего ненасущного тайный позор
Наконец понимая,
Я уже не гляжу, как сквозь каждый узор
Проступает прямая.
.
Остается ножом по тарелке скрести
В общепитской столовой,
И молчать, и по собственной резать кости,
Если нету слоновой.
Он (громко, вслух):
— Нам англичанка гадит, как всегда. Она давно пред нами виновата. Но мы их остров можем без труда при помощи кинжала и «Сармата» испепелить за три минуты в хлам, и Дональд Трамп в душе не возражает.
(Страстным шепотом):
— Пойми, Тереза, это я не вам. Британии ничто не угрожает. Ну просто так мне надо, извини. Представь, что это голос из винила… Ты, главное, Макрону не звони и Трампу не звони…
Она:
— Уже звонила.
Он (досадливо):
— Ну, блин, Тереза! Что, блин, за дела! Ведь там же ночь, Тереза, полвторого! Когда бы ты не женщина была, истерику бы ты бы не порола. И тише, тише! День же тишины. Мы не хотим ни зла, ни потрясенья. Мы поорем, вы потерпеть должны, недолго, до утра, до воскресенья. Вот сходит на участки большинство, закроются предвыборные кассы… Мне надо выбираться!
Она (изумленно):
— Из чего?
Он:
Что значит — из чего? Из этой массы! А как сейчас добыть признанье масс? Я должен посулить им больше ада.
Ты знаешь, Крым берется только раз. Чтоб снова взять, его отдать же надо. А там еще имеется народ, он может не одобрить этот метод разруливанья. Крым не бутерброд, как говорит… ну этот, блин, ну этот…
Меня без новых планов не поймут. Но в голову, Тереза, не бери ты: у вас же Абрамович и Мамут, у вас же квартируют все элиты, и нас ни разу это не скребло. У вас же Гарри Поттер, Кира Найтли, и главное (понижая голос), у вас же там бабло… Ты правда веришь?
Она (холодно):
— Вери хайли лайкли.
Он:
— Тереза, ты включаешь дурачка. Все эти опасения — пустое.
В России быть не может новичка, тут только старички, как при застое. Политика застыла, как бетон, и публика зевает от занудства…
Она (голосом министра обороны Гэвина Уильямсона):
— Вам следует сменить заборный тон. Вам надо извиниться и заткнуться.
Порошенко (из-за ее спины, высовывая язык):
— Заткнуться, ламца-дрица-гоп-ца-ца! Сейчас мы доиграем эту драму. Вас ожидают девять грамм свинца, на каждого бойца по нанограмму.
Он:
— Тереза! Я б стерпел, что это ты, но если он, то мы ответим матом.
(Голосом Марии Захаровой):
— Начальникам российской гопоты никто не смеет ставить ультиматум! Ху, а ю, маза фака, ху, а ю! Биг рашен Босс, как пела Холи Молли, повертит вас на ядерном…
Она:
— Твою Захарову учили не в МГИМО ли?
Он (покладисто):
— А хоть бы и в МГИМО. Не Оксфорд, чай, но, так сказать, годится для протеза!
Она:
— Стерпели мы полониевый чай, но это химоружие…
Он:
— Тереза! Вы все демонизируете нас, но потерпи до мая, ради бога…
Она (голосом Бориса Джонсона):
— Мог только ты отдать такой приказ!
Он:
— Пойми, у нас народу очень много. Ничуть не меньше Лондона Москва, и вся бурлит, почти как Украина. Валяются такие вещества — не представляешь! Вплоть до кокаина. Снимите ваши темные очки, не очерняйте образ русской власти! Я прессу контролирую почти. Кинопрокат. Росгвардию… отчасти. Но всех держать за ворот не могу. Я двадцать лет вертелся, как на шиле. Включил своих — Песков несет пургу, включаю вас — Глушкова задушили! Как уследишь? Предлогов миллион. И что мне делать с вашим захолустьем, зачем бы мне обмененный шпион?
Она:
— Чтоб запугать оставшихся.
Он:
— Допустим.
Но все же не бери меня на понт, а лучше с точки зрения британки прикинь, что от тебя сбежал Джеймс Бонд и попросил приюта на Лубянке. Что, не отравишь, сорри за вопрос? Обидно же! Мы, чай, не из железа! Да я бы лично яд ему поднес. Я не люблю изменников, Тереза.
Уж если, падла, пересек межу — предашь опять. Ты всюду посторонний. На Сноудена, веришь ли, гляжу — прикидываю: газ или полоний? Но ты мою риторику, Терез, не принимай с обидой, ясен перец. Я на рожон бы сроду не полез, но я же там последний европеец! Россия ведь грознее, чем Чечня. Она сурова, хоть и не речиста. Там если бы не выбрали меня — то выбрали бы полного фашиста. А изберусь — и сразу же молчок! Я вовсе не люблю ходить по краю. Ведь ты же знаешь, я не новичок…
Она:
— Я этого как раз таки не знаю. За ваш постыдный акт, за двух калек, за ядами пропитанную ветошь я…
(упавшим голосом):
— Высылаю двадцать человек.
Он (счастливым шепотом):
Ну слава богу!
(Громко, радостно):
— Ты за все ответишь!
Преждевременная автоэпитафия
Весенний первый дождь. Вечерний сладкий час,
Когда еще светло, но потемнеет скоро.
По мокрой мостовой течет зеленый глаз
Приветствующего троллейбус светофора,
Лиловый полумрак прозрачен, но уже
Горит одно окно на пятом этаже.
Горит одно окно, и теплый желтый свет,
Лимонно-золотой, стоит в квадрате рамы,
Вот дождь усилился - ему и дела нет:
Горит! Там девочка разучивает гаммы
В уютной комнате, и нотная тетрадь
Стоит развернута. Сыграет и опять
Сначала. Дождь и стекло. Потеки на стекле -
Забылись с осени… И в каждом из потеков
Дробится светофор. Под лампой, на столе
Лежит пенал и расписание уроков,
А нынче музыка. Заданье. За дверьми -
Тишь уважения. И снова до-ре-ми.
Она играет. Дождь. Сиреневая тьма
Все гуще. Окна разгораются, и вот их
Все больше. Теплый свет ложится на тома
На полке, за стеклом, в старинных переплетах,
На руки, клавиши и, кажется, на звук,
Что ровно и легко струится из-под рук.
И снова соль-ля-си… Соседнее окно -
Как рано все-таки смеркается в апреле! -
Доселе темное, теперь освещено:
Горит! Там мальчик клеит сборные модели:
Могучий самолет, раскинувший крыла,
Почти законченный, стоит среди стола.
Лишь гаммы за стеной - но к ним привычен слух -
Дождем перевиты, струятся монотонно.
Свет лампы. На столе - отряд любимых слуг:
Напильник, ножницы, флакончик ацетона,
Распространяющий столь резкий аромат,
Что сборную модель родители бранят.
А за окном темно. Уже идет к шести.
Работа кончена. Как бы готовый к старту -
Картинку на крыло теперь перевести -
Пластмассовый гигант воздвигнут на подставку
И чуть качается, еще не веря сам,
Что этакий титан взлетает к небесам.
…Дождливый переплеск и капель перепляс -
Осенний ксилофон по стеклам, по карнизу,
И мальчик слушает. Он ходит в первый класс
И держит девочку за врушку и подлизу,
Которой вредничать - единственная цель,
А может быть, влюблен и носит ей портфель.
Внутри тепло, уют… Но и снаружи - блеск
Фар, первых фонарей, ночного ксилофона
Негромкий перестук, текучий мокрый блеск
Дождя, дрожанье луж, миганье светофора,
Роенье тайных сил, разбуженных весной, -
Так дышит выздоравливающий больной.
Спи! Минул перелом; означен поворот
К выздоравлению, и выступает мелко
На коже лба и щек прохладный пот -
Пот не горячечный. Усни и ты, сиделка:
Дыхание его спокойно, он живет,
Он дышит, как земля, когда растает лед.
О, тишь апрельская, обманчивая тишь!
Работа тайных сил неслышна и незрима,
И скоро тополя окутает, глядишь,
Волна зеленого, пленительного дыма,
И высохнет асфальт, и посреди двора
По первым классикам проскачет детвора.
А следом будет ночь, а следом будет день,
И жизнь, дарующая все, что обещала,
Прекрасная, как дождь, как тополь, как сирень,
А следом будет… нет! о нет! начни сначала!
Ведь разве это рай - не самый верный знак,
Что все закончиться не может просто так!
…Я знаю, что и я когда-нибудь умру,
И если, как в одном рассказике Катерли,
Мы, обнесенные на грустном сем пиру,
Там получаем все, чего бы здесь хотели,
И все исполнится, чего ни пожелай, -
Хочу, чтобы со мной остался этот рай:
Весенний первый дождь, вечерний сладкий час,
Когда еще светло, но потемнеет скоро,
Сиреневая тьма, зеленый влажный глаз
Приветствующего троллейбус светофора,
И нотная тетрадь, и книги, и портфель,
И гаммы за спиной, и сборная модель.
1988
…Я знаю, что и я когда-нибудь умру,
И если, как в одном рассказике Катерли,
Мы, обнесенные на грустном сем пиру,
Там получаем все, чего бы здесь хотели,
И все исполнится, чего ни пожелай, -
Хочу, чтобы со мной остался этот рай:
Весенний первый дождь, вечерний сладкий час,
Когда еще светло, но потемнеет скоро,
Сиреневая тьма, зеленый влажный глаз
Приветствующего троллейбус светофора,
И нотная тетрадь, и книги, и портфель,
И гаммы за спиной, и сборная модель.
На самом деле, мне нравилась только ты,
Мой идеал и моё мерило.
Во всех моих женщинах были твои черты,
И это с ними меня мирило.
Пока ты там, покорна своим страстям,
Порхаешь между Орсе и Прадо,
Я, можно сказать, собрал тебя по частям -
Звучит ужасно, но это правда.
Одна курноса, другая с родинкой на спине,
Третья умеет всё принимать как данность.
Одна не чает души в себе, другая во мне -
Вместе больше не попадалось.
Одна как ты, с лица отдувает прядь,
Другая вечно ключи теряет.
А что, я ни разу не мог в одно это всё собрать?
Так Бог ошибок не повторяет.
И даже твоя душа, до которой ты
Допустила меня раза три через все препоны,
Осталась тут, воплотясь во все живые цветы
И все неисправные телефоны.
А ты боялась, что я тут буду скучать,
Подмены сам себе предлагая.
А ливни, а цены, а эти шахиды, а Роспечать?
Бог с тобой, ты со мной, моя дорогая.
Дмитрий Быков
У меня насчёт моего таланта иллюзий нет.
В нашем деле и так избыток зазнаек.
Я поэт, но на фоне Блока я не поэт.
Я прозаик, но кто сейчас не прозаик?
Загоняв себя, как Макар телят,
И колпак шута заработав,
Я открыл в себе лишь один, но большой талант -
Я умею злить идиотов.
Вот сидят, допустим, - слова цивильны, глаза в тени,
Говорят чего-нибудь о морали…
Я ещё не успел поздороваться, а они
Заорали.
И будь он космополит или патриот,
Элита или народ, красавец или урод,
Раскинься вокруг Кейптаун или Кейп-код,
Отчизна-мать или ненька ридна, -
Как только раскроет рот
Да как заорёт, -
Становится сразу видно, что идиот.
А до того иногда не видно.
Иногда я что-нибудь проору в ответ,
Иногда в испуге в обморок брякнусь.
Я едва ли потребен Господу как поэт,
Но порой я полезен ему как лакмус.
Может быть, фейс-контроль. А может, у них дресс-код.
Может быть, им просто не нравится мой подход
К их святому, напыщенному серьёзу,
Я не знаю, чем посягаю на их оплот
И с чего представляю для них угрозу.
А писанье - продукт побочный, типа как мёд.
Если каждый день на тебя орёт идиот,
Поневоле начнёшь писать стихи или прозу.
Дмитрий Быков
Всякий раз, как пойдёт поворот к весне
От зимы постылой,
Кто-то милый думает обо мне
Со страшной силой.
Чей-то взгляд повсюду за мной следит,
Припекая щёку.
Сигарета чувствует - и чудит,
Обгорая сбоку.
Кто-то следом спустится в переход,
В толпе окликнет,
Или детским именем назовёт,
Потом хихикнет,
Тенью ветки ляжет на потолок,
Чирикнет птичкой,
То подбросит двушку, то коробок
С последней спичкой -
За моим томленьем и суетой
Следит украдкой:
Словно вдруг отыщется золотой,
Но за подкладкой.
То ли ты, не встреченная пока
В земной юдоли,
Опекаешь, значит, издалека,
Чтоб дожил, что ли, -
То ли впрямь за мной наблюдает Бог
Своим взором ясным:
То подбросит двушку, то коробок,
То хлеба с маслом,
Ибо даже самый дурной поэт,
В общем и целом,
Подтверждает вечный приоритет
Души над телом.
Дмитрий Быков
…Меж тем июнь, и запах лип и гари
Доносится с бульвара на балкон
К стремительно сближающейся паре;
Небесный свод расплавился белком
Вокруг желтка палящего светила;
Застольный гул; хватило первых фраз,
А дальше всей квартиры не хватило.
Ушли курить и курят третий час.
Предчувствие любви об эту пору
Томит еще мучительней, пока
По взору, разговору, спору, вздору
В соседе прозреваешь двойника.
Так дачный дом полгода заколочен,
Но ставни рвут - и Господи прости,
Какая боль скрипучая! А впрочем,
Все больно на пороге тридцати,
Когда и запах лип, и черный битум,
И летнего бульвара звукоряд
Окутаны туманцем ядовитым:
Москва, жара, торфяники горят.
Меж тем и ночь. Пускай нам хватит такта
(А остальным собравшимся - вина)
Не замечать того простого факта,
Что он женат и замужем она:
Пусть даже нет. Спроси себя, легко ли
Сдирать с души такую кожуру,
Попав из пустоты в такое поле
Чужого притяжения? Жару
Сменяет холодок, и наша пара,
Обнявшись и мечтательно куря,
Глядит туда, где на углу бульвара
Листва сияет в свете фонаря.
Дадим им шанс? Дадим. Пускай на муку -
Надежда до сих пор у нас в крови.
Оставь меня, пусти, пусти мне руку,
Пусти мне душу, душу не трави, -
Я знаю все. И этаким всезнайкой,
Цедя чаек, слежу из-за стола,
Как наш герой прощается с хозяйкой
(Жалеющей уже, что позвала) -
И после затянувшейся беседы
Выходит в ночь, в московские сады,
С неясным ощущением победы
И ясным ощущением беды.
Отвратительная мода - на исходе, раз в году, подводить итоги года, вспоминая ерунду. И с чего б, скажи на милость, ворошить всю эту жесть? Ведь ничто не завершилось, продолжается как есть. Современников порадуй, вспоминая год спустя: были связаны с тюрягой все родные новостя. Мир безрадостен, безбытен, а в итоге ленты всей - лишь Серебренников, Итин, Малобродский Алексей. Апфельбаум. Улюкаев, сочинитель-эрудит. По доносу негодяев гордый Дмитриев сидит. Чтобы чувствовало быдло: кто не с нами, тот в тюрьму. Плюс пожизненное, видно, дали Нашему Всему.
Чувство главное - опаска, главный мем - страна-изгой, слово главное - колбаска, главный город - Уренгой, жанр, понятно, - театральный, хобби года - огород, звук - анальный, флаг - нейтральный, запах - сероводород.
Но, сказал бы мастер Йода, нет причин печали для. Есть еще и символ года. В середине декабря, многоопытен и грозен, сановит, как ананас, демонстрировал Рогозин таксу с ником Николас. Научилась эта такса (фейк, не фейк - не нам решать) под водой не задыхаться, то есть жидкостью дышать. Это опыт в русском стиле. Так и дышит вся страна. В эту жидкость запустили кислороду до хрена, а потом рукою твердой без особого стыда эту таксу прямо мордой прямо сунули туда. Такса билась, возмущалась, восклицала «Не пойду!» и никак не помещалась в эту жидкую среду, но сатрапам горя мало - навалились всей ордой… И пришлось, и задышала этой самою водой. Ибо если несвободна, ибо если не вольна - то задышишь чем угодно.
Так же, в общем, и страна.
Правда, всякие вражины, постепенно осмелев, что, по сути, тем и живы, что клевещут на РФ, - поднимают громкий ропот, поношением грозят, говоря, что этот опыт сорок лет уже назад был поставлен многократно, да и ставится досель… Нам, конечно, неприятно, но не в первенстве же цель! Мы вступаем в год собаки в новом качестве своем и приветственные знаки всей планете подаем. Это мы, как эта такса, проклинаемы везде, научились жить без бакса, врать без слов, дышать в воде, жить без права, есть без мяса - и хвалить судьбу свою… И вдобавок Николаса сам Рогозин взял в семью.
За тебя, собака, квасим! Если честно, по уму, - коль не ты, то кто, Герасим? Мы с тобой.
Твои Муму.