Двадцать пятый кадр
Мой сосед, решивший раз и навсегда покончить с вредными привычками вроде курения, начал путь к здоровому образу жизни с посещения одного из окружных отделов паспортной службы.
- Хочу сменить фамилию, - заявил он.
Сотрудников паспортной службы удивило такое желание, поскольку фамилия посетителя была весьма распространённой - Распутин. Однако её обладатель настаивал на смене, аргументируя свою просьбу тем, что именно его фамилия склоняет его к порокам, от каких он хочет избавиться. Что ж, паспортисты вникли в ситуацию и пошли навстречу, поинтересовавшись:
- А какую новую фамилию желаете получить?
- Путин, - был ответ, после которого паспортисты стушевались: - Я знаю, чья это фамилия, не волнуйтесь! - наставительно сказал он. - Мне хочется быть, как Путин, - непьющим и некурящим, а ещё и борьбой займусь, только не японской, а греко-римской, как Карелин…
Кто такой Карелин, в паспортном отделе не знали, поэтому мой сосед коротко информировал:
- Карелин - наш, сибирский, чемпион мира. И олимпийским бы стал в Сиднее, да его засудили…
- Красивая фамилия, - переглянулись сотрудники паспортного отдела, которых продолжало смущать желание моего соседа обрести именно ту фамилию, на какой он настаивал. Вроде бы желание посетителя хоть и простодушно, но искренне, однако мало ли что у него на уме. Но и отказать без очевидной причины было уже неудобно: сами же дали предварительное согласие. А тут такая возможность откорректировать оплошность. И ему сказали:
- Вы же вылитый Карелин! С такой фамилией только новую жизнь и начинать - горы свернёте!
Ещё через полчаса дифирамбов в свой адрес мой сосед написал в заявлении, что хочет носить фамилию Карелин. И теперь с волнением ожидает получения нового паспорта, привыкая к здоровому образу жизни, поскольку, побывав в паспортном столе, удивительно легко бросил курить и выпивать.
- Да ничего тут нет удивительного, - объяснил мне это чудо известный омский психотерапевт Сергей Пустынников. - Фамилия, полученная от предков, и правда нередко программирует жизнь и даже судьбу человека. Ведь «офамиливаться», скажем так, на Руси стали всего несколько столетий назад, крепостной люд до этой новации фамилий не имел, только имена да прозвища, и прозвища чаще всего и становились фамилиями. Скажем, был крестьянин Федька, награждённый обществом за его пристрастие к пьянству прозвищем Пьянь, - вписывали его в пофамильную книгу именно под этим прозвищем или его производными - Пьянов, Пьянков, Пьяницын. Была, предположим, Марфа, напропалую гуляющая с мужиками или распутничающая с барином, - записывали её Гулёной, Гулящей или Распутиной. И наследовавшие эти фамилии несли их, как крест. Не все поголовно, конечно, но многие. Вспомните хотя бы прекрасного омского поэта Аркадия Кутилова, прокутившего свой талант и сгинувшего бомжем в теплотрассе.
- Да, но от перемены мест слагаемых сумма не меняется, - возразил я тут Пустынникову. - Ну, сменил бы Кутилов свою фамилию, предположим, на фамилию Непьющий - и что, изменилась бы и его судьба?
- Не стопроцентно, но вполне вероятно, потому что такой осознанный шаг - это уже попытка перепрограммирования своей психики, - был ответ. - Это как двадцать пятый кадр - вот он я, такой-сякой, на видимых двадцати четырёх кадрах, а на невидимом двадцать пятом, в подсознании, совершенно другой - каким хочу быть. И ваш знакомый Распутин, ставший, пусть пока он и не получил новый паспорт, однофамильцем знаменитого сибирского борца и богатыря, уже настолько проникся новой сущностью, что, похоже, здоровый образ жизни станет для него обыденным навсегда. Это, можно сказать, самокодирование…
Может быть, это действительно так. Но я вот представил на мгновение, что сменю свою фамилию не на какую-то чужую, а, скажем, с отцовой на мамину, и, случайно в простенок с зеркалом глянув, себя в зеркале не увидел. Двадцать пятый кадр, наверное, засветился, а может, нет его вовсе в моём подсознании. Так что, даст бог, и своей фамилией обойдусь, пока жив, а дальше видно будет.
РАССКАЗ
В некотором государстве, в одном офисе, какой-то подлый подонок повадился кошельки да ценные вещички, куртки да пиджаки коммуниздить у честных сотрудников.
А на кого подумаешь - все свои. Как получка - так у кого-то обязательно кошелёк пропадёт к концу рабочего дня. Шли годы. Воровство не прекращалось. И вот однажды решили с ним покончить раз и навсегда на общем собрании коллектива.
- Давайте, - говорит Пачконосова Люська (она Марининой и Донцовой начиталась к тому времени), - подбросим воришке наживку и подловим его на живца.
- Как это? Как это? - раздалось со всех сторон.
- А вот как, - заговорщически оглянувшись на двери, стала делиться своими планами Пачконосова. - В день получки мы оставляем на столе, якобы по забывчивости, кошелёк, туго набитый деньгами.
- А где мы его возьмём - туго набитый? - спросил простодушный провизор Бабуякос.
- А набьём! Скинемся и набьём!
- Ну, набили, а дальше-то что?
- Дальше - самое интересное! Мы уходим из офиса по домам, а под столом оставляем кого-то из наших. Например, Дрючкова. Он у нас самый мелкий.
- Да уж мелкий! - обиделся Дрючков. - Ты меня раздетым не видела ишшо. Знаешь, какой я ночью бываю!
- Только не на ночь! - взмолилась Пачконосова. - Мне ж потом кошмары будут сниться.
- Хорошо! Я останусь! - неожиданно согласился Дрючков.
- Вот, молодца! - зашумели все вокруг и стали пожимать Дрючкову руки, подбрасывать его в воздух, словно мячик, благо он был невелик по своим размерам.
- Только оставьте мне побольше водки, чтобы ночью страшно не было, - выкрикнул сквозь аплодисменты Дрючков.
От такой непостижимой наглости и неожиданности его требования Дрючкова сразу уронили на пол. Но потом успокоились.
- Оставим, не волнуйся, - приговаривали сотрудники, перевязывая ему кровоточащий от удара об пол нос.
- И ещё… - Дрючков замялся, стал теребить краешек чесучового пиджака. - Бабу бы неплохо!
- Что?.. Погоди, я что-то не понял, - сказал Девогрудов. - А бабу-то зачем в дозор? С бабой бы и я смог бы.
- Ты под столом не уместишься, - осадили его сотрудники. - Дадим тебе бабу, Захар! Будет тебе баба.
- О, це дило! - обрадовался Дрючков. - Тогда я согласный.
Короче, принесли ему водяры шесть пузырей, закуски разной, колбасы разной да ветчины. Вместо бабы оставили с ним Пачконосову, хотя если она забиралась под стол, ноги торчали аж до двери. Как автора идеи.
Она немного посопротивлялась для куража, но, увидев количество водки, согласилась.
Все стали расходиться по домам. Последним расходился Девогрудов. Он с грустью окинул взглядом выпивку с закуской и с завистью осмотрел мелкую фигурку Дрючкова и крупную Пачконосовой.
Когда все разошлись, Дрючков и Пачконосова забрались под стол и стали потихонечку начинать своё дежурство. По стопочке. Потом стали потихонечку, чтобы не спугнуть воришку, запевать протяжные застольные песни. Всю ночь из-под стола доносилось пение, кряхтение, постанывание, посапывание, топот (это они потихоньку, чтобы не спугнуть воришку, танцевали).
Под утро почти одновременно в офис ворвались сотрудники компании, чтобы дать оплеух пойманному, связанному по рукам и ногам ворюге. Однако страшную картину застали они: Дрючков лежал посреди офиса, а Пачконосова лежала у окошка, накрытая одним только ватманом и кульманом.
- А где же ворюга?
- Хрен его знает! - беспечно ответил хриплым голосом Дрючков. - Вы же кошелёк забыли оставить. Вот он, видимо, и не пришёл. Можно ли верить экстрасенсам?
Медведь
Это история о портном, царе и о его медведе.
Однажды царь обнаружил, что одна из пуговиц его любимого платья оторвалась.
Царь был своенравным, властным и жестоким (как, впрочем, почти все, кто долгое время наделен властью). Итак, царь разгневался из-за потери пуговицы, повелел найти портного, чтобы на следующее утро была работа у палача. Он велел отрубить бедняге голову.
Никто не мог перечить государю всея Руси, и стражник. Отправился к дому портного и, не обращая внимания на плач родных, привел его в царскую темницу ожидать своей участи.
На закате, когда тюремщик принес заключенному последний ужин, тот покачал головой и еле слышно, с печалью в голосе прошептал:
- Бедный царь.
Стражник не мог сдержать смех:
- Бедный царь? Ты ничего не перепутал? На месте ли твоя голова? Это ты несчастный, и твоя голова полетит завтра с плеч.
- Ты не понял, - сказал портной. - Что важнее всего для нашего царя?
- Что самое важное? - задумался стражник. - Не знаю. Его народ.
- Не будь глупцом. Что действительно важно для него?
- Супруга?
- Важнее!
- Бриллианты! - Тюремщик решил, что догадался.
- Еще раз - что для царя важнее всего на свете?
- А, знаю! Его медведь!
- Точно. Его медведь.
- И что же?
- Завтра вместе с моей головой царь потеряет единственную возможность, чтобы его медведь заговорил.
- Ты дрессировщик медведей?
- Это старая семейная тайна… - ответил портной. - Бедный царь…
Одержимый желанием снискать милость царя и получить полновесную награду, стражник побежал поделиться только что услышанной новостью.
Портной мог научить медведя говорить!
Как же радовался царь, как предвкушал тот миг, когда сможет поразить всех дивом дивным. Виданное ли дело, чтобы медведь говорил? Он велел сей же час привести портного пред свои светлые очи и, когда того привели, приказал ему:
- Научи медведя нашему языку! Портной опустил голову:
- Я бы и рад услужить, царь-батюшка, но научить медведя говорить - труд тяжкий, он требует много времени… А его-то у меня как раз и нет.
- Сколько тебе надо на обучение? - спросил царь.
- Кто же его знает - какой медведь попадется.
- Медведь очень способный! - перебил его царь. - Он ее всех медведей на свете!
- Хорошо. Если медведь умный… и хочет учиться… думаю обучение может занять… может занять… не меньше чем… два года!
Царь на минуту задумался:
- Хорошо. Твоя казнь будет отложена на два года, но ты будешь учить медведя. Завтра же и принимайся. - приказал он.
- Царь-батюшка, - молвил портной. - Если ты повели палачу отрубить мне голову, я буду, мертв, и для моей семьи на ступят тяжелые времена. Но если ты отложишь кару, у меня будет времени заниматься твоим медведем… Мне придется работать, как и раньше, чтобы содержать семью…
- Это легко решить, - сказал царь. - С сегодняшнего дня течение двух лет твоя семья будет под царским покровительством. Вы будете одеты, обуты, накормлены и обучены и вам не будет отказа ни в чем, что только пожелается… Но если через два года медведь не заговорит… ты пожалеешь о том, что это предложил… Ты будешь молить небо, чтобы палач казнил тебя… Ты меня понял?
- Да, государь.
- Стража! - прокричал царь. - Отвезите портного домой в дворцовой карете. Дайте ему два мешка золота, пропитание и 5 подарки для детей. Сей же час! А теперь пошли прочь!
Портной с поклонами направился к выходу, бормоча слова благодарности.
- Не забудь! - сказал царь, указывая пальцем прямо ему в лоб. - Если через два года медведь не заговорит…
Когда все домашние уже оплакивали потерю отца семейства, портной подъехал к дому на царской карете. Он улыбался, настроение у него было преотличное - он вез подарки для всех.
Жена портного не могла прийти в себя от удивления. Ее муж, которого несколько часов назад увели на эшафот, вернулся жив-здоров, да еще с такими большими деньгами…
Когда они остались наедине, портной рассказал ей обо всем.
- Ты сошел с ума! - закричала женщина. - Научить говорить царского медведя?!. Ты же никогда медведя и вблизи не видел! Ты сошел с ума. Научить медведя говорить… Сумасшедший, ты просто сумасшедший…
- Успокойся, жена, успокойся. Подумай, завтра на рассвете мне должны были отрубить голову, а теперь у меня впереди еще два года. За два года столько всего может произойти…
- За два года, - продолжил портной, - может умереть царь… Могу умереть я…
И самое главное: а вдруг медведь заговорит!
Мне часто снится один и тот же сон, мне снится летающий мальчик. Нет, это не какой-то особенный мальчик, у него нет крыльев, или каких-то ещё других приспособлений, и он не летит, он плавно парит в воздухе, широко расправив в стороны руки. Он парит высоко-высоко, выше облаков и выше птиц, он видит как внизу, под ним, проносятся стремительные стайки стрижей, оглашая округу пронизывающим щебетом, он видит пролетающих голубей, прорезающих своими сизыми крыльями упругое небо, он видит уходящую за горизонт землю …
Она очень жёсткая эта земля, очень твёрдая словно камень, и я знаю это. И он, этот парящий над этой каменно-жёсткой землёй мальчик, тоже знает это. И я не хочу, чтобы этот сон кончался, и этот мальчик так и парил высоко-высоко в небе и никогда не приближался к земле. И мне становится страшно, я очень боюсь, что он вдруг сорвётся с этой заоблачной высоты, и я хочу ему помочь, и хочу предостеречь его, и кричу, кричу ему об этом, и в ужасе просыпаюсь от этого своего тревожного крика …
Я каждый раз, когда приходит этот сон, пристально всматриваюсь, пытаясь разглядеть его лицо, но у меня никогда не получается это. Я вижу только его глаза, они такие же голубые, как это безоблачное небо, и в них нет страха и испуга, в них видится свет, и они излучают покой и удовлетворение, и даже порой кажется, что в них светится счастье …
Я знаю эти глаза, я их знаю давно, я их знаю с самого детства, они не изменились совсем, хотя и снятся мне, кажется, целую вечность, они остались такие же, как тогда, тогда, много лет назад, тогда, когда я их первый раз увидел …
Был у меня друг, лучший друг, самый хороший, верный и преданный, и больше у меня не встречалось таких на жизненном пути. Может быть, такое мнение сложилось оттого, что всё это было давно, в далёком, наверное, всё же счастливом детстве, и всё, что тогда случалось, почему-то сейчас, по прошествии многих лет, кажется самым лучшим и самым прекрасным. Да и время тогда было совсем другое, какое-то более чистое, доброе, спокойное и надёжное. Да и дружба была другой, бескорыстная и честная, ведь нам не было тогда чего делить, и чему завидовать, все жили приблизительно одинаково, и зависть могли вызывать только какие-то личностные качества, например, сила, мужество, отвага, справедливость, доброта
Вот и тогда, в тот раз, после показа фильма о бесстрашных монтажниках-высотниках, прокладывающих высоковольтные электрические линии над безбрежными просторами тайги, мы решили проверить себя на боязнь высоты. И мы не долго думали, как это проверить, и решение пришло само собой, т.к. совсем недалеко от нас строилась самая первая в нашем городе четырнадцатиэтажка. И мы договорились пробраться на стройку и покорить это недостроенное сооружение, а чтобы нам никто не помешал, мы решили осуществить свою затею в выходные.
Я помню это раннее, июльское субботнее утро очень хорошо, как будто это было вчера. Нет, то, что было вчера, или всего неделю назад, можно и не запомнить, но то утро стоит у меня перед глазами и не забывается никогда, и, наверное, никогда не «растворится» в моей памяти, даже проживи я ещё столько же.
То утро было ярким и солнечным, и на горизонте не было ни одного облачка, а неугомонные крикливые стрижи, крохотными, чёрными, быстро перемещающимися точками, носились высоко-высоко в небе. И настроение у нас было таким же светлым и радостным, и мы были переполнены нетерпением, и хотели уже скорее совершить своё смелое дело, чтобы потом с гордостью рассказывать дворовым мальчишкам о свершённом мероприятии.
Мы забрались, насколько позволили лестничные пролёты, на самую высокую бетонную балку, соединяющую недостроенные стены, и договорились, что я пойду первым. т.к. он был сильнее, и должен был меня страховать, крепко сжимая в одной руке верёвку, обмотанную вокруг моего пояса, а другой держась за лестничные перила. Всё остальное произошло быстро, жестоко и несправедливо. Я, делая короткие шажочки, прошёл совсем немного по этой балке, и посмотрел вниз, отчего у меня сразу закружилась голова, и я, потеряв равновесие, оступился и соскользнул с этой балки вниз. И если бы не верёвка, перекинутая через балку и крепко удерживаемая за один конец другом, то я наверняка упал бы с этой высоты. От страха моё тело «мобилизовалось», и я ухватился обеими руками за балку, а затем вскарабкался на неё, и лежал так на ней, тяжело дыша, долго-долго, пока не пришёл в себя. Очнувшись и оглядевшись по сторонам, я не увидел своего друга, и только погнутые перила предательски свисали вниз, раскачиваясь в этой ужасающей пустоте, разрываемой моим отчаянным и не прекращающимся криком …
Я так и не увидел его лица, его хоронили в закрытом гробу, и только его голубые, словно это бездонное небо, глаза до сих пор смотрят на меня из моего «далёкого» детства. И в этих глазах нет страха, и нет испуга, он, наверное, не успел испугаться, ведь я же не слышал его крика, я слышал только свой раздирающий, беспомощный крик, крик утраты, и крик невозвратной потери. И я смотрю в эти глаза, и в них, в этих его глазах светится счастье и гордость, ведь он опять выиграл у меня, ведь он спас своего друга, он всегда был самым первым, самым сильным и самым справедливым, и он выиграл и в этой жестокой игре, в игре со смертью …
Мне часто снится один и тот же сон, мне снится летающий мальчик. Нет, это не какой-то особенный мальчик, у него нет крыльев, или каких-то ещё других приспособлений, и он не летит, он плавно парит в воздухе, широко расправив в стороны руки. Он парит высоко-высоко, выше облаков и выше птиц, он видит как внизу, под ним, проносятся стремительные стайки стрижей, оглашая округу пронизывающим щебетом, он видит пролетающих голубей, прорезающих своими сизыми крыльями упругое небо, он видит уходящую за горизонт землю, так жестоко и несправедливо встретившую его в этом последнем полёте …
Давно это было, по-моему, тогда, когда я учился в четвёртом классе. И как было заведено в ту пору, в радостные весенние дни, а именно 22 апреля, в день рождения
И я, помнится, тоже очень старался, и в нелёгкой и суровой борьбе со своим неуступчивым «эго», был удостоен такого почётного звания и этого алого треугольника, повязанного на мою шею, одним из лучших старшеклассников нашей школы. Именно одним из лучших, т.к. пионерский галстук и пионерский значок, могли повязывать - прикалывать, только лучшие, а не какие-нибудь там разгильдяи, двоечники или лоботрясы.
И вот за всё за это, мои родители решили поддержать меня в таком «героическом» порыве и успехе и на летние каникулы поощрили путёвкой в пионерский лагерь.
Вообще-то я рос застенчивым мальчишкой, т.к. был несколько полноват, по сравнению со своими сверстниками, да ещё к тому же меня дразнили «очкариком». Но очкариком я был не очень долго и, причём не совсем заслуженно. Вообще-то зрение у меня всегда было хорошее, даже сейчас, спустя много лет, я «читаю и перевожу» без очков и всё вокруг вижу и замечаю. Просто тогда, в детстве, я был здорово «закомплексован» из-за своей внешности, и в ответственные периоды той юной жизни, которые периодически возникали, всегда несколько волновался. Так вот, одним из таких волнительных моментов и был визит в больницу, на обследование, которое обязательно нужно было пройти перед поступлением в школу. А так, как я был ещё очень юн, и как считали тогда врачи, букв ещё не должен был знать, то зрение проверяли по плакату, на котором были нарисованы разно-размерные кружочки, разомкнутые в ту, или иную сторону и в хаотичном порядке, по строчкам, размещённые на вышеуказанном медицинском приспособлении - плакате.
Вся суть этой медицинской операции заключалась в том, что испытуемой, должен был называть, куда разомкнуто колечко, на которое строгий доктор указывал указкой: вниз, вверх, влево или вправо. Все эти необходимые для попадания в школу осмотровые процедуры, наверное, меня сильно разволновали, и когда доктор указывал на какое-нибудь колечко, которое было разомкнуто влево или вправо, я, естественно, немного путал и отвечал невпопад, т.к. если они размыкались вверх, или вниз я, конечно же, говорил правильно, это только со сторонами у меня было всё не очень в порядке.
И вот, ввиду невероятной скромности я, конечно, никому не рассказал о таких своих просчётах и промахах, ни доктору не рассказал, ни родителям соответственно, и посему, поэтому и очутился очкариком. Но очки мне приписали не очень «сильные» и я в них видел почти также хорошо, как и без очков. Поэтому и носил их, правда только в школе и когда видели родители, определенное время, а потом во всём признался, и когда буквы уже стали мне «близкими и родными», состоялся очередной визит к окулисту, и эти очки, конечно же, отменили, хотя очкариком и продолжали дразнить ещё некоторое время.
И вот наступило долгожданное лето, пришла пора, ехать в лагерь, и естественно там было много нового: интересного и не очень, грустного и смешного, заманчивого и увлекательного … Ведь непросто первый раз оказаться одному, вдалеке от родителей, и домой первое время очень хотелось, и случались там всякие истории, и драки, и примирения, а так же песни, речёвки, хождение строем, в общем целая большая, содержательная и неизвестная доселе жизнь. Но это другая история, а в этой я хочу рассказать про речку и один произошедший в процессе купания случай.
Плавать я тогда совсем не умел, да что там не умел, я очень боялся глубины, и всякий раз заходя по шейку в воду, никак не мог заставить себя пойти дальше, оторваться от устойчивого песочного дна и легко заскользить по этой притягивающей речной глади. Меня просто пугала такая перспектива и всякий раз казалось, что, уплыв чуть дальше от берега, вдруг снизу может поднырнуть огромный сомище, или какой иной злобный речной обитатель и, цапнув меня за ногу, или какую прочую часть тела, утащить на самое дно бездонного омута. И поэтому я так и барахтался в воде на мелководье, стараясь не рисковать и не забираться поглубже, хотя такие соблазны и возникали периодически, но я их стойко преодолевал.
Место нашего купания находилось на речке, совсем недалеко от лагеря, и было огорожено и оборудовано нехитрым спасательным инвентарём, и другими незатейливыми развлекательными сооружениями. Одним из таких развлечений была горка, скат которой уходил прямо в реку. Старшие пионер - лагерные «соратники», дабы сделать это развлечение немного интереснее, выкопали в песке на дне, прямо под спуском с горки, глубокую яму. И большее время, отведённое для купания, так и плюхались с неё в воду, оглашая близлежащие окрестности радостными визгами, и поднимая при падении множество брызг, переливающихся всеми цветами радуги в лучах ласкового летнего солнца. Они трепетно охраняли это своё средство развлечения и не допускали до него «более мелкое» поколение отдыхающих ребятишек.
И вот, как-то однажды, я задумал собраться с силами и, проявив мужество, скатиться с этой горки. Задумано - сделано, в тихий час, под предлогом отлучения в туалет, я пробрался на берег реки, и, оглядевшись по сторонам, и убедившись, что вокруг никого нет, забрался на это запретное сооружение. Прямо в штанах и рубашке, чтобы не тратить время на раздевание и улучшить скольжение, я, как следует, уселся на «заднее место» и, вытянув вперёд ноги и для увеличения скорости отталкиваясь руками от бортиков горки, быстро понёсся вниз, навстречу «водной стихии». Набрав приличную скорость и зажмурив глаза, прямо так, как сидел, с вытянутыми вперёд ногами, я «взрезал» речную гладь и медленно опустился на дно ямы. Сердце так и заколотилось от удовольствия и адреналина, и под большим впечатлением этого головокружительного полёта я продолжал оставаться на дне, восхищаясь своей смелостью и отвагой.
Так я сидел, но почему-то не всплывал, хотя по моим расчётам это должно было уже давно произойти. Казалось, прошла целая вечность, хотя, может быть, это и длилось всего одну секунду, а я всё не всплывал и не всплывал. Восторг мгновенно улетучился, и в голове начали проноситься всякие тревожные мысли, а эта «недружественная речная среда», нависшая у меня над головой, внушала нескрываемый ужас и не предвещала ничего хорошего, а совсем даже наоборот наталкивала сознание на очень печальный исход и ярко прорисовывалась картина преждевременной погибели, в результате утопления.
Мозг лихорадочно начал искать способы спасения, но к сожалению, в результате отсутствия достаточного опыта контактирования с водной стихией, никак не находил подходящего варианта. «Всё», - понял я, - «Смерть неизбежна». Но принимать её в таком неприглядном и позорном виде,
В дальнейшем, я, конечно же, научился плавать, но до сих пор, находясь на глубине, не избавился от того детского ощущения нападения коварных водных обитателей, и поэтому не особо далеко удаляюсь от берега. А ещё меня не покидает мысль о том, что если бы я не прочёл книг о бесстрашных юных героях и прочих «тимуровцах», то неизвестно чем бы закончилась эта «самоволка», осуществлённая мной в то далёкое пионерское лето …
На заднем дворе, в «царстве» мусорных контейнеров и усатых дворников, жил пёс, которого почему-то все называли Сашей. Он родился ранней весной, когда подтаявший снежок тоненькими струйками собирался в звонкие ручейки. Его цвет был похож на первые лучи озорного весеннего солнца и был такой рыжий, словно шаловливый мальчишка специально раскрасил его красками яркой гуаши. Со временем он стал большим и добрым барбосом, и знал всех жильцов своего двора, встречая их, спешащих по утру на работу, весёлым помахиванием своего лохматого хвоста. И эти спешащие люди тоже его знали и иногда трепали впопыхах его взъерошенную холку.
А потом двор пустел, и где-нибудь в укромном уголке этого огромного двора Саша, свернувшись калачиком и положив лобастую голову на лапы, грустил, прикрыв свои большущие умные глаза длинными ресницами. Так он лежал и мечтал в полудрёме, и эти его мечты практически всегда были одинаковы - он мечтал о хозяине, таком большом, добром и никуда не спешащем хозяине, который гладил бы его своими ласковыми руками и говорил ему очень тихие, не совсем понятные, но такие желаемые слова. И ещё он мечтал об ошейнике и живо представлял, как хозяин, собираясь его прогуливать, подзывает его к себе, и он с восторгом просовывает голову в это величайшее творение человеческих рук, придуманное именно для его собратьев. И от этих мечтаний ему становилось легко и спокойно, и он повизгивал во сне, словно опять, как в детстве, прикасался к теплому животу своей матери, вокруг которого копошились такие же рыжие, пушистые комочки его братишек и сестрёнок.
И вот однажды, о чудо, сквозь эту сладострастную дрёму, он вдруг услышал, нет, он даже не услышал, а всем своим телом трепетно ощутил, такое желанное и такое понятное, понятное не только ему, но и всем - всем собакам, приветствие. От неожиданности, он резко вздёрнул вверх голову и увидел перед собой седого мужчину, стоящего рядом с ним, и в растерянности, крутнув головой и, не увидев вокруг никого, понял, что это зовут именно его. Он подошёл, как, всегда вильнув хвостом, и посмотрел этому человеку в глаза. И в этих глазах увидел, и только каким-то ему одному понятным чутьём осознал, что этот человек не пройдёт спешащей походкой мимо него. Нет, он не пройдёт мимо, он позовёт его с собой в то заветное, но пока ещё неизвестное ему, далёко, то далёко, которое только сейчас снилось ему, и которое вдруг так неожиданно становится явью.
Прошло много лет, но до сих пор я их часто встречаю неторопливо гуляющими в нашем дворе, а на шее у Саши красуется прекрасный кожаный ошейник …
СЕДЬМОЙ.
Мы возвращались в город. Соседи дремали. Не спал только шофёр Лёша. И мне не спалось. То ли от пыли, то ли от табачного дыма болела голова. Я попросил остановить машину.
Ночь стояла лунная, свежая. Было светло и тихо. В такую пору комбайны уже не работают. Степь отдыхает под звёздами. Время от времени это безмолвие нарушают автомобили с зерном, торопятся на элеватор. В тот час и машин не было. Тишина. Млечный Путь, холодный воздух и огонёк, мерцающий далеко, слева от дороги…
- Бригада, наверное?
- Третья, - сказал Лёша.
В другое время я бы обязательно завернул туда. Но сейчас было поздно. Бригада отдыхала. Да и подумалось: стоит ли расспрашивать людей о том, что быльём поросло.
Вечером, пару часов назад, я слушал директора Савкенова.
- Как об этом рассказать, - промолвил в раздумье Саби Жанабекович. Смущённая улыбка блуждала на его губах… Он помолчал, подбирая слова.
- История такая, что мне до сих пор как-то неловко, - Савкенов поставил на дастархан пиалу с чаем, вытер губы. - Весной это было…
В тот год апрель стоял тёплый. Отцвели подснежники, пробилась первая зелень. Прогноз обещал погожие дни. Савкенов ехал в третью бригаду. Со дня на день здесь должны были начать сев. Время шло к вечеру. Директор думал о своих директорских делах и рассеянно посматривал в окно.
Вдруг метрах в ста от машины что-то серое нырнуло в землю.
Савкенов велел шофёру поворачивать. Подъехали, видят - нора. Не волчья ли? Савкенова в жар бросило. Передним колесом «газика» закрыли нору. Савкенов послал шофёра в бригаду за людьми, а сам остался караулить.
Пришли люди, возбуждённые, шумные. Стали по очереди рыть землю. Лопата с трудом врезалась в слежалый пласт целины.
Когда земля внезапно провалилась, из норы стремительно выскочила волчица. Её даже разглядеть не успели.
- Нас было пятеро мужиков, и всё же, веришь, испугались, - говорил Саби Жанабекович, прихлёбывая чай. - Ружья-то у нас не было.
Из норы вытащили шесть маленьких беспомощных волчат. Кто-то уверенно сказал, что должен быть и седьмой.
Савкенов стоял у машины и смотрел в бинокль на сопку. Он видел волчицу. Она ходила взад-вперёд, садилась на задние лапы, вытягивала морду. То ли слышал Савкенов, то ли ему чудился вой, протяжный, печальный.
- Если будет седьмой, я беру, - сказал он.
Существо, которое Савкенов привёз домой в старом ватнике, было худое, голодное и жалкое. Уши малыша воинственно торчали над головой, а глаза глядели по-детски беспомощно, светились доверчивыми огоньками.
Савкенов налил в чашку молока, поставил на пол. Волчонок понюхал молоко, но пить не стал. Савкенов нагнул мордочку над чашкой - пьёт молоко.
- Пьёт! - восторженно крикнул Серик, сын Савкенова.
Напившись молока, волчонок сытно зевнул, лёг на пол и заснул.
Волчонок всем понравился. И Арке тоже - так звали собачку, поначалу неприветливо встретившую маленького серого. Они ели из одной чашки, целыми днями играли на майском солнце, барахтались в траве, силами мерялись.
- Дети, они и есть дети, - вздохнул Саби Жанабекович.
Арка побеждала его. Она была месяца на два старше и сильнее.
Подружились с волчонком и дети. Каждый хотел взять в руки, погладить по шёрстке, накормить. Савкенов возил его к пруду. Поймает на удочку рыбёшку, снимет с крючка - и волчонку. Тот припадёт на задние лапы, прыгнет на трепещущего карасика и проглотит не прожёвывая.
- Зря я его баловал живой рыбой, зря. - Саби Жанабекович потёр щёку: жест, выдавший волнение. - Хищные инстинкты начали у него просыпаться.
В то время ему было уже два месяца от роду. В таком возрасте волчата загрызают живого зайчонка, которого в пасти приносит им мать.
Волчонок заметно окреп. В покатости спины, в низко опущенных рёбрах, в поджаром животе стали проглядывать черты прибылого волка. Он по-прежнему играл с Аркой, но теперь уже легко борол её. Его и волчонком нельзя уже было назвать. Стал Савкенов придумывать ему клички - ни на одну не отзывается. А как-то назвал Седьмым…
- Конечно, совпадение, но какое роковое! Сказал я: «Седьмой» - он посмотрел на меня долгим взглядом, и столько отрешённости, столько холодного блеска было в глазах, что я смутился. И подумал о том, что не только поил его молоком и кормил рыбой, но и сиротой сделал.
Саби Жанабекович взглянул на меня, и я понял, почему он с неохотой начал рассказывать эту историю.
После того случая Савкенов перестал давать клички волчонку. А тот, будто что-то поняв, стал сторониться людей. Заберётся в кусты и лежит, как в засаде. Только Арке позволял подходить к себе и играл с нею, но сдержаннее, чем раньше.
Однажды исчез он вместе с Аркой. Савкенов обошёл все дворы - нигде нет волчонка. Какое-то подсознательное чувство подсказало, где искать. Сел он в машину и поехал в сторону третьей бригады, на заброшенное поле. У развороченной норы сидел волчонок и жалобно выл, задрав к небу морду. Рядом с ним сидела Арка.
- Веришь, не по себе мне стало, - сказал Саби Жанабекович.
Беглецов привезли домой.
Ещё отчуждённее стал волчонок. Теперь он прятался не в кустах, а в заброшенной печке. Влезал в неё, как в нору, хвостом вперёд, и поблёскивал оттуда недобрыми волчьими глазами.
Дети стали бояться его. Молоко пить он отказывался, не рад был живой рыбе. Ел по ночам, когда его никто не видел. Савкенов хотел выманить прибылого, просунул руку в печь и живо выпростал наружу. Укусил его Седьмой. До крови.
- Я почувствовал себя так, словно меня предали. Верно говорят: сколько волка ни корми… - огорчённо говорил Саби Жанабекович. - Но, с другой стороны, поразмыслить: это ведь я его разлучил с матерью. А что дал взамен? Пищу, на цепь не посадил? Но пищу он и сам бы себе добыл. А свобода… На кой ему она, если он для воли рождён?
Одним словом, рано или поздно могло случиться неприятное, и Савкенов велел сыну отвезти Седьмого в район, в общество охотников. Серик не хотел везти, но Савкенов был непреклонен. Прибылой становился опасным. Да и соседки докучали Савкенову: «Убей серого, иначе беда будет».
- Лучше бы я вообще не привозил его домой в тот апрельский вечер. Или пусть волчат было бы шесть, без седьмого.
Волчонка не стало. Никто не приходил и не просил его показать. Савкенов поднимался рано и уезжал в бригады. Наступила жатва. Аврал на месяц с гаком. Как-то забежал он домой пообедать, и Серик сказал ему, что пропала Арка. Савкенов не обратил внимания на слова сына, а через день сам заметил: нет собаки.
После того как Седьмого увезли, Арка заскучала, притихла, не бегала по двору, не лаяла весело, встречая Савкенова. И вот пропала… Механизаторы из третьей бригады говорили, что видели чью-то собаку у сопки. Быть может, то была приблудная, а может, и Арка. Кто знает, что потянуло её на то поле? Что с ней случилось, неизвестно, только не вернулась Арка в дом.
- Такая, брат, история… - повторил Саби Жанабекович. - Год назад это было.
Он пододвинул к себе пиалу и попросил ещё чаю.
Я вспомнил его рассказ, когда Лёша сказал, что мы едем по полям третьей бригады.
Огонёк слева исчез. Луну занавесила туча. Степь стала неприветливой, тёмной. Наверное, в такой степи погибла Арка.
В памяти всплыли последние минуты перед отъездом.
- Саби Жанабекович, а что стало с остальными волчатами?
- Их взяли ребята, отвезли в район, получили наличными. После посевной в бригаде дня два весело был
Стакановец
Я человек секретной профессии. Стакановец. Съезды партии помните? Я тот, кто носил стаканы с чаем. На трибуну и обратно.
Ветеран. Владею языками: индийским, грузинским, китайским, цейлонским и краснодарским.
Работа всегда считалась очень ответственной. Я при Сталине год изучал истории болезней всех членов политбюро. Чтобы знать, у кого диабет, у кого склероз, у кого энурез!
При Сталине строго было. Прежде чем ему чай подашь, из стакана должны двое отпить. Помню, первый раз ему нёс. Начальник первым отхлебнул и как подкошенный! Мне сразу руки за спину:
- Ага! Отца народов хотел отравить!..
Хорошо, начальник быстро встал. Он, оказывается, на лимоне поскользнулся.
Подаю чай, а товарищ Сталин спрашивает:
- Нэ отравлэнный?
Я говорю:
- Что вы, товарищ Сталин, мы только что с начальником из вашего стакана хлебнули и ничего!
Он так удивился:
- Значит, я у вас третьим буду?
Хрущёв тоже чай любил. Особенно по утрам. Чуть задержишься, он уже кулаком по трибуне! Пулей летишь!
Думаешь, чего он в Америке ботинком стучал? Чай требовал! Я ему как-то по ошибке вместо чая коньяк вынес. Он хватанул - и всё! Не успел стакан унести, он уже Крым Украине отдал!
Помню, Ворошилов подошёл, говорит:
- Ты ему больше не наливай. А то он ещё и Ростов отдаст. А у меня там баба ещё с Гражданской!
А Брежнев, если чай с лимоном не попьёт, всё перепутает. Помню, встреча была с японцами. Я ему лимон забыл в чай положить. Так он вместо «Господа японцы» сказал: «Товарищи киргизы!»
Черненко я обычно полстакана выносил. Полный он удержать не мог. Я, когда ему чай нёс, всегда спотыкнуться боялся, потому что у него под трибуной два полковника лежали. Они его за ноги держали, чтоб он не скандибобился!
Михал Сергеич пил чай только с молоком. Без молока он не мог. Нет, нчать мог, а уже там углбить или сформировать не получалось. Последний раз я ему вынес чай без молока. Он сразу:
- Где молоко?!
Я ему прямо сказал:
- Ельцин выпил!
И он тут же в отставку!
Иностранцам чай подавал: Тито, Маодзедуну, Джигарханяну Неру… Помню, одному шейху надо было верблюжье молоко подать. А где его в Москве возьмёшь? Пришлось дать шейху обычное молоко. Из магазина. Недельной давности. Так этот шейх в минуту всё подписал - и в машину!
Все удивлялись, что это он так торопится? Чего, чего… Молоко подействовало!
Теперь не то… Появились какие-то левые, правые… А разница-то вся в том, что левые берут левой рукой, а правые правой.
А слабаки!.. Чубайс как-то говорит:
- Будьте любезны, мне стаканчик с сахаром!
А я ему:
- Сахар кончился, пейте так.
Он и скис. А скажи я такое, к примеру, товарищу Будённому?
Да он бы мне этот стакан на голову натянул. Вместе с чаем. А потом бы ещё шашкой!
Да, на партийных съездах побогаче было. Я с них, помню, столько продуктов домой пёр. В лифт не помещался. Курями цеплялся. Так мы с женой кое-что прямо внизу под лестницей ели. Соседи как-то увидели:
- Что это вы там делаете?
А я им строго:
- Проходите, не видите, секретную документацию уничтожаем!
Говорят, патриоты новую партию сколачивают. Партию Защитников социалистических Революционных Завоеваний. Скорей бы! Стакан, что ли, на счастье разбить! Тьфу, я и забыл, что он на верёвке. А иначе нельзя! Стаканы, как и раньше, воруют со страшной силой!
Жизнь в пробке
Они познакомились в пробке на Садовом кольце. На Новинском бульваре. Он почувствовал, что на него кто-то смотрит, и повернул голову. Она смотрела на него из своего «Лексуса», и он понял, что они навсегда вместе. Потому что впереди был затор, а ни влево ни вправо уйти было нельзя.
Он засмущался и покраснел…
Ей это понравилось и даже растрогало, она никогда ещё не встречала краснеющих от смущения мужчин. Да и где она могла их встретить? До восемнадцати она вообще ни на кого не смотрела, а с восемнадцати, как папа подарил ей машину, она была тут, в пробке на Садовом. Тут в 23 года окончила институт, благо все педагоги были под рукой, в соседних рядах.
Конечно, она могла бы познакомиться с каким-нибудь стеснительным парнем на работе, и она мечтала об этом уже пять лет, мечтала доехать наконец до работы…
Так что такого краснеющего парня она видела впервые, если не считать того гаишника, который попытался взять с неё штраф за превышение скорости, когда они рядом стояли в пробке, и сам покраснел от своей наглости.
Она не знала, что и этот паренёк в соседнем BMW краснел не от смущения, а от натуги. Он ехал уже третий час, а перед этим выпил, не подумав, литровую бутылку воды. И теперь пытался избавиться от этого литра, используя пепельницу. Но засмотрелся на девушку в «Лексусе» и вместо пепельницы… Короче, он сейчас тужился и проклинал конструктора BMW, сделавшего отверстие от прикуривателя так близко к пепельнице и таким маленьким.
«По себе судишь, недомерок, - зло думал он о немецком конструкторе, - или мстишь за деда, погибшего под Сталинградом».
И он краснел от натуги всё больше. А она кокетливо и призывно улыбалась, не понимая, что одно его неверное движение - и призывать будет не к чему.
Но всё обошлось, она убедилась в этом, когда через полкилометра пересела в его машину… Только не надо думать о ней как о легкомысленной особе, потому что эти пятьсот метров они ехали полдня. Это было на Садовой-Кудринской, когда уже всё встало намертво и люди ходили в машины друг к другу в гости, отмечая праздники: сначала Первомай, потом Новый год, а кто и день рождения два раза. Всё встало, решительно всё, и неудивительно, что на Садовой-Триумфальной она сообщила: мол, у них будет ребёнок…
- Фантастика! - прошептал он.
- Никакой фантастики, - сказала она. - Сейчас прибор запросто определяет даже месячный срок.
- Какой тут в пробке прибор? - удивился он.
- Рядом гинеколог-бюджетник ехал в «Запорожце», я показалась ему, пока ты спал.
- Показалась? В «Запорожце»?
- Неудобно, конечно: пришлось ноги в окно высовывать.
- Так вот почему те шесть машин врезались друг в друга. Похоже, ты показалась не только ему…
- Мне кажется, милый, новость тебя не радует.
- Радует, но я не готов. У меня аспирантура, осталось всего полгода, давай подождём… Послушай! Тут совсем рядом, на Садовой-Каретной, у меня знакомый врач.
Но когда они подъехали к Садовой-Каретной, врач сказал, что семь месяцев слишком большой срок, рискованно…
И он обиженно молчал и не разговаривал с ней до самой Садовой-Самотёчной, а потом сдался, тем более что с аспирантурой вопрос решился сам собой: его отчислили, он не успел - у него же оставалось полгода на всё про всё, а прошёл год…
Мальчик родился, когда они проезжали улицу Стасовой. Сперва хотели назвать его Стасом в честь Стаса Михайлова, но справа был Большой Путинковский переулок, и вы понимаете, как они его назвали. И правильно. Так стабильнее: певцы приходят и уходят, кто их вспомнит лет через двадцать, а это не забудешь, это, похоже, с нами навсегда.
На Садовой-Спасской Володьку прямо из машины забрали в армию. Конечно, и они огорчились, и сам Володя, а больше всех военком, который был всего в двух машинах сзади, а не смог дотянуться за взяткой.
Но время летит быстро. Не успели они доехать до Садовой-Черногрязской, и Вовка вернулся. Генералом.
Посмотрел на пробку и сказал:
- Вот дурачки в этой мэрии: придумывают парковки, платные въезды, а дело ж не в этом, а в том, что у нас все тока ездят и никто не работает! Надо-то просто скомандовать: «Нале-во! На работу - шагом арш!» И всё - никаких пробок!
Плюнь
Недавно я случайно узнал, как можно быстро разбогатеть. Бомжей подслушал. Один другому сказал: «Верное дело: плюнь в богатого - сам разбогатеешь».
Сперва я, конечно, подумал: «Ерунда какая-то. Суеверие типа «брось пить - станешь здоровым».
А вечером сели ужинать, жена говорит:
- Есть нечего. В доме только табуретка, верёвка и кусок мыла.
Тогда думаю: что мне трудно плюнуть в богатого? Да хоть во всех. Вопрос только, где их найти. Которые в списке миллиардеров, к ним же близко не подойдёшь, охрана помешает плюнуть.
Вдобавок сейчас по одежде не поймёшь, кто богатый, кто бедный. Богатые специально стали плохо одеваться, чтобы их не грабили всякие Робин Гуды. Ума-то совсем нету. Это в Англии грабили богатых, отдавали бедным. А у нас в России всё наоборот.
Ну они, конечно, и попадаются на этом. Один олигарх где-то достал по блату костюм точь-в-точь, как у меня. А я у нас в переулке беднее всех. И ещё мы с ним одного роста.
Однажды идёт он по улице, а тут моя жена с работы возвращается. И так получилось, совпало просто, у них на работе у кого-то был день рождения. Они отмечали. Как он родился, сразу начали отмечать. Тот в пять утра родился.
Идёт она и видит - я. Со спины. Догнала и смеха ради со всего размаха сумочкой к-а-ак…
Женщина она тихая, но сильная. А главное - совсем забыла, что в сумочке пять бутылок пива.
Сейчас олигарх пошёл на поправку. Уже две недели состояние стабильное - стабильно-тяжёлое. Врачи сказали: «Скоро к нему вернётся речь. Может быть, сознание. Память - никогда».
Помимо больниц, где искать богатых? Пошёл к ювелирному магазину. Внутрь не зашёл - хотел, не пустили.
Стою возле. Смотрю - идёт один. Хорошо одет - не в джинсах. Подходит - плюнул я ему в лицо.
Он вытерся и спрашивает:
- Разве мы с вами знакомы?
Понимаешь? Все, кто его знает, плюют в него. Но - чиновник. В него сколько ни плюй, сам не разбогатеешь.
Ладно, пошёл к ресторану. Внутрь не зашёл - хотел, но не стал.
Стою возле. Сперва выходила всякая мелочь, и вдруг - пузатый! Коньяком несёт за версту! В руке - сигара! Из носа - дым кубинский! Из ушей - икра чёрная! Сразу видно, что жулик.
Плюнул я в него. Стою жду, что из этого получится.
Он сперва растерялся, потом достал кошелёк и бросил в меня. Метил, гадина, в висок, чтобы наповал. Но я увернулся, поймал кошелёк, перестал стоять на месте, начал бежать.
Бежал легко, быстро, каждые пять секунд менял направление…
В кошельке оказались доллары! Много. Если перевести на наши деньги, почти сорок тысяч евро.
Я сразу в банк, оттуда сразу в полицию - евро оказались фальшивые. То есть примета работает: плюнул в жулика - получи фальшивые деньги.
В полиции сказал, что кошелёк нашёл. Мне поверили и сразу отпустили. Буквально неделю побыл у них и сразу же отпустили.
Месяца через два как-то в будни рано утром просто стою на улице. Ещё не завтракал, третий день. Нечем. И вижу - идут прямо на меня пятеро. Все в золотых цепях, золотых браслетах, золотых зубах. Один даже с золотым глазом. Редкая удача.
Думаю: «В кого-нибудь, да попаду». И - редчайший случай - попал сразу во всех.
Через неделю пошёл к себе, в смысле, пришёл в себя. Думаю: «Ну ещё один раз плюну в первого попавшегося и завязываю с богатством».
Выхожу на улицу, навстречу парнишка. Три метра ростом, лицо заплыло - глаз не видно.
Я плюнул. Он меня за шиворот поднял, высоко-высоко и улыбается:
- Кремлёвские врачи не всё лечат. Замучился я с ячменями. А ты плюнул - и всё прошло!
Обнял меня, устроил к себе на работу, чтобы я всегда был под рукой, то бишь под глазом. Деньги платит хорошие - жена довольна.
…Верьте в приметы, народ зря не скажет. Плюйте на богатство и работайте - деньги сами пойдут.
Возникший Сидорчук
Жена писателя Авксентия Сидорчука позавидовала внезапной славе девок-хулиганок, оголившихся в знаменитом храме.
- Сделай что-нибудь в таком духе! Издатели, наконец, увидят тебя! Печатать начнут ерунду твою! На Букера надейся, а сам не плошай, как говорят в народе!
- Мне раздеться в церкви?! Ты что? Крещёный я, Маша!
- Двадцать лет я ждала твоего успеха! Стирала, кормила, чем могла, Музой твоей была, на лире воображаемой возле тебя тренькала и пела, как просил! Бесполезно! Струны лопнули вместе с нервами! Люди с Сейшел не вылезают, в Сене ноги моют, а я дальше Мытищ у тётки не была! Поддай пиару! Как хошь! Возникни!
- Посадят!
- А ты лозунг кричи. Например: «Долой внутреннюю цензуру писателя!» Бельё чистое надень, сейчас поищу…
Назавтра оба явились в церковь. Маша подтолкнула Авксентия к алтарю, тот перекрестился, мол, на милость твою, Господи, уповаю, скинул пиджак, сорочку с майкой, штаны расстёгивать принялся, когда к нему подошёл огромный мужик в рясе:
- В связи с чем начинаем безобразничать?
- Бедность заела, - пролепетал Сидорчук. - Лозунг я обещаю не кричать, хрен с ним, с лозунгом, дозвольте добиться известности! Запиариться, так сказать! Я быстро!
Могучий кулак, заняв всё небольшое лицо Авксентия, упёрся в нос. Кулак пахнул мясной трапезой с шашлыком, ладаном и кремом для эпиляции.
- Изыди! - подытожил владелец кулака.
Присудили Сидорчуку общественные работы на месяц, освоил он прекрасный труд каменщика, открылась в нём эта способность, и после срока остался, втянулся, прилично начал зарабатывать на стройке и через каких-то пять лет лежал на песке голубой лагуны одного из Сейшельских островов и говорил жене:
- Где ноги омовеем? В Темзе аль в Гвадалквивире?
Лермонтоведы
Начался обычный урок литературы.
- Ну, Сидоренко, расскажи нам о поэме Лермонтова, которая называется… - сделал многозначительную паузу учитель.
- Мцыркуль! - блеснул эрудицией тот.
- Короче! - невозмутимо уточнил педагог.
- Мцырк! - предположил Сидоренко.
- Мцыри, - прервал полёт фантазии учитель.
- Точно, Мцыри! - оперативно согласился ученик. - Племя такое… Ну, как чероки…
- Про чероки откуда знаешь? - удивился учитель.
- От джипа! - признался Сидоренко. - У отца джип Чероки…
- Где джип и где Мцыри! - не выдержал учитель.
- Может, про джип рассказать, Сергей Петрович? - предложил ученик.
- Не трави душу бюджетника! - не поддался на провокацию педагог.
Сидоренко вздохнул и начал с надеждой всматриваться в ряды одноклассников. Наконец, расшифровав жестикуляционный посыл, добавил:
- Крыша у мцырей поехала!
Класс зашумел.
- Горы, горы… - прошуршало из глубины.
- Альпинистами были эти Мцыри! - радостно сообщил допрашиваемый.
- В горах Кавказа жили монахи! - поправил Сергей Петрович.
- Монахи-альпинисты! - развил наводку ученик.
- Откуда в кавказском монастыре альпинисты? - поинтересовался учитель.
- А откуда в Шаолиньском монастыре каратисты? - поделился ассоциацией Сидоренко.
- А откуда у твоего отца джип Чероки? - задал наводящий вопрос педагог.
- Я позвоню, узнаю!
- Узнай лучше про Мцыри!
Сидоренко поймал очередной посыл из класса:
- Мцыри - тинейджер!
- И что этот тинейджер делал?
- Играл в хоккей с «Ак-Барсом»!
- И кто победил?
- «Барс» - чемпион! - выкрикнул Сидоренко.
- Мцыри победил! - сказал учитель.
- Сергей Петрович, вам бы на спортивном тотализаторе играть! - посоветовал ученик.
- А я что делаю?.. Кстати, чем кончается поэма?
- А она кончается? - удивился Сидоренко. - Я думал, что ещё будет продолжение.
«Эх, влепить бы ему двойку, - вздохнув, подумал учитель. - Да его отец обещал мне помочь с джипом!»
Урок литературы продолжался.
Свою информацию о достопримечательностях Кавказских гор выдавал Петрушин. Он утверждал, что описанный Лермонтовым монастырь находился между курицей и «Араратом».
- Курой и Арагви! - хотел поправить педагог, но, вспомнив, что Петрушин-старший накануне презентовал ему бутылочку коньяка «Арарат», промолчал.
Между небом и землёй
Петрович проснулся с тяжёлой головной болью.
«Эх, не надо было вчера мешать водку с пивом!» - с раскаянием подумал он. И тут в черепной коробке у него что-то взорвалось, и Петрович под оглушительный звон в ушах устремился в кромешной мгле к какой-то светлой точке.
«Ни фига себе, лечу куда-то!» - отстранённо подумал он.
И внезапно догадался: да это же он дуба дал! А светлая точка всё расширялась и становилась ярче. И скоро Петрович обнаружил себя в хвосте огромнейшей очереди, змеившейся на поверхности небес.
Перед ним стоял кто-то очень рыжий и знакомым жестом нервно чесал пальцами одной босой ноги волосатую икру другой.
Рыжий обернулся. И Петрович заулыбался: точно, Иван Сахнюк. Он работал трактористом в райжилкомхозе, но потом куда-то пропал.
- Ты как здесь? - спросил Петрович Сахнюка, пожимая ему руку.
- Да как? Ехал поддатым на тракторе, свалился с моста в реку… - пожаловался Иван. - Захлебнулся. Сам-то как сюда?
Петрович досадливо дёрнул плечом:
- Считай, тоже захлебнулся. Ты мне скажи, долго здесь торчать-то придётся?
- Некоторые уже годами топчутся. Ты знаешь, скока здесь народу? Миллионы! Подожди, вон как раз Аркашу-блатаря опять в конец очереди архангелы волокут. Помнишь его?
Два дюжих типа в длинных хламидах, треща крыльями, проволокли болтающего босыми ногами грузного мужика и свалили его к ногам беседующих.
- Ффу! - сказал мужик, потирая ушибленный крестец. - Опять двадцать пять! Да когда же этот беспредел кончится, а?
Петрович узнал их поселкового урку Аркашу, убитого чёрт знает ещё когда в пьяной драке.
- А, Петрович! И ты преставился? - нисколько не удивился он и деловито высморкался вниз, под облако. - Ну, жди своей очереди. Тут, земеля, не всё так просто.
- А ну расскажи.
- Да я же в последней драке двоих зарезал. Вот за это душегубство меня каждый раз архангелы в конец очереди передвигают. Уже пятый год так…
- Во, глянь-ка! - радостно перебил его Сахнюк. - Юрка Ибрагимов! Да как-то странно он выглядит.
- Здорово, Юра! - приветливо сказал Петрович. - Ты чего это… какой-то некомплектный?
- Здоровей видел! - угрюмо ответил Ибрагимов. - Чего, чего! Под поезд попал, перерезало вот.
- Гляньте-ка, мужики! - заблажил Аркаша. - Наш глава пожаловал! Три дырки в груди.
- Никак грохнули всё же делягу, - с сочувствием сказал Петрович и тут же возмущённо фыркнул: - Ты глянь, чего-то архангелам шепчет! Вот сволочь, и здесь хочет без мыла пролезть. Не выгорит!
- Это у него-то не выгорит? - хохотнул Иван. - Вон, смотри, архангелы уже полетели с ним в начало очереди. А ты, Юрка, чего в нашем конце стоишь? Ты же, получается, как мученик загнулся, так ползи вперёд.
- Если бы! - вздохнул Ибрагимов. - Я, когда рельсу отвинчивал, прозевал поезд-то. Так что и сам сюда вознёсся, и ещё человек сорок с собой прихватил.
- Слышь, корефаны! - отвлёк собеседников Аркаша. - А вы заметили, что только в нашенскую, рашенскую, часть очереди все мужики, считай, молодыми поступают. А вот соседи, гляньте, - что немцы, что итальяшки, япошки там всякие - сплошь развалины. То ли дело мы - кровь с молоком! Мужики ещё хоть куда!
- Хоть куда! - эхом повторил за ним Петрович, заплакал и… пришёл в себя.
Он лежал на полу, рядом валялась не открытая бутылка пива. Петрович потянулся было к ней, но вспомнил, где только что побывал, помотал гудящей головой и потянулся к телефону.
«Нет, позвоню-ка я сначала в «Скорую», - подумал он. - Пусть ещё разок откачают, а там видно будет…
За бортом
современности
На городской свалке возле моего дома каждый находит своё. Опухший от перепоя и побоев бездомный перебирает пакеты в поисках объедков и тёплых вещей. До хрипоты заходится в кашле, закидывая на плечо грязный мешок и отправляясь до следующего «острова сокровищ». Из ближайших пятиэтажек наведываются таджики, забирая выброшенную мебель. Перед вывозом мусора на убитых «Жигулях» появляется армянин с сыном: собирают металлолом. Дед-пенсионер волочёт рамы для теплицы и фанеру для дачи. Старая бабушка всё ахает и не может привыкнуть к такому, разбирая фасонистые платья: «Вот все плохо живут, а выбрасывают-то, выбрасывают-то! Да мы после войны о таких вещах мечтали только, а сейчас на помойку, ведь новые!» Для своей собачки подбирает куски хлеба, встречаются и целые буханки, видно перележавшие в холодильнике. Тяжело вздыхая, бредёт она до своей квартиры, опираясь на самодельный батожок, в думах о болезнях и одиночестве да маленькой пенсии.
Выбрасывают и правда многое: двери и рамы после ремонта квартир, мягкую мебель, кухонные гарнитуры, посуду, одежду и обувь, детские коляски и вещи, старую бытовую технику. И ещё - книги. Ко всему я сдержан, проходя мимо, хотя моё деревенское нутро протестует, когда вижу стекло, доски, фанеру. Но книги…
В первый раз я был потрясён, когда увидел выброшенные Евангелие, молитвословы, недорогие иконочки. В кучу были свалены от руки переписанные последования богослужений, каноны и акафисты, помянники с именами людей, о которых кто-то молился. Набранная на печатной машинке Псалтирь. Всё это было из того советского времени, когда это переписывалось, передавалось, бережно хранилось. Было похоже на то, что умерла бабушка, а весь её нехитрый скарб просто выбросили.
В другой раз среди выброшенных книг оказался учебник русской истории 1911 г. под редакцией проф. С. Платонова. Вот ведь кто-то всё советское время хранил книгу, за которую могли посадить, а в наши дни «возрождения исторической памяти и национальной культуры» выбросили.
Выбрасывается техническая литература, медицинская, литературные журналы 90-х годов, школьные учебники. А как же не выбросить: квартиру сделали под евроремонт, мебель новую купили, а тут эта макулатура портит «дизайн» и лишнее место занимает. Кому это читать? Да и до чтения ли в наше время?
В помойной жиже разбросано собрание сочинений Гоголя. Почему-то именно классики очень много оказывается на свалке. Тех советских изданий, за которыми стояли в очередях и доставали по блату. Часто тома новенько похрустывают, когда открываешь их: десятка три лет простояли за стеклом в «стенках» и так ни разу не были открыты для чтения, вплоть до выброса. Вот Чехов Антон Палыч интеллигентно и скорбно взирает сквозь своё неизменное пенсне с обложки книги рассказов, втоптанной в нечистоты. По распахнутому развороту сборника стихов Есенина жирный и грязный отпечаток кроссовка, словно по душе и совести народной…
Подбираю из груды валяющихся книг репринт-издание дореволюционных «Правил светской жизни и этикета». Открываю наугад. «Вежливость есть плод хорошего воспитания и привычки обращаться с людьми благовоспитанными»; «Уметь слушать столь же необходимо, как и уметь говорить… Ничто не может быть более невежливым, как прерывать того, кто говорит»; «От большей части рюмок отказывайтесь и пейте лишь столько, чтобы постоянным отказом не обидеть хозяина»; «Надевать одновременно красное с зелёным или розовое с жёлтым значит нарушать все принципы вкуса»; «Гораздо лучше и приличнее вовсе не носить никаких драгоценностей, чем нацеплять на себя дешёвые подделки»; «Уважающая себя женщина никогда не должна придерживаться моды, которая шокирует скромность и стыдливость»; «Опрятная и приличная наружность почти всегда указывает на порядочность человека»; «Мы должны искренно, до самоотвержения любить нашу семью»; «Исправляйте недостатки вашего характера, они могут сделаться несчастием для всех окружающих вас»; «Избегайте всяких излишеств: они позорят человека и расстраивают здоровье»; «Любите искренно ваше отечество. Храбрость, так же как и любовь к отечеству, одна из величайших добродетелей гражданина. Любить отечество - это любить своих сограждан, это сочувствовать их горестям, это заботиться о народном благополучии».
Да уж, куда как не на помойку подобную книжку. Мракобесие да ересь!
А впрочем, не будем о грустном. Мы ведь возрождаемся, растёт национальное самосознание, вступаем в ВТО, строим «Москва-Сити», развиваем нанотехнологии. В ногу с современностью, товарищи-господа, не отставайте, бодрее и в ногу, в светлое нанобудущее!
Чтобы
помнили
Дочка начинает ходить. И боязно ей, и хочется пойти без опоры. Убирая руку от дивана, приседает от неожиданности, вновь встаёт, что-то возмущённо лопочет. И вдруг с улыбкой поднимает личико. «Ведь правда, папа, я хорошая?!» Ах, дочка…
Вспомнилась мне поездка с одним иеромонахом, служащим при храме детского дома, в приют женского монастыря. Приехали поздравить с именинами воспитанницу детдома, переведённую сюда. У монастырских ворот нас уже ждала девочка лет восьми, Аня, тонкая да звонкая, лёгкая да ясная, будто ветерок летний, девочка с лицом ангела.
Были поздравления, подарки и чаепитие. Аня вся светилась от радости. Сёстры-воспитательницы нахваливали: уж до чего прилежная и трудолюбивая, добрая да разумная! В приюте девочке так поглянулось после детдомовской казёнщины, что расцвела она отзывчивой душой и всяким умением. Аня показывала и рисунки свои, и первую вышивку, и обширное монастырское хозяйство со всей его живностью. И всё же видно было, что в ней, как во всяком ребёнке, душа просилась в семейный уют, под родительский кров, как просится в дом выброшенный на холод котёнок, слабыми коготками царапаясь в дверь. «Ведь правда, я - хорошая?! Ведь правда?!»
Ехали обратно сквозь багряно-янтарный лес. Среди разлившейся прозрачной тишины стояли рощицы тонкоствольных берёзок под приглядом осанистых елей, застывших в вековечных думах. С их разлапистых веток свисал зеленовато-пепельный мох, словно старческая проседь времени. Казалось, мчалась ещё этим лесом конная дружина Евпатия Коловрата, позвякивая стременами и посверкивая кольчугами, всё пытаясь настигнуть ворога, поганящего Русь. Неслись они, древние и седобородые витязи, и не могли настигнуть, заставая на пути лишь пепелища и разор. Осеннее шафрановое солнце катилось над нами по овершьям деревьев. Старинной исщербленной сталью взблескивали излучины тихих старорусских рек с певучими былинными именами. Изредка выбегали на обочины нищие, точно разграбленные деревеньки и юродливо щурились подслеповатыми окнами. Будто выпрашивая на опохмелку, пьяненько куражась и приплясывая, они всё выпячивали голые рёбра скосившихся дощатых заборов.
И грызли меня дорогой вопросы: «Где сейчас родители девочки, оставившие её в детдоме? Как живётся-можется им? Как строят они своё счастье? И как спится им по ночам, не ведавшим терзаний маленького детского сердца, всё пытающегося найти вину в себе за то, что отреклись от него родители».
Стояла девочка у ворот и махала нам вслед своей тонкой рукой, что берёзка веточкой. В золотисто-карих глазах её той же древней рекой сквозила совсем взрослая грусть, искрясь веселинками на перекатах, кружась омутами женской печали. Чтобы мы не забывали её, так старающуюся быть хорошей и нужной людям. Чтобы знали и помнили.