По образу и подобию
Все в сборе? Начнём. Напоминаю: демографическая ситуация критическая. Мужиков нет. А те, что есть, ни на что не способны, потому что думают только, как заработать. Думают, но не работают.
Одни пенсионеры! Людей не хватает!
А вы? Семёнов, ну этот ваш автомат для раздачи обедов, ну вы меня извините… Нет, в теории всё нормально: вставляешь жетон, подставляешь бумажную тарелку, она наполняется до определённого уровня, автомат отключается… Одно вы не учли. Что русский человек умнее машины. И этот русский человек в донышке тарелки делает дырочку, она никогда не наполняется, льёт и льёт, только успевай снизу бидоны подставлять! За один жетон обедают целыми семьями! Вы всё-таки учитывайте нашу смекалку!
И вот эта серия самообучающихся… Когда они смотрят, что делают люди, и потом повторяют за ними… Ну вы соображайте всё-таки, чему они у наших могут научиться!
Валентин Иваныч, вот эти роботы пятой серии ваше детище? Я так и думал. Прямо, как вы, - по полдня курят в уборной…
Любимцев! А вот этот, икс третий, - ваш, конечно? Вы, кстати, так и не женились? Всё бегаете? Нет, конечно, ваше личное дело, но почему ваш робот тоже не пропускает ни одной юбки? Стоит какой-нибудь женщине пройти, и он ей вслед: «Вот это шасси! Какие драйвера по пять мегабайт…»
Моисей Соломоныч, работу на дом брали? А живёте за городом? Электричкой туда-сюда, да?.. С микросхемами? Представляю, чего они там насмотрелись… Нет, ничего, просто вчера два молодых робота ехали без билетов, всех посылали по е-мейлу, орали: «Я те динамики порву, фотоэлементы выколю, я клал на тебя свой яндекс». А потом они порезали все сиденья. А два других вошли с гармонью со словами: «Граждане, сами мы нездешние… подайте на лечение, мультивибратор барахлит…»
Для армии кто делал робота? Ну который должен сверхточно командовать ракетами? Дорохов? У вас, кажется, тесть генерал? Так вот, он не ракетами командует, стройбатом! Солдаты ему дачу строят!
Гуреев, вы же обещали бросить пить… Ну что-что… Самообучающийся робот-экскаватор в конце смены выпил три банки машинного масла «Светлое», пошёл всё крушить и орать «всех урою!»
Вы что вообще тут все хотите? Чтоб ваших роботов в милицию позабирали? Что-что? «Не заберут…»?
Ну правильно! Не заберут! Вы же и туда своих уродов понапихали… Кто делал серию «Мент-2012»? Нет, мне просто интересно, Киселёв - в каком отделении они проходили стажировку? Если крик «караул, грабят!..» понимают как команду «спрятаться и залечь»? Их видели только на рынке, где они проверяют регистрацию у роботов в тюбетейках и вымогают запасные батарейки!..
Вообще… Они какие-то тупые у вас! Всё понимают буквально! Поставили робота делать и продавать хот-доги - через неделю в районе исчезли все собаки… Ах, случайное совпадение! Ничего, что в одном хот-доге медаль нашли? «За отличную дрессировку»?
И нечего смеяться, Зимин! У вас жена в магазине, кажется, работает? Нет, просто робот-продавщица в гастрономе швыряла в покупателей просроченной колбасой и приговаривала: «Не хочешь - не жри! Не хочешь - не жри!..»
Что вы, Макаров, смеётесь так, как будто у вас всё в порядке? Мы вас, кажется, на культуру бросили? Вы понимаете, как это важно? Певцов не хватает. Вон Пугачёва за молодых отдувается… Да-да, вы сделали электронного Кобзона, знаю. Видел его вчера. Вы его из китайских запчастей собрали, что ли? А почему его заедает? Кланяется и опять поёт, кланяется и опять… «Мгновения, мгновения, мгновения, мгновения!» Что-о? Зачем вы ему настоящего показали? Ваш робот насмотрелся, и потом его тоже три часа со сцены стащить не могли…
Хватит ржать! Всё - работаем!
Талант
- А-а, помогите! Тону-у! - послышался отчаянный вопль с реки. И он донёсся до ушей двух приятелей, хормейстера областной филармонии Сергея Фёдоровича Семанина и ведущего солиста ансамбля песни и пляски «На зорьке» Чебутько Григория Захаровича. Они этой вечерней порой засиделись на лоне природе, неспешно попивая коньячок и чинно беседуя.
- Вы слышали? - насторожившись, сказал Чебутько. - Кричит вроде кто-то.
- Кричит, - согласился Семанин. - Баритон. Хотя сбивается на тенор.
- А-а, кто-нибу-у-удь! - вновь возопил голос.
- На драматический тенор, - прислушавшись, уточнил Чебутько.
- Мама-а! Погиба-ю-ю! - надрывался утопающий.
- Да нет, вот теперь перешёл на бас, - удивился Семанин. - Причём вибрато, вибрато-то у него какое! С таким грудным регистром я бы поработал.
- Ай-я-я-й, люди добрые!
- Поразительно! - покачал головой Семанин. - У этого товарища отличные природные данные! Слышите, Григорий Захарович, как он легко с баса-профундо перешёл на дискант? Вот это я понимаю - обертон! Вам этот голос не знаком?
- Нет, не слышал такого, - немного подумав, честно признался Чебутько. - Возможно, какой-нибудь самородок из районной самодеятельности решил порепетировать на лоне матушки-природы.
- Ну так, пойдём, глянем, кому принадлежит такой чудный голос? - предложил Семанин.
- Ну, насчёт чудного… не знаю, я бы поостерёгся, - ревниво сказал Чебутько. - Перспективный, скорее. Что ж, пойдём, посмотрим…
Приятели встали с примятой травы, неторопливо прошлись по берегу реки в одну сторону, в другую. Но в сгущающихся сумерках на водной глади никого и ничего не было слышно.
Потоптавшись минут пять на кромке берега, Чебутько и Семанин повернулись друг к другу и беспомощно развели руками.
- Через двадцать минут Николаша за нами приедет, - сказал, посмотрев на часы Семанин. - Что, Григорий Захарович, будем закругляться?
- Да, пожалуй, - кивнул лысеющей головой Чебутько.
Шурша травой, они вернулись к месту своего пикничка.
Чебутько, разлив остатки коньяка по пластмассовым стаканчикам, потянулся своим к Семанину:
- Ваше здоровье, Сергей Фёдорович!
- Прозит, - церемонно сказал в ответ Семанин.
Они чокнулись и допили коньяк, бросили в рот по дольке лимона и дружно зачмокали, втягивая в себя вяжущую и освежающую жидкость.
Квакали лягушки на соседнем болоте, ухала выпь. На чернеющем небе появились первые звёзды. А прежнего тоскующего голоса больше так и не было слышно.
- Пропал, - вздохнул Семанин.
- Что вы сказали? - вздрогнул заглядевшийся на стреляющий искрами костёр Чебутько.
- Талант, говорю, какой в человеке певческий пропал, - с сожалением повторил Семанин.
- Почему пропал? - возразил Чебутько. - Если это настоящий талант, то он обязательно выплывет. Но где же наш Николаша? Уже двадцать минут, как должен быть здесь.
- Запаздывает, - огорчённо сказал Семанин. - На него это не похоже. А я обещал жене ровно в десять быть дома.
- Да вон он, едет! - радостно воскликнул Чебутько, увидев быстро приближающийся по прибрежной грунтовой дороге свет автомобильных фар.
- Ну и где тебя черти носят? - с укоризной сказал своему водителю Николаю Семанин, когда тот, хлопнув дверцей филармонического микроавтобуса, вышел к ожидающим его приятелям.
Волосы у шофёра были мокрые.
- Не поверите, - возбуждённо сказал своим обычным скрипучим, как железкой по стеклу, голосом Николаша. - Выехал-то я к вам даже раньше, чем договаривались. Жарко же, дай, думаю, окунусь у бережка. Да ногой в яму попал, оступился, тут меня течение и подхватило. И как понесло-понесло! Ну и давай на помощь звать. А вы не слышали, как я кричал?
Чебутько с Семаниным одновременно с изумлением посмотрели друг на друга. И почти так же синхронно отрицательно помотали головами.
- Хорошо, рыбаки меня на лодке нагнали, вытащили, - вздохнул благодарно шофёр. - Ну что, поехали?
И, садясь за руль, от избытка чувств запел противным дискантом: «И за борт её броса-и-т в набежавшую волну»
Тебе бы мои проблемы
Дорогой Яндекс! Я только сейчас поняла, как же напрасно возражала мужу и сыну против компьютеров и Интернета. Вчера они уехали на рыбалку, а эти штуки забыли выключить. Мне вскоре стало скучно, и я решила освоить все премудрости. И знаешь, милый Яндекс, чего произошло?
Сначала там на экране было много всяких цветных штучек. Я постучала по буковкам, на что-то нажала - и всё это ненужное пропало с экрана, и появилась надпись: «Сообщите о возникших проблемах Яндексу»!
Уважаемый Яндекс, по твоей просьбе с удовольствием сообщаю о проблемах.
Во-первых, у сестры Лидки муж пьёт. Пьёт, зараза, как лошадь. Другие вон тоже, но - с умом. Если из дома несут пропивать, то хоть выбирают, чего в семье ещё нужне, а чего уже не очень. А этот не то что из дома ненужное унести - он до того и не приносил-то вообще ничего. И дуреет, как выпьет: велит моей сестре Лидке садиться за стол и писать под его диктовку продолжение трактата о переустройстве коррумпированного государства.
Теперь, дорогой Яндекс, Лёшка мой. Семнадцать лет балбесу, а он с девочками ещё толком не гуляет - всё у него игры какие-то, стрелялки на уме и фильмы, где всё время ногами по бестолковке бьют. И спать он не ложится с этой галиматьёй до пяти утра, а потом ползает весь день, как мокрый шмель.
Ещё такая проблема. У нас в отделе Никанорова плановичка будто следит за мной. Я вот купила берет из щипаной норки - она в тот же день в таком же пришла. Я платье сшила коричневое чуть выше колен к сапогам - эта корова в таком же припёрлась. Я знаю, милый Яндекс, что это она мне назло. Потому что Игорь Сергеевич, когда с договорами приезжает, мне шоколадки дарит, а ей нет. Только ты об этом моему мужу не рассказывай, иначе у меня ещё одна проблема появится.
О самом же паразите, муже моём, милый Яндекс, я расскажу в следующий раз, а то заболталась совсем. Да и от компьютера горелый запах пошёл, надо его аэрозолем побрызгать и квартиру проветрить. Вот это, милый Яндекс, для меня не проблема!
.Моребоязнь
Я приехал отдохнуть на Черноморское побережье. Была изумительная погода.
На пляже рядом со мной загорал мужчина. Я то и дело бросался в море, подолгу плавал. Незнакомец порой подходил к прибою, тоскливо поглядывал на гладь моря, но ни разу не окунулся. Назавтра всё повторилось. На третий день я поинтересовался:
- Почему не плещемся?
- Боюсь заходить в воду, - последовал ответ.
- Чем это вызвано?
Он замялся, оглянулся и тихо произнёс:
- Однажды был такой же чудный полдень. Я вошёл в воду. Резвлюсь, как дельфин. Блаженствую! Вдруг чувствую, кто-то вцепился в мои ноги. Пятки щекочет. Пытаюсь освободиться. Тщетно! Нырнул, чтобы посмотреть, кто там меня держит. Гляжу, не поверите, молодая девушка. Фигура впечатляет! Телом к моему телу прижимается. Целует меня… Ну, я же женат, на всё это не реагирую, проявляю моральную устойчивость. С большим трудом вырвался. Прибегаю в номер. Лёг спать. Утром просыпаюсь, не поверите, она в моей постели! А тут супруга нагрянула. Скандал устроила. Я ей объясняю, мол, так и так было. Жена не слушает. Кричит: бабник, юбочник, никуда нельзя одного отпускать… Развелась со мной. С тех пор боюсь моря.
- А что с девушкой стало?
- Да вон она под грибком с биноклем сидит. Наблюдает: ступлю ли я в воду?
Я посмотрел в указанную сторону. Действительно, там, на качалке, расположилась белокурая красавица.
- С какого места входили? - поинтересовался я у мужчины.
- Напротив того рифа!
Я поднялся с лежака и быстро направился к разрезающему волны каменному выступу. И едва успел погрузиться в воду, как чьи-то нежные руки сковали мои колени.
ФУРАЖКА
У Митьки была чокнутая двоюродная сестра Милка, она всем давала. То есть, конечно, не всем, а по выбору Митьки, к тому же она про то и не подозревала, она всегда была верна своему Аурелу («аур» по-румынски «золото», Аурел - ласкательное - вроде от «Злато» - «Златик»).
История на самом деле тяжёлая. Ещё шла война, когда семья Митьки решила вернуться домой в Бессарабию, они бежали от фронта вглубь Румынии, а когда король Михай перешёл на сторону союзников, то первым делом беженцам захотелось домой. Мать Митьки вместе с Милкой собственным ходом добрались до Прута, реки, которая ещё толком границей не была, потому на том и на этом берегу их здорово обчистили, а семнадцатилетнюю Эмилию долго и всласть насиловали. Она и тронулась после этого.
А был у неё, повторяю, единственный любимый - Аурел, молодой капрал, его после контузии списали с фронта в запас. Эмилия любила его без памяти. Он тоже души в ней не чаял. Само собой, румынского парня в советскую Бессарабию не пустили, да он и не пытался. Милка жить без него не хотела, пыталась топиться, но Аурел её спас, пообещал тайком вернуться к ней, пусть ждёт и никому ни гу-гу.
Вот так и получилось, что Милка стала тихой сумасшедшей, её из дому в город не выпускали, - к тому времени, когда я рассказываю, ей было уже лет девятнадцать, она всё путала, жила в каком-то своём мире и неизменно ждала своего Аурела. И - как вы уже догадались - тайно «встречалась» с ним. Митька с осторожностью вербовал очередного хахаля, договаривался о подарке себе за услугу и отводил его в тёмный сарай к Милке. Полная конспирация, хахаль вступал в роль «Аурела», якобы скрывающегося от советских властей…
Она, бедная, охотно верила.
Я спросил у Митьки после школы - это правда? Он сделал таинственное лицо и ответил шёпотом, чтобы я пришёл вечером в парк.
Итак, мы встретились. Митька протянул мне папиросу, я отказался - ещё не курил…
- Стасик, - сказал Митька, чиркая спичкой. - Я тебя знаю. Ты парень свой, трепаться не будешь, я тебе устрою. Тебе уже пора. Если ты мне подаришь «Смену». Мне очень хочется снимать, а на аппарат никак деньгу не соберу. Милка добрая, ласковая, только я должен тебя научить…
Я едва скрыл испуг, сказал, что подумаю, ночь не спал, мучился от стыдных видений, днём на уроках в школе ничего не понимал, время от времени меня бросало в жар, наконец, я понял, что деваться некуда. Я принёс Митьке фотоаппарат.
Вечером я с трудом отделался от знакомых, город у нас маленький, кружным путём пришёл к Митьке, он провёл меня через огород к сараю и дал мне в пакете румынскую фуражку.
- Вот это самое важное - фуражка. По ней она «своего» узнает, в темноте нащупает. Ты, значит, Аурел, ври, что вздумается, она поверит. Говори по-румынски, а можешь и по-русски, скажешь - научился… Но всё по-доброму, не обижай, ладно? Не бойся, она не беременеет, что-то ей там испортили гады… Жди, она придёт…
В сарае было темно, я с трудом различил у стены топчан, напялил на себя фуражку, с трудом сдерживая дрожь. Кажется вечность прошла, пока дверь скрипнула и девичья фигурка метнулась ко мне:
- Аурел?
Не успел я что-либо промямлить, как она обняла меня, горячо зашептала:
- Ты! Ты наконец пришёл, я уж боялась, что тебя поймали.
Она сняла с меня фуражку, стала гладить по волосам, по щекам.
- Ты похудел, ты стал какой-то маленький.
- Конспирация, - прошептал я хрипло, страшась собственного голоса и, дурея от внезапной близости тёплого тела, ткнулся в волну её волос, неловко искал её губы, представляя её красавицей, чуть ли Диной Дурбин, а она быстро поцеловала меня в обе щеки, провела по ним ладонью, заворковала:
- Погоди, погоди, вот я тебе пончики принесла, ты же любишь пончики, ты же голодный, бедненький мой…
И достав откуда-то горячий пончик, чуть ли не силком сунула мне его в рот. Пока я, давясь, жевал, она засыпала меня вопросами, на некоторые, торопливо, как бы понимающе, отвечала сама, на иные, не дожидалась ответа (я что-то мычал, жуя) перескакивала к другим, потом прошептала прямо в ухо:
- Тебе страшно жить? Страшно? Мне тоже. Но я тебя люблю, - хочешь, умрём вместе? Мы будем ангелами, будет летать, куда захотим, миленький ты мой, Аурел, я знаю, чего тебе надо, я сейчас разденусь, но я только ради тебя, мне это зачем? С тех пор, как меня обидели у меня в животе здесь внизу, как будто змея кусачая, ты только погладь, мне легче станет - и она взяла мою руку и подвела к низу живота, я погладил и всхлипнул.
- Что с тобой? - спросила она.
- Ничего, закашлялся, я простужен, Милочка.
- А эти кто? - Я почувствовал, что она озирается. - Вот видишь, стоят, смотрят, вот там!
Я никого не видел. Темнота и только. Но я взял себя в руки и храбро сказал:
- Не бойся. Сейчас всех выгоню!
- Нет, нет, не связывайся, ты не знаешь их. Их сразу станет много. Они пахнут кровью и дымом. Лучше пусть смотрят. Они и тогда смотрели, когда меня топтали. Давай, я разденусь. Давай скорее, миленький, покончим с этим. Они тогда исчезнут, а мы поговорим.
Я не успел сообразить, как она уже легла на топчан.
- Иди сюда…
Я сдуру, не раздеваясь, стал на колени и ткнулся в неё головой. Потом наши руки встретились.
- Аурел, только ты меня любишь…
- А Митька?
- Митька добрый, но строгий. В кино меня не пускает. Говорит, в городе бандиты. В мире одни бандиты… Таких, как я, хватают. И таких, как ты… А я только вышивать умею, целый день вышиваю и жду тебя… Аурел, спой мне нашу песенку, тихо спой и делай, что хочешь. А я буду слушать и плакать.
Вот тебе на! Какую песенку?
- Ну, пой! Видишь, они приближаются. А песенки боятся…
Я покашлял - нет, я вовсе не забыл ту, нашу, но, может, я непременно спою в другой раз, сейчас не получится, я простужен, прости, Милочка, - и руками стал блуждать по её телу, мне становилось жарко, а она замолчала, вся как-то сжалась, повернувшись боком.
- Мне холодно, - наконец сказала.
Я нашарил на полу её платье, набросил на неё и лёг рядом. Она повернулась ко мне, я неловко потыкался наугад в её тело и, смущённый, затих. Она и не думала помочь.
- Ты сегодня какой-то… Но успокойся. Мне хорошо, миленький. Можно мы с тобой, как тогда, после той ночи, на скирде, просто будем смотреть в небо и улетим?
- Ну, да, конечно. Как тогда… на скирде…
Так мы лежали молча минут пять или сто лет. Скорей всего, она задремала. Я жалел её и сгорал от стыда.
И вдруг раздался условный стук в дверь. Это Митька мне давал знать, что моё время истекло.
- Милочка, мне пора! - Я встал, нащупал фуражку, она тоже вскочила, вцепилась в меня, покрыла поцелуями, я тоже обнял её, голую, дрожащую, прижался к ней, в первый раз прижался к девушке, которая так любила «меня». Ей тело и запах помню до сих пор…
Но её я не разглядел. Понятия не имею, как она выглядела.
…Митька взял из моих рук пакет с фуражкой.
- Лады? - спросил он.
- Угу… - отвечал я, пряча глаза. - А по-моему, она не совсем спятила, можно вылечить…
- Зачем? Что ей делать в этом мире?
Последующие дни демон отступил. Я смог вернуться домой. Навести порядок. Последующая неделя прошла без проишествий. И вот снова… Откуда спрашивается на двери вместо глазка может быть глаз? (по цвету подозрительно напоминавший глаз бродяги) Как только я коснулся ручки крест нагрелся. Глаз завращался и уставился на него. Сзади появился дым. Крест раскалился чуть ли не до бела, и внезапно прожег слабую ниточку на которой висел. Демон уставился на меня четырьмя глазами и перевел взгляд на крест, лежащий на полу. Потом отрастил пятый глаз и насмешливо посмотрел на меня. Торопливо шаркая ладонями по полу я искал крест, думая какого черта я еще жив. Демон висящий напротив, где-то у потолка подленько захихикал. Я наконец то нашарил крест поднял и тут же выронил его уставившись на обоженные до волдырей руки. Демон захохотал в голос: - Растяпа! Ну что уставился? Говорящих не видел? А, ты вобще никаких не видел? Ну и что мне с тобой делать? Тварь явно наслаждалась моментом. Потом отрастив еще парочку глаз сочувственно поморгал и исчез. забинтовав руки и успокоившись я налил крепкий чай и сидел за книгой в попытке понять что же произошло.
Полное смятение в голове. Где же та тварь?! Суетливо рылся в шкафу отыскивая эту небольшой кусочек металла. Торопливо натянул слабенькую ниточку на шею. Крест на груди сразу нагрелся и начал обжигать грудь. Единственный способ избавиться от демона это отслать обратно. Но ритуала не провести с крестом на шее. В соседней комнате послышался грохот. Кто-то явно был в ярости. Спустя полтора часа, когда грохот утих, он отважился заглянуть туда. Перевернутая и сломанная напополам кровать была не лучшим зрелищем. Не уцелело ничего. Прошло два дня. Он ночевал в каких то подъездах и углах, не выпуская книгу из рук ни на миг. Читая ее он узнал подробнее что тварь которую он призвал, служила шумерским колдунам. Чудовищной мощи некроманты… Как только ему удалось вырваться из их власти он пожрал их души. Одного за другим. Про то что демон сделал с телами он читать не стал. Так же он узнал что не первый защищался от твари крестом. Похожий случай был описан и датирован 1793 годом. Демон выжидал и не проявлялся 37 лет и призвавший его, забыв об осторожности снял крест захотев вымыться. Жители Лондона полчаса слышали жуткие крики с небес. Потом посыпалось все что осталось… Проснувшись на третий день от прикосновения он почувствовал что какой то бродяга украл его книгу. Выскочив на улицу он увидел… Труп напоминал непонятную переломанную массу. Демон глумился как мог изломав все кости несчастного и сорвав всю одежду. все тело бродяги было покрыто древними шумерскими проклятиями… Лицо было перекошено в жуткой гримассе. В единственном уцелевшем глазу застыл первобытный ужас. Книга лежала рядом. Похоже демон хотел чтобы его вернули туда, откуда его бесцеремонно вытащили…
Всн началось еще в детстве. Магия, волшебство. Как красиво звучало. Потом подростком пробовал разные заговоры и остальную мелочь. Это уже потом… Демонология. Кто же знал что демонам ведомо неисчеслимое количество способов чтобы уничтожить и забрать душу вызвавшего в ад? Пентакль был защитой. Демон был невидимый. Он вышел из защиты и поплатился. Таковы были его последние мысли пока демон тащил его к себе. Стол. Уцепился. Пальцы соскользнули. Стол покачнулся и карандашница упала. Конец. Около стены раздалось приглушенное урчание резко перешедшее в вопль боли. Демон отпустил его и исчез. Он встал трясясь от пережитого ужаса. На полу была надпись на древнешумерском призывающая на головы господ-призывателей кару семи кругов. Обычное ругательство демонов среднего уровня. Листая Некрономикон он пожалел что не прочитал его весь. Ни одного удачного случая вызова за всю историю!!! Демон всегда находил способ сожрать душу призывающего… Почему демон выпустил его? И где теперь эта тварь, которая не может уйти прикованная к мирозданию пентаклем? Выходя из комнаты он увидел что когда он опрокинул карандашницу, два карандаша легли друг на друга. Крестом. Он затрясся…
Дочка мельника
«Чечек-чечек», - выстукивали своё вагонные колёса. Столбы с проводами линовали и графили заоконье. Электричка резво катила к Томску, поедая километры рельсов. Коротенькая вагонная жизнь шла своим чередом: щебетали нахохлившиеся старушки, шумел подвыпивший парень в камуфляже, дремала обнявшись парочка. Время от времени продавцы-коробейники влекли по вагону свои тележки, нарушая размеренный шум криками - то бодрыми, то заунывными: «Пиво-чипсы-семечки», «Мороженое-кому-мороженое», «Газеты-программы-кроссворды».
Андрей отвернулся к окну, мазнул взглядом по сидящей напротив девчушке лет восемнадцати и поплыл мыслями. Командировка удалась: конец августа, план по продажам сделан вчистую, и до сентября можно поплёвывать в потолок. Андрей не любил и одновременно любил поездки по области. С одной стороны, электрички да поезда (не гонять же машину по эдаким дорогам), ветхие сельские гостиницы, непокой и неуют. С другой - хоть какие-то перерывы в протирании штанов за бумагами, компьютером и телефоном.
Девчонка, сидевшая напротив, встала и потянулась к верхней полке - за сумкой. Вслед за хозяйкой вверх потянулась коротенькая маечка, и перед глазами Андрея замаячила кипенно-белая полоска трусиков над поясом джинсов. Отвёл взгляд. За окном проносились разноцветные домишки - дачный посёлок. Девчонка дёргала и дёргала сумку, которая упорно не снималась с полки. Андрей поднялся на ноги.
- Позвольте?
Оказывается, за угол полки зацепился ремешок. Андрей передал злополучную сумку хозяйке и получил в ответ размашистое: «Спасибо!» Он вернулся на место и поглядывал на свою визави искоса. Девчонка напоминала что-то - или кого-то - приятное и забытое, отложенное на дальнюю полочку памяти за ненадобностью. Разглядывать её в открытую Андрей стеснялся, а смутное воспоминание не отпускало, щекотало.
Покачивание вагона навевало дремоту. Андрей прикрыл глаза. Метался в голове обрывок прочитанных когда-то строк: «Дочка мельника меньшая…» Да, попутчицу так и хотелось назвать - дочкой мельника: крепенькая, веснушчатая, ясноглазая - не чета бледным и тощим до прозрачности сверстницам.
Внезапно что-то стукнуло его по колену и звонко упало на пол. Пришлось открыть глаза. У ног Андрея лежала толстая книга - похоже, её уронила «дочка мельника». Он поднял увесистый том и обмахнул рукой пыль с обложки, на которой красовалось: «Марсель Пруст». Подал книгу и неожиданно для себя ляпнул:
- Так вот что читает современная молодёжь.
- Разное, - улыбнулась девушка всем лицом: и губами, и глазами, и веснушками.
Больше они не умолкали. За два часа, оставшиеся до Томска, обсудили и то, что читает современная молодёжь, и успехи нашей сборной по футболу (Юля оказалась страстной болельщицей), и перспективы обещанных мэрией гастролей Хворостовского.
Мелькали за окном поля и рощицы, дома и станции, а колёса стучали-выстукивали…
Томск надвинулся внезапно - громадьём пяти- и девятиэтажек, аляповатым бело-зелёным зданием вокзала. «Чечек, чек, чек», - тише, тише, тише - наконец, электричка дёрнулась и замерла с шипением. Пассажиры закупорили обе двери вагона и понемногу просачивались наружу. Когда толпа схлынула, Андрей взял обе сумки и двинулся к выходу. Спустился, подал руку Юле. Та спрыгнула с подножки легко и внезапно оказалась близко - совсем близко. Пушистые русые волосы, плечи в веснушках, запах крепких летних яблок. И оконченная вагонная жизнь.
- Давай провожу, у тебя сумка тяжёлая, - предложил Андрей.
- Хорошо.
- На чём ехать?
- На трамвае.
- Пойдём.
Привокзальная площадь бурлила. Сновали приезжие и отъезжающие, проводники и носильщики, мотылялся туда-сюда небольшой цыганский табор, вальяжно топтались голуби.
На остановке Андрей и Юля втиснулись в трамвай; он тронулся, дребезжа и позвякивая. Оба молчали. Андрей чувствовал странное: будто вибрации, из которых он соткан, переходят на другую частоту; атомы, из которых образовано его тело, в эти секунды перемещаются, словно кто-то ловко и быстро собирает кубик Рубика, и тут же, на глазах, образуются ровные, матовые стороны - жёлтая, красная, зелёная.
Приехали. Общежитие медицинской академии, где училась Юля, находилось почти рядом с трамвайной остановкой - за маленьким парком. Краснокирпичная пятиэтажка была щедро утыкана балконами, и почти на каждом «нюхали воздух» беззаботные юнцы - болтали, курили, читали. Андрея тут же накрыло воспоминание о таких же балконных посиделках, о ночах над чертежами, о поцелуях в коридорах общаги.
За тяжёлой дверью оказалась застеклённая клетушка, где сидела похожая на сову старушка-вахтёрша. Шагая следом за Юлей, Андрей спиной чувствовал пристальный взгляд.
Они миновали несколько лестничных пролётов, затем Юля свернула в коридор и вскоре остановилась перед закрытой дверью. Андрей машинально взглянул на номер - 405.
- Вот… Всё. Спасибо, что помог.
- Вот уж не за что, - хмыкнул Андрей.
- До свидания.
- До свидания.
Андрей спустился вниз, ещё раз ощутил между лопатками взгляд совы-вахтёрши и вышел на улицу. Нужно было ехать домой.
Предосенье щедро раздавало свои милости. Безбашенная синь неба сменилась полупрозрачной серо-голубой пастелью. Тоненькие нити паутинок цеплялись за воздух, в котором плавал запах дыма и древесины. Казалось, наконец-то в жизнь, как в мозаику, встроился недостающий фрагмент, и теперь всё правильно, хорошо, а будет ещё лучше.
Андрей открыл дверь в квартиру и отчего-то поёжился. Удивился, было, что дочь его не встречает, - обычно десятилетняя егоза кидалась на шею с визгом - потом вспомнил, что Машка в лагере до тридцатого августа. По коридору фланировала жена с телефонной трубкой у щеки. Кивнула, бросила: «Привет», - и пошла дальше, чирикая в трубку об очередном архиважном. Андрей проводил взглядом синий халат в ромашках, колышущийся под ним Ольгин зад, вздохнул и принялся разуваться.
В бухгалтерии царил особый кабинетный уют. С виду всё строго: столы да компьютеры, но на подоконнике - за жалюзи - ворох разноцветных журналов, пустая ваза для цветов, там же прячется чайник, а в тумбочках ждут своего часа весёленькие кружки.
- Оля, чай пить будем? - предложила одна из обитательниц кабинета.
- Будем, Танечка, будем, - со вздохом согласилась вторая.
- А ты чего такая? Нет, ты чего такая второй день? Случилось что-нибудь?
- Не знаю. Может, нет ещё, а может, уже и да… Подожди.
Ольга взяла с подоконника пустой чайник, вышла и вскоре вернулась уже с полным. Пристроила его на подставку, щёлкнула кнопкой и вновь села за стол. Уложила подбородок на сведённые вместе кулачки.
- Ну? - сделала внимательное лицо Танечка.
- Кажется, мой загулял, - сообщила Ольга.
- Ка-а-ак?! - Танечка, благодарная слушательница, эмоций не сдерживала.
- А так. Он бегать по утрам начал, представляешь, Тань?
Чайник щёлкнул, отключившись.
- Представляю… А может, он просто так начал? Ну, там, спорт, футбол с мужиками?..
- Ага, если бы… Он смотрит теперь по-другому как-то, понимаешь, Тань? И что-то думает всё время, думает. Недавно сказал, что ему халат мой не нравится…
Ольга вдруг до слёз, до горлового спазма обиделась на Андрея. Как будто только ему тридцать девять, как будто только ему вдруг открылось страшное: раньше всё было в горку, а теперь с горы. С ней тоже что-то такое происходит, ей тоже трудно, она тоже не знает, кто она - будущий пожилой человек или… Или что?
- Оля, ну смотри… - Татьяна взяла с подоконника один из лежащих там журналов. - Смотри. Вот, я прямо вчера читала…
Татьяна быстро перелистала страницы, нашла нужную и принялась зачитывать с выражением:
- Если у вашего партнёра завёлся неоперабельный бес в ребре, ни в коем случае не делайте резких движений. Романтический ужин при свечах и горячая ночь помогут вам исправить ситуацию. Запаситесь массажным маслом и кружевным бельём…
- Ой, Таня! - перебила её Ольга. - Ну какое масло, какое бельё? Ну куда мне всё это? Буду, как разряженная корова…
Андрей понимал только то, что он ничего не понимает. Зачем-то начал бегать. Откуда-то появилось нежелание бывать дома - всё мешало, тёрло и мозолило. Почему-то думалось о попутчице из электрички - Юле, - и крутился в голове её адрес. Вдобавок застучал двигатель «ниссана» - пришлось отогнать его в автосервис и ездить общественным транспортом, курсировать с работы на работу неприкаянной частичкой людской биомассы. Так, в бестолковости, прошла рабочая неделя.
В субботу Андрей обнаружил себя на трамвайной остановке перед парком, за которым стояло Юлино общежитие. С букетом из странных красных ромашек и мелких жёлтых розочек, который ему всучили в цветочном магазине.
Нужно было идти. И он шёл, не торопясь. При этом каждый шаг давался Андрею всё труднее и труднее. Куда он, зачем? К хорошенькой девушке. Ему ведь уже почти сорок - поздно… Но ему ещё только тридцать девять, так неужели это навсегда - рынок, уборка, родительское собрание, кино по субботам?.. Андрей дошёл до крыльца, поднялся по ступенькам. Помедлил, открывая дверь.
В клетушке у входа сидела та же глазастая вахтёрша.
- Вы к кому? - спросила она Андрея.
- Я… Собственно, ни к кому. Это вам, - подал он в окошечко букет.
- Спасибо, молодой человек, - показалось, что старушка хихикнула. Показалось.
Андрей развернулся и вышел на улицу. Постоял чуть-чуть на крыльце и решительно зашагал прочь.
Вечером Андрей курил на балконе и смотрел вниз. Вокруг был покой. Не полусонное забытьё южной сиесты, отнюдь - просто всё казалось упорядоченным, размеренным, гармоничным. Город будто затаился, притих перед осенью. Вот-вот вернутся с каникул школьники и студенты, разноцветная кровь города в асфальтовых венах забурлит, забродит молодым вином. Но это будет чуть позже, а сейчас - покой, покой.
Скрипнула балконная дверь - подошла Ольга. Облокотилась на перила, посмотрела вниз.
- Андрюш?..
- Да? - глухо отозвался.
- А давай я тебе массаж сделаю?
Андрей ошарашенно посмотрел на жену. Одной рукой Ольга комкала какую-то бумажку, другой - теребила карман халата. Затем подняла глаза, и Андрей вовсе оторопел. Потому что Ольга кусала губу, как будто готовилась заплакать, и столько было у неё в лице испуга, решимости и ещё чего-то неназываемого…
- А давай, Оль.
Потом вернулся из автосервиса «ниссан» - двигатель перебрали, и больше ничего не стучало. Потом был сентябрь, и дождь пришивал небо к асфальту. Андрей проезжал мимо медицинской академии и увидел на крыльце Юлю. Она стояла, облепленная мокрым платьицем, с потемневшими от воды волосами, и смеялась, запрокинув голову, беззаботно и по-юношески жадно.
Прошло пять лет. По-прежнему выстукивали своё вагонные колёса, по-прежнему отживали коротенькую вагонную жизнь пассажиры, по-прежнему старались разнообразить её продавцы с тележками.
Андрей грузно опустился на сиденье, скользнул взглядом по вагону и неожиданно зацепился за знакомое женское лицо. Он не мог вспомнить, кто это, но был уверен, что где-то видел, видел… Женщина повернула голову, и Андрей сообразил: Юля, «дочка мельника». Она держала на коленях малыша лет двух и рассеянно смотрела вперёд - усталыми, не девичьими, но бабьими глазами.
Андрей отвернулся. За окном ветерок ласково сминал ворсистую ткань ржаного поля…
Любовно погладив книгу он открыл ее. Некрономикон. Уже штуки 3 пылились на полке. Чертовы фальшивки. Он заплатил за них кучу денег. Обман. А эта… Найдя ее в старой библиотеке в деревне… И даже в такой мороз когда он нес ее… Книга была теплой! Словно ее грело все пламя ада… Классификация. Подготовка. Основы ритуала… Теперь. Пора. Распевно произнося гортанную молитву которую нельзя было прерывать, он ощущал как в комнате холодает. Не смотря на это по виску у него сползала капелька пота. К его голосу добавились мрачные шепчущие голоса, которые блуждали по комнате дуновениями ветра. Гортанная молитва завершилась скреплением пентакля. Капли крови упали на рунические символы. Теперь ждать. Семь секунд. За это время слова должны достичь… Ничего. Простояв около получаса он отчаялся и вышел из круга. Пентакль мгновенно исчез словно стертый невидимой рукой. Низкий хохот. Злобный навевающий ужас хохот в котором не было даже намека на милосердие… Его ноги примерзли к полу. Неведомая сила потащила его к стене…
СОТНИК
Стучали копыта лошадей по мёрзлой донской земле. Возвращались казаки домой, без песен, ночами. Чужие на родной земле, пробирались к своим куреням повидать детишек, жён. Вытянула все жилы из людей проклятая война, посыпала пеплом людские души. Уходили на Германскую с хутора тридцать два казака, оставались старики да бабы с детишками. Возвращались шестеро, погоняли уставших лошадок.
- Слышь, атаман, в баньку охота - спасу нет, вошики меня уже мабуть доели, до креста нательного добираются. Коренастый, огромной силы человек, с погонами сотника на покатых плечах, повернул чубатую голову.
- Ероха, ты хучь кресты не трогай, сколь уж прошли, сами казачки видали: храмы порушены, вера отцов-дедов в грязь втоптана! - Атаман скрипнул зубами.
- Недалече уж осталось, приедем - в баньку первым делом, апосля любушку свою под бок, соскучился страсть! - Улыбался в бороду Ероха.
- Напарят тебя комиссары шомполами, самого за бочок возьмут и на суку вздёрнут! - Атаман криво усмехнулся своим словам.
- Шесть годов блукаем по свету, коням роздыху не даём. Опостылела война, всякое повидали, братцы, к дому подходим, сердце заходится!
- Шестеро осталось, уходили тридцать два, у остальных уж никогда более сердце не зайдётся, - тряхнул чубом сотник.
- Батько, ты мне слово давал за меня свою Настеньку отдать, как приедем, первым делом сватов до тебя зашлю! Ероха, сватом пойдёшь? - Всю войну Степан носил фотокарточку первой красавицы хутора, дочки атамана в нагрудном кармане.
- Казаки, кто хучь раз слыхал, что я сбрехал и не сполнил своего обещания? - посмотрел на казаков.
- Не было такого, батько! - С разных сторон послышались голоса казаков.
- Моё слово кремень, засылай сватов, Стёпка, будешь мне зятем разлюбезным!
- Эх, гульнём! - Потирал руки Ероха. Подъезжали к хутору, казаки пустили коней рысью.
- Тишина-то какая, братцы: собак не слыхать, ни одного огонька не видно! - Атаман вглядывался вдаль.
- Та спят поди увсе, времечко первым кочетам кричать! - Скорее всего сам себя успокаивал Ероха. Казаки выехали на пригорок. Тёмным пятном пепелища встречал хутор казаков, ни одной избы не осталось в хуторе Егорьевском. Казаки пустили лошадей намётом. Сгорело всё, на подворье атамана остался обгорелый плуг, чапигами указывающий в звёздное небо.
- Где бабы, ребятня? - спросил Степан.
- Мож попрятались али к сродственникам подались, - сотник стоял посреди своего двора, снял папаху мял в руках.
- Атаман, у Ерохи сарай уцелел, айда заночуем, поутру решим, что далее делать! Острым ножом под рёбра к самому сердцу атамана забралась тоска. На весь хутор остался целым один сарай. Казаки накидали прошлогоднего сена лошадям, развели костерок. Дым клубился под соломенной крышей сарая.
- Казаки, туточки заначка у меня в погребке, ежели моя Аргафена не нашла, то для сугреву будет нам! Ероха откинул деревянную крышку, прикрывающую лаз.
- А ну выходь, кто там, шмальну! - Ероха сдёрнул с плеча винтовку, направил ствол в чёрный проём.
- Не шмаляй, дяденька! - Из погреба показалась голова мальчишки в казачьей фуражке с наполовину оторванном козырьком.
- Ты чей?
- Андрея Селиванова сын.
Лежал Андрей Селиванов, похороненный хуторскими казаками в далёкой прусской земле. Уходил он на Германскую, жена была на сносях, так и не довелось казаку щекотать своего первенца усами.
- Эх, мать честная! - Вытащил из погреба ребёнка Ероха.
- Дяденька, не тяни меня шибко, в руку я пораненый! - Морщился от боли ребёнок. Казаки промыли, обмотали простреленую кисть чистой тряпицей.
- Как звать тебя, казак?
- Данилкой в честь деда назвали.
- Скажи нам, Данил Андреевич, где все хуторные? - Задал вопрос атаман.
- Где ж им быть? В овраге пострелянные лежат. Весь хутор краснопузые с пулемёта постреляли.
- Айда, казаки!
Дети, старики, женщины, закостенелые от мороза, лежали в овраге. В свете факела обезображенные последней болью лица казались неестественно белыми. Казаки сняли папахи.
- Что ж ироды творят, креста на них нету!
Атаман схватился за грудь, сел на снег. Сверху на этой груде людских тел лежала его дочка.
- Батька, приказывай! - Тронул его за плечо Ероха.
- Схоронить всех надобно! - Скрипел зубами атаман. До вечера рыли казаки общую могилу тем, кого нашли на пепелище сожжённого хутора. Всех рядком уложили без гробов, застели дно могилы соломой с крыши сарая. Казаки плакали, не скрывая друг от друга слёз, запивая горе Ерохиным самогоном. Горка мёрзлой земли, перемешанной со снегом, крест из досок сарая, это всё что осталось от хутора.
- Батька атаман, ты хуч слово скажи, напоследок, - попросил Степан. Атаман помолчал, задумался человек:
- Вот что, браты, скажу, наши деды-отцы воевали за веру, царя и отечество. Царя убили вместе с семейством всем. Веру порушили, оставил нас Бог: ишшо в семнадцатом отвернулся он от России. Теперича и отечество наше сгубили. Нету у нас куреней, жён и деток, наделов наших, всё туточки лежит. Одно нам осталось: найти, кто это сотворил!
- Так чего ж их искать на хутор Дальний они пошли от нас, однако там лютуют, - сказал Данилка. Атаман стоял над могилой, плакал.
- Слухай, Степан, последний мой приказ. Данил Андречич сын теперича твой. Юшка из носа - вырасти мальца. Красным будь, белым да хуч зелёным. Пущай потомкам передаст, что видал тут. Смогешь, за границу уходи, нет - так тут, но вырасти из него человека. Мы, старики, пожили, много повидали, ты ещё и женатым не был, за сиську как след не держался, доведётся за всех нас поживи. Винтовку и шашку отдай, не к чему они тебе теперича! - Не глядя на Степана протянул руку атаман.
- Братцы, да как же так-то? Я ж с вами с четырнацатого года?
- Знам тебя, поэтому и доверяем самое ценное, что от хутора осталось! - Ероха снял с плеча Степана винтовку, отстегнул шашку.
- Вот держи, мне они более ни к чему! - Атаман достал деньги, золотые серёжки, которые вёз дочери в подарок. За атаманом казаки достали у кого что было и отдали Степану.
- Братцы, помилуйте, за что ж мне такое?
- Бери, слухай атамана! - Ероха достал из кармана два золотых червонца и серебряный перстень отдал, срезал погоны со Степана.
- Без погон-то оно вернее, - приговаривал он. Сотник снял с себя нательный крест, повесил на могильный.
- Чего смотрите, казаки? На что я иду, православные такого не делают! Тут мою веру убили! - Разгрёб руками землю, на могиле положил в ямку все свои четыре Георгиевских креста. Один за одним казаки снимали нательные крестики, ладанки с зашитыми молитвами, вешали их на крест. Срывали награды с гимнастёрок, клали сверху наград сотника. Ероха последним положил в общую кучу свой Георгиевский крест, засыпал ямку землёй.
- Братцы, верой и правдой служил я, себя не жалел, усе знаете! Приказывать не могу более, кто со мной - тот со мной, другим воля вольная! Степан хоть в коммуну записывайся, а мальца вырасти! Понял?
- Понял, батько, расшибусь в лепёшку - сполню! - Ответил Степан.
- Кто со мной, на конь казаки!
Атаман пришпорил коня, он не оборачивался, слышал, как все четверо скакали следом. Казаки рысью ехали через ночь, над их головами вместо звёзд висел секретный приказ товарища Троцкого о поголовном истреблении казаков. Показался хутор Дальний.
- Ишшо не пожгли, суки! - сплюнул Ероха.
- Казаки, давай по куреням. Кто шевельнётся - не жалей: режь, стреляй, остальных вяжи! Чтоб ни одна сволота не ушла по-тихому!
Карательный отряд, посланный устанавливать Советскую власть, стариков и детей расстрелял с вечера. Теперь в пьяном угаре глумились над женщинами. Более двадцати красноармейцев остались лежать в казачьих куренях навсегда. Десяток связанных, в подштанниках стояли босиком на снегу. Простоволосая казачка с диким подвыванием вцепилась ногтями в лицо пленного. Казаки стояли, курили.
- Казачки родимые, это гад проклятый деток моих стрелял!!!
- Ероха, вяжи за ноги.
Две длинные верёвки петлями захлестнули щиколотки комиссара.
- На конь казаки, объедьте вот ту иву с двух сторон!
Казаки подхватили концы верёвок. Дикий вопль комиссара заглушил удар промежностью о ствол дерева. Казаки вернулись, на верёвке за одним тянулась оторванная нога.
- Да вы что творите? Креста на вас нету? - Зашёлся в истерике один из пленных.
- Креста говоришь? - Со злым прищуром смотрел на него сотник. А на тебе, сучий потрох, был крест, когда детишек, стариков стрелял? Был, я спрашиваю, когда дочку мою, Настеньку, кровиночку сильничали!!! Отвечай, гнида! Где твой крест был, вон казаки стоят, вы у них всех убили, весь хутор пожгли!!! - Атаман схватил за грудки, тряс пленного. - Ероха этого тож разорвать!!! - Сплюнул атаман.
Казаки вязали ноги приговорённого.
- Вы усе смотрите, нет на нас крестов, мы все их в могилу хуторян поклали, вы, суки, в ту могилу замест крестов любушек наших отцов, матерей, деток положили! - Рванул ворот гимнастёрки сотник, пуговицы с двуглавым орлом посыпались бисером в снег. Все вздрогнули, очередной короткий вскрик прервала старая ива.
- Казаки, рубай иудам руки, ноги, причиндалы, токо живыми оставляйте!
В утренних лучах солнца сверкали казачьи клинки, глухими ударами калеча людей. Изуродованные ползали по снегу, воя от боли и страха. Расправа была короткой, от это ещё больше страшной, обезумевшие от горя казаки упивались кровью врагов, плясали свой кровавый танец.
- Пущай живут теперича и помнят, чего понаделали нехрести! - Вытер свою окровавленную шашку о рубаху комиссара, которому самолично отрубил обе кисти рук и нанёс страшный удар в пах.
- Пошли, сотник, в курень, и казаков зови, налью вам по чарке на помин души! - Позвала атамана казачка. Без слов в тяжкой тишине сидели казаки, молча выпивали. Хозяйка стояла у печи, сложила руки под высокой грудью, отрешённо смотрела на иконы.
- Хозяйка, мы заночуем, поутру уйдём, ты уж не серчай, заплатить нечем, коли нужда дров порубать али по хозяйству помочь, ты сказывай, - глядя прямо перед собой, сказал атаман.
- Да чего там, ночуйте, вы-то откуда?
- Домой шли, пришли - нашего Егорьевского уж нет, - ответил Ероха.
- С вечера эти супостаты похвалялись, что сожгли хутор, - вздохнула казачка. Рано утром седлали казаки коней. Казачка вышла из дома, держала узелок.
- На-ко, сотник, в дорогу вам, - отдала она провизию.
- Благодарствую! - Поклонился атаман. Казаки сидели в сёдлах, дожидались атамана.
- Нехорошо православным без креста, - казачка сняла папаху с сотника, повесила на шею крестик, широким крестом перекрестила казаков. - С Богом! - Развернулась, смахнула слезу, быстрыми шагами ушла в дом.
- Рысью марш!
Короткий зимний день завершался. На встречу по большаку казакам шла колонна. Над солдатами развевался красный флаг.
- Шашки вон! Руби сволоту!!!
Затрещали выстрелы. Пули выбивали из сёдел казаков, расказачивали на века вечные. Атаман с Ерохой доскакали до врага, рубили с диким остервенением налево и направо. Пуля попала Ерохе прямо в глаз, казачья шашка выпала из руки, с жалобным звоном упала на мёрзлую землю. Атаман хрипел, открытым ртом хватал морозный воздух, продолжал рубить. Десяток пуль сидело в казачьем теле. Атаман упал на землю. Шли мимо солдаты с красными звёздами. Старик-возница из мобилизованных приостановил телегу, запряжённую парой гнедых лошадей. - Дурные чи ни, пятером на полк? - Спросил молодой красноармеец у возницы.
- Видать, допекла жизня казачков, смерти искали.
Лежал сотник лицом вниз. Ветер шевелил седые кудри, рука сжимала окровавленную шашку, позёмка заносила золотые погоны. Над телом с поникшей головой стоял его рыжий донской конь…
Воровато озираясь он шел закутавшсь в свой плащ чуть ли не с головой. Сильно спешил, торопливо перебирая ногами. До дома осталось совсем немного. Вот и подъезд. Вот и квартира. Дома уже все готово. Быстро скинув плащ и положив сверток на пол, он кинулся зажигать свечи. Непослушно дрожащие руки чиркали спички иногда ломая их о коробок. Зажег. Теперь мел. Рука хоть и дрожала, но вычерчивала линии уверенно. Круги, черточки, буквы. Готово. Тонкий лучик света упал через тонкую ткань зановесок. Его свет упал на свечу и она моментально погасла. С проклятиями и чертыханием он кинулся поправлять занавеску. Теперь темно. Терпения совсем не осталось. Разорвав ткань облегающую сверток он извлек книгу. Некрономикон. Безумный Аль Хазред отлично потрудился найдя нить соеденияющую… Нужно все проверить. Не должно быть не единой ошибки. Так. Пентакль. Правильно начерчен. Свечи. Нужное количество и в правильном порядке. Все верно. Пора начинать.
РЕСНИЧКА
РАССКАЗ
«Продаются овцы…» Она зачеркнула написанное, взяла другой лист бумаги, подумав, написала: «Продаётся стадо овец. Телефон…» Стадо или отара? Правильней, кажется, отара. Впрочем, какая разница? Пусть будет стадо, так народу привычнее. Аля дописала телефонный номер, запечатала бумагу в конверт. Ну, вот, пусть будет так. Жаль, конечно, овечек - последнее живое, что от мужа осталось. Да ведь сил больше нет их содержать. А корм? Денег еле-еле хватает, да и не хватает даже. Спасибо, вон свекровь помогает. Золото, а не женщина. Ещё когда Миша был жив, поругивались они со свекровью, ну это и понятно, со всякими бывает, на то она и свекровь, чтобы невестку уму разуму поучать. А как погиб сын, стала Аля для свекрови дороже дочери родной. Если бы не она, как бы ещё жизнь повернулась? Аля вздрогнула, боясь даже представить это
И всё же овец нужно продавать. Зарплата учительская давно на исходе, вон, к новому году и на стол купить чего-нибудь вкусненького, денег нет. Э-хе-хе. Одиночество проклятое. Надменной хозяйкой в чужом дому воцарилась она в судьбе Али. Ни мужа, ни детей, ни будущего. Кому она нужна? Не молода уж, за сорок. Да и помоложе была бы? Много ли на селе нормальных мужиков, годных ей в женихи? Нет, она неприхотлива, но всё же… Спилось село. Крепко спилось. Из непьющих-то, пожалуй, один отец Исакий, да и тот монах. Миша не пил, нет. В студенчестве, правда, в компаниях попивал, и как в органы устроился, было поначалу. Но очень быстро завязал. Что ты! Там такое кубло оказалось - только и держи ухо востро, чуть зазевался - по плечи уши с головой вместе отгрызут. Отгрызли…
Аля вздохнула, встала, не спеша, оделась, пошла бросать письмо в ящик. Почта соседствовала с сельповским магазином. Надо бы зайти, чего-нибудь к ужину подкупить, а то опять одной картошкой питаться придётся. Овец Аля не трогает. Не потому, что боится губить живность, в конце концов, можно и соседей попросить, за чекушечку. И зарежут, и освежат, и шерсть чин по чину будет. Не в этом д ело. Тут другое. Тут ножом по памяти мужа. Уж он-то овечек любил самозабвенно. Как из органов ушёл, решил фермерством заняться, а толку? Через фермерство это самое и сгинул. Из-за овечек этих.
А всё же Аля их жалела, может, даже любила по-своему. А как же? Не возможно женскому сердцу без любви. Нельзя, страшно это. Аля свернула к магазину, но вспомнив, что в карманах пусто, пошла домой. Можно было бы взять в долг. Продавщица своя - Мишина двоюродная сестра. Но Аля стыдилась занимать, стыдилась укоризненных огоньков в глазах родственницы, надменных складочек над уголками её губ. Нет уж, пусть опять картошка. В холодильнике баночка грибков оставалась. Хотела к новому году приберечь, да теперь чего уж, теперь овечек продаст, деньжата появятся. Сырку подкупит, колбаски, холодец на куриных ножках сделает. Только бы нашёлся покупатель, только бы нашёлся. Овцы хорошие, тонкорунные, особой породы. Неужели же никому такие не нужны? Быть такого не может.
Аля вернулась домой, разделась, прошла на кухню. Открыла холодильник. На второй полочке банка грибов, да полпачки маргарина. Внизу пара свеколок. Да в морозильнике шматок сала - гостинец от свекрови. Всё. Аля, поколебавшись, достала грибы.
Нет, раньше всё было не так, всё было по-другому. Когда был жив Миша, был жив Артёмка. Весело было в доме, живо. Хорошо они жили, дружно, мирно. Господи, Господи, ведь было же это! И рухнуло всё в одночасье. Сначала Артёмка утонул, потом вот Миша… погиб. Аля всхлипнула и, чтобы не расплакаться, часто заморгала на потолок. Нельзя плакать. Что толку? Плачь - не плачь, былого не воротишь. Аля вздохнула, перевела взгляд с потолка на цветы с подоконника. Геранька распустилась. Цветочки синенькие с фиолетовым подбоем. Незатейливые, а красивые. Согревает душу такая вот незатейливая красота-то. Почему-то Але вспомнился курортный парк. Розы. Это через полгода после гибели Артёмки. Она едва пришла в себя тогда. Да что говорить, единственный ребёнок утонул. Так нелепо, так больно. Господи, Господи, какая бы мать не отдала бы свою жизнь, чтобы вернуть жизнь сына? Аля долго болела, и чтобы восстановить силы, хоть чуть-чуть привести в порядок нервы, Миша купил ей путёвку в Кисловодск. Она не хотела ехать, но он настоял.
- Мне нужна здоровая жена. Здоровая! Которая нарожает мне детей. Вот именно. Ну, что ты, Алечка. Ну, успокойся. Жизнь это, понимаешь. Поезжай, отдохни, подлечись. Всё ещё у нас будет. Всё будет…
По совету лечащего врача, Аля много гуляла в парке, дышала кислородом. И вот как-то раз, уже после ужина, прогуливаясь через Долину роз, увидела, нет, услышала приятный голос молодого мужчины, разговаривавшего с невидимой собеседницей по мобильному телефону:
- Заинька, ну что ты, право, ну, какие женщины? Перестань, солнышко, что ты выдумываешь? Я в парке сижу, воздухом дышу. Ну, честное слово, котик мой, ну как ты могла такое подумать? Незабудочка моя, ты же знаешь, что кроме тебя для меня в мире никого нет и быть не может. Ромашка моя, ресничка моя…
Ишь ты, ресничка… Миша не баловал Алю ласковыми словами. Не умел. Или стеснялся. Жили они и без того хорошо. Он жену не обижал. Ни-ни. И думать о таком не смел. Ласкал. Подарки дарил. Но чтобы вот так: ресничка моя… Аля с интересом посмотрела на молодого человека. Так. Ничего особенного. Невзрачненький даже. Худой, маленький. А голос приятный, добрый. И вот это вот: незабудочка, ресничка. Але с необычайной силой захотелось домой, к мужу. Чтобы он приласкал её, обнял и прошептал бы в самое ушко: «Алечка, солнышко, ресничка ты моя».
С тех пор она не могла забыть того мужчинку. Запал он ей в душу. Не внешностью, нет, голосом, искренностью, а Аля была абсолютно уверена, что слова его были искренни. А как же? Такие слова и вдруг ложь? Ребятки, не гневите Бога. Такими словами не разбрасываются.
Она вернулась домой из санатория вовремя, чтобы не огорчать Мишу. Муж обрадовался. Приласкал. Обнял. И всё такое. Но вот слов тех заветных так и не сказал. И впрямь не умел или стеснялся. Он ведь всё-таки мужчина, глава семьи, так сказать. Ничего. Скажет ещё. Когда-нибудь. Непременно скажет. Прямо в ушко. По-доброму так. Искренне:
- Солнышко моё. Алечка любимая. Ресничка моя.
И от этих слов закружится её голова. Потекут по щекам умильные слёзки. Скажет. Обязательно…
Миша погиб через два месяца. В сентябре. И вот теперь она одна. Ни детей, ни мужа. Аля всхлипнула снова и спешно достала семейный альбом. Свадебные фотографии. Мишка здесь смешной. Луковка торчит. Гости пьяненькие. А вот Артёмкины фотографии. Ты мой мальчик. Вот он в машине, вот со свёкром на тракторе, а это зимой, на льду озера. Здесь и погиб, провалившись под лёд. Вроде бы на этом самом месте. Аля спешно переворачивает страницу. Вот они всей семьёй в Ленинграде, вернее, в Петербурге, конечно. Это за полгода до Артёмкиной гибели. А затем несколько листов с фотографиями погибших защитников Белого Дома. Это ещё Миша собирал. Вырезал из «Литературной России». Не то чтобы политикой увлекался, но считал расстрел российского парламента личной трагедией что ли. Она не осуждала, а вскоре и привыкла к этим скорбным свидетельствам недавней истории. Бывало разложит их на столе. Лица знакомые, почти родные. Особенно молодёжь. К этим у Али особое чувство. Дима Артамонов, семнадцать лет; Олег Иванов, семнадцать лет; Кирилл Матюхин, восемнадцать; Денисов Рома, совсем мальчик, пятнадцать лет; ещё один Рома, Верёвкин, семнадцать; Слава Бондаренко, восемнадцать лет; Саша Житомский, семнадцать; Кузьмин Серёжа, семнадцать; Песков Юра, восемнадцать; а вот девочка. Марина Курышева, красивая, шестнадцать лет. Ах, ты, Господи, Боже мой. Как же это так, ребятушки вы мои? Жили себе. Детишек бы нарожали. Эх… А матерям-то каково? Как матери-то перенесли гибель своих кровинушек? Аля разговаривает с фотографиями, словно с живыми. Рассказывает им новости. О политике ни-ни. Что вы! Зачем будоражить раны забытых теней? Тянет, тянет её поговорить вот с ними, с навеки семнадцатилетними, погибшими в бессмысленной бойне, за призрачную идею, за робкую надежду, за ненасытную пропасть чужого, нечеловеческого чрева. А ведь Алиному первенцу тоже могло быть сейчас семнадцать, вот как этим мальчикам. Если бы тогда, в девяностом, она не согласилась на аборт. Тогда ещё жива была Алина мама, хотя больна уже была безнадёжно. Ну, как здесь рожать? Сама студентка, муж студент, у мамы рак. Вот и загубила дитя. Дура! Кретинка. Прости меня… Прости меня, Господи, простите меня, дети… Рома, Юра, Дима, Марина… Артёмка, мои мальчики, мои девочки… простите дуру… Надо было рожать. Надо было…
Аля вдруг вспомнила, как рожала Артёмку. Ну, тут всё по науке было, всё по уму. УЗИ там, всё такое. Мальчик. Развитие нормальное. Рожать в мае. И число точное. Ну, всё чин по чину. Миша кроватку соорудил. Коляску купили. Пелёнки, распашонки, пинетки, шапочки. Малыш желанный. И отцом, и матерью. Рожать решила в областном центре, в роддоме, оборудованном по последнему слову техники. Договорились с машиной, чтобы за день до намеченного срока. А за два дня захотелось ей ночью по нужде. Дошла до туалета и, Боже мой, никак воды отошли? Миша, Миша, вставай. Неладно что-то. Да и в самом деле отошли. Просто так, ничего особенного. Чувствует себя нормально. Нормально? И тут началось. Ох, как прихватило. Аля чувствует, что вот-вот родит, а что, как, чего? Ой, Господи, помоги! Машина у соседа. Он спит, естественно, ночь ведь. Миша бегом к нему. Тот, слава Богу, трезвый. Выкатил машину. Бензину только до райцентра. Там, кстати, есть родильное отделение. Но Аля упёрлась. «Нет!» - кричит. Лучше, мол, пусть в машине родит, только не в районной больнице, где грязь и тараканы. Умрёт, говорит, но туда ни ногой, везите в область. Сосед поворчал для приличия, но поехал. Где-то по дороге заправились. А у неё схватки. Кричит. Ой, беда-беда. На въезде в город их гибедедешники тормознули. Ну, куда без них? Почему, да отчего? А не дыхнуть ли вам в трубочку? А чегось это вы скорость превышаете? А вот чегось! Посмотри, командир, в салон. Мать честная! Роженица. Вот-вот родит. И на их участке!!! Не положено. Живо в роддом. Сзади машина с мигалкой. Хорошо хоть сирену не врубили. Точно бы в салоне родила. А так успели-таки довезти. Тютелька в тютельку успели. Только в операционную внесли, и родила.
Аля улыбнулась, вытерла слёзы, собрала фотографии. Чего уж там плакать-то? Такова жизнь. Не перевернёшь, не перекроишь. Вот только Миши очень не хватает. Очень. И зачем она его в тот вечер отпустила?
После института Миша подался в милицию. А что? Парень крепкий, в армии отслужил, военную кафедру в институте посещал. Умный. Дали лейтенанта, определили в районный отдел уголовного розыска. Заочно устроили на юридический, в областной университет. Живи себе, работай, учись да радуйся. Так нет же. Слишком рьяно взялся молодой специалист за свои обязанности. Такое бывает. Молодой, необтёсанный. Это ненадолго, это поправимо. Тут главное - слушать советы старших по возрасту, по должности и по званию. Миша не слушал. Мало того, когда он «закрыл» цыганского барона, за содержание притона, за наркоторговлю и хранение оружия, то, встретив этого же барона через два дня уверенно гуляющего по почти принадлежавшему ему районному рынку, Миша попытался вновь арестовать его. Ну, не может такая сволочь свободно разгуливать на свободе. Вор должен сидеть в тюрьме, и Высоцкий здесь не причём. В этот же день, в сейфе у Миши старшие товарищи «случайно» обнаружили пакетики с героином. Дело, естественно, замяли. Зачем отделу лишние неприятности? Но и барон избежал каких-либо неудобств и недоразумений с законом. Мише влепили выговор. Работай, парень, исправляйся. Он снова стал работать, всё ещё уверенный в справедливости ЗАКОНА, с надеждой на честные, чистые руки российских органов. Вышел на одного бандюгана. Тот, кажется, был связан с чеченскими боевиками. Кажется? Ну, точных данных у следствия нет, но вот косвенные улики… При чём здесь косвенные улики? Ты, Михаил, юрист, и знаешь, что правосудие может основываться только и исключительно на твёрдой доказательной базе. Словом, когда Миша взял этого бандюгана, то на орден, конечно, не рассчитывал, но на новую звёздочку к погонам губу раскатал. Слишком прочную эту самую доказательную базу он подвёл под своего клиента. Из области даже генерал прикатил на оперативное совещание по этому поводу. Миша сиял, как свеженький орден. Генерал взял слово и… разнёс молодого лейтенанта в пух и перья. У бандюгана того такая «крыша» оказалась, что десяти генералам мало не покажется. Так что вместо ордена и звёздочки отправили Мишу участковым в родное село. И это он ещё легко отделался. Но и здесь лейтенант не образумился. Всюду ему мерещились жулики да ворюги. Ну, воруют. Вот беда. Да кто в нашей стране не ворует? И что, каждого сажать? Так, знаете, мы всю державу превратим в огромную тюрягу, почище ГУЛАГа. Нельзя так. Не демократично. Понимать надо. Миша не понял. Поймал главу сельского округа в лесу. Тот лично руководил погрузкой на грузовики ворованного леса. Кубометров на… да что говорить, на очень много. И кубометров, и денег, и лет в местах отнюдь не курортных. Ордена опять не дали, но дело завели. Реальное, уголовное дело на лейтенанта милиции Михаила Меркулова. Но не стоит думать, что в милиции служат одни только трусы и подонки. Нашлись и честные люди. Дело замяли, однако, ценой увольнения Миши из славных российских органов. Ну, запил он, конечно, сгоряча. Это понятно. Ненадолго. Семью-то кормить надо. Подался в школу. Учителем физкультуры. Взяли. А куда денутся? Школа третий год без физрука. А тут Артёмка родился. Учительской зарплаты стало не хватать. Вот и занялся Миша фермерством, с кумом своим на пару. Овец завели, поросят. Ничего вроде бы развернулись, пошло дело. Почти десять лет фермерствовали. Да вот беда, такой земной раёк в умирающем селе стал кое кому глаза мозолить. Прежний сельский глава, ну тот, на кого Миша пытался заводить уголовные дела, прям-таки войну фермерам объявил. Фиг их знает, что тому причиной, а только до пальбы дело доходило, до лесных засад. Кинобоевик да и только. Миша и в милицию обращался, и в прокуратуру. Требовал, грозил, в Москву обещал написать. А однажды под вечер собрался на дальнюю «фазенду». Чего ему там понадобилось, в сентябре, вечером, теперь уже не узнать. Вроде как встречу ему там кто-то назначал. Но так ли, нет, сказать не берёмся. Не хотела, ох, не хотела его отпускать в тот вечер Аля. Чуть не плакала. Чуяло сердце беду, наверное. Да и побаивалась она, после гибели Артёмки оставаться дома одна. Но упрям был муж. Поцеловал жену в макушку, по носу шутливо щёлкнул и ушёл. Когда на другой день его нашли, живого места на теле не было. Словно некий маньяк кромсал его острым тесаком. Убийцу так и не нашли. Люди разное говорили: бандиты, конкуренты и даже, ну, это уж совсем невероятно, даже сотрудники органов. Но чего гадать-то? Был человек и нет. Осталась Аля одна. Один на один со своей долей горемычной.
За окном темнело быстро. Декабрь в этом году тёплый, бесснежный, словно затяжная осень. Тоскливая, безжалостная. Аля включила телевизор, будто приняла слабую пилюлю от тоски. На одном из каналов, в дурацком ток-шоу, где все говорят одновременно, совершенно не слушая собеседников, актриса, некогда игравшая Красную Шапочку в детском фильме, ругала, на чём свет стоит, почивший Советский Союз. Как это, дескать, глупые люди хотят обратно в СССР? Это же империя зла, коммунистической диктатуры и кагебешного беспредела? Слушала Аля, слушала, и с каждой секундой закипала в ней таившаяся где-то в глубине души горькая обида. Наконец, достигнув точки кипения, выплеснулась наружу рекой слов, из которых добрая половина никогда доселе не числилась в лексиконе учительницы Алевтины Меркуловой.
- Ах, ты коза драная, - кричала она, - Шапка хренова! Ты, зацелованная властью, заласканная славой, ты собирала бутылки по лесополосам, искала жратву на помойках, спала на вонючих вокзальных лавках? Что ты знаешь о моём народе, ты, сытая, лощёная? Мой народ не диктатуры хочет, не коммунизма. Ему покой нужен. Ему дети нужны весёлые, мужья живые, жёны здоровые. Ты понимаешь это? Ты… Где тебе понять, вонючка ты безмозглая?..
Простим Алевтине этот срыв. Наболело. Что вы хотите от несчастной, одинокой женщины, брошенной судьбой в беспросветную пучину безнадёги, коих, как сосен в тайге, не перечесть в славном нашем Отечестве? Пусть выговорится. Пусть. Может хоть на часок бедняжке полегчает.
За окном совсем стемнело. Выговорившись, выголосившись, опустилась бессильно Аля в кресло, уставилась стеклянными глазами сквозь телевизор. Так сидела некоторое время, пока ушей её не коснулись еле уловимые слова, сказанные толи Мишей, толи мужчиной из далёкого кисловодского парка, толи ещё Кем-то. Добрым. Справедливым. Любящим:
- Что ты, что ты, земляничка моя, потерпи, солнышко. Всё ещё будет хорошо. Всё. Ресничка моя. Ресничка…
И стало вдруг Але тепло-тепло, и волна неги и умиления пригладила уставшее её тельце. И потекли из глаз нескрываемые уже слёзы. И плакала она до поздней ночи, как маленькая школьница всхлипывая, не смахивая слезинок, слегка шевеля обиженными губками. Потерпи, солнышко. Потерпи… Ресничка.
АПТЕКАРЬ И СОБАКА
ПРОЗА
Аптекарь ещё не женился и отдавал свои силы работе в ночную, сидя в очках за малиновым столом и позёвывая вслед надоедливым покупателям.
Дом лекарств был выстроен полностью из стекла. Даже стены, в дезинфекционных целях наложенные на массивный штукатурочный корпус арендуемого помещения в панельной восьмиэтажке, стеклянные.
Павел БЫКОВ
Перед очками аптекаря пролегло шоссе с пешеходным переходом и светофорами. Красный, жёлтый, зелёный - цвета, как сумасшедшие, гуляли по стёклам зелёной змеи и мельтешили в диоптриях холостяка-фармацевта, отчего он то и дело снимал с себя тяжёлую квадратную оптику и пил аскорбинку.
Невесёлая жизнь и так давила на грудь, да тут ещё собака. С первой смены, как аптекарь устроился сюда, полуголое страшилище не давало ему покоя. Зверь всегда приходил около трёх, тёрся о витрины, заглядывал вовнутрь и рычал. Вид собаки сам по себе был ужасен: передняя часть тела напрочь без шерсти, красноватая, с язвами, задняя - с дыбящейся цвета городского снега одёжкой, а глаза совсем как у человека, который должен сказать что-то важное, хочет, но вдруг теряет голос и пытается сообщить важную весть глазами. Да и бегала собака как сумасшедшая. Задние лапы выходили вперёд всегда быстрее передних и наступали на них. Бедняга часто падал, поднимался недоуменно и снова бежал. Впечатление такое, будто собаку поделили на две половины. Передняя живёт сама по себе, задняя - по другим законам. Передняя часть отставала, хотя и была бесшёрстной.
Чудовище, нервирующее аптекаря, уходило только в полпятого. А до этого всё ходило вдоль витрины, тёрлось, пыталось открыть дверь.
«Что ж ей надо от меня?» - думал фармацевт. Приходила-то собака только в его смену. «Вот возьму грех на душу и отравлю её, Господи!» - молился он, чтобы высшие силы отвадили зверя.
Как только она появлялась, у аптекаря сразу же учащённо и звучно, как тантам, билось внутри, его охватывало такое томление, как будто рядом ходила смерть. Он никак не мог совладать со светофором, а ему - собака! Зверь рычит, светофор даёт зелёный - а вдруг именно на него облезлая больная псина сможет распахнуть стеклянную дверь и войти? От этих мыслей кружило голову, но закрыть дверь намертво аптекарь не имел права. Бывали и ночные проверки, лишения премии, удержка зарплаты. Найти новую работу за те же копейки не было сложным, но здесь он работал в трёх минутах пешком от дома.
Так и терпел аптекарь собаку. За полтора месяца свыкся немного и мог подолгу смотреть в её глаза, успокаивать: «Ну не рычи ты, чего рычишь? Я плохого тебе не сделал и не сделаю. Не рычи, иди лучше домой».
На какой-то государственный праздник аптекарь получил хорошие премиальные и решил купить собаке поесть. Взял что полегче - сосисок - и пришёл на работу. Его встретил директор и с рыжими полосками белый кот. «Он у нас теперь будет жить всегда, не обижай его», - сказал начальник и уехал.
«Почему же я такой невезучий?» - всё надеясь на помощь сосисок, убивался фармацевт. «Что будет, когда полуголое чудовище увидит мяуку, а мяука - чудовище? И что будет со мной, сердце же не железное».
Кот валялся перед калорифером у самых дверей и смотрел на светофор. Иногда на аптекаря. Начальник оставил ему много молока и еды. Коту нечего волноваться. Трясло аптекаря - почти три. Сейчас придёт сумасшедшая и что-то будет страшное.
Неожиданно сломался светофор: застопорился на красном. Уже минут десять, как горел только красный. Аптекарю так было спокойней: вроде никто не посмеет войти на красный. И кот не двигался с места. И было уже три десять. «Может, она не придёт?»
Но загорелся жёлтый. И тоже застыл. «Не сошёл ли я с ума?» - аптекарь набрал «сто» и записал на рецепте точное время: три часа двадцать семь минут сорок две секунды. Выпил чай и аскорбинку и вновь справился о времени. Было три сорок одна, а жёлтый всё горел. Собаки не было. «Ну не приди, я очень тебя прошу».
Вспыхнул зелёный. Дёрнулась дверь, брякнул китайский колокольчик: женщина в лисьей шубе подошла к прилавку:
- Касторка есть? Мне касторка нужна срочно. Помогите.
- Касторка? Есть касторовое масло - девять рублей семьдесят пять копеек. Вам сколько?
- Десять пузырей. Мне много нужно касторки. Очень нужно.
- Девяносто семь рублей пятьдесят копеек.
- Доктор, ты меня не узнал? Я же собака!
Аптекарь задрожал, надел очки: точно собака. Она ещё откинула шубу и показала себя: сверху голая, а снизу - шерсть.
- Что вы хотите? - спросил он.
- Я же сказала. Мне нужна касторка.
- Вот, пожалуйста. Десять банок.
Собака взяла и тут же у кассы выпила все десять банок. Ну, а потом, естественно, съела кота и вышла замуж за неженатого фармацевта. И тот перестал бояться женщин навсегда.
На вампира
Дед Сидорка был огромного роста мужик с иссиня-седою бородой в рваном подотканном зипуне, на ногах обвязанные верёвочками по онучам оленьи поршни. Пёстрый легавый ублюдок вертелся подле него, усиленно махая облезлым хвостом, почуя сборы на охоту.
Дед Сидорка собирался на вампира. Вампиры по весне пробуждались в этих низменных краях от спячки и выходили на охоту. Вот тут-то и подстерегали их добрые, охочие до вампиров мужики. Сидорка тесал осиновый кол, заостряя его на конце до такой степени, что этим концом можно было бы, ежели случись что, и подкожную инъекцию сделать.
На вампира дед Сидорка ходил с глубокой юности, когда был жив ещё Сидоркин отец, известный изготовитель чучел вампиров. Этот нехитрый народный промысел давал возможность безбедно существовать не одному поколению Сидоркиной деревни. За чучелами вампиров сюда приезжали порой даже иностранцы. Правда, потом эта охота приобрела массовый характер. Со всего мира приезжали сюда охотники и безжалостно истребляли вампиров целыми стадами. Напуганные жестокостью людей, стада диких вампиров покидали обжитые места, мигрировали в другие края: в Уссурийскую тайгу, в Краснодарский край, на Чукотку.
Браконьеры вырывали только зубы вампиров, которые шли на украшение и ювелирные изделия, а тушки выбрасывали. Так и валялись вдоль кладбища разлагающиеся беззубые тушки с осиновыми кольями в груди.
Дед Сидорка знал все вампирьи тропы в этих краях. Ему, потомственному охотнику на вампиров, были известны их повадки и причуды. Не раз сюда, в заповедник, поохотиться на вампира приезжали высокие начальники из Москвы и зарубежные гости. Дед Сидорка не делал меж ними различия. Здесь, на охоте, для него все были равны. Чуть зазевался, глядишь, а в горле уже дырки. Для многих государственных деятелей охота кончалась неудачей. Они становились жертвой вампира. До сих пор оставшиеся в живых пьют народную кровушку-то!
Дед Сидорка взвалил осиновый кол, пахнущий свежесрубленной осиной, на свои широченные плечи, кликнул легавого ублюдка и пошёл один по берегу к кладбищу, поглядывая то вправо, то влево.
Загодя он поставил силки и кресты со всех четырёх сторон кладбища, оградил его флажками, чтобы вампиры не разбежались. Ночь была тёплая, тёмная и безветренная. Только с одной стороны небосклона светились звёзды, тусклые и далёкие.
Дед Сидорка знал: в такую ночку вампир хорошо на живца идёт. Особливо на озорного мальца. Но где сейчас найдёшь хорошего живца? Вся молодёжь разъехалась по городам и весям, за длинным рублём с родных мест подалась. Опустели деревни. Раньше-то в живцах недостатка не было. Бабы рожали сразу по три-четыре, порой и по пять мальцов кряду.
Да раньше, когда помоложе был, а это было вроде бы и недавно, в аккурат на святки, дед Сидорка ходил на вампира с одной рогатиной. Помял его тогда вампир, крупный попался. Чуть было не загрыз Сидорку. Чудом уцелел старик. Сам крепко тяпнул вампира за ягодицу… Ушёл тогда от него вампир… «Вот ведь… - подумал охотник, - ведь тоже, поди, сейчас сидит где-нибудь, караулит!..»
Туман частью поднимался, открывая мокрые камыши, частью превращался в росу, увлажняя землю. Карагачевый и чинаровый лес с обеих сторон был так густ, что ничего нельзя было видеть через него. А надо было бы…
***
Упыриха тщательно собирала вампира Ердыщенко на его нехитрый вампирский промысел. С тех пор как из родных мест ушли все вампиры, старик Ердыщенко хоть и остался один, но не изменял своему правилу выходить хотя бы раз в месяц попужать деревенских. Сам-то он кровь уж давно не пил, с тех пор как его покусал в лесу какой-то бешеный охотник, и он попробовал эту проклятую водку, чёрт бы её побрал! От крови его теперь тошнило… Да и что сейчас за кровь!!! Все вампиры подались в дальние края. «Хорошо там, где нас нет!» - с усмешкой подумала Упыриха, осматривая рабочий камзол мужа, не осталось ли пятен крови. Бабы хвалили этот порошок, говорили: «Достаточно и половины дозы!» Так он и половину пятна только и смыл!!!
Ердыщенко тщательно почистил клыки, внимательно осмотрел их в тусклое, засиженное мухами зеркало, висящее над рукомойником, и остался недоволен. Зубы стали жёлтыми, гнилыми, утратив свою прежнюю крепость и белизну. «За год столько новых дырок! - огорчённо подумал он. - Пора бы нанести визит местному стоматологу…»
***
Дед Сидорка вышел на вампирскую тропу. Здесь все деревья были обвиты сверху донизу диким виноградом, внизу рос густой тёмный терновник. Маленькая полянка заросла ежевичником и камышом с серыми колеблющимися махалками. Здесь раньше резвились маленькие вампирчики, приходили на кровопой. Невдалеке был сток с мясокомбината. Под разлапистой грушей он вляпался в кучку свежего вампирского помёта и грязно выругался. Логово вампира заметно отпотело. Знать, вампир здесь был недавно.
Вдруг неожиданно треск сучьев заставил вздрогнуть охотника. Равномерный топот галопа послышался на мгновение, и перед стариком Сидоркой предстал лохматый, громадный красавец-вампир мужской особы. Ноздри его нервно раздувались. Он ошалелым взволнованным взглядом обводил полянку, принюхиваясь. Дед Сидорка поудобнее перехватил осиновый кол. Вот оно, счастливое мгновение!
- Самогон? - спросил вдруг осипшим от волнения голосом вампир.
- Сам ты самогон, - обиделся дед Сидорка. - Водка! Настоящая! - и он, достав из-за пазухи бутылку, хвастливо продемонстрировал этикетку вампиру.
- Смотри ты, как научились делать! И не отличишь! - восхищённо сказал Ердыщенко.
- Да не… - охладил его пыл дед Сидорка. - Это он на запах только как самогон, а на вкус ему до самогона ишшо далече…
Они сели под разлапистой грушей, усталые от жизни пожилые люди, словно два давно не встречавшихся приятеля, и, сделав по нескольку мощных глотков, занюхав рукавами обшлагов, задумчиво замолчали, глядя куда-то в пустоту перед собой, в прошлое… Каждый в своё…
Пёстрый легавый ублюдок, запоздало и беззлобно тявкнув, уютно свернулся калачиком возле ног мужиков.