Если бог заставил страдать миллиарды людей из-за греха, совершенного двумя предками, то о какой любви бога к человечеству может идти речь?
Мальчик нашел крестик, принес домой. Мама испуганно:
- Зачем ты чужой крестик домой принес?
- Так он меня сам попросил.
- Как?
- Ну, я взял его в руки, а на нем написано «Спаси и Сохрани.» Ну, я и спас.
Мой край,
Где брошенный на амбразуру ангел в рюкзак пакует старые носки,
Где не нашел ответа Чернышевский, а Кюхельбекер умер от тоски,
Где купола все чаще золотятся дешевым отблеском изменчивых зарниц,
И где Христос всё чаще почивает на пыльных лавках крохотных станиц.
ВСЕХ С ПРАЗДНИКОМ СВЯТОЙ ТРОИЦЫ и грядущим ДНЕМ СВЯТОГО ДУХА!
В тихом шелесте снов пробуждается новое утро.
Разношёрстное время капризно скребёт циферблат.
Между стрелок песок бесполезных стремлений к чему-то
И нелепых движений среди суеты наугад…
Может чай заварить? У меня не осталось желаний
И вообще ничего не осталось,… сквозь серые дни
Проникает надежда, которую в сердце рождает
Только голая вера в неисповедимость пути.
Льёт из глаз глубина. Мироточат на стенах иконы
Где-то издалека… всё отчётливей эхо войны…
Спит любовь на руках, согреваясь теплом от ладоней
Безмятежно и сладко, не зная, что дни сочтены.
И придут холода, и надвинется мёртвое море
На холёную сытость лежащих во тьме городов.
Упадут небеса и смешаются с грешной землёю,
Заменяя молчанием тысячи сказанных слов.
И, быть может, тогда мы, укрывшись в промокшей землянке,
Чиркнем спичкой, чтоб видеть друг друга ещё один миг…
Кто-то свет наш заметит среди черноты непроглядной
Да воскликнет с надеждой: «Смотрите, лампада горит!»
Свиновод Степан Абрамсон спал в бытовке, укрывшись дырявым пледом. Ему снился Моисей, выводящий евреев из египетского рабства. Степа махал им вслед пропитанным соляркой платком и плакал. В голове крутилась одна лишь мысль: «Доколе?» С ней он и проснулся.
В бытовке пахло потом и луком. В стакане с недопитым чаем плавала муха. Транзистор навязчиво бубнил о «вертикалях стратегического планирования, реальном секторе и модернизации…» Степа просунул ноги в холодные резиновые сапоги, оторвал кусок газеты и направился в туалет. Весенняя слякоть чавкала под ногами, нудно моросил дождь. Поежившись, Степа набрал побольше воздуха в легкие, затаил дыхание и отворил скрипучую дверь клозета. В насиженных углах радостно оживились мухи.
«Вот вам, вашу мать, модернизация», - выругался Степа, скидывая портки, и улыбающееся на газетном клочке лицо Ангелы Меркель, сморщившись, полетело вниз.
В поселок Чесноки, где жил Абрамсон, много лет назад его привело провидение.
В лихие 90-е Степа скрывался то от ментов, то от бандитов. Выбор дальнейшего пути был очевиден - тюрьма или кладбище. Но судьба распорядилась иначе. В тот переломный день Абрамсона поймали кредиторы и вывезли в лес. Долго били. Спрашивали про деньги. Но денег у Степана не было. Его шариково-подшибниковый бизнес вместе с бандитским кредитом сожрала инфляция. Пока кредиторы решали, что дальше делать с обанкротившимся Абрамсоном, он улучшил момент и бросился бежать. Несся, что есть мочи, не разбирая дороги, пока не уперся в железный забор на опушке леса. Колотил в него руками и ногами, звал на помощь. И вот, когда уже совсем близко за спиной послышались голоса преследователей, ворота в заборе открылись и появившийся в них веселый толстый человек буквально перемахнул Степана на свою территорию. Затем произошло что-то совсем невероятное. Он грудью преградил дорогу бандитам, гнавшимся за Абрамсоном, о чем-то перетолковал с ними, и те, согласно кивая, потрусили прочь. Затем, все так же улыбаясь, незнакомец повернулся к Степану и, играя мускулами на загорелом торсе с огромной во всю грудь татуировкой куполов, спросил:
- Ты в Бога веришь?
Степан неопределенно помотал головой.
- Считай, что сегодня ты заново родился…
Покинув клозет, Степан брел по чесноковским улочкам. Из воспоминаний его вырвал пронзительный визг. Наперерез Степану несся совсем ещё крошечный розовенький поросеночек. Вдогонку за ним бежал местный сельхозтруженник Васька Шустров.
-Куды ж ты прешь? - орал Васька, раскинув в стороны огромные ручищи.
Степа попытался перехватить беглеца, но тот дал резкий крен вправо и плюхнулся в силосную яму. Следом за ним туда же нырнул и Васька. Чумазый, но довольный, прижимая к груди хрюкающий трофей, Шустров подмигнул Степану.
- Украл? - понимающе спросил Абрамсон.
- Ага, - с гордостью ответил Васька.
Как и другие колхозники, Шустров работал на местных феодалов-уголовников Кулебякиных. Работникам своим они ни гроша не платили. Синтез жадности и малограмотности позволял им не знать об отмене крепостного права.
Задарма местные жители пахали кулебяковские поля, присматривали за скотиной и непрерывно пакостили. Украсть порося или стянуть мешок картошки считалось делом чести. На полях же работали шаляй-валяй, сливали солярку, крали лопаты. Любой новичок, попавший в феодальное рабство к Кулебякиным, посвящался во все тонкости выживания и вредительства. Бизнес Кулебякиных от этого дела страдал. Живность постоянно дохла, трупы исчезали, картошка оказывалась поеденной проволочником, яблоки червивыми, а пшеница мокрой. Однако пересмотреть финансовую политику и начать платить за работу Кулебякиным было чревато для здоровья. При одной лишь мысли о расставании с наличностью начинался нестерпимый зуд и медвежья болезнь. Поэтому колхозников они держали подле себя страхом. Желающим разорвать порочный круг и отбыть на вольные хлеба палили хаты. Особо прытким не гнушались посчитать зубы и ребра. А для большей продуктивности труда и «здоровой конкуренции» привлекли жителей дружественных республик, паспорта которых навсегда осели в кулебяковском сейфе, а сами жители расположились в сараях со скотиной для контроля численности приплода.
Пожалуй, единственным из местных, кто не работал на Кулебякиных, был Степан. Он держал собственную небольшую свиноферму, которая в былые времена позволяла прокормиться. Но с тех пор, как Кулебякины взамен на откат получили от упырей-чиновников монополию на продажу кормов, заниматься свиноводством стало убыточно. Степа отправил под нож почти все свое поголовье. Оставил лишь огромного хряка-осеменителя Борю и двух самок, чтобы тот не скучал. Ещё в самом начале Степан зарекался не давать поросятам имен, но Борю нельзя было не отметить. При кормежке он всегда вилял хвостиком, подставлял чесать пятачок и по-собачьи преданно смотрел черными бусинками глаз. Боря рос умным уникальным хряком и когда достиг половозрелости начал столь плодотворно обхаживать самок, что те не успевали рожать. Всей своей жизнью Боря пытался доказать, что он не просто какой-то там рядовой свин - он компаньон, он товарищ! Степа Борю любил, но усугубившаяся ситуация с кормами не позволяла содержать 130-килограмового любимца. Степа тянул до последнего, но выбора не было и сегодня он, наконец, решился отправить Борю под нож. На ферму он шел не спеша, периодически погружаясь в раздумья.
Миновав по перекинутой дощечке разлившуюся на полверсты лужу, Степан притормозил у того самого забора, который и привел его много лет назад в Чесноки. Ныне за забором раскинулся элитный пансионат «Райские кущи», а тогда это был заброшенный пионерский лагерь, который восстанавливал спасший Степана незнакомец. Спасителя звали Григорий. Человеком он оказался непростым. Большую часть жизни Гришка провел в тюрьме, куда угодил за тяжкие преступления. Был он там смотрящим. Через него на зону попадали водка, наркотики и порножурналы. Но как-то весной, на Пасху Гриша серьезно заболел - у него неожиданно проснулась совесть. В мучительных припадках метался он по камере девять дней, на исходе которых ему во сне явился архангел Гавриил и сказал: «Хочешь жить - возведи храм». С тех пор Григория словно подменили. Он стал молиться по утрам, взял в библиотеке Новый Завет, а все деньги, предназначавшиеся на наркоту, направил на строительство деревянной церкви в тюремном дворе. Его отчаянная борьба за нравственный облик падшего человечества понравилась далеко не всем. Паханы Гришу пытались вразумить, но он не внял. Тогда его избили до полусмерти, и лагерное начальство от греха подальше перевело Григория в другую тюрьму. На новом месте его окрестили «Проповедником» и выразили большее понимание. Новый Завет ходил по камерам, и случалось, что Григорий неведомым для себя образом находил нужные слова для обращения злых сердец к Богу. В общем, на новом месте стараниями заключенных тоже вырос храм, только уже гораздо больше - белокаменный. А Гришу освободили условно-досрочно. Родом Григорий был из поселка Чесноки. Туда же вернулся после отсидки. Он уже не мог просто жить для себя. Начал восстанавливать заброшенный пионерский лагерь, превратив его в реабилитационный центр для наркоманов, алкоголиков и просто разных доходяг, оказавшихся на обочине судьбы. В этом центре и оказался Степан. То было прекрасное время. Самое счастливое в Степиной жизни.
Вместе с другими реабилитантами он вставал в шесть утра, умывался родниковой водой, молился, трудился и жил исключительно результатами своего труда. Свежий воздух, девственный лес, плодородная земля - все наполняло Степана совершенно иным пониманием жизни, которого он раньше не знал. Каждый листочек, каждую травинку воспринимал Степа теперь, как величайшее чудо на земле. Его впервые коснулось явление чистого добра и света и, глядя в ночи на россыпи звезд, он тихо шептал «аллилуйя».
Все изменилось в тот злополучный день, когда перед воротами лагеря остановился черный Мерседес, из него вышли важные люди с кожаными портфелями, произвели какие-то замеры и уехали. Оказалось, что преобразившийся лагерь, нетронутая природа и чистый родник привлекли чиновников, которым непременно захотелось отдыхать в этом уютном лесном уголке от бесконечных оффшоров, банкетов и разрезания ленточек. Порывшись в законе, прикормленные кроты-юристы нашли в нем необходимые дыры для банкротства и перепродажи лагеря, а присутствовавшим в нем отбросам общества был дан трехдневный срок покинуть территорию.
Степан негодовал. Он вилами отгонял судебных приставов, защищая свою землю от захватчиков, но силы были не равны.
- Почему все так? - вопрошал он собирающегося в город биться за лагерь, Григория.
- Здесь тебе не тюрьма, здесь полный беспредел, - вздохнул Григорий. Затем, немного помолчав, добавил: - Видимо, пришло время скорбей. Каждая эпоха переживает своих антихристов, каждый человек - свой личный апокалипсис. Главное в это время не изменить самому себе. Ведь самое важное для человека делание - творить собственную жизнь.
Из города Григорий не вернулся. Его тело обнаружили месяц спустя в заброшенных гаражах с множеством колото-резаных ран. Убийцы так зверствовали, что практически не оставили на Григории живого места. Их, понятное дело, не нашли.
После трагедии реабилитанты кто уехал, кто снова спился. В память о Григории, Степан решил не покидать Чесноки и заниматься фермой.
Тяжело вздохнув от нахлынувших воспоминаний, Степа ещё раз посмотрел на пансионат. В нем сегодня намечался «банный день». Туда-сюда сновали полуголые девицы службы «эскорта» и «тайского массажа», у ворот парковалось множество дорогих машин, напряженно краснели охранники, и даже Кулебякины, прянично раздобрев, делали вид благочестивых тружеников. В своем магазине втридорога под запись в счет несуществующей зарплаты они отоваривали колхозников просроченным пивом и черствым хлебом. Народная любовь в такой день была необходима, поскольку следуя государственной политике перед баней чиновники всегда посещали храм. Там неистово кричали: «С нами Бог!», видимо, чтобы ни у Бога, ни у народа не осталось сомнений с кем он. После, с чувством выполненного национального долга, шли париться.
Шквал голосов постепенно стих, пансионат остался далеко за спиной и показался редкий частокол, да прохудившиеся сарайчики Степиной фермы. Хряк Боря, завидя хозяина, радостно захрюкал и подставил чесать пятачок. Степа старался на него не смотреть.
Возле загона Абрамсона уже ждал молчаливый ответственный работяга Иван Дуболомов, которого он попросил подсобить.
Сделав петли, Степа с Иваном накинули их сперва на хрюшек. Боря в недоумении замер. Инстинктивно почувствовав какую-то необратимость, он тоже стал подталкивать визжащих свиноматок к выходу, посматривая на людей. Боря пытался в очередной раз доказать, что он друг и помощник, даже в такой неоднозначной ситуации.
Когда с хрюшками было покончено, Степа с Иваном вернулись в загон. Тут Боря все понял. Он начал отчаянно визжать и рыть пятачком землю. Петлю на него накинули быстро и поволокли до столба по рыхлой сырой земле. Когда Борю привязывали, он неожиданно перестал сопротивляться и обреченно - покорно склонил голову. В его поросячьих глазах стояли слезы.
«Прости…», - сказал Степан. Он постарался все сделать быстро. Нож мягко вошел в горло и на землю потекли тоненькие красные ручейки.
Степа с Иваном молча разделали тушки, погрузили в машину и поехали в город сдавать. Всю дорогу Степан думал о том, что он не знает теперь, как дальше жить. У него ничего не осталось. Ничего и никого. Ненадолго задремав в машине, он вновь видел во сне Моисея одиноко бредущего по пустыне перед тем, как услышать глас из тернового куста: «Выведи народ мой».
- Не выводи меня из себя! - выдернул сознание Степана из сна чей-то резкий диалект.
Возле машины толпились стражи правопорядка, тыкая жезлы в свиные тушки и крича на растерянного Ивана, раскинутого на капоте в позе ласточки.
-Что случилось? - спросил Степан.
- Сержант Попугайло, - представился надменный прыщавый юнец, сунув под нос Степану красные корочки. - Почему мясо без документов?
- Как без документов? - удивился Степан, протягивая сержанту пакет многочисленных бумажек с разными печатями.
Попугайло без интереса пробежался по ним глазами, после чего победно ткнул пальцем в какие-то цифры: - Вот, ГОСТ не тот. С сегодняшнего дня ГОСТ другой, этот больше не действует.
- Откуда ж мне было знать? - недоумевал Степан.
- Это не мои проблемы, - хладнокровно ответил Попугайло. - Какой ГОСТ положен, такой и должен быть. Платите штраф.
Денег у Степы не было и после недолгих препирательств стражи правопорядка предложили поделиться мясом. Абрамсону ничего не оставалось, как согласиться. Попугайло выбрал самую лучшую филейную часть Бори. Стражи правопорядка погрузили тушку в свою патрульную машину и, врубив мигалку, уехали ловить других преступников.
Степа стоял на проселочной дороге и смотрел на торчащую из капота Борину голову с потухшими грустными глазами. К горлу подступил комок. Ему на плечо опустилась рука Ивана.
- Ну его это фермерство, - понимающе сказал Дуболомов. - Давай лучше вместе траурные ленточки выстригать. Ритуалка сейчас самый прибыльный бизнес. От клиентов отбоя нет. А на ленточках ещё можно всякие памятные надписи делать, ну типа «любимому брату».
Степан закрыл ладонями лицо. Его плечи подрагивали. Сквозь всхлипывание можно было различить горячее причитание: «Где Ты? Ну, где же Ты? Где?..»
Вдруг небо рассекла пополам молния, ударил гром. После чего все стихло. И по проселочной дороге скользнул солнечный луч.
Абрамсон повалился в грязь на колени.
- Эй, Степка, хорош…, - бегал вокруг Иван.- Поехали уже.
Но Степа продолжал несвязно шевелить губами. Он обтер рукавом лицо, поднялся и с какой-то решительной одухотворенностью зашагал прочь.
- Куда ты? - растерянно кричал ему вслед Иван. - С мясом-то что делать?
Но Степан его не слышал. Он уходил все дальше и дальше по проселочной дороге за первым весенним лучом.
У всех есть тайные комнаты,
В которых чертей намешано
С вердиктами: души грешные,
Как бабочки на иголочках.
У всех есть шкаф со скелетами
По давности и по подлости,
Разложенными по полочкам
С губительными секретами.
У всех камень есть за пазухой,
Который швырнуть намерены,
Но просто хранят до времени,
Чтоб в спину и сразу наглухо…
У всех есть на сердце трещины
С плодящимися тараканами,
Что бегают между ранами…
На них дихлофос не действует.
У всех есть такое множество
Неведомой разной гадости,
Что лезет в порыве ярости,
Как в «Вие» из стен чудовища.
Но можно отмыть до свежести,
Всю грязь, если стать, как солнышко,
По капельке и по зернышку
Добавив любовь с надеждою.
И вновь засияют комнаты
Добром, красотой, изысками,
Войдет в них Господь с улыбкою
И спросит: «Меня вы помните?»
Пустыня
Скорбью мир увечит сердце
Испокон законы злые,
Серпантином сыплет в душу
Предрекая - быть беде!
Рев, да скрежет,… и не деться
Никуда уже. В пустыне
Вопиющий глас: о, Боже,
Где ж ты?
Где ты?
Где ты?
Где…
ДУХИ
Словно блохи на собаке
В человеке злые духи
Скачут, пляшут и хохочут
Потешаясь над судьбой
Одержимого страстями,
Обречённого на муки,
Увлеченного искусной
И бессмысленной игрой.
О ПОЛЁТАХ
Проверяя твёрдость веры
Жизнь, как дым, струится в небо
Через мнимую реальность,
Через видимую смерть.
Ощущая запах серы,
Забывая запах хлеба…
Раз два три - открыта вечность,
Но куда теперь лететь?
ОБ ИСТИНЕ
Среди тысячи вопросов
Есть ответ один - молчанье,
Но его всего сложнее
Получить у тишины.
Новый день крадёт без спроса
Пережитое сознаньем,
Заглушая суетою
Странный звук из глубины.
О ЛЕТЕ
Я спою тебе, любимый,
Песню о прекрасном лете,
Что мы видели с тобою
Над Землей в разгар зимы.
На ресницах таял иней
И в небесном, чистом свете
Снег хранил под скорлупою
Свои радужные сны.
АЛЛИЛУЙЯ
Каждый день теперь последний
Толи милость, толи кара?
Поднимает выше-выше,
Покидающих тюрьму.
Мир не стоит слёз о мире.
По нему не нужно плакать…
Просто дождь стучит по крышам
Аллилуйя… аллилу…
Эрнест Несговоров опаздывал на важную встречу. В центре Москвы он намеревался открыть презентабельный ресторанчик для иностранцев и, чтобы не нарушать культурный облик столицы, требовалось согласовать его с прожорливыми САНпинами, ФибМинами и СЭСами. Залогом культурологической успешности служил чемоданчик с зелеными купюрами на заднем сидении его Lexusa. По сути, все было давно решено, оставались формальности - бабки, ужин и красные ленточки. Эрнест, как человек серьезный, привык мыслить широко и ресторанчик свой задумал ни много ни мало окнами на Красную Площадь или на Храм Христа Спасителя. Посему один из главных пиджаков на ковровой дорожке объяснил ему, что на царство кесаря замахиваться не стоит, а Бог милосердный все стерпит. Да и что плохого, если состоятельные господа, проглатывая устрицы, будут иметь возможность перекреститься, глядя на главный Храм страны?
Эрнест заметно нервничал. Время поджимало, а на Пречистенской образовалась километровая пробка. У Патриаршего же моста встали наглухо. Постукивая пальцами по панели управления, Эрнест невольно принялся изучать рекламные растяжки. Первые две принадлежали конкурентам. ЗакуSiti- из Останкинской башни протягивал дымящееся блюдо толстый усатый повар, похожий на Якубовича с Рататуем. ПодкреПиська вторил улыбающийся смайлик, затесавшийся между слогов сарделькой и двумя улыбающимися яичными глазками. Пищевая цепочка плавно перетекала к удовлетворению бытовых и эстетических потребностей. От понаехавшей в Москву Фроси Бурлаковой, сразу удачно попавшей на распродажу и прижимающей к сердцу коробку с надписью: Всем по чайнику! - скоро открытие. До облитого маслом мускулистого торса, под которым слоган гласил: Фитнесс-центр Феромон - мы не потеем, мы благоухаем! Но наиболее привлекал внимание огромный плакат Оборонсервиса, на который не пожалели средств. На плацу маршировали замерзшие в форме Юдашкина солдаты, а вслед за ними бежала заботливая гейша с начищенными до блеска хозяйственным мылом саблями для харакири. Золотыми буквами переливалась надпись: ЯПОНОБЫТХИМ - традиции японского качества!
Пробка почти не двигалась. Водители отчаянно сигналили и сквозь зубы склоняли друг друга по падежам. В двери авто Эрнеста кто-то постучал. Он приоткрыл тонированное стекло, и в его салон просунулось морщинистое, пахнущее луком и страданием лицо безмятежной старушки.
Как бы извиняясь, бабуля прошамкала губами: - Паломница я. Денег нет, сынок, на электричку до Мытищ.
Эрнест брезгливо отвернулся. Пробка немного оживилась, и он проехал метров тридцать.
- Подайте Христа ради копеечку, - не унималась нагнавшая его старушка, проворно ныряющая с клюкой среди дорогих машин.
- Иди бабка, иди, - замахал руками Эрнест. - На всех копеечек не хватит.
Терпению Эрнеста пришел конец. Он вывернул руль и попытался проскочить на обочину, чтобы обогнуть впереди стоящие машины. Но, неожиданно, из третьего ряда его подрезал такой же лихач на cпорткаре.
- Куда ты прешь, урод, - выкрикнул Эрнест, пытаясь уйти от столкновения. Машину его закрутило и отбросило прямиком на столб. На верхушке столба от удара что-то заскрипело. Эрнест поднял глаза и в ужасе замер. На него стремительно летел увесистый рекламный щит, на котором красовался могильный крест, уносимый в голубую высь белокрылыми голубками с надписью: «Небо для всех одно! Полный комплекс ритуальных услуг».
- О, ё…, - не докончил мысль Несговоров, так как последовал страшный удар, и наступила абсолютная темнота.
Очнулся Эрнест во мраке. В теле была странная легкость, однако голова жутко болела, словно сама не своя. «Надо выбираться», - заключил Несговоров, и принялся ощупывать пространство вокруг себя. К своему удивлению, он обнаружил, что находится не в машине, а в каком-то замкнутом помещении, где лежит на полу. Когда глаза немного привыкли к темноте, он увидел, что стены вокруг излучают тусклое свечение. Собственно на это свечение Эрнест и двинулся. Навстречу ему выступил чей-то силуэт. «Кто здесь?» - насторожился Несговоров и замер. Силуэт тоже остановился, за его спиной играли блестящие блики. От волнения рука Эрнеста скользнула в карман пиджака и о, чудо, там обнаружилась зажигалка в форме обнаженной гетеры, подарок голландского посла. «Да будет свет!» - изрек Несговоров, вытянув руку с зажигалкой вперед. Огонь вспыхнул, и… перед Эрнестом возникла огромная бычья голова с налитыми кровью глазами и страшным оскалом. «Мать моя…» - вскрикнул Несговоров, выронил зажигалку и попятился назад. В ответ бычья голова также издала истошный рев, и силуэт отступил. Эрнест уперся в гладкую поверхность стены, осторожно поднял зажигалку и вновь ее зажег. Силуэт стоял у противоположной стены и тянул к Эрнесту руку. «Должен же тут быть выход», - суетился Несговоров, шаря руками за спиной. Он повернулся к силуэту спиной, и в поисках двери осветил стену позади себя. Но и оттуда уставились на Эрнеста бычьи глаза. Несговоров зажмурился от страха, машинально вскинул кулак, и ударил что есть мочи «по рогам» чудовища. Раздался звон стекла, и множество мелких осколков впились Эрнесту в пальцы. Пугаясь собственной догадки, он вновь открыл глаза. Из треснутого зеркала смотрела растерянная бычья морда в дорогом пиджаке. И этой мордой был он сам. Не веря собственному отражению, Несговоров с воплями и проклятиями принялся крушить зеркала. Разбив их все, он оказался посреди необъятной пещеры с множеством запутанных ходов.
«Бред какой-то, такого не может быть», - сокрушался Несговоров, ощупывая чужеродную бычью голову. Для убедительности, что это не сон, он даже ущипнул себя и подпалил зажигалкой ладонь, но кошмар не рассеялся.
Пребывая в шоке недоумения, Эрнест даже не сразу заметил, как мимо него спокойно прошел перемазанный нефтью шахтер с маленьким фонариком на каске.
- Уважаемый… уважаемый, - спохватился Несговоров. - Не подскажите, где я и как отсюда выйти?
Шахтер обнажил белые зубы на чумазом лице:
- Э, дорогой, тут главное не где ты, а как сюда попал. А выход тут один, вернее приход…
«Придурок какой-то», - решил Эрнест, а вслух спросил: - Какой дорогой идти то?
- Да без разницы, - пожал плечами шахтер и скрылся в одном из пещерных проемов.
Эрнест шел долго, пока, наконец, не уперся в массивную дубовую дверь. Таверна «У Тесея» гласила крупная надпись. Чуть помельче значилось: Welcome to the traveler. И совсем неразборчиво было написано что-то типа: «оставь, что прежде, всяк сюда входящий». Над головой висел видавший виды череп парнокопытного, на котором кто-то подписал углем: «бедный Йорик».
Несговоров толкнул дверь, ответившую ему пронзительным скрипом, и вошел внутрь. За деревянными столами таверны сидели такие же, как и он, люди с бычьими головами, среди которых затесался один с козлиной. Правда были и двое в человечьем обличье, хмурый неприветливый официант и ранее встреченный Эрнестом шахтер. Главным образом все посетители ели. Трапеза была скромной у всех, за исключением козла. Ему подавали лобстеров, омаров, трюфеля, сатэ из бычьих тестикули невесть ещё какие заморские блюда.
К появлению нового посетителя постояльцы таверны отнеслись безразлично, радушно улыбался лишь чумазый шахтер, и Несговоров, немного поколебавшись, присел к нему за столик.
-Рад. Безмерно рад вас видеть, - обнажил свои зубы шахтер. - Позвольте представиться: Вергилий Карлович. - Я тут приглядывающий. И первый, кого все встречают после встречи с самими собой, - хихикнул он.
- Эрнест Петрович, бизнесмен, немножко депутат, - серьезно ответил Несговоров.
- Вам, любезный Эрнест Петрович, голова не жмет? А то бывают, знаете ли, по-первости неудобства.
«Издевается», - подумал Несговоров, стараясь сохранять внешнюю невозмутимость, и дабы извлечь из беседы что-то полезное спросил:
- Вы можете объяснить мне, что происходит? И где это мы все находимся?
- Мы все находимся в некотором смысле нигде, - заговорщически прошептал Вергилий Карлович. - Данное место - неопределенность, перевалочный пункт между блаженным пиром званых и избранных и, так сказать, «плачем и скрежетом зубов», как бы сие банально не звучало…
- Я, значит, умер…- трагично произнес Несговоров. - А ведь раньше ни в какие дантовские Чистилища не верил…
- Скорее, раньше и не жил никогда. То ж разве жизнь была? Так, рябь одна… Что тут у нас? - перед Вергилием Карловичем неожиданно возник альбом с фотографиями важных вех жизни Несговорова. - Ну вот, все стандартно: фуршеты, банкеты, оффшоры, откаты, гетеры, Канары, жена, три любовницы и сын балбес, головная боль Гарварда. А в дантовское Чистилище я и сам не верю, насочинял он много.
- Что ж теперь делать то? - сокрушался Несговоров.
- А ничего теперь не поделаешь. Здесь остается только ждать.
- Чего?
- Не чего, а кого, - загадочно поднял палец вверх Вергилий Карлович. - Тесея.
-Как это?
- В некотором смысле все мы, вернее вы - в лабиринте, читали же, наверное, что Минос построил лабиринт, где сокрыл плод греха - Минотавра, потом ещё Виктор Олегович Пелевин всем разжевал, что природа лабиринта это ум (правда, в нашем случае - сознание), где этот бык и живет. Потому, когда ваши бестолковые сознания освобождаются от телесной оболочки, не имея за собой ничего другого, превращаются в минотавров.
- А козел тогда что тут делает?
- Ну, козел - это совсем другое. Он тут персона нон грата, по-русски козел отпущения. Он нас всех тут олицетворяет. Его личность неприкасаема. Однако мы отвлеклись. Так вот, освободиться минотавр может только от руки Тесея. Но так как Тесей тоже часть его сознания, как и этот лабиринт, и он сам, то прийти Тесей может лишь тогда, когда минотавр готов сам с собою расстаться. А прежде, чем с собою расстаться, нужно самого себя осознать. Но у вас, я вижу, с этим проблем нет.
- И что потом?
- Ну, а потом, как повезет, в объятья к любящему Творцу или в бездну отчаяния. Хотя, бывает ещё третий вариант, правда редко - когда дается шанс все исправить, победить минотавра ещё при жизни… Механизм этого четко прописан: «не убий, не укради, не прелюбодействуй»…ну и так далее…
- Да брешет он все, не существует никакого Тесея, - вступил в разговор задумчивый бык в восточном синем халате. - По крайней мере, никто из присутствующих здесь его никогда не видел. Оно и понятно. Поскольку мы все лишь цепочка перерождений. А здесь ожидаем очередного воплощения. Вот послушайте, как красиво звучит: Своим Божественным оком, абсолютно ясным и превосходящим человеческое зрение, Бодхисаттва видел, как живые существа умирали и рождались вновь - в высших и низших кастах, с благополучными и горестными судьбами, обретая высокое и низкое происхождение. Он различал, как живые существа перерождаются согласно их карме: «Увы! Есть мыслящие существа, которые совершают неумелые поступки телом, не владеют речью и умом, и придерживаются ошибочных взглядов. Под действием плохой кармы после смерти, когда их тела придут в негодность, они рождаются снова - в бедности, с несчастливой судьбой и немощным телом. Но есть живые существа, которые совершают умелые поступки телом, владеют речью и умом, и придерживаются правильных взглядов. Под действием хорошей кармы, после того как их тела придут в негодность, они рождаются вновь - со счастливой судьбой.
Собеседник ненадолго замолчал, чтобы оценить впечатление, произведенное речью, затем почтительно расплылся в реверансе: - Имею честь рекомендовать себя, Ваш покорный слуга Свами Монохром.
- Эрнест, депутат, бизнесмен, - протянул руку Несговоров.
- Это Сережа Огурцов, программист турагентства «Восточные ворота», - шепнул на ухо Эрнесту Вергилий Карлович. - Всегда мечтал стать Бодхисатвой, достичь, так сказать, группового и личного дзена. По чистой случайности в ванной во время погружения в медитацию уснул и захлебнулся.
Проанализировав услышанное, Несговоров спросил:
- Любезный Монохорм, если мы постоянно перерождаемся, чего же тогда тут торчим? Да ещё и с такими рожами?
-Мы не торчим, мы тут бесценный опыт накапливаем, - заверил Мнохром. - А бык, между прочим, священное животное…
- А, по-моему, мы тут просто жрем, - подал голос козел, проглатывая кусок отбивной телятины.
- Ты олицетворяешь, так и олицетворяй себе, - вскипел Монохром. - К тому же в Африке, а также в Индии, где коровам приписывается сакральная сила, вместо бычьих семенников в пищу идут семенники козла.
Козел сглотнул.
- Вот вы, Эрнест, разве никогда не переживали дежавю? - продолжил Монохром. - Как будто все, что с вами происходит, уже было. Или, может, практиковали холотропное дыхание, особенно эффективное в условиях столичного смога? Когда дышишь быстро-быстро, наступает временная гипоксия мозга, и вспоминаются прежние жизни. Метемпсихоз!
- Жена моя увлекалась подобными практиками, - припомнил Эрнест. - Даже в эзотерическую школу «Око Прометея» ходила. Там продышалась и вспомнила себя египетской царицей, Хатшепсут, кажется. Которая, прославилась тем, что надела бороду и заявила, что она сын бога Амона Ра.
- Вот видите, - воодушевился Монохром.
- Но, что примечательно, в ее группе все поголовно себя царицами вспомнили и главным образом египетскими. Две Клеопатры даже чуть не подрались. Мне тогда ещё странным показалось, почему никто себя не вспоминает, допустим, крестьянкой крепостной, швеей-мотористкой или укладчицей на БАМе…
- Подобное явление вполне объяснимо, - вмешался Монохром. - Оно кармически обусловлено. Сами посудите, какая карма может быть у швеи-мотористки? О чем ей вспоминать, когда уровень самосознания ещё не проснулся!
- А потом, когда я поглубже копнул, - не унимался Эрнест. - Ещё более интересные факты вскрылись относительно прошлых жизней. Ведь если души, измысленные Абсолютом, постоянно проходят цепочку перерождений, популяция людей должна оставаться примерно на одном уровне. А как вы объясните, что в первые века нашей эры численность населения Земли едва ли дотягивала до ста миллионов. В девятнадцатом веке людей был уже миллиард, а на сегодняшний день их перевалило за семь миллиардов. Откуда взялись лишние души?
Повисла пауза. Очевидно, вопрос поставил Монохрома в тупик.
- Так ведь это…- задумался он. - Инопланетяне.
По таверне прокатился хохот.
Монохром обиженно отвернулся и с видом непонятого гения ушел за свой столик.
- Заказ делать будем? - Над Эрнестом наплыла тучная фигура официанта в замасленном переднике.
Несговоров ощутил, что заметно проголодался, и что-нибудь перекусить было бы не лишним.
- А что можете предложить? - поинтересовался он.
Официант небрежно пролистал меню и с нескрываемой неприязнью ответил: - Для вас только селедка с луком.
Эрнест поморщился: - Отчего же так?
- Больше ничего нет.
- Но, вон козел деликатесы уминает…
- У козла спецменю, а вам, кроме селедки, ничего не положено, - хладнокровно заявил официант.
Хотелось послать этого гарсона подальше, однако в животе урчало, и Несговоров обреченно согласился хотя бы на селедку. - А почему Монохром сказал, что Тесея не существует? - спросил он погрузившегося было в дремоту Вергилия Карловича.
- Кх, кхе, - прокашлялся тот. - Тесея действительно не существует в привычном виде победоносного универсального героя для всех.
- Значит правда, что его никто здесь не видел?
- Его и не может увидеть никто из здесь присутствующих, поскольку когда Тесей явится, эта реальность закончится со всеми, кто в ней находится, включая Минотавра, её породившего. Кстати, в этом и заключается хитрость лабиринта минотавра существующего не вовне, а внутри него самого. Я бы сказал это вопрос веры, а не знания. Вот люди верят в Бога, хотя его никто никогда не видел. Но только Господь Бог единосущ, а Тесей у каждого свой.
- Что значит свой? А как же остальные минотавры, они существуют?
- Конечно. Они отражаются в вашем сознании, а вы отражаетесь в их. Но только в вашем лабиринте они декорация, а в собственном главное действующее лицо, ради которого все происходит. Вообще все похоже на сон. Вы снитесь им, они вам. Но развязка для каждого индивидуальна, в зависимости от того, кто видит сон.
- И как же выглядит этот Тесей? Если он для всех не один и тот же…
Как я его узнаю?
- Как в «Аватаре», почувствуете связь, - хихикнул Вергилий Карлович. - Вообще большинству здесь сложно что-то почувствовать, они и при жизни - то ничего в себе вечного не открыли. Но есть персонажи колоритные, неоднозначные. С одним, Монохромом, вы уже познакомились. Также могу представить нашего местного Стива Джобса. - Вергилий кивнул на худощавого бородоча, не отрывающегося от планшета. - Он всю жизнь по соцсетям троллингом занимался. А прославился рекламным интернет-спамом для мобильного оператора TV2. Ему креативный директор сказал, нужен вообще убойный рекламный ролик, так как основной мобильный рынок давно распилили, остается лишь как-то нестандартно выделиться, чтобы конкурентов за пояс заткнуть и запомниться навсегда. Вот этот копирайтер и выдал. Миллионы просмотров: «В детской комнате играет девочка. Фоном работает телевизор. На полу лежит мобильный телефон. Вдруг начинаются помехи в телевизоре, и из него медленно выползает девочка утопленница из фильма «Звонок». Тут звонит телефон. Маленькая девочка берет трубку, подставляет к уху, после чего недоуменно протягивает утопленнице. «Это тебя», - говорит она. Голос в трубке вопит: «Ты пошто опять детей пугаешь. Ну-ка, быстро домой - в колодец!». Утопленница, пятясь задом, уползает обратно. На экране слоган: «Бессменный оператор - достанет даже с того света!»
- Помню, помню, - улыбнулся Эрнест. - Я как раз после этого ролика себе их симку купил.
- Да, а «Стив Джобс» наш под кайфом потом на машине разбился. На кокаине сидел. Теперь вот верит, что в качестве Тесея к нему Бил Гейтс придёт, или, на худой конец, Марк Цукерберг.
А вон там, в дальнем углу, в желтой ризе - разжалованный Владыка сидит. Обложился золотыми яйцами Фаберже, и забыл, как выглядит единственное - Пасхальное. Очень давно сидит. Вспоминает.
Есть ещё поэт один. Вон, возле картины с нарисованным окном грустит, - Вергилий указал на бледного задумчивого юношу. - Мог бы стать современным Петраркой. Но не стал. Пил много и с моста то ли упал, то ли бросился. А какие стихи писал… Только кому сейчас поэты нужны? Все ж ваш брат захватил. Людям с тонкой душевной организацией деваться некуда, кроме как с моста… Эй, Петрарка, прочти мое любимое, - смахнул слезу Вергилий.
Юноша оживился, залез на стул, и, вознеся руку к потолку, продекламировал:
Я где-то между знанием и звуком
Между секунд молчанья. Тишина
Звучит для сердца с абсолютным слухом
И заменяет многие слова.
Я много лет пытаюсь вспомнить имя,
Которым пробуждаются от сна…
Мир крепко спит и новые святые
Считаются сошедшими с ума…
Среди гадалок, магов, лжепророков,
Людьми успешно вырытых карьер
Всегда так неуместно одиноко,
Что проще и честнее быть никем…
Носить в кармане только лёгкий ветер,
Да справку из дурдома,… жить в глуши,
Осознавая, что нигде на свете
Нет мест богаче собственной души.
Работать лишь на Главной Переправе,
Где зыбкость смысла видится как есть…
Кончаются иллюзии скрижали
Полоской утекающей в не здесь…
- Ваша селедка, сэр! - на разносе в руках официанта стояла маленькая тарелочка с аппетитными кусочками малосольной селедочки, приправленной маринованным лучком.
Эрнест проглотил слюну. За философскими беседами аппетит разыгрался не на шутку, а воображение рисовало таяние нежной селедочки во рту.
От удовольствия Несговоров зажмурился.
- Эй, гарсон, - перебил предвкушение противный голос козла.
Открыв глаза, Эрнест в ужасе увидел, что мерзкий официант услужливо переместился к столику козла, и тот уже засунул свою мохнатую морду в его селедку!
- Позвольте, - возмутился Эрнест. - Но это же мой заказ!
- Сожалею, - хладнокровно ответил официант. - Ваш заказ перенаправлен.
- То есть, как это перенаправлен? - кипел Несговоров. - У вашего козла вон сколько всего. Чего он последнее из глотки рвёт?
- Это не те-бее, - нагло блеял козел.
Негодование, помноженное на чувство недовольного урчания обманутого желудка, пробудили в Эрнесте классовую ненависть.
Как только козел отправил кусочек его!!! вожделенной селедочки себе в рот, Несговоров не выдержал, соскочил из-за стола, в три прыжка оказался возле жующего козла и мертвецкой хваткой вцепился ему в бороду.
- Морда буржуазная, - орал он. - Хватит объедать рабочий класс.
Козел в ответ верещал:
- Дискриминация меня. Справедливости… Справедливости…
- Ату его, ату, - подстрекали Эрнеста другие минотавры, подскочившие со своих мест.
И тут отворилась дверь таверны. В возникшую щель скользнула полоска света. Минотавры сразу притихли, расселились по местам, делая вид, что каждый занят чем-то архиважным.
В таверну вошел Он! Эрнест сразу узнал Его!
- Это же Пу…, - хотел было произнести вслух Несговоров.
- Тише, тише, - зацыкали на него минотавры.
- Добрый день! - произнес вошедший.
Жидкая бороденка козла выскользнула из рук Эрнеста. На глаза навернулись слезы.
- Тесей Владимирович, - запричитал он, всхлипывая. - Я просто селедочки хотел поесть, а тут козел… он всех объел уже… я не хотел… просто выразил мнение масс…
- Вот я на что хочу обратить ваше внимание, - вошедший ласково потрепал Эрнеста по щеке. - Вы и сами-то скольких своих соотечественников объели, чтобы в итоге замахнуться и Господа Бога объесть?
В следующую секунду он резко вытащил из ножен самурайский меч и молниеносно отсек минотавру один рог.
- Ай-ай-ай! - завопил от боли и страха Эрнест. - Я каюсь, каюсь…
- Кроме того, мне доложили, что вы ещё и видом на Кремль собирались потчевать наших западных партнеров, а это уже на измену Родине тянет.
- Брешут, брешут, - побледнел Эрнест.
- Вы же в жизни своей ни хрена не делаете, только потребляете, стыдоба какая. И я склоняюсь к варианту - вас из жизни вашей просто распустить.
- Не надо, я исправлюсь, непременно исправлюсь, - клялся Эрнест.
Ему хотелось рассказать о себе все, уткнуться в плечо Тесея Владимировича, словно блудному сыну, вернувшемуся к любящему Отцу.
- Вы знаете, я вам верю! Поэтому шанс вам дам. Каждый должен мотыжить, как святой Франциск, свой участок, - и Тесей занес меч над вторым рогом минотавра.
Эрнесту почему-то захотелось расцеловать напоследок освободителя, и как только меч коснулся головы, в его сознании покатилось и вспыхнуло исполинское солнце любви…
- Живой сынок, слава Богу! - Несговоров открыл глаза и увидел, что лобзает морщинистую щеку, склонившейся над ним старушки. Той, что он не дал «копеечку». Эрнест сидел на земле, выброшенный ударом через лобовое стекло. Рядом лежал его чемоданчик с деньгами. Чуть поодаль стоял искореженный Lexus, намертво прибитый к земле рекламным билбордом. Эрнест потрогал голову, она гудела, но была своя, родная.
К нему бежали врачи и спасатели.
Эрнест нащупал чемоданчик и сунул бабке.
- На, бери. Купишь себе электричку до Мытищ, - улыбнулся он.
- Батюшки, - обомлела бабка, заглянув внутрь. Отбросила клюку и динамично засеменила по мостовой.
Не следующий день Эрнест, конечно, уже сожалел о данном поступке, так как психотерапевт убедил его, что никаким минотавром он не был, а весь увиденный бред просто следствие сотрясения мозга.
Но пока не наступило завтра, Эрнест был абсолютно счастлив. Он сидел посреди мостовой, а из Храма Христа Спасителя доносилось Пасхальное пение: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…» Ещё припекало солнышко, но вдалеке уже слышались раскаты грома, а в воздухе веяло приближающимся дождем, рассеивающим столичный смог.
- Мама, я хочу эту куклу! - цепкая детская ручка тянется к белокурой барби в роскошном платье, призывно сидящей за рулем собственного игрушечного авто.
Приценившись, мама достает кошелек, и вот я победно шагаю, прижимая к груди эталон красоты, навязанный пухлыми дядями Сэмами изголодавшимся российским тинэйджерам.
Во дворе меня уже ждет подруга Ленка, деловито расхаживая в новых американских кроссовках. Она старательно перепрыгивает маленькие лужицы, чтобы не запачкать обнову и постоянно изучает свои ножки, любуясь, как сидит на них обувка.
- Ну, где же ты ходишь? - Ленка заговорщически берет меня за руку, даже не обращая внимания на барби. - Я нашла его, - шепчет она, чтобы моя мама не расслышала.
- Кого? - тоже шепотом спрашиваю я.
- Котенка!
Мое сердце замирает от предвкушения. Я упрашиваю маму оставить меня погулять, и мы вдвоем с Ленкой уже несемся к палисаднику, где под мокрым кустом сидит мяукающее чудо. Котенок - предел моих детских мечтаний. Много раз я упрашивала маму завести его. Но она почему-то оставалась непреклонной. Тогда я решила подвести её к мысли о котенке постепенно, сначала найти подходящего, рассказывать о нем, а, затем, принести уже в дом.
И вот передо мною он. Самый, что ни на есть подходящий. Такой, о каком и грезила. Черненький с белой грудкой, голубыми глазами, пышными усами и забавным пятнышком на носике.
Я прижимаю его к груди: - Ты мой!
Он лезет мордочкой под ворот моей куртки, чтобы согреться, мурлычет и лижет руки. Ленка бежит домой, стянуть немного колбасы, а я придумываю имя: - Мурзик? Нет, как-то банально. Васька? Слишком избито. Маркиз? Да, конечно, Маркиз, с такой-то белой грудкой. Как во фраке.
Маркиз уплетает за обе щеки колбасу. Затем благодарно трется о нас с Ленкой, не забывая мурлыкать.
Но пора домой. Нарвав лопухов в качестве подстилки, мы вновь относим котенка в палисадник. Пригретый и накормленный, он не хочет оставаться один, бежит следом и жалобно мяучит.
- Я возьму тебя, обязательно возьму, но когда-нибудь потом, - твержу я на прощание и закрываю перед его носиком дверь подъезда.
Всю ночь я думала о котенке и с нетерпением ждала утра. Наскоро позавтракав, спустилась вниз и сразу же кинулась к палисаднику. Пожухлая трава была примята на том месте, где он спал, но самого котенка не оказалось.
Напрасно я бегала по двору и звала его: - Маркиз, Маркизушка… Объект моих мечтаний бесследно исчез. Подключившаяся к поискам Ленка опросила всех соседей, пока, наконец, одна из местных бабушек - старожил не вспомнила, что какого-то котенка подобрали женщина с девочкой наших лет.
- Не горюй, мы обязательно выясним, кто это, - ободрила Ленка.
Осень осыпала на землю золотую листву. Ветер переменился на холодный и пронизывающий до кости. И вот уже вскоре закружил первый снег, приударил щиплющий щеки морозец. Постепенно надвигалась зима.
Положив в ранец букварь и одевшись потеплее, я шла в школу, по дороге пиная льдинку. Меня догнала запыхавшаяся Ленка.
- Я знаю, где твой Маркиз, - выпалила она, поправляя наехавшую на глаза модную шапочку.
- Где же он? - с нетерпением я вцепилась ей руку.
Ленка рассказала, что первоклашка из параллельного хвасталась подруге, что у неё дома месяц назад появился замечательный котенок. Они с мамой нашли его на улице. Эта подруга передала новость своей подруге, так по «сарафанному радио» информация дошла до Ленки, которая в свою очередь выяснила, где живет эта девочка и предложила после школы зайти к ней, удостовериться тот ли это котенок.
Так мы и сделали.
Двери открыла улыбчивая интеллигентная женщина.
- Проходите, девочки, вы к Юле? - приветливо спросила она.
- Мы по - поводу котенка, - деловито ответила Ленка, пошаркав ногами о коврик в прихожей.
Тут я вновь увидела его. Это действительно был Маркиз, немного подросший, наевший животик. Ничего не подозревая, он мирно спал на диване в комнате, зарывшись в теплый плед и словно человечек, положив голову на подушку.
- Дело в том, что это наш котенок, точнее мой, - вступила я в разговор.
Из комнаты вышла недоумевающая Юля.
- Мы пришли его забрать, - продолжила я.
Повисла пауза, после чего Юля, сообразив, что к чему начала плакать.
- Мама, - повторяла она, - Мы ведь не отдадим его, правда?
Немного поразмыслив, женщина покачала головой и сказала: - Юленька, я тебя предупреждала, что котенок может быть чей-то, и мы с тобой договаривались, его придется отдать, если найдутся хозяева.
Юля расплакалась ещё сильнее, затем с надеждой посмотрела на меня:
- Пожалуйста, не забирай, - попросила она. - Я его очень люблю.
- Но он мой! - непреклонно стояла я на своем.
Под Юлины рыдания, женщина взяла с дивана сонного, ничего не понимающего Маркиза и сунула мне за пазуху. Он привычно замурлыкал и обнял лапками за шею.
- Берегите его, он удивительный, - сказала она напоследок и захлопнула за нами дверь.
Прижимая к себе Маркиза, домой я неслась вприпрыжку. У меня и сомнений не было, что увидев это чудо, моя мама не устоит.
- Кто там у тебя? - встретила меня мама, грозно подбоченившись.
- Котеночек, посмотри какой хорошенький, - жалобно промямлила я.
- Тебя предупреждали, никаких котят, уноси, откуда взяла.
- Мам, ну пожалуйста, - не сдавалась я.
- Это даже не обсуждается! - отрезала мама.
Удрученно спустившись во двор, я присела на заснеженную скамейку.
- Не разрешили? - сочувственно спросила Ленка.
Я помотала головой.
- Что будешь делать?
- Не знаю, - ответила я.
Морозец между тем крепчал. Медленно надвигались сумерки, и очень хотелось вернуться в тепло.
- Ну, ладно, я, пожалуй, пойду, - сказала Ленка, переминаясь с ноги на ногу. - А ты уж тут как-нибудь сама.
Я достала из-за пазухи Маркиза и опустила на рыхлый снег. Его маленькое тельце задрожало от холода, а глазки посмотрели на меня испуганно и доверчиво. Отвернувшись, я быстро зашагала прочь. Он жалобно мяукал мне вслед. Я обернулась только один раз и, почуяв в моем замешательстве надежду на спасение, он бросился что есть мочи за мной. У меня возникла мысль вернуть котенка Юле, но было стыдно. Я отодвинула Маркиза ногой, и он повалился в снег. Его мяуканье становилось все тише. Пока не смолкло совсем. Пулей взлетев на свой этаж, и не разговаривая ни с кем из домашних, я уткнулась в подушку.
Ночью ударили настоящие морозы, а утром меня душили слезы. Выбежав во двор, я всюду искала Маркиза, но тщетно. Он пропал навсегда. Скорее всего, котик замерз, и заботливый дворник унес с глаз долой окоченевший комочек или его разорвали вывшие ночью собаки или… мне не хотелось думать. Я впервые осознала, что сделала что-то нехорошее и это никак нельзя поправить.
- Прости меня, Маркизушка, прости, - повторяла я. Ещё передо мною стояло лицо Юли, и звучали её слова: «Пожалуйста, не забирай. Я его очень люблю». - Может, он все-таки запомнил, где был его дом и вернулся, - утешала я сама себя. - Спит теперь рядышком с Юлей, свернувшись калачиком на пледе, и поет ей свои кошачьи песни. Но подойти к Юле и спросить я так и не решилась.
С тех пор прошло много лет, но эта история прочно запала в мою детскую душу. Ещё бесконечное множество раз в жизни у меня возникало желание что-то взять и сказать: «Я хочу. Это моё». Ведь с возрастом растут и потребности. Но когда настойчивое хотение застилало глаза, маленьким котенком в душе начинала царапаться совесть. «А не причинит ли твое „я хочу“ кому-то боль и горе?» - спрашивал самый чуткий камертон моего сознания. Я останавливалась и вспоминала себя маленькой девочкой, совершившей свой первый грех. И это горькое воспоминание ограждало от действий похожих. Конечно, не всегда жертвовать своими интересами в пользу других получалось легко и просто, но, каждый раз, когда совесть побуждала меня поступать именно так, мне хотелось верить, что тогда много лет назад холодной снежной ночью, оставленный мною котенок все же нашел дорогу домой.
Религия не бывает ни истинной, ни ложной, она просто предлагает определённый образ жизни.
Все мировые религии, придавая особое значение любви, состраданию, терпению, терпимости и прощению, могут способствовать развитию духовных ценностей, и делают это. Но сегодня мировая реальность такова, что привязывание этики к религии более не имеет смысла. Поэтому я всё больше убеждаюсь в том, что пришло время найти способ в вопросах духовности и этики обходиться без религий вообще.
… Любое, основанное на религии, решение проблемы нашего пренебрежения внутренними ценностями никогда не сможет быть универсальным, и, соответственно, будет неподходящим. Что нам нужно сегодня - это такой подход к этике, который не обращается за помощью к религии и может быть одинаково приемлемым и для верующих и для неверующих: это светская этика …
… Разница между этикой и религией похожа на разницу между водой и чаем. Этика без религиозного содержания является водой, которая жизненно необходима для здоровья и выживания. Этика, смешанная с религией - это чай, питательная и ароматическая смесь воды, чайных листьев, специй, сахара и, в Тибете, ещё щепотки соли.
Но как бы чай ни был приготовлен, основным ингредиентом всегда будет вода… В то время как мы можем обходиться без чая, мы не можем жить без воды. Точно так же, мы рождаемся свободными от религии, но мы не рождаемся свободными от потребности в сострадании.
Иудейская религия настаивает на уважении, в то время как христианская - на любви. Вот я думаю: не является ли уважение чувством более основательным, нежели любовь? И вдобавок более реальным… Любить своего врага, как предлагает Иисус, и, получив пощёчину, подставлять другую щеку - это, конечно, восхитительно, но не применимо на практике. И, однако же, может ли любовь быть долгом? Можно ли приказать своему сердцу? Не думаю. А вот по мнению великих раввинов, уважение является постоянной обязанностью. Вот это уже кажется мне возможным. Я могу уважать тех, кого не люблю, или тех, кто мне безразличен. Но любить их? И к тому же есть ли необходимость в том, чтобы я их любил, если я их уважаю?
Я была ещё подростком, когда у меня украли Родину. Такая же история произошла с миллионами моих соотечественников. Как это случилось, никто толком не понял. В качестве ключевых моментов мне запомнился только бодро взлетающий к небу кулак Ельцина на танке и наркоманы, взрывающие возле Белого дома петарды.
На следующее утро из всех динамиков лилась песня Виктора Цоя «Перемен требуют наши сердца». А фабрика «Заря» утвердила в производство культовые конфеты «Ельцин на палочке», «Ельцин на полюсе» и «Ельцин в шоколаде».
Воодушевленные деятели разных областей народного хозяйства и творчества наперебой вещали по центральным каналам, что им, наконец, задышалось легко. Вслед за ними принюхивались к новой реальности и простые обыватели. В воздухе действительно чем-то веяло. Но не тем, чем все думали. За обещанной мнимой свободой уже вставало ярмо безжалостной демонизации общества. Под него-то и подставили свои шеи новоиспеченные россияне.
Мой жизненный путь в другой стране начался с работы юристом в «Агенстве по банкротству». По сути это был узаконенный процесс раздела пирога, как в Кэрроловской «Алисе» - «ты сначала раздай, а потом разрежь». Раздавали и резали предприятия, госкорпорации природные богатства. Тащили все и отовсюду. «Агенство по банкроству» призвано было следить за тем, чтобы воровали только те, кому положено и не забывали делиться награбленным с чиновниками. Лоснящиеся лица в малиновых пиджаках с золотыми цепями каждую пятницу появлялись на ковре у начальства и устраивали фуршет. Столы ломились от красной икры, осетрины, окороков, дорогих колбас и шампанского, в то время как работяги на предприятиях месяцами не видели денег, в лучшем случае получая зарплату просроченной перловой кашей и куриными яйцами. С молотка уходили целые заводы, колхозы. Крошки с барского пирога падали в карман молодых предприимчивых судебных приставов, которые описывали станки и машины, продавая их за бесценок своим сватьям да кумовьям. Случались и казусы. Один из арбитражных управляющих, в ведение которого достался курганский аэропорт, как наиболее важный неотчуждаемый стратегический объект, продал его со всеми потрохами китайцам. Он был неизлечимо болен раком и решил обеспечить безбедное существование своей семье. Во время похорон представители администрации поминали его, как «лучшего из лучших», а после их чуть не хватил удар, когда, приехав в аэропорт, они увидели жителей «Поднебесной», вывозящих на металлолом остатки разобранных самолетов. Пришлось выкупать аэропорт за государственную казну. Попадались и настоящие русские мужики с окраин, вилами защищавшие свои колхозы от незваных гостей. Когда один из судебных приставов приехал описывать поля и трактора, эти самые вилы ему пригрозились засунуть в места, не имеющие аналоговых литературных сравнений. На следующий день он вернулся с омоном и дедам, выросшим на своей земле, выламывали руки, штабелями уложив в грязь под дождем, смешавшимся с потом и слезами.
Позже в одном из таких же колхозов, которой должен был быть выставлен на торги, я впервые в своей жизни решила нарушить устав. Председатель колхоза, человек простой и бесхитростный, не надеясь на особую милость с моей стороны - дамы с черной папкой в строгом костюме, все же вознамерился поговорить начистоту. Он провел меня по деревенским семьям с малыми детьми на руках, единственным источником пропитания для которых являлась работа в колхозе. «Не губите. Детей пожалейте», - обреченно просил он. Меня захлестнуло сострадание, помноженное на дух революционного авантюризма, и я битый час подробно расписывала ему юридические схемы сохранения колхоза. Он преданно жал мне руку и кормил домашними пирогами. Совсем скоро я удостоверилась, что возмездие за добрые дела может быть метафизическим и конкретным. Обычно они следуют одно за другим. На обратном пути из колхоза задымился мотор старой Волги председателя, и её ржавые двери заклинило. Мы с трудом выбрались наружу, оказавшись на заснеженной дороге в 40-градусный мороз. В радиусе ближайших километров десяти не предвиделось ни одного населенного пункта. Не зная на ту пору никаких молитв, я искренне просила Иисуса Христа спасти нас, пока председатель ковырялся в изрыгающем черный дым моторе. Несмотря на все усилия, заводиться старая колымага не хотела, зато в ответ на мои молитвы в багажнике нашлась бутылка русской водки. Ей мы растирали щеки, руки и чего греха таить принимали внутрь для согрева. Так нам удалось продержаться на лютом морозе несколько часов, пока нас вконец заиндевевших не подобрал камазист-дальнобойщик.
Придя на работу с обмороженным носом, я узнала, что помогая колхозникам, предала Родину, и не могу более носить высокое звание госслужащего. В общем, меня уволили.
После чудесного спасения я решила покреститься. В ту пору в городе открылся единственный храм, расположенный в городском саду между каруселью «Сюрприз» и кинотеатром «Родина». Его готический вид со стенами из кроваво-красного кирпича нагонял страху на местных кришнаитов, предпочитающих на цыпочках, не дыша, проходить мимо храма к кафе «Ностальжи», и там, выдохнув с облегчением, увлекать путников в бхакти-экстаз под «Хари Раму». Мне же кроваво-красный цвет напоминал об искупительной жертве Христа, который виделся мне среди невысоких, заснеженных холмов, шагающим босиком сквозь городскую улицу.
Крестильное помещение было полно детей и их родителей, как во время праздника в старшей группе детского сада, только вместо конфет и марципанов вручалась новая жизнь. На холодном полу нужно было стоять босиком. Я все ещё кашляла вследствие неудачного вояжа в колхоз, и, признаться, боялась совсем захворать. Но к моему удивлению, после трехкратного погружения в купель наоборот перестало болеть горло. «Веруешь ли?» - спросил высокий священник с длинной седой бородой и внимательными строгими глазами. «Верую», - ответила я.
Суровый вид отца Михаила поначалу меня отталкивал. Елейные улыбчивые батюшки казались куда проще и доступнее всегда сосредоточенного, погруженного в молитву и убеленного сединами священника. Но так сложилось, что приняв через него крещение, именно к нему, словно к любящему отцу, я всегда возвращалась после всех своих перипетий. У него был дар утешения страждущих. И несмотря на внешнюю суровость открытое доброе сердце. К отцу Михаилу вереницей шли люди, пережившие тяжелые утраты близких, неизлечимо больные, калеки и увечные душой. Однажды я видела женщину, которая билась в истерике на ступеньках храма. Её единственный сын покончил с собой. Несчастная так кричала, никто не мог успокоить её, пока не позвали отца Михаила. Он положил ей руки на голову и стал молиться. Неожиданно женщина замолчала, посмотрев на отца Михаила с такой надеждой, словно ей что-то открыл через него сам Господь Бог. Затем они долго говорили, и женщина ушла совсем другая, напитавшись словом. Как только она ушла, появилась ещё одна, с опухшими красными глазами. Её сына убили в пьяной драке. Так происходило изо дня в день. Порой отцу Михаилу даже не удавалось дойти до трапезной. Он служил, утешал и вновь шел служить. Он носил в себе человеческую боль, грехи и горе. А в служении Богу и людям видел единственный способ преодоления дисгармонии жизни.
Нельзя сказать, что с крещением моя жизнь сразу круто изменилась. Хотя песня Виктора Цоя «Перемен требуют наши сердца» оставалась по-прежнему актуальна, но звучала уже в исполнении половозрелых выпускниц «Фабрики звезд». А на вопрос «Кому на Руси жить хорошо?» журнал Cosmopolitan, не стесняясь, провозглашал: «проституткам, бандитам и попзвездам», транслируя их истории «счастливого далека». И я решила ехать в Москву совершать культурную революцию.
«И в наши дни, где чистота окраин,
у девочки с Харуки Мураками
в мечтах не упыри на maserati,
а тронутые Богом Страдивари…»
«Бред, - не дочитав до конца, отложил мои стихи в сторону литературный редактор. - Поэзия сейчас никому не интересна, тем более такая. Вот если бы у тебя было какое-то врожденное уродство или операция по смене пола или на худой конец способность прочитать свои стихи пятой точкой, продудеть носом, тогда да - бомба. А так…»
«Я ещё музыкальным критиком могу, вот, например, «уходят революционеры внутренних пространств…».
«Окстись, ну, какие ещё революционеры? - редактор посмотрел на меня из-под очков, словно на редкое доисторическое животное. - Народ интересует, кто с кем спал и кто кому в морду плюнул, а чего они при этом поют дело десятое, лишь бы про любовь. На- ка, я тебе черкну телефончик праздничного агента одного, может, на что сгодишься, если не хочешь обратно в свою Тьмутаракань.
«Работа не пыльная, - объяснил праздничный агент. - Продавать полуфабрикаты, хе-хе, то есть фабрикантов на корпоративы. Можно самостоятельно, можно в довесок к какой-нибудь звезде. Иногда ещё с ними хорошо дрессированных животных берут. Особенно шимпанзе Глашу. Тренд сезона».
Так я стала корпоративным менеджером в агентстве «Праздник жизни» и погрузилась в особенности российского шоу-бизнеса. Оказалось, что концертами и продажей своих альбомов звезды эстрады реальных денег не зарабатывают. Их основной доход, позволяющий оплачивать отдых на Мальдивах и средневековые замки в окрестностях Латвии, складывался из выступлений перед поделившими Россию вип-персонами, теми, кто в период моей прежней работы спулил предприятия, госкорпорации и природные богатства. Только теперь они перелезли из малиновых пиджаков в синие вкупе с желтыми галстуками. Наиболее часто заказывали Стаса Зикхайлова и Верку Сердючку, чуть реже Мираж и Виагру. Суммы за их выступления перекрывали гастрольный тур, к примеру, Мадонны или Элтона Джона, а также всю гуманитарную помощь Африке. Но напрямую говорить о деньгах среди новоиспеченной московской элиты считалось дурным тоном, потому в обиходе использовалась формулировка «заложите мой интерес». Обычно этот интерес был со многими нулями, и закладывали его все кому не лень. Помимо артистов неплохой куш перепадал концертным директорам, корпоративным менеджерам, представителям заказчика, тем, кто кого-то кому-то порекомендовал и даже случайному дяде Васе, оказавшемуся в нужное время в нужном месте. В общем, вся Москва жила на посредничестве. Менеджер, «заложивший свой интерес» под Верку Сердючку на новогоднем корпоративе, вполне мог приобрести новый Volkswagen, а самой Верке-Данилке, отплясав разок под елкой кремлевских чиновников не представляло труда поселиться на собственном острове в Карибском море у берегов Белиза, составив конкуренцию Леонардо Ди Каприо. Но на таких крупных дойных коров корпоративные менеджеры вели охоту, воюя друг с другом. В перерывах же между боевыми действиями шла торговля млекопитающими помельче. Среднячковые артисты и выпускники «Фабрики звезд» затыкали малобюджетные дыры, выступая в различных арендованных пансионатах перед офисным планктоном без чувства вкуса и меры. Все подобные мероприятия начинались и заканчивались одинаково. На разогреве выступал какой-нибудь пошлый кордебалет из ярких перьев и перезревших теток, потом был выход шимпанзе Глаши, которая под общие возгласы умиления выпивала бокал вина и закуривала сигару. Кульминацией становилась непосредственно приглашенная «звезда», открывающая рот под фонограмму. Завершалось все пьяными плясками и совместным фотографированием. После полутора лет работы в таком режиме меня окончательно одолела скука. Душа жаждала креатива. И вот однажды мне представился случай проявить себя.
«Поздравляю. Дожили! У нас очень важный заказ для Правительства, - торжественно объявил директор агентства, где я работала. - Необходим феерично-незабываемый Новый год. Предлагаю трансвеститов-пародистов, поющих гермафродитов и карликов для антуража. А на закуску кого-нибудь из камеди-клабщиков».
Переговоры с артистами он поручил мне.
В тот вечер на Кутузовском, погруженная в тяжкие мысли о собственном прозябании в клоаке гламура, вместо того, чтобы нести культуру в массы, я набрела на странных музыкантов. Они шли в клетчатых юбках, белых гольфиках, беретах с помпушками и мехами за спиной. Мои новые знакомые оказались единственным в то время коллективом шотландских волынщиков в Москве. С ними я решила войти в историю.
«Вы только представьте себе Новый год в шотландском стиле! - красочно объясняла я грудастой юной блондинке - пиар-менеджеру орготдела. - Это вам не обезьянки со Стасом Зигхайловым! Это же эксклюзив! Шотландская кухня, еловый эль, великолепный сочный звук волынок, ножки, чеканящие экоссезы и контрдансы».
«А в качестве рекламной акции мы бы хотели по Красной площади пройтись в День народного единства, - добавил главный волынщик. - Типа, как символ дружбы народов».
«Круто, - сдалась, наконец, пиар-менеджер. - Такого никогда ещё не было. Можно неплохой «интерес заложить». Только насчет площади с рутинистами да скинхедами урегулировать, что юбки - это не гей-атрибутика, а национальный колорит».
Мысленно я уже торжествовала, упиваясь незабываемым креативом, призванным сломать пошлые клишированные тренды шоу-бизнеса, но случилось непредвиденное. Когда пиар-менеджер принесла мне на подпись договор, выяснилось, что под Правительство «заложили свой интерес» десятка два ловчил-посредников. И сумма откатов получалась внушительная. Я по честному попыталась объяснить это не искушенным в подобных вещах волынщикам и, несмотря на довольно огромную сумму, которая оставалась им в итоге, они отказались. Из принципа. «Мы не станем кормить прихлебателей. Родина не продается!» - отрезал их глава.
В истерике я упала на телефон и обзванивала все агентства и частников в надежде добыть хоть парочку шотландских волынщиков, предлагала любые деньги. Но их больше не было во всей Москве. В общем, я со своим креативом оказалась в глубоком месте пониже спины.
Пришлось обреченно звонить пиар-менеджеру из орготдела, и поведать о случившемся.
«Ты что? - орала она в трубку так, что искрились радиоволны. - Ты понимаешь, что нас с тобой в асфальт живьем закатают. Бабки за твоих волынщиков уже освоены, кроме того в рекламу вбуханы. Делай что хочешь, а из-под земли их достань».
Накапав корвалола, я выбежала во двор и рванула к своей последней надежде - директору этно-клуба. По дороге мне несколько раз встретились огромные растяжки, на которых сидящий в сугробе шотландский волынщик выдувал из своего инструмента солидных господинов с черными портфелями. Под сенью падающих снежинок они летели в бирюзовую даль, где маячили луковый суп, хаггис и непонятно к чему тут затисавшиеся боварские колбаски.
«Есть одни волынщики, правда ирландские», - утешил меня этно-директор. - В полумраке их можно попробовать выдать за шотландских. Но сразу оговорюсь про нюансы - у них волынки меньше, сам принцип извлечения звука другой, он тоньше и не так сочен. Отличаются также костюмы и танцы. Человек с наметанным глазом различие заметит. Хотя в вашей ситуации остается идти ва-банк, так сказать, «Бог не выдаст, свинья не съест».
В компании уже ирландских волынщиков я приехала к пиар-менеджеру. Она обнимала то их, то меня, повторяя: «Родные мои, да какая разница, Шотландия, Ирландия - we are for peace. Главное, есть дудки, юбки, остальное - частности».
Во время правительственного Нового года мы с ней вместе дрожали, чтобы подмена не вскрылась. В эль добавили хереса, а стены украсили вереницей гирлянд, мигающих на разные лады и не позволяющих долгое время удерживать взгляд в одной точке. Ночь прошла без эксцессов. Под утро довольные чиновники, все допив и доев, повылазили из-за столов и отплясывали импровизированное кантри. Наиболее резвые приставали к волынщикам с просьбой «сбацать что-нибудь из Шнура». Хотя один раз сердца наши екнули, когда тучный государственный муж, опустошив очередной бокал, вдруг произнес: «Это же не шотландские волынщики… это какие-то монстры рок-н-ролла!»
Хотя все так благополучно разрешилось, в агентстве, где я работала, мой креатив не оценили. Поседевший за последнюю неделю директор без сожаления уволил меня «по собственному желанию», напутствовав впредь не выёживаться и слушать старших товарищей. «И как тебе только в голову эти волынщики взбрели, когда в Москве полно трансвеститов? - все сокрушался он. - Одни отказались, бери других - не хочу, они тебе и Пугачеву, и Ротару и даже Гурченко изобразят, не отличишь от оригинала».
«Да ну вас всех», - думала я и впервые за долгое время вспоминала храм в городском саду, как последний островок безопасности в сошедшем с ума мире. Мне захотелось поехать туда прямо сейчас, увидеть отца Михаила, притекающих к нему людей, настоящих, живых. И я купила билет домой.
За время моего отсутствия храм сильно изменился. С одной стороны, он приобрел более боголепный вид - его отреставрировали, покрасили, но с другой, почему-то не чувствовалась всегда царившая в нем атмосфера любви и умиротворения.
Какое-то время я стояла во дворе храма в ступоре, не понимая, что мне делать. Немного придя в себя, расспросила прихожан об отце Михаиле. Выяснилось, что из храма его перевели служить в какую-то деревню. А куда толком никто не знает.
Я брела по знакомым и одновременно чужим улицам родного города не в силах смириться с окончательной трансформацией окружающего пространства. Осиротевшие и потерянные люди шли каждый по своим делам. В голове непрерывно крутились строчки песни группы «Флер»:
«Как вернуться в другую жизнь,
Которая кажется сказкой,
Когда всюду прошел ремонт…»
Я дошла до стиснутой в берегах реки, покрытой коркой льда. Мимо по автостраде неслись машины. Сгущающиеся сумерки усиливали молчаливое безразличие. Вскарабкавшись на мост, я расставила в стороны руки и в порыве отчаяния прокричала в надвигающуюся холодную ночь: «Я не знаю, зачем мне жить?»
Рядом возник силуэт полицейского: «Дура ты. Иди домой, а то в «обезьяннике» узнаешь».
Наутро я слегла с бронхитом. А ещё через пару дней с сильным жаром меня увезли в больницу. Там под воздействием лекарств я почти все время спала. Когда мне стало лучше, за окном уже начало припекать солнышко. Снег постепенно таял, и весенняя капель игриво стучала по крышам. Я стояла у окна, когда вдруг во дворе больницы увидела отца Михаила. Он шел в коротком тулупчике, из-под которого развевалась черная ряса, прижимая к груди целлофановый пакет с Дарами для Причастия.
Протяженность его жизни не знала «начал» и «концов», даже на фоне очевидной демонизации мира и подмены всех понятий. Он продолжал служить. Его сразу же облепили больные. Страждущие, униженные и оскорбленные, которые, как и прежде, напитавшись словом, преображались.
«Отец Михаил, я не могу себя найти», - сказала я.
«А ты попробуй прилепиться к Господу, и тогда внешний двор станет не важен», - ответил он спокойно и ласково.
Его глаза были полны усталости. Голову окончательно убелила седина. Но в сердце по-прежнему жила любовь к Тому, кто тоже в этом мире был изгнанником. И мне виделось, как экзальтированное от собственной аномальности зло начинает клокотать, чувствуя свою кончину. А он стоит по-прежнему у врат собора из кроваво-красного кирпича, и солнечный луч, отражаясь от сусального золота куполов, падает на дорогу, по которой идет навстречу Иисус Христос.
Несмотря на то, что в большей степени учение церкви имеет светлый посыл, репутация и поведение некоторых ее представителей сводит к нулю старания богословов, роль церкви в просвещении и образовании и регулировании общественных отношений.
Может, мне и гореть в аду, но поджигать сковородку будете не вы, как бы вам этого ни хотелось.