Наш старшина - Кравцов Алёшка -
Лежит ничком, и кровь кругом:
Нога оторвана, а ложка
Ещё торчит за сапогом…
А началось всё как-то просто:
Мы шли - мальчишки - по войне,
И леса обожжённый остров
Шёл рядом с нами - в стороне.
Гудели самолёты глухо,
И мнилось, это всё - игра,
Но бомбы сыпались из брюха,
Как рыбья чёрная икра.
Они свистели бесновато
Над каждым скрюченным бойцом,
И, чуя смертную расплату,
Я распластался вниз лицом.
И мне казалось - я и не был,
Не мыслил, не жил, не страдал.
И я, под этим гулким небом,
Иною землю увидал.
И мне врасти хотелось в травы,
Зарыться глубже, с головой:
Уйти от огненной раправы
И юность унести с собой.
Как пред грозой природа стихла.
Вдруг твердь ушла из-под меня,
И пред лицом моим возникло
Лицо огня…
Я эту первую бомбёжку
Не позабуду и вовек,
И этот лес, и эту ложку,
И слёзы капавшие с век.
Береза раненая засмеялась искренне
В предвидении неустанной бури,
А дождь хлестал ее своими искрами,
И на ветру разбрасывались кудри.
Так шла весна, прорвав посты с крестами снежными,
Круша преграды ненасытной боем.
А залпы грома звуками казались нежными,
И рада им была земля до боли.
У последней черты,
У гранитной плиты,
Пусть стихи прочитают поэты
Это память тебе,
Нашей общей судьбе,
Нашей песне, тогда недопетой.
Мы надеждами жили…
А пришлось воевать.
И нам было всего по семнадцать.
Лишь меня не убили -
Спасла видно мать:
Образочек зашила в подкладку.
Сколько нас полегло,
Сколько нив не взошло!
Поименно я каждого вспомню.
Не нужны ордена,
Раз дает их война -
Проклинаю кровавую бойню!
У гранитной плиты
Нет последней черты,
Пока жив я, друзья боевые.
Я оставлю тебе,
Нашей общей судьбе -
Не допью я свои фронтовые!
По безлюдным проспектам
Оглушительно-звонко
Громыхала
На дьявольской смеси
Трехтонка.
Леденистый брезент
Прикрывал ее кузов -
Драгоценные тонны
Замечательных грузов.
Молчаливый водитель,
Примерзший к баранке,
Вез на фронт концентраты,
Хлеба вез он буханки,
Вез он сало и масло,
Вез консервы и водку,
И махорку он вез,
Проклиная погодку.
Рядом с ним лейтенант
Прятал нос в рукавицу.
Был он худ,
Был похож на голодную птицу.
И казалось ему,
Что водителя нету,
Что забрел грузовик
На другую планету.
Вдруг навстречу лучам -
Синим, трепетным фарам -
Дом из мрака шагнул,
Покорежен пожаром.
А сквозь эти лучи
Снег летел, как сквозь сито,
Снег летел, как мука, -
Плавно, медленно, сыто…
- Стоп! - сказал лейтенант. -
Погодите, водитель.
Я, - сказал лейтенант, -
Здешний все-таки житель. -
И шофер осадил
Перед домом машину,
И пронзительный ветер
Ворвался в кабину.
И взбежал лейтенант
По знакомым ступеням.
И вошел…
И сынишка прижался к коленям.
Воробьиные ребрышки…
Бледные губки…
Старичок семилетний
В потрепанной шубке.
- Как живешь, мальчуган?
Отвечай без обмана!.. -
И достал лейтенант
Свой паек из кармана.
Хлеба черствый кусок
Дал он сыну: - Пожуй-ка, -
И шагнул он туда,
Где дымила буржуйка.
Там, поверх одеяла -
Распухшие руки.
Там жену он увидел
После долгой разлуки.
Там, боясь разрыдаться,
Взял за бедные плечи
И в глаза заглянул,
Что мерцали, как свечи.
Но не знал лейтенант
Семилетнего сына:
Был мальчишка в отца -
Настоящий мужчина!
И когда замигал
Догоревший огарок,
Маме в руку вложил он Отцовский подарок.
А когда лейтенант
Вновь садился в трехтонку,
- Приезжай! -
Закричал ему мальчик вдогонку.
И опять сквозь лучи
Снег летел, как сквозь сито,
Снег летел, как мука, -
Плавно, медленно, сыто…
Грузовик отмахал уже
Многие версты.
Освещали ракеты
Неба черного купол.
Тот же самый кусок -
Ненадкушенный,
Черствый -
Лейтенант
В том же самом кармане
Нащупал.
Потому что жена
Не могла быть иною
И кусок этот снова
Ему подложила.
Потому, что была
Настоящей женою,
Потому, что ждала,
Потому, что любила.
1942
Ленинград
Завтра я умру, мама.
Ты прожила 50 лет, а я лишь 24. Мне хочется жить. Ведь я так мало сделала! Хочется жить, чтобы громить ненавистных фашистов. Они издевались надо мной, но я ничего не сказала. Я знаю: за мою смерть отомстят мои друзья - партизаны. Они уничтожат захватчиков.
Не плачь, мама. Я умираю, зная, что все отдавала победе. За народ умереть не страшно. Передай девушкам: пусть идут партизанить, смело громят оккупантов.
Наша победа недалека!
29 ноября 1941 г.
Милая мамочка!
Пишу это письмо перед смертью. Ты его получишь, а меня уж не будет на сеете. Ты, мама, обо мне не плачь и не убивайся. Я смерти не боюсь… Мамочка, ты у меня одна остаешься, не знаю, как ты будешь жить. Я думаю, что Зоя тебя не бросит. Ладно, моя милая, доживай как-нибудь свой век. Мама, я все же тебе немного завидую: ты хоть живешь пятый десяток, а мне пришлось прожить 24 года, а как бы хотелось пожить и посмотреть, какая будет дальше жизнь. Ладно, отбрасываю мечты…
Писать кончаю, не могу больше писать: руки трясутся и голова не соображает ничего - я уже вторые сутки не кушаю, с голодным желудком умирать легче. Знаешь, мама, обидно умирать.
Ну ладно, прощай, моя милая старушка. Как хотелось бы посмотреть на вас, на тебя, на Зою, милого Женечку, если сохраните его, расскажите ему, какая у него была тетя. Ну все. Целую вас всех и тебя, мою мамочку.
Твоя дочь Вера.
30 ноября 1941 г.
25 июня 1941 года две батареи немецкой пехотной дивизии близ Мельники (группа армий Центр) были полностью уничтожены в рукопашном бою выходящими из окружения подразделениями советских войск.
26 июня 1941 года три русских снайпера обстреляли 465-й отдельный пехотный полк (немецкий, понятно), прочесывающий лес. В результате полк потерял 73 человек убитыми и 26 пропавшими без вести.
В тот день обер-лейтенант вермахта Хенсфальд, погибший впоследствии под Сталинградом, записал в своем дневнике: «17 июля 1941 года, Сокольничи, близ Кричева. Вечером хоронили русского неизвестного солдата. Он один, стоя у пушки, долго расстреливал колонну наших танков и пехоты. Так и погиб. Все удивлялись его храбрости». Да, этого советского воина хоронил противник. С почестями. Гораздо позже выяснилось, что это был командир орудия 137-й стрелковой дивизии 13-й армии старший сержант Николай Сиротинин. Добровольно вызвавшись прикрыть отход своей части, Николай занял выгодную огневую позицию, с которой хорошо просматривались шоссе, небольшая речушка и мост через нее, открывавший врагу путь на восток. На рассвете 17 июля показались немецкие танки и бронетранспортеры. Когда головной танк вышел на мост, раздался орудийный выстрел. Боевая машина вспыхнула. Второй снаряд поразил еще одну, замыкавшую колонну. На дороге образовалась пробка. Гитлеровцы попытались свернуть с шоссе, но несколько танков сразу застряли в болоте. А старший сержант Сиротинин продолжал посылать снаряды в цель. Черные клубы дыма окутали колонну. Противник обрушил мощный огонь на советское орудие. С запада подошла вторая группа танков и также открыла стрельбу. Лишь через 2,5 часа фашистам удалось уничтожить пушку, которая успела выпустить почти 60 снарядов. На месте боя догорали 10 германских танков и бронетранспортеров, погибло немало вражеских солдат и офицеров. У воинов 137-й стрелковой дивизии, занявших оборону на восточном берегу реки, сложилось впечатление, что огонь по танкам вела батарея полного состава. И только позднее они узнали, что колонну танков сдерживал один артиллерист. Знайте, враги, какие солдаты есть у России!
22 июня 1941 г. В полосе юго-западного фронта группа армий Юг (командующий фельдмаршал Г. Рундштедт) нанесла главный удар южнее Владимир-Волынского по соединениям 5-й армии генерала
Пахнет гарью. Четыре недели
Торф сухой по болотам горит.
Даже птицы сегодня не пели,
И осина уже не дрожит.
Стало солнце немилостью Божьей,
Дождик с Пасхи полей не кропил.
Приходил одноногий прохожий
И один на дворе говорил:
«Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил.
Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат".
Ветер дует на Кургане Славы,
Вьюга строчки на морозе пишет.
О войне не говорят стихами,
Говорят стихами о погибших
Буквами лежат в Хатыни камни
Будто пепел, за года остывший.
О войне не говорят стихами,
Говорят стихами о погибших.
Воронов давно согнали с поля,
Ран не стало меньше незаживших.
И всегда, наверно, будет больно
Говорить стихами о погибших.
«Лучше гор, могут быть только горы…» - бессмертные слова Высоцкого всегда вызывали в его душе бурю противоположных эмоций: радость, грусть… и воспоминания… и воспоминания.
Воспоминания о тех прекрасных мгновениях проведенных в горах… в юношестве. Об облаках, касающихся своими белыми покровами ног… о желании спрыгнуть в эту мягкую перину заполнившую всю вокруг… о том, как погода 5 минут назад радовавшая солнцем и чистым, голубым небом, срывалась в какую ту дьявольскую мешанину из снега, ветра, осколков льда и пронзительного ветра, который поставил перед собой цель сбросить его с горы.
А еще воспоминания о красоте гор, о той гамме красок, которые можно встретить только в горах… о чистоте воздуха, когда кислород начинает действовать как наркотик, от которого кружится голова и хочется вдыхать и вдыхать… и по больше… чтобы взять его туда в смог городов.
А поднимаясь все выше и выше, голова начинает кружиться уже от того, что кислорода то еще и тут нужен… на вершине.
А еще воспоминания о друге… о друге, который всегда рядом, и который всегда подставит плечо, когда от усталости уже нет сил вбивать «кошки» в ледяную корку… который возьмет на себе часть твоего снаряжения, хотя ему, в этот момент может быть всего лишь чуть-чуть лучше.
А еще воспоминания о тех парнях, которые срывались и падали в пропасть… без крика… без стона… без «МАМА!!!». Только потому, что даже в этом смертельном полете, могли выдать бойцов, которые, по неприступной стене карабкались к вражеским позициям.
Пускай галдят политики
О статусе чеченском
Мы никогда их не поймем - увы…
А видел ли ты, друг,
Глаза у офицерской
Отрезанной чеченцем головы?
Пускай чеченов любят те,
Кто здесь не побывали,
И пусть погрязнут в этой суете…
А видел ли ты, друг,
Ту, голую, в подвале -
Беременную, с колом в животе?
Пусть Ковалевы разные
Про нас помянут в книжках:
Что мы мол, дескать, звери еще те…
А видел ли ты, друг,
Распятого мальчишку
Прибитого гвоздями на кресте?
Пусть скажут нам, что мы в Чечне
Сгубили свои души,
А Библия твердит - мол, не убей!
А видел ли ты, друг,
Отрезанные уши
Висящие на нитках, как трофей?
Пусть нам покажут фото
Убитого ребенка
И скажут, что Чечню
Бомбили мы с тобой…
А видел ли ты, друг,
Сожженную девчонку -
Ту, что была российской медсестрой.
А видел ли ты, друг,
Сгоревшую девчонку -
Ту, что была российской медсестрой.
Как это все забыть.
Чем нашу боль измерить.
Я знаю, нас осудит
Политиканов полк…
А ты пойми, мой друг,
И можешь мне поверить:
Мы просто честно выполнили долг…
В Севастополе есть военное кладбище. На кладбище - могила летчика. Даты рождения и смерти: 1917 - 1941. Вчитаешься в даты - и никакой депрессии. И жизнь хороша…
Полчаса до атаки.
Скоро снова под танки,
Снова слышать разрывов концерт.
А бойцу молодому
Передали из дома
Небольшой голубой треугольный конверт.
И как будто не здесь ты,
Если почерк невесты,
Или пишут отец или мать…
Но случилось другое,
Видно, зря перед боем
Поспешили солдату письмо передать.
Там стояло сначала:
«Извини, что молчала.
Ждать устала…». И все, весь листок.
Только снизу приписка:
«Уезжаю не близко,
Ты ж спокойно воюй и прости, если что!»
Вместе с первым разрывом
Парень крикнул тоскливо:
«Почтальон, что ты мне притащил?
За минуту до смерти
В треугольном конверте
Пулевое ранение я получил!»
Он шагнул из траншеи
С автоматом на шее,
От осколков беречься не стал.
И в бою под Сурою
Он обнялся с землею,
Только ветер обрывки письма разметал.
1967
Всего лишь час дают на артобстрел.
Всего лишь час пехоте передышки.
Всего лишь час до самых главных дел:
Кому - до ордена, ну, а кому - до «вышки».
За этот час не пишем ни строки.
Молись богам войны - артиллеристам!
Ведь мы ж не просто так, мы - штрафники.
Нам не писать: «Считайте коммунистом».
Перед атакой - водку? Вот мура!
Свое отпили мы еще в гражданку.
Поэтому мы не кричим «ура!»,
Со смертью мы играемся в молчанку.
У штрафников один закон, один конец -
Коли-руби фашистского бродягу!
И если не поймаешь в грудь свинец,
Медаль на грудь поймаешь «За отвагу».
Ты бей штыком, а лучше бей рукой -
Оно надежней, да оно и тише.
И ежели останешься живой,
Гуляй, рванина, от рубля и выше!
Считает враг - морально мы слабы.
За ним и лес, и города сожжены.
Вы лучше лес рубите на гробы -
В прорыв идут штрафные батальоны!
Вот шесть ноль-ноль, и вот сейчас - обстрел.
Ну, бог войны! Давай - без передышки!
Всего лишь час до самых главных дел:
Кому - до ордена, а большинству - до «вышки».
1964
Я помню райвоенкомат:
«В десант не годен - так-то, брат, -
Таким, как ты, - там невпротык…» И дальше - смех:
Мол, из тебя какой солдат?
Тебя - хоть сразу в медсанбат!..
А из меня - такой солдат, как изо всех.
А на войне как на войне,
А мне - и вовсе, мне - вдвойне, -
Присохла к телу гимнастерка на спине.
Я отставал, сбоил в строю, -
Но как-то раз в одном бою -
Не знаю чем - я приглянулся старшине.
…Шумит окопная братва:
«Студент, а сколько дважды два?
Эй, холостой, а правда - графом был Толстой?
А кто эвонная жена…»
Но тут встревал мой старшина:
«Иди поспи - ты ж не святой, а утром - бой».
И только раз, когда я встал
Во весь свой рост, он мне сказал:
«Ложись!.. - и дальше пару слов без падежей. -
К чему две дырки в голове!»
И вдруг спросил: «А что в Москве,
Неужто вправду есть дома в пять этажей?..»
Над нами - шквал, - он застонал -
И в нем осколок остывал, -
И на вопрос его ответить я не смог.
Он в землю лег - за пять шагов,
За пять ночей и за пять снов -
Лицом на запад и ногами на восток.