Помню, что раньше мне особо вспоминать нечего было. Со временем вспоминать будет опять нечего, но уже по техническим причинам.
«Я никогда не был членом никаких партий. Но приглашали настойчиво. Помнится, когда еще работал в детском театре, подошел наш парторг: „Левочка, вы не собираетесь в партию вступать?“ Я умиленно поднял брови: „В какую?“. „Лучше не надо“, - ответил он и сразу отошел.
А недавно меня попросили участвовать в концерте для одной из политических партий. Двадцать минут выступления и очень большой гонорар. Я сказал, что перед шпаной выступать не буду. Перед зеками в зоне я выступал, а перед шпаной - не буду! Там были удивлены…
Но с той партией, которая представляла „ум, честь и совесть нашей эпохи“, я дело имел.
Снимаем мы фильм „Семнадцать мгновений весны“. Нужно выезжать на съемки за рубеж. А для этого необходимо (почему „необходимо“ - нормальному человеку не понять) пройти некую выездную комиссию. Захожу. Меня спрашивают:
- Опишите, пожалуйста, как выглядит советский флаг.
Я подумал, что они шутят: ведь нельзя же задавать такие идиотские вопросы!
- На черном фоне, - говорю, - белый череп с костями. Называется Веселый Роджер.
Мне задают второй вопрос:
- Назовите союзные республики.
Это она меня спрашивает, актера, который с труппой объездил весь великий и могучий Союз.
- Пожалуйста, - говорю и начинаю перечислять: - Малаховка, Чертаново, Магнитогорск…
Как Швейк на медицинской комиссии, которая признала его идиотом. Видно, все-таки не зря меня когда-то звали Швейком.
- Спасибо, - говорят. - И последний вопрос: назовите членов Политбюро.
- А почему я их должен знать? - удивляюсь. - Это ваше начальство. А я ведь не член партии.
- Вы свободны, - сказали мне, и я пошел.
Только перешагнул порог киностудии, как на меня набросились:
- Что ты там нагородил?! Ты знаешь, что тебя запретили выпускать за рубеж? Уже позвонили - злые, как собаки!
- Ребята, - говорю, - в чем дело? Пусть меня убьют под Москвой.
Так они и сделали: убили меня в Подмосковье. Штирлиц Тихонов выстрелил в меня, и я упал в родной, не в фашистский пруд.»
Чем по жизненной тропинке дальше
(Кажется, что странно, но закономерно),
Тем мы вспоминаем детство чаще
И воспоминания с годами всё ценнее,
Раз от раза и подробнее и ярче.
На кручах устилавшей ковром траве,
Где разгорались души свечи
На свежем воздухе по весне
Проходили наши желанные встречи
Там лежали словно на кровати
Подстеленный простыней природы
А ты, мне все твердила: «хватит»,
Нужно бежать домой, такие у нас «моды»
Я же не спешил тебя отпускать,
Приобняв и глядя в зеленные очи
Я понимал - это не повторится опять
И все сжимал объятья крепче
Как же грустно всегда прощаться,
Как же больно от любимой уезжать
Эх. вот бы заново рождаться,
Что бы такое избежать
Но нет, это всего лишь дурная мысль
Разве могу я о таком желать
Мне каждый миг с тобою дорог
И о другой участи мне не мечтать
Но даже б если было такое.
Я бы каждый раз после смерти
Воскрешался в прошлое,
И не медлил бы поверьте
Разве может быть другой любимой
Что с трепетом меня возносит,
И хранит в памяти встречи
И здоровья моего у неба просит
Это под силу не каждой девушке
В нашем то веку пора бы понять
Что и принцессы скрываются в лягушке
А красивая может оказаться «бл**ь»
Так что, берегите, что имеете
Ведь оно, совсем не вечно
И помните, пожмете, что посеете…
А сеять нужно лучшее, конечно!
Байрам Карамамедов
Никто не знает,
как оно было бы,
если бы было не так.
Умру я, и умрут мои друзья,
Зачахнет да и сгинет то,
С таким трудом что создавалось.
А в памяти останется лишь та,
Чей взгляд из глаз со стрелками
Забыть не удавалось
Я останусь твоей самой теплою тайной,
Самым ярким порывом. Там, где точка - запрет!
Я останусь желанием сильным, случайным,
И меня не сотрешь по стечению лет.
Сумасбродными мыслями, ветра порывом,
Вкусом терпких духов и желаньем владеть,
Криком боли в ночи, нереально-строптивым,
Самым сильным табу, чтобы преодолеть.
И ты сделаешь вид, что давно все забыто,
Но глазами скользнув по мне -выдашь себя,
Вынимай же из сердца! А сердце разбито,
Сердцу так тяжело отрекаться любя…
Я останусь твоею неистовой страстью,
Где желания больше, всех нужных границ,
Где в тиски ты сжимал с такой силой запястья,
И где платье слетало и падало ниц…
Недопрожитым вдохом. Путем невозврата,
Той, которой, никем не дано заменить…
Я останусь надеждой, мечтою распятой,
И которую нужно быстрее забыть…
Но которую помнить ты будешь годами,
Бесконечно терзая ночами себя,
Словно наши фантомы живут между нами,
Ну, а мы друг для друга под грифом - «НЕЛЬЗЯ…»
Нелегко подавить старые полустёршиеся воспоминания, которые немедленно всплывают на поверхность, если ты слегка пьян, а гитарист играет блюз.
Листаю жизнь. Её страницы
прочитаны по многу раз,
там были дорогие лица,
которых нет со мной сейчас.
Храню я свет воспоминаний,
тепло давно ушедших дней,
и вереницу испытаний,
что сделала меня сильней.
Став редактором газеты «Эвенкийская жизнь» (случилось это в 1999 г.), в сейфе обнаружил больше десятка томов «Книги приказов», датированных начиная с 1935 года. А лежали они в сейфе потому, что по инструкции должны были храниться в самом учреждении минимум 70 лет, и лишь затем передаваться на хранение в окружной архив.
Когда я в свободные минуты начал изучать эти раритетные документы, то обнаружил в них очень много интересного из истории газеты, издающейся с 1933 года в одном из национальных округов Советской России - Эвенкийском, и называющейся тогда «Эвенкийская новая жизнь» («Эведы омакта ин»).
Кстати, поносив затем довольно много лет название «Советская Эвенкия», окружная газета в 1993 году вновь вернула себе практически первоначальное название, став именоваться «Эвенкийская жизнь».
Исписанные разными почерками, каллиграфическим и неразборчивым, фиолетовыми чернилами и черной тушью, «Книга приказов» тех лет является своеобразным отпечатком эпохи, больше известной нам как «сталинской». Отличалась она, как известно, крепчайшей дисциплиной, всеобщей бдительностью и подозрительностью, жестким, если не жестоким отношением к человеку. О чем и свидетельствует одна из записей:
«Приказ 14
По редакции и типографии газеты ЭНЖ 5 мая 1937 г.
С 3 мая редакция газеты начала готовить выпуск специального номера газеты к Дню печати… Третья полоса газеты была сверстана с портретом-клише С. М. Кирова… на оттиске Союзфото обозначились три гвоздя по бокам клише (т.е. были указаны места, где крепить клише в верс- таемой полосе -М.В.) Земляникер (верстальщик-М.В.), набивая клише на дощечку, вбил гвоздь в лоб портрета и с таким знаком отпечатал газету, в связи с чем полосу npишлось забраковать - изъять и печатать снова. Это действие Земляникера я расцениваю как гнуснейшее издевательство над портретом Кирова. При начале печати полосы гвоздь заметили наборщицы Горина, Новокрещенных и крутильщица Павлова, о чем заявили Земляникеру. Земляникер ответил: „Это ничего, все равно он убит“… За попытку сделать в газете гнуснейшее искажение портрета т. Кирова, Земляникера с 6 мая с. г. считаю уволенным. Дело отправляю в НКВД.
Редактор Зативихин».
Я не знаю, что было дальше с верстальщиком Земляникером. Но в «Книге приказов» его имя больше не встречается. Скорее всего, сгинул где-то в лагерях. Еще бы: вбил гвоздь в лоб портрета Кирова, соратника Ленина и Сталина!
Нам этот случай сейчас может показаться всего лишь досадным недоразумением, а по тем временам это было наверняка тягчайшим преступлением. Впрочем, в те годы «загреметь под фанфары» можно было и совсем, по сегодняшним меркам, ни за что.
«Приказ 13
От 1 июня 1940 г.
За опоздание на работу на 18 минут 1 июня 1940 г. т. Толоконникову М. объявлен выговор с предупреждением. В случае, если повторится подобный случай, т. Толоконников будет с работы снят».
А Толоконников взял, да и не внял этому предупреждению. И что, вы думаете, за этим последовало?
«Приказ 25
От 2 июля 1940 г.
За прогул в течение 15 минут сотрудника редакции т. Толоконникова М. привлечь к уголовной ответственности на основании закона от 27 июня 1940 г. по статье 5 настоящего закона. Дело передать в окрпрокуратуру».
Ну, подумал я, привет т. Толоконникову - засудили его непременно. И как-то даже радостно стало за этого непутевого сотрудника редакции, когда через пару страниц в «Книге приказов» попалась такая запись (в приказе 29 от 2 августа 1940 г.): «Толоконников командируется тушить пожар в тайге на 10 дней. Питание, проезд - за счет редакции, но не свыше 10 рублей в сутки».
Не стали, видимо, судить парня, как того хотел суровый редактор Кузовков. Тогда он взял да и сослал его в тайгу. А позже, 5 сентября, избавился-таки от инструктора (была, значит, и такая должность в редакции) Толоконникова, уволив его под видом сокращения штатов.
Впрочем, не нам судить редактора Кузовкова, по всей вероятности, не один он так обходился с подчиненными. Время было такое. Вспомните рассказы своих мам и пап, бабушек и дедушек: они до сих пор чуть ли не с благоговением вспоминают о временах, когда судили и расстреливали за такие поступки, которые нынче почти и не замечаются.
А что касается Кузовкова, то он приказом 27 от 1941 г. уволил себя из редакции с мотивировкой: «Выбываю с 31 августа в распоряжение окрвоенкомата для посылки на фронт». Началась Великая Отечественная война, и журналисты и полиграфисты маленькой северной газеты, как и многие тысячи других мужчин страны, поднялись на защиту Родины.
На фронт ушли художник Вадимир Мешков (фотографа в штате газеты тогда не было, и Мешков иллюстрировал ее линогравюрами), газетчики Николай Жуков, Дмитрий Язев…
В те грозные годы и без того практически незыблемая дисциплина в редакции и типографии «Эвенкийской новой жизни» стала еще более жесткой. В отпуска люди уходили только по заключению врачебной контрольной комиссии, то же самое - с выездом на «магистраль», то есть на большую землю. На обеденный перерыв - подумать только! - отпускалось всего полчаса. А опоздаешь - уволят или под суд.
Пропадет в твою смена литера из наборной кассы или вдруг, ничтоже сумняшеся, дашь кому-нибудь из знакомых несколько листов писчей бумаги - пришьют или подготовку к идеологической диверсии, или хищение социалистической собственности. Как представишь то время - даже мурашки по коже: вся твоя жизнь жестко регламентирована, холодно, голодно, еда отпускается по карточкам…
«Приказ 2
От 2 февраля 1944 г.
Сотрудница редакции Агапова Н. совершила поступок, недостойный советского человека. Она приобрела продовольственную карточку у одного из спец. переселенцев (репатриированные в Эвенкию поволжские немцы и прибалты - М.В.) и поставила на ней фамилию ответсекретаря т. Солодовой, скомпрометировав последнюю. При попытке получить хлеб по этой карточке в Туринском магазине Агапова была уличена. За данный проступок, граничащий с преступлением, увольняю из редакции
Редактор С. Берсон».
И вот в такой обстановке люди жили, работали, выпускали газету, ездили за материалом для нее в командировки за сотни верст. Транспорт - преимущественно лодки, оленьи упряжки… И командировки те длились неделями. Был в издательстве (так к тому времени стала называться редакция, объединенная с типографией в единую организацию) «Эвенкийской новой жизни» и собственный транспорт: лошади со штатом конюхов. И не дай вам Бог использовать конягу в личных целях!
«Приказ 31
От 6 декабря 1949 г.
Объявляю выговор техноруку
Но давайте на этом поставим точку. И помолчим. Иронизировать, злословить по поводу рассмотренных эпизодов из жизни наших предшественников - дело неблагодарное. Они поступали сообразно обстановке и требованиям тех лет. И еще неизвестно, как бы мы повели себя на их месте…
Говорят, средний возраст наступает тогда, когда воспоминания становятся важнее, чем мечты.
Ты меня вспоминай, если капля грустинки
В твоем сердце заноет хрустальной тоской,
Ты меня воссоздай из соленой слезинки,
(Что смахнешь, вытирая прохладной рукой.)
Ты меня нарисуй на ладони средь линий,
Где любовь и судьба воедино сплелись,
Отыщи меня там, где серебряный иней
С лучом первым рассветным сливается в жизнь.
Ты меня обними в поцелуе устами,
Будто рядом всегда наш придуманный рай,
Прикасаясь к любви, что была между нами,
Ты с надеждой и верой меня воссоздай.
Мне всегда было так интересно,
Почему ты рядом со мной?
Всегда те же морали читаешь…
Ведь я такой не простой.
После сотен проступков,
После тысячи фраз.
Я вновь звоню тебе на трубку,
Сказать что во многом был не прав…
И не хочу я глупой ссоры!
Что раздерёт на пополам…
Воспоминания что помнят наши души,
Ведь вспоминаю это всё, не только я…
Мы смотрим старые фотографии в старом альбоме. Годы уносят все внешнее, и с возрастом душа человеческая постепенно освобождается от покровов и предстает в своем первозданном виде. Уже нет нужды нравиться, играть в какие-то игры. Можно быть самой собой, говорить что думаешь и как чувствуешь. Наконец понимаешь, что счастье - это то, чем можно прямо сегодня и сейчас поделиться с другими, нечто крошечное, хрупкое и ужасно важное - семга по четвергам, которой так любит лакомиться приходящая домработница. Отрез самой лучшей шерсти для дорогой подруги. Теплый автограф на подаренной книге. Или десять самых вкусных пирожных из французской кондитерской.
Мы бьемся с жизнью, думаем: вот получим премию, купим квартиру, машину, завоюем должность - то-то будем довольны! А запомнится навеки другое - как молодой и красивый папа играет на рояле старинный вальс «Осенний сон», а ты - кружишься, кружишься под музыку, словно лист на ветру…
город уснул и звезд разбросал серебро…
воздух тягучий и влажный, густой как сироп…
снова я плачу о том, что уже не вернёшь…
Поздно искать мне мой мячик, утерян давно.