ЕВРЕЙСКОЕ СЧАСТЬЕ
Даже в зверя раззявленной пасти,
На сколоченном смертью манеже,
Даровала нам музыка счастье:
Выжив, мы отвечали ей тем же.
МАРШ ЖИВЫХ
Марш живых. Мы шагаем дорогою смерти
Под лазурным, как море, ковром небосвода.
У меня на руках - верьте мне иль не верьте -
Тётя Рива, которой всего лишь три года.
Тянет Ривка ручонку братишки Абрама -
Он большой, ведь ему скоро целых тринадцать,
Рядом Сарра - их вечно смешливая мама,
Но она почему-то не может смеяться.
Вижу я наяву, как зрачок автомата
Неотступно сверлит наши горькие судьбы,
Полицая, в мундире с крестами солдата -
Палачей, выносящих вердикты, как судьи.
Взгляд соседа приметил, с горячечным блеском:
До войны был искусства ценителем тонким -
Сдался в плен в сорок первом, ещё под Смоленском,
И теперь спец по ценным камням и коронкам.
Я услышал проклятья нарядных бабёнок:
«У, жиды, быть в Аду вам от века до века!»:
С ними был белокурый румяный ребёнок -
Б-же, сделай, чтоб вырос хоть он человеком!
Но услышал, при этом, слова краснофлотца,
Что в бинтах ковылял близ седого еврея:
«Мы вернёмся, браток - вместе с нами вернётся
Золотое и полное радости время.
Мы погоним назад оголтелую сволочь,
Никогда не наступит фашизма эпоха.
Будем бить их и утром, и в полдень, и в полночь
До последнего крика, и хрипа, и вздоха".
…Уж Змиёвская балка. Ребёнка забрали
С рук моих. Жёлтой мазью намазали губки,
И ушла Ривка в тайной покрытые дали
У трубы выхлопной и колёс душегубки.
Расстреляли в упор и смешливую Сарру,
И Абрама, что так и не сделал бар-мицву,
А затем потянуло удушливой гарью -
Ароматом, присущим любому нацизму.
Марш живых. Я очнулся. Шёл век двадцать первый.
Знойный август расплавил ростовские крыши.
Боль и горе корёжили душу и нервы,
Ухмылялось в лицо равнодушье бесстыже.
Солнце, землю согрей, ветры вольные, вейте,
Как велось со времён Авраама, Помпеи!
Марш живых. Мы шагаем дорогою смерти,
Не считая, евреи идут - не евреи.
Но весна ли иль осень, зима ли иль лето,
Нам из всех привилегий одна лишь досталась:
Мы - евреи, и нас убивали за это,
И, поэтому, в плен никогда не сдавались.
Мы - евреи, и в этом вся суть Холокоста.
Мы - евреи, и в этом вся суть Всесожженья.
Под ногами не только еврейские кости -
В равной мере, Творец, дай всем успокоенья!
СИРЕНА ПАМЯТИ
Было утро, и время степенно
Соблюдало свод принятых правил,
Но внезапно завыла сирена,
Адской болью пронзая Израиль.
Она выла всего две минуты,
Но сумела своей высшей власти
Подчинить человечьи маршруты,
Разрывая аорты на части.
Разговоры закончила разом,
Со студенток смахнула улыбки,
Уронила слезу ашкеназа
На футляр виды видевшей скрипки.
И застывшие сабры, сефарды,
Дети знойных пустынь - эфиопы
У обочин немой автострады
Чтили память евреев Европы.
Вой сирены достиг поднебесья
И понёсся затем в бесконечность,
И меж звёздами не было места,
Где к нему не прислушалась Вечность.
Этот мир хоть давно уже взрослый,
Но не понял пока, к сожаленью:
Жизнь… она до сирены и после -
В этом нет малой йоты сомненья.
ЙОМ А-ШОА
Мсье Эпштейн, Вы богаты, живёте в Париже,
Ваша жизнь словно слеплена из шоколада,
А слыхали о деде своём, об Элише,
Что сожжён был в гудящей печи Бухенвальда,
Как нацисты его привезли из Прованса,
Превратив жизнь людскую в смертельную драму? -
Уцелеть не имел ни малейшего шанса,
Но спас чудом Эстер - Вашу милую маму.
Пан Иоффе, Вы в детстве избегли погрома!
Кто ж не знает, что в Польше творили с «жидами»?
Слава Б-гу, лет сорок с лихвою, как дома:
Хайфы жаркое солнце сияет над Вами.
Хаим Шульман, москвич богатырского роста!
Ваша бабушка Циля была медсестрою:
Нет могилки с табличкой, тем паче, погоста -
Танк смешал её с глиной под Курской Дугою.
Отзовитесь, любимые братья и сёстры,
Из Канады и США, Аргентины, Алжира!
Вновь стоит наш вопрос, и достаточно остро,
Средь безумств оскоплённого подлостью мира.
Нашей гибели жаждут убийц миллионы,
В чьих сердцах только злоба, и яд, и коварство,
Гимны их - наши крики и смертные стоны,
Но у нас есть Израиль - своё государство,
Что стоит, словно воин - подобье форпоста,
Между жизнью и смертью, стучащейся в двери,
И святыню хранит - память жертв Холокоста,
Чтоб не шли никогда на закланье евреи.
Горький Йом а-Шоа проникает в сознанье,
Душу жжёт день и ночь негасимое пламя,
Тяжкий Йом а-Шоа - страшный миг мирозданья,
Вечный Йом а-Шоа. Кадиш. Боль. Слёзы. Амен!
27 января - день освобождения Освенцима Советскими войсками
НЕДЕЛЯ ПАМЯТИ ЖЕРТВ ХОЛОКОСТА
ШОА
Это - безумие, ставшее нормой,
Это - геенны недавняя форма,
Это - последние, с хрипом, слова:
Это - Шоа.
Это - скелет чуть живого ребёнка,
Это - с глазами старухи, девчонка,
Смерть, что с улыбкой идёт, не спеша:
Это - Шоа.
Это - ботинок, лежащий без пары,
Это - из досок не струганых нары,
Жизнь под безжалостным взором ножа:
Это - Шоа.
Это - зубов и посуды осколки,
Это костей человечьих обломки,
Ставшая мёртвой живая душа:
Это - Шоа.
Это - убийством людей наслажденье,
Это - насилье, увечье, смятенье,
Это - раввина последнее пенье:
Это - Шоа, Холокост, Всесожженье.
НЕДЕЛЯ ПАМЯТИ ЖЕРТВ ХОЛОКОСТА
ДЕНЬ ШЕСТОЙ
ЛЬВОВСКИЙ ПОГРОМ
Раскалённое лето,
Лютой смерти анфас:
Коль забудем мы это,
Б-г забудет пусть нас!
Отвернутся пусть дети
И единственный друг,
Обезумевший ветер
Жизни высечет круг.
Пусть…, но страшная память
Крепче стали литой,
И она, словно пламя,
Выжигает покой.
В ней звон битой посуды,
Тяжкий стон вместо слов,
Вопль «проклятые юде»
И призыв: «бей жидов».
В ней бандеровцев банды,
Чёрный, в мареве, лес,
Сапоги, аксельбанты
В ней урочища, балки,
Яры, ямы и рвы,
Ручка детской скакалки
Средь пожухлой травы.
В ней сожжённая Тора,
Синагоги разор.
В ней насильники, воры
Свой вершат приговор,
Размозжённые лица,
Изувеченный дом:
Будь же проклят, убийца -
Подлый львовский погром!
БАБИЙ ЯР
Сентябрь. Двадцать девятое. Четверг.
Век двадцать первый, правда, не двадцатый,
Но взорвала мозг память, свет померк
В глазах… Год сорок первый: автоматы
Зрачками сверлят женщин, стариков,
Уже не помышляющих о чуде,
И хор в ушах взбесившихся волков
Под шепоток: «Так вам и надо, юде!»
Эсэсовцев монокли и кресты,
Улыбчивые бывшие соседи,
И взгляды, что от подлости пусты,
И всюду дети, дети, дети, дети,
И крик безумный: «Мамочка, проснись!»,
Средь хладных рук, голов и гениталий…
О, Г-сподь, ты взираешь сверху вниз,
Тебе видны мельчайшие детали.
Так сделай, же, так сделай что-нибудь,
Ведь мир твой гибнет в адской круговерти! -
Молчанье, и, в пыли, нагая грудь
Являет торжество нежданной смерти.
Молчанье, и бредут и млад, и стар -
Замученные жертвы всесожженья.
Молчанье. Украина. Бабий яр.
Нацизм. Бандера. Киев. Нет прощенья.
«…В Израиле узники концлагерей встречались с местными школьниками и рассказывали о Холокосте.
В общем рассказали, потом учитель школьников поднимает их и спрашивает, какие они выводы сделали. Те грамотно так отвечают, что мол, надо уважать людей, которые такие испытания пережили, ценить мир на земле и все такое.
Седенькая старушка, пережившая то ли Освенцим, то ли Майданек, вежливо кивала головой, а потом с горечью улыбнулась и сказала, что это все правильно конечно, но главный вывод должен быть совсем другой.
ЗАПОМНИТЕ НАВСЕГДА, сказала она, - что если кто-нибудь где-нибудь обещает вас убить - ПОВЕРЬТЕ ИМ. Не рассуждайте, как мы тогда, перед Холокостом, что это у них политика такая, а сами они хорошие и милые люди, что они это просто так говорят. Когда они перейдут от слов к делу, СТАНЕТ ПОЗДНО. Верьте тем, кто обещает вас убить. И, если у вас есть силы, берите в руки оружие и убейте их первыми, чтобы защитить себя и свои семьи, если нет - хватайте детей, что можете взять, и бегите оттуда, но только не рассуждайте о том, что говорят плохое, а думают хорошее".
ШОА
Это - безумие, ставшее нормой,
Это - геенны недавняя форма,
Это - последние, с хрипом, слова:
Это - Шоа.
Это - скелет чуть живого ребёнка,
Это - с глазами старухи, девчонка,
Смерть, что с улыбкой идёт, не спеша:
Это - Шоа.
Это - ботинок, лежащий без пары,
Это - из досок неструганых нары,
Жизнь под безжалостным взором ножа:
Это - Шоа.
Это - зубов и посуды осколки,
Это костей человечьих обломки,
Ставшая мёртвой живая душа:
Это - Шоа.
Это убийством людей наслажденье,
Это насилье, увечье, смятенье,
Это раввина последнее пенье:
Это - Шоа, Холокост, Всесожженье.
О ПУТЯХ
Когда б евреев злобным монстрам,
Что кровью жаждали упиться,
Не отдал этот мир, то к звёздам
Шагал, не став самоубийцей.
…Вызовов в тот день было много. Ничего не поделаешь - сезонная эпидемия гриппа. На улице ветрено, скользко. Участковый доктор Бася Борисовна со всех ног торопится к очередному температурящему больному. Чтобы сэкономить время, немолодая уже женщина решила проехать три остановки на троллейбусе. Народу в тот троллейбус тогда набилось как сельдей в бочке.
«Ничего, - подумала она, - каких-нибудь десять минут, и я на месте. Уж за это время не раздавят.» И слегка улыбнулась этой своей мысли…
В этот момент она услышала рядом чей-то голос:
- Ну что ж вы сидите, молодой человек! Уступите место женщине с чемоданчиком! Видите, ей же тяжело!
Не сразу Бася Борисовна догадалась, что речь идёт о ней. Посмотрев вниз, она увидела, что рядом на сиденье расположился молодой человек лет 25-ти - 30-ти.
Молодой человек поднял глаза вверх и смерил Басю Борисовну презрительным взглядом, а затем произнёс:
- Буду я ещё этой старой жидовке место уступать! Всю страну продали, а мы им ещё место уступай? Не дождутся!
И, уже обратившись напрямую к Басе Борисовне, добавил:
- Зря вас тогда Гитлер не всех уничтожил!
Люди в салоне начали громко возмущаться:
- Хам!
- Да как вы смеете!
Кто-то потребовал от парня принести извинения, кто-то из мужчин предпринял попытку поднять парня за шкирку. Завязалась потасовка.
- Не надо! - почти прокричала доктор Долинская. - Не связывайтесь с ним! Пожалуйста! Мне уже пора выходить!
В воцарившейся тишине Бася Борисовна протиснулась к выходу. Пока шла к пациенту, вспоминала себя, девятилетнюю девочку с жёлтой звездой Давида на рукаве худого пальтишка… И бабушку с маленькой годовалой сестрёнкой, расстрелянных в гетто гитлеровцами на её глазах. Басю и Басину маму тогда не расстреляли. Их увезли в концлагерь. На них должны были проводить опыты менгелевские изуверы. Но не успели. Красная Армия помешала. Жаль, мама Баси не дожила до того дня. Умерла от голода, отдавая последние крохи дочери. А отец воевал на фронте с фашистами. Так и остался на той войне…
«Действительно, не всех уничтожили… - размышляла Бася Борисовна, - только половину…»
- Ну, на что жалуетесь, миленькая?
- Доктор, Вы что, плакали?
- Что Вы, что Вы! С чего бы мне плакать? Это снег… Мокрый снег идёт на улице…
***
…В тот погожий весенний день Бася Борисовна торопилась к очередному пациенту.
Опять пришлось сесть в троллейбус того же маршрута. На этот раз в салоне было довольно таки свободно, и Бася Борисовна со своим чемоданчиком удобно устроилась на заднем сиденье и задумалась о чём-то своём… Но задумчивое настроение доктора Долинской было прервано истошным криком:
- Врач!!! Есть здесь врач??? Человеку плохо!!!
- Я врач! Что случилось?
- Парню плохо! Помогите ради Бога!
Кто-то выскочил из остановившегося троллейбуса и стремглав помчался к ближайшему телефону-автомату. В конце 80-х мобильных у населения ещё не было…
Люди расступились перед немолодой женщиной с медицинским чемоданчиком в руке.
- Смотрите, он без сознания! Он живой?
Бася Борисовна нащупала пульс: «Живой! Отойдите, пожалуйста! Не мешайте! Сердечный приступ».
*
- Спасибо, коллега! Если бы не Вы… В общем, в рубашке родился парень! Будет жить!
Затем врач бригады «скорой» обратился к уже успевшему прийти в себя молодому человеку:
- Слышишь, счастливчик ты, малый! Если бы не эта доктор - не откачали бы мы тебя. И в больницу тебя сопровождала, надо же! Родственница твоя, что ли?
- Кто? Эта? Это… Вы???
- Да, я… Из тех, не уничтоженных… Ты помолчи, помолчи… Тебе нельзя сейчас много говорить…
И доктор Долинская подняла свой чемоданчик и зашагала к выходу из приёмного покоя больницы. У неё в этот день было ещё два вызова…
-------------------------------
(на основе реальных событий)
Если кто-то что-то где-то почему-то не понимает (или не хочет (может)понять) он не проходит мимо, он подает претензию или ставит бан. Вперед друзья! Кушать подано!(Такой банды сволочей я ни на одном сайте не встречал.)
адвокат Гитлера отрицает холокост.
ХОР ДЕТСКИХ ДУШ
Мы давно уже не живём,
Лишены и жары, и стужи,
Меж сияющих звёзд поём:
Б-г собрал воедино души
В вечный детский еврейский хор -
Не бывало таких на свете.
Обратите на нас свой взор,
И любовью своей ответьте.
Каждый в свой мы ходили класс
И безгрешно шалили в школе,
Но пришёл наш последний час,
И взорвался весь мир от боли.
Мы не знали до той поры,
Что на ставшей больной планете
Средь смеющейся детворы
Есть достойные смерти дети.
И остались лежать одни
Наши мячики и скакалки,
И порвалась живая нить
В стылой тине Змиёвской балки.
И с сестренкой лежал Адам,
А с братишкой Аврумом Хая,
И вошли они во врата
Б-гом данного людям Рая.
И шагала с косой война,
Мир калеча кровавой лапой,
И сразила войну весна,
И с фронтов возвратились папы.
Ну, а мы всё поём, поём
Данной Г-сподом жизни ради,
Чтоб был светел и чист ваш дом.
И, конечно, читаем «Кадиш».
Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.
Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.
Мне кажется сейчас -
я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне - следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус -
это я.
Мещанство -
мой доносчик и судья.
Я за решеткой.
Я попал в кольцо.
Затравленный,
оплеванный,
оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется -
я мальчик в Белостоке.
Кровь льется, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:
«Бей жидов, спасай Россию!» -
насилует лабазник мать мою.
О, русский мой народ! -
Я знаю -
ты По сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло,
что, и жилочкой не дрогнув,
антисемиты пышно нарекли
себя «Союзом русского народа»!
Мне кажется -
я - это Анна Франк,
прозрачная,
как веточка в апреле.
И я люблю.
И мне не надо фраз.
Мне надо,
чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,
обонять!
Нельзя нам листьев
и нельзя нам неба.
Но можно очень много -
это нежно
друг друга в темной комнате обнять.
Сюда идут?
Не бойся - это гулы
самой весны -
она сюда идет.
Иди ко мне.
Дай мне скорее губы.
Ломают дверь?
Нет - это ледоход…
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно,
по-судейски.
Все молча здесь кричит,
и, шапку сняв,
я чувствую,
как медленно седею.
И сам я,
как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я -
каждый здесь расстрелянный старик.
Я -
каждый здесь расстрелянный ребенок.
Ничто во мне
про это не забудет!
«Интернационал»
пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,
как еврей,
и потому -
я настоящий русский!