Вчера ещё поэты, как витии,
казалось, сотрясали белый свет.
Где вы теперь? В сегодняшней России
телеведущий больше, чем поэт.
я хочу отстать от жизни
от сегодняшнего дня
(как сосновый бор от поезда
как от лайнера звезда)
ФУРАЖКА
У Митьки была чокнутая двоюродная сестра Милка, она всем давала. То есть, конечно, не всем, а по выбору Митьки, к тому же она про то и не подозревала, она всегда была верна своему Аурелу («аур» по-румынски «золото», Аурел - ласкательное - вроде от «Злато» - «Златик»).
История на самом деле тяжёлая. Ещё шла война, когда семья Митьки решила вернуться домой в Бессарабию, они бежали от фронта вглубь Румынии, а когда король Михай перешёл на сторону союзников, то первым делом беженцам захотелось домой. Мать Митьки вместе с Милкой собственным ходом добрались до Прута, реки, которая ещё толком границей не была, потому на том и на этом берегу их здорово обчистили, а семнадцатилетнюю Эмилию долго и всласть насиловали. Она и тронулась после этого.
А был у неё, повторяю, единственный любимый - Аурел, молодой капрал, его после контузии списали с фронта в запас. Эмилия любила его без памяти. Он тоже души в ней не чаял. Само собой, румынского парня в советскую Бессарабию не пустили, да он и не пытался. Милка жить без него не хотела, пыталась топиться, но Аурел её спас, пообещал тайком вернуться к ней, пусть ждёт и никому ни гу-гу.
Вот так и получилось, что Милка стала тихой сумасшедшей, её из дому в город не выпускали, - к тому времени, когда я рассказываю, ей было уже лет девятнадцать, она всё путала, жила в каком-то своём мире и неизменно ждала своего Аурела. И - как вы уже догадались - тайно «встречалась» с ним. Митька с осторожностью вербовал очередного хахаля, договаривался о подарке себе за услугу и отводил его в тёмный сарай к Милке. Полная конспирация, хахаль вступал в роль «Аурела», якобы скрывающегося от советских властей…
Она, бедная, охотно верила.
Я спросил у Митьки после школы - это правда? Он сделал таинственное лицо и ответил шёпотом, чтобы я пришёл вечером в парк.
Итак, мы встретились. Митька протянул мне папиросу, я отказался - ещё не курил…
- Стасик, - сказал Митька, чиркая спичкой. - Я тебя знаю. Ты парень свой, трепаться не будешь, я тебе устрою. Тебе уже пора. Если ты мне подаришь «Смену». Мне очень хочется снимать, а на аппарат никак деньгу не соберу. Милка добрая, ласковая, только я должен тебя научить…
Я едва скрыл испуг, сказал, что подумаю, ночь не спал, мучился от стыдных видений, днём на уроках в школе ничего не понимал, время от времени меня бросало в жар, наконец, я понял, что деваться некуда. Я принёс Митьке фотоаппарат.
Вечером я с трудом отделался от знакомых, город у нас маленький, кружным путём пришёл к Митьке, он провёл меня через огород к сараю и дал мне в пакете румынскую фуражку.
- Вот это самое важное - фуражка. По ней она «своего» узнает, в темноте нащупает. Ты, значит, Аурел, ври, что вздумается, она поверит. Говори по-румынски, а можешь и по-русски, скажешь - научился… Но всё по-доброму, не обижай, ладно? Не бойся, она не беременеет, что-то ей там испортили гады… Жди, она придёт…
В сарае было темно, я с трудом различил у стены топчан, напялил на себя фуражку, с трудом сдерживая дрожь. Кажется вечность прошла, пока дверь скрипнула и девичья фигурка метнулась ко мне:
- Аурел?
Не успел я что-либо промямлить, как она обняла меня, горячо зашептала:
- Ты! Ты наконец пришёл, я уж боялась, что тебя поймали.
Она сняла с меня фуражку, стала гладить по волосам, по щекам.
- Ты похудел, ты стал какой-то маленький.
- Конспирация, - прошептал я хрипло, страшась собственного голоса и, дурея от внезапной близости тёплого тела, ткнулся в волну её волос, неловко искал её губы, представляя её красавицей, чуть ли Диной Дурбин, а она быстро поцеловала меня в обе щеки, провела по ним ладонью, заворковала:
- Погоди, погоди, вот я тебе пончики принесла, ты же любишь пончики, ты же голодный, бедненький мой…
И достав откуда-то горячий пончик, чуть ли не силком сунула мне его в рот. Пока я, давясь, жевал, она засыпала меня вопросами, на некоторые, торопливо, как бы понимающе, отвечала сама, на иные, не дожидалась ответа (я что-то мычал, жуя) перескакивала к другим, потом прошептала прямо в ухо:
- Тебе страшно жить? Страшно? Мне тоже. Но я тебя люблю, - хочешь, умрём вместе? Мы будем ангелами, будет летать, куда захотим, миленький ты мой, Аурел, я знаю, чего тебе надо, я сейчас разденусь, но я только ради тебя, мне это зачем? С тех пор, как меня обидели у меня в животе здесь внизу, как будто змея кусачая, ты только погладь, мне легче станет - и она взяла мою руку и подвела к низу живота, я погладил и всхлипнул.
- Что с тобой? - спросила она.
- Ничего, закашлялся, я простужен, Милочка.
- А эти кто? - Я почувствовал, что она озирается. - Вот видишь, стоят, смотрят, вот там!
Я никого не видел. Темнота и только. Но я взял себя в руки и храбро сказал:
- Не бойся. Сейчас всех выгоню!
- Нет, нет, не связывайся, ты не знаешь их. Их сразу станет много. Они пахнут кровью и дымом. Лучше пусть смотрят. Они и тогда смотрели, когда меня топтали. Давай, я разденусь. Давай скорее, миленький, покончим с этим. Они тогда исчезнут, а мы поговорим.
Я не успел сообразить, как она уже легла на топчан.
- Иди сюда…
Я сдуру, не раздеваясь, стал на колени и ткнулся в неё головой. Потом наши руки встретились.
- Аурел, только ты меня любишь…
- А Митька?
- Митька добрый, но строгий. В кино меня не пускает. Говорит, в городе бандиты. В мире одни бандиты… Таких, как я, хватают. И таких, как ты… А я только вышивать умею, целый день вышиваю и жду тебя… Аурел, спой мне нашу песенку, тихо спой и делай, что хочешь. А я буду слушать и плакать.
Вот тебе на! Какую песенку?
- Ну, пой! Видишь, они приближаются. А песенки боятся…
Я покашлял - нет, я вовсе не забыл ту, нашу, но, может, я непременно спою в другой раз, сейчас не получится, я простужен, прости, Милочка, - и руками стал блуждать по её телу, мне становилось жарко, а она замолчала, вся как-то сжалась, повернувшись боком.
- Мне холодно, - наконец сказала.
Я нашарил на полу её платье, набросил на неё и лёг рядом. Она повернулась ко мне, я неловко потыкался наугад в её тело и, смущённый, затих. Она и не думала помочь.
- Ты сегодня какой-то… Но успокойся. Мне хорошо, миленький. Можно мы с тобой, как тогда, после той ночи, на скирде, просто будем смотреть в небо и улетим?
- Ну, да, конечно. Как тогда… на скирде…
Так мы лежали молча минут пять или сто лет. Скорей всего, она задремала. Я жалел её и сгорал от стыда.
И вдруг раздался условный стук в дверь. Это Митька мне давал знать, что моё время истекло.
- Милочка, мне пора! - Я встал, нащупал фуражку, она тоже вскочила, вцепилась в меня, покрыла поцелуями, я тоже обнял её, голую, дрожащую, прижался к ней, в первый раз прижался к девушке, которая так любила «меня». Ей тело и запах помню до сих пор…
Но её я не разглядел. Понятия не имею, как она выглядела.
…Митька взял из моих рук пакет с фуражкой.
- Лады? - спросил он.
- Угу… - отвечал я, пряча глаза. - А по-моему, она не совсем спятила, можно вылечить…
- Зачем? Что ей делать в этом мире?
Мы знаем стихи, в которых перевешивает искусность, иногда впадающая в искусственность. Сейчас много таких мастеровитых поэтов. Ничего плохого сказать о них не собираюсь, только признаюсь, что порой устаю от ловкости их игры со словом. Непосредственность поэтического выражения становится редкостью
Посумасбродничай, побудь жестокою, Поймешь со временем простой секрет: Прекрасной женщине прощают многое, Несчасной женщине пощады нет.