Да, мне больно, но я все понимаю…
Я понимаю, что сейчас ты не со мной, хотя очень скучаешь.
Я понимаю, что ты с ней, со своей женой, хоть и бывшей.
Я понимаю, что это она от тебя ушла… давно… меня в твоей жизни еще не было.
Я понимаю, что ты предлагал ей вернуться, но она не хотела. Ты ждал два года, а потом у тебя появилась я. И она просто подала на развод, но ты все также навещал ее, вернее сына.
Я все понимаю…
Сейчас у нее болеет мама, ты помогаешь - это благородно, но мне больно. Очень больно. Я чувтвую себя лишней, а ты сердишься, что я ничего не понимаю, что я самый близкий тебе человечек и должна просто немного потерпеть.
И я буду терпеть, потому что люблю и верю.
Ты серьёзно думаешь, что в облаках сидит дядька, который решит все твои проблемы?!
Куда бы не пошел христианин, он должен нести радость
Перестать прощать других нам можно только тогда, когда Христос перестанет прощать нас.
Если вас при входе в церковь
Встретит бабка-свечкодуйка
И сурово пожурит вас
За отсутствие платка, Не спешите пререкаться!
Неспроста она вас пилит,
Не хватает ей общенья,
Надо бабку пожалеть!
С нею вы поговорите
Про глубинный смысл кафизмы,
Про решения соборов,
Про градацию страстей.
В лавке книжку ей купите,
Где про авву Дорофея,
Поясняя мимоходом,
Кто он - авва Дорофей.
И тогда она, пресытясь
Вашим с нею разговором,
Больше вас журить не будет,
Будет очень уважать.
Если вы обслуга в храме
И запели Херувимов
то хватайте что попало
И бегите к солее
Уроните две кастрюли
Передвиньте табуретки
Отругайте громко теток
Что стоят не в том углу
Вот тогда народ притихший
Глядя на такое рвенье
Наконец уразумеет
Что такое суета
Ну, а после - не забудьте
Сказать «Господи помилуй»!
И «Простите Христа ради!» -
Надо говорить всегда.
И тогда ваше смиренье
Станет верною защитой
И ни кто не придерется
Ни за что и никогда!
Коль зеленый человечек,
Пред тобою оказался,
А ты очень точно знаешь,
То что нету НЛО,
Ты крести его рукою
И кричи: «Изыди прочь»!
Окропи святой водою,
90-й пой псалом.
Ну, а коли человечек,
Цвет, меж тем сменил на красный,
Значит это не нечистый,
А всего лишь светофор
Если ты купил машину
И права купил в придачу,
А уроки в автошколе
Никогда не посещал,
В церковь двигайся скорее,
Закажи себе молебен,
Денег дай побольше бате,
Чтоб святей вода была.
Сразу после окропленья
Можешь ехать как угодно,
Все возможно, если с верой -
Кто без веры - тот не прав!
Если вы хотите чинно
Прогуляться по бульвару
Непременно надо юбку
С самым длинным подолом
Всю помаду оботрите
Зачешите космы в узел
Сверху плащик для рыбалки
И большой-большой платок
И гуляйте на здоровье
Ведь на радость мильцанерам
Все маньяки в жутком страхе
Разбегутся кто куда!
Если к вам зашла соседка
Потрепаться о погоде,
Посудачить о свекрови
И напиться кофею -
Ей пирожных не давайте,
Сахар в кофе не кладите,
А с порога расскажите
Про суровый постный день
Тут же спойте символ веры,
Почитайте ей акафист,
Окропите агиасмой
И начните петь Псалтирь.
Сразу бодрая соседка
Непременно вся обмякнет
И тихонько задом пятясь
Вас покинет навсегда.
Потому что всем известно
Как легко народ лукавый
Изгоняется молитвой,
И конечно же постом.
Киприот.
Уволившись с работы, изрядно помотавшей мне нервы, и вымотав нервы всем остальным, в пух и прах разругавшись с близкими мне людьми, я решил забыться где-нибудь на пляжах Средиземного моря. Авось горечь обид и боль, которую я причинил без намека на сожаление, будет забыта мной же на пляже или в одном из многочисленных баров. Молодость всегда рубит шашкой наотмашь. Мне нравилась моя юношеская принципиальность и нежелание прощать и просить прощения. Нет, ну, а что? На земле чуть ли не шесть миллиардов человек, со всеми не перессоришься, а на остальных можно просто не обращать внимания. У меня было достаточно знакомых, и я особо не задумывался о приобретениях или потерях.
Выбор пал на Кипр. А судьба, ведомая туроператором, распорядилась так, что я поехал в Айя-Напу - рыбацкую деревушку, превратившуюся в маленький курортный оазис на побережье. Белые пески пляжей, свежий бриз утром, музыка из баров наполняли воздух кутежом и разгульной жизнью. За чем же еще нужно было бы ехать на Кипр, кроме как за этим? Я другой жизни и не представлял на Кипре. И даже жизнь самих киприотов я считал связанной с развлечениями, пляжами и туристами всевозможных мастей. Всегда улыбающиеся, старающиеся помочь изо всех сил, легкие в общении, они мне казались воплощением беззаботной жизни и ее апогеем.
Через четыре дня, пересилив кипрскую пляжную лень и непреодолимую тягу к послеобеденному сну, я решил прогуляться по центру Айя-Напы, внести разнообразие в пляжно-барную жизнь.
Центр деревушки представлял собой маленькую площадь с фонтаном по одну сторону и большим храмом по другую. Храм был большим и непохожим на наши. Я отметил для себя, что давно не был в церкви из-за своей вечной занятости. Рядом с фонтаном стоял старый недействующий монастырь и небольшой домик с надписью на английском «Кипрский музей».
Музей был закрыт на большой амбарный замок. Смотритель-старик сидел за столиком в баре по соседству и неспешно потягивал красное вино.
- Привет! - сказал он по-английски с жутким акцентом, когда я подошел ближе к домику. - Хотите посмотреть музей?
- Да, хотелось! - ответил я ему тем же несносным говором, который понимают только иностранцы, разговаривающие по-английски друг с другом.
- Это традиционный дом киприотов, - неспешно говорил смотритель музея, открывая дверь. - Так жили киприоты сто лет назад. Это печь для хлеба, - показывал он на что-то, походившее на голландку, - это кровать… Жарко, - снова перебил он свое повествование, тяжело вздыхая, - я у приятельницы в баре выпил немного вина. Вино полезно для здоровья и для любви тоже!
- Вино полезно для всего! - крякнул я, и мы оба засмеялись.
Было видно, что разговор доставляет ему радость. Других посетителей не было, и он охотно продолжил тратить на меня свое время.
- Я знаю по-русски несколько слов!!! «Хлэб», - выговорил он и расплылся в улыбке, - «водка», «Юрый Гагааарин»!
- О! Ваш русский хорош! Где вы научились так говорить?
- Я знал одного русского, - продолжал киприот, - Лев Яшин! Мы с ним водку пили!
Киприот достал старую фотографию и показал мне. На фотографии красовался смуглый молодой человек в позе а-ля Ален Делон.
- Кто это? - с прищуром спросил старик.
- Не знаю, - развел я руками. - Лев Яшин? Или нет! Это ваш сын!
Он поднес фото к своему лицу.
- Это вы?
- Да! Это я в твоем возрасте! Я был чемпионом Кипра по настольному теннису! Первый на Кипре! У меня была веселая жизнь. Я много ездил, у меня было много поклонниц.
- Вы женаты? Дети? - спросил я, и киприот кивнул головой. - Вы, должно быть, счастливый человек? Что еще нужно киприоту?
Киприот рассказал о двух своих сыновьях, живущих в Афинах, о том, что он почетный гражданин Айя-Напы и подрабатывает на пенсии на почетной должности - смотрителем музея. Он рассказал историю музея и свою настолько, насколько можно было открыть душу человеку, которого он больше никогда не увидит. Мы вышли на улицу, и я стал подбирать подарки друзьям.
- У вас красивые церкви, - сказал я, бросив взгляд на храм и желая по-дружески польстить гражданину острова. - У нас таких не строят.
- Часто ходишь в церковь? - спросил он.
- Нет, редко, может, раз в год, - ответил я, показывая нательный крестик, тем самым как будто говоря - я Православный, у нас одинаковая вера. - А вы часто ходите в храм?
Глаза киприота заблестели и сделались печальными. На секунду мне показалось, что я затронул в душе старика что-то важное.
- Я не хожу в церковь.
Возникла неожиданная пауза. И тон разговора нашего, походивший до того на разговор приятелей, вдруг сменился.
- Почему? - спросил я из любопытства. Но с какой-то тревогой.
- Я развелся с женой… Мы с ней ссорились, и священник сказал: пока не примиришься со своей женой, не приходи в храм.
- А почему нельзя ходить в другой храм? - почти скороговоркой спросил я, выбирая подарки.
- Я не могу. Это сказал священник.
- И что же? Ты попросил у нее прощения? - не унимался я.
Расспрос с моей стороны был явно излишним и выходящим за рамки беседы с человеком, которого ты знаешь пятнадцать минут.
Было видно, что старика терзает этот разговор, и он отводил глаза, всматриваясь то в купол храма, то на стоящие рядом деревья. Ему было неприятно говорить, но вместе с тем он не пытался уйти от ответа, рассказывая о прошлом. Мне была не совсем понятна такая двойственность. Тяжело вздохнув, он продолжил:
- Нет, она умерла пару лет назад, - слезы наворачивались на его глаза, но он стоял, не подавая вида, лишь срываясь немного, почти незаметно, голосом. - Я здесь совсем один живу… Сын приезжал два года назад… Я даже не могу сходить в церковь.
- Это тяжело, - добавил он после молчания.
Я стоял рядом с какой-то поделкой и не мог подобрать слов, чтобы продолжить разговор.
Не придумав ничего лучшего, я обронил:
- И давно ты не ходишь в церковь?
- Двадцать лет… - ответил тихо он.
Я повторил про себя: «Двадцать лет…». В уме я пытался осознать этот промежуток времени, но никак не получалось это сделать, потому что вдруг стали мешать шум фонтана, чириканье каких-то птиц, праздно слоняющиеся прохожие и эта невыносимая жара… «Двадцать лет», - повторил я про себя. Мне было не намного больше.
Выбрав подарки, я отдал их ему и попросил рассчитать. Он улыбнулся и, взяв у меня нужное количество денег, пожелал мне хорошего отдыха.
Не найдя ничего более подходящего, я сказал, что все будет хорошо, пожелал доброго здоровья и пошел дальше осматривать достопримечательности. Время бежало, и хотелось вернуться в отель к ужину, а после него послушать живую музыку в баре.
После поездки прошло несколько лет… Я часто вспоминаю того киприота и наш разговор, когда хожу в церковь и приношу свою исповедь и свое покаяние Богу. Не знаю, жив ли старик сейчас, не знаю, что бы я сказал ему, если бы встретил. Но думаю, что он принес свое покаяние длиною в двадцать лет и обрел в душе мир. Ведь когда он говорил о церкви, на глазах у него выступили слезы…
Я - к тебе. В храме я не бывал так давно.
И душа - позабытое светом окно.
Я погряз в суете, от страстей я горю.
И дорога одна - к твоему алтарю.
Отчего так безудержны дети твои?
Ты же учишь не злу, а добру и любви…
Почему же к тебе мы все чаще с бедой,
Со склоненной до самой земли головой…
Ангел мой, что тобою был послан, устал.
Он берег и хранил. Только я не внимал…
Я ослеп. Не пойму: где враги, где друзья…
И осталась со мною лишь вера моя.
Мне прозренье даруй ликом светлым в ночи.
Слишком тяжек мой груз… Я прошу, облегчи.
И молитвами душу очисть и омой.
Помоги мне… Я сын неприкаянный твой…
Я молил… и знамение было дано:
Голубь белый крылом постучался в окно…
Жила-была девочка…
Вот такой Алина запомнилась своим друзьям и знакомым…
Московская студентка Алина Милан даже под угрозой смерти не отреклась от веры.
Жила-была девочка. Звали ее Алина. Алина Милан. Она жила в Москве и училась в Московском университете. Папа у нее был евреем, а мама - русская. Не спешите упрекать меня в безтактной нетолерантности. Я никогда не интересуюсь национальностью моих друзей, знакомых или тех, о ком пишу статьи. Но сегодня это важно: русская мама и еврей папа. И еще - бабушка, гражданка Израиля. Я не знаю, исповедовал ли папа Алины иудаизм и, вообще, верил ли он в Бога: его давно нет в живых. А мама была и остается Православной. И такой же Православной воспитала дочь. Когда-то, в Царской России, слова Русский и Православный были синонимами, и оба писались с большой буквы. Человек любой национальности - будь он еврей Левитан, армянин Айвазян (Айвазовский) или арап Петра Великого Ганнибал - приняв Православное Крещение, становился русским. И наша современница Алина (в крещении Елена) Милан была русской.
Сегодня не модно называть свою национальность. Нет больше в паспорте такой графы. А отметку о вероисповедовании отменили еще раньше, ее смела революция. Но ведь исповедовать свою веру, помнить о своих национальных корнях - вовсе не значит унижать веру и национальность других. Тем более что эти другие в своих странах помнят о своей национальности очень хорошо.
Алина Милан училась на юридическом факультете МГУ, ходила в Православный храм, исповедовалась, причащалась. А однажды - заболела. Тяжело. Даже название недуга нелегко произносится - альвеококкоз печени. Отечественные врачи справиться с ее болезнью не смогли. И Алину отправили в Израиль, собрав деньги на лечение. Лечение там провели. Но его оказалось недостаточно. Нужна была операция. В России таких сложных операций пока не делают. А на операцию нужны деньги. Много денег. У Алины с мамой их не было. И спонсоров не было. Но была - соломинка, за которую утопающий обычно хватается, не раздумывая. Этой соломинкой для Алины стал покойный папа-еврей и живая бабушка-гражданка Израиля. По законам этого государства Алину могли признать своей, репатрианткой, могли дать ей гражданство, а вместе с ним - безплатную медицинскую страховку, полностью покрывающую расходы на операцию. Могли дать ей жизнь…
Нам, здоровым и относительно благополучным, трудно представить радость приговоренной к смерти двадцатитрехлетней девушки, а еще труднее представить радость ее матери. Самое страшное в жизни - хоронить своих детей. Не дай Бог кому-то это пережить. И вот - надежда, соломинка, вытягивающая из разверзнувшегося жерла смерти.
Вопрос о новом гражданстве Алины власти решили положительно. Но случай-то особый. Все надо было делать очень быстро, по упрощенной схеме. Ей оставалось лишь заполнить анкету (нужную только при срочном предоставлении гражданства). И тут… Тут, в отличие от нашей толерантной страны, оказалась графа «вероисповедание». А в ней - всего два варианта ответа: иудей или атеист. Даже писать ничего не надо. Просто выбрать одно из двух и подчеркнуть. Наверное, такой расклад тоже считается толерантностью. Никакое другое исповедание кроме иудейского для еврея невозможно - видимо, так считают в Израиле. Только атеизм. Но ведь атеизм отрицает истинного Бога. А для Православного истинный Бог - Христос. И согласиться с именованием себя атеистом Православный не может, не должен, ведь это значит - отречься от Бога, от Христа.
Наверное, большинству наших современников, хотя бы и Православным по Крещению, не понять решения Алины и ее мамы. Для государства Израиль это действительно была формальность: иудей, атеист… Когда Алина лечилась в израильской клинике, она, по ее собственным словам, не скрывала своей веры: молилась, осеняла себя крестным знамением, держала икону на подоконнике, и никто на это не обращал внимания - ну, мало ли вокруг «атеистов». Но для Христианина это не формальность. Потому что Сам Христос, призывая людей следовать за Ним, говорил: «…кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот сбережет ее; ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою? Ибо, кто постыдится Меня и Моих слов в роде сем прелюбодейном и грешном, того постыдится Сын Человеческий, когда приидет во славе Отца Своего со святыми Ангелами» (Мк. 8, 35−38).
Духовник Алины, настоятель столичного храма в честь Преподобного Серафима Саровского в Кунцеве священник Александр Нарушев, не хотел влиять на ее решение. Не имел на то морального, человеческого права. Ведь речь шла буквально о жизни и смерти. Но когда перед отъездом в Израиль он навестил девушку в больнице, Алина встретила его словами: «Мы все решили с мамой. Я не сниму крест и не буду отрекаться, оно того не стоит». Это было ее исповедание Христа. После этого она причастилась. А мать, когда духовник спросил ее о дальнейших действиях, отвечала: «Не знаю. Бог не оставит, будем искать спонсоров, продавать что-то из личного имущества». - «Но у вас нет времени», - возразил духовник. - «Впереди вечность…» - ответила она.
В ночь на 14 марта 2011 года Алина умерла, не дождавшись операции в израильской клинике.
Пишу эти строки в день церковного празднования Сорока Мучеников Севастийских. Что знает наше «крещеное большинство» об этом празднике, кроме того, что в этот день принято сеять семена помидоров на рассаду? Давным-давно, в IV веке по Рождестве Христовом, в армянском городе Севастии у языческого правителя Агриколая была дружина из сорока воинов. Однажды правитель узнал, что все они были Христианами, и стал принуждать их отречься от Христа. Но угрозы, тюрьма, пытки оказались безсильны. Тогда воинов загнали в ледяную воду озера. А на берегу растопили баню: отрекись от Христа - и грейся в ее теплом нутре. Лишь один из сорока не выдержал, вышел на берег. В этот миг стоявшая на берегу стража увидела снисходящие с неба на замерзающих Христиан сорок мученических венцов. И один из стражников по имени Аглаий, сбросив с себя одежды, бросился в ледяную купель с криком: «И я Христианин!» И тоже принял венец мученичества.
Это давнее событие Христианской истории заставило меня вспомнить о другом, общеизвестном сегодня событии истории современной. Русский воин Евгений Родионов. Оказавшись в плену у чеченских бандитов, он отказался снять с себя крест и перейти в ислам. Ему тоже обещали жизнь и «теплую баню». Его тоже ждала мать. Но он вместе с друзьями-сослуживцами выбрал мучительную, под пытками, смерть. Имена плененных и погибших вместе с ним ребят сегодня незаслуженно забыты. Да, Евгению досталось больше всех: на нем был нательный крест, и именно за это, за безстрашное исповедание Христа, после трех месяцев пыток ему усекли голову и вместе с туловищем бросили в яму. У Андрея Трусова, Игоря Яковлева и Александра Железнова крестов, скорее всего, не было. Видимо, в гражданской жизни они не были ревностными Христианами, но, глядя на твердость Евгения, повторили, как Севастийский стражник-язычник: «И я Христианин». Отказались принять ислам и тоже были казнены.
У каждого Христианина - свой крест. У каждого он - по его силам. Господь знает силы каждого и непосильного человеку не посылает. У большинства из нас сил - только-только чтобы поддерживать в себе огонечек веры. А когда наша вера начинает оскудевать и захлебываться волнами житейского моря, Господь являет среди наших современников яркий, как Пасхальный Благодатный Огонь, пламень веры и исповедания.
По учению святых отцов, Антихрист, этот предвестник кончины мира, придет в мир, когда почти все Христиане станут теплохладными, заботящимися лишь о своем земном благополучии.
…Жил-был мальчик Евгений. Жили с ним рядом мальчики Андрей, Игорь и Александр. Жила-была девочка Алина, в крещении - Елена. Но при чем здесь прошедшее время? Они же все живы - у Бога, в селениях праведных, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхания. Живут - и молятся о нас: да не оскудеет вера наша.
Домой не бойся опоздать, кто любит, тот умеет ждать!
Дети были одни
Мать ушла рано утром и оставила детей на попечение девушки восемнадцати лет, которую она иногда приглашала на несколько часов за небольшую плату.
С тех пор как умер их отец, наступили тяжелые времена. Можно было потерять работу, если оставаться дома каждый раз, когда бабушка не сможет посидеть с детьми, заболеет или уедет из города.
Марина после обеда уложила детей спать. И тогда ей позвонил ее парень и пригласил на прогулку в своей новой машине. Девушка особенно не раздумывала. В конце концов, дети обычно не просыпаются раньше пяти часов.
Услышав гудок машины, она взяла свою сумочку и отключила телефон. Она предусмотрительно закрыла на ключ дверь в комнату и убрала его в сумочку. Она не хотела, чтобы, проснувшись, Панчо спустился за ней по лестнице. Ему было всего навсего шесть лет, он мог зазеваться, споткнуться и ушибиться. Кроме того, подумала она, как объяснить матери, что ребенок ее не нашел?
Что это было? Короткое замыкание в работающем телевизоре или включенных светильниках в зале… вылетевшая из камина искра? Но случилось так, что занавески загорелись и огонь быстро добрался до деревянной лестницы, ведущей в спальню.
От дыма, просочившегося через дверь, малыш закашлялся и проснулся. Не раздумывая, Панчо вскочил с постели и попытался открыть дверь. Надавил на засов, но не смог.
Если бы ему это удалось, то и он, и его грудной братик через несколько минут погибли бы в бушующем пламени.
Панчо закричал, позвал няню, но никто не ответил на его крики о помощи. Тогда он подбежал к телефону, чтобы набрать номер своей матери, но он был отключен.
Панчо понял, что теперь только он сам должен найти выход и спасти себя и своего братика. Он попытался открыть окно, за которым был карниз, но его маленьким рукам было не под силу открыть задвижку. Но даже если бы ему это удалось, ему пришлось бы преодолеть еще и проволочную защитную решетку, которую установили его родители.
Когда пожарные потушили огонь, все говорили только об ОДНОМ:
- Как мог такой маленький ребенок разбить окно и сломать решетку вешалкой?
- Как ему удалось запихнуть младенца в рюкзак?
- Как ему удалось пройти по карнизу с таким грузом и спуститься по дереву?
- Как им удалось спастись?
Старый начальник пожарной команды, мудрый и уважаемый человек, ответил им:
- Панчито был один… некому было ему сказать, что он не сможет.
Если не веришь ни в кого и ни во что, то поверь хотя бы в себя!
Не анекдот. Быль. На прошлой неделе хоронили двух товарищей с соседних улиц. И отпевал один батюшка. Поочереди. Теперь картинка: перекресток, стоят два мужика, ждут процессию, чтоб проводить, так сказать, в последний путь знакомого. Пять минут стоят, десять… Курят. Наконец из-за угла выруливает батюшка, шустро семенит по перекрестку, телефон прижат к уху:
-- Да, да, снарядили, да, отправили! Всё - встречайте!
Офигевший мужик - второму офигевшему мужику:
- Как ты думаешь, это он куда сейчас звонил?!
К вере приходят разными путями, но чаще - через беды, болезни близких. Когда кажется, что все средства исчерпаны, сил уже нет и надеяться не на что, душа обращается с Богу: «Господи, помоги!» И Господь помогает.
В мире, заполненном ненавистью, мы всё равно должны сметь надеяться. В мире, заполненном гневом, мы всё равно должны сметь утешать. В мире, наполненном отчаянием, мы всё равно должны сметь мечтать. И в мире, наполненном недоверием, мы всё равно должны осмеливаться верить.
Вся наша жизнь проходит между роддомом и кладбищем. Хорошо, если по дороге попадется храм Божий…