Занималась с Мальчиком чтением самая шумная, потому что тугоухая, баба Люся. В молодости Люся была под два метра росту и под центнер весу. В советское время на хлебоуборку пригоняли целые ряды военных машин и рулили в них молоденькие солдадитки. Люся качая бедрами шла между золотящимися пшеничными насыпами, солдатики вываливались из кабин и давились сигаретами. Люсина коса струилась до колена и не было парня которому не хотелось бы коснуться этой богатырской красы.

Когда ей стукнуло восемнадцать влюбился в неё, как часто бывало, один из солдат прям серьезно, на всю жизнь говорил влюбился. Ходил за ней каждую свободную минуту. Гладил её косу, таскал воду от колонки, помогал Люсиному отцу строить сенник.

-Люсь, Люсь ты не смотри что я маленький, я сильный Люсь. Люсь ты жизнь моя Люсь. Люсь ты мечта моя,-шептал, бурчал, говорил непереставая. Хватал её за руку, приносил свой военный, рассказывал о своих благополучных родителях. О том как прекрасно они будут жить в городе. Пока однажды не взяла его Люська за шкварник и не запёрла в хату свою с детьми знакомиться. Рожала Люська с четырнадцати лет и к восемнадцати было у неё трое. От кого рожала не знал никто, гадали, рядили, отец по первенцу побить пытался, но Люська молчала, краснела и приносила подол. Детишки были все в мать, умные, густоволосые и чуть научившись ходить таскали за дедом его инструмент. Сердце Люськиного отца не было злым, он и так простил её только увидев кулечек в окне роддома, а потом и вовсе выцеловывал пацанячьи ножки и дочкиного греха не чурался.

К тридцати у Люськи было семеро, пять пацанов и две девочки, шестеро детишек были Люськины копии, а одна девочка подкачала, получилась черноглазой, редковолосой кудряшкой постоянно блестевшей соплями. Уж и ножки ей кутали и кацавейки даже на лето вывязывали чихала и кашляла малышка зимой и летом. Говорили климат ей вроде не подходит. Нагуляла, мол, Люська от таджика, а таджики они только в Таджикистане не болеют.
Люська ложила малышку спать к себе под бок, зима холодной выдалась, кочерыжку не завезли, угля взяли маловато и потому спали кучно, чтобы ночью уголь не подсыпать. Под новый год угорела Люськина семья, за эту зиму угорело несколько семей, но тех большей частью откачали, а Люськины угорели почти все и почти все на смерть. Люська ночью очнулась и почувствовала что что-то не так, встала и грохнулась с высоты своей от кружоты, облевалась и начала вытаскивать детей на снег, отца и мать охапкой тащила волоком, шумела на все село. Но в живых осталась только она и шмыгающая носом малышка. Люди говорили что мелкая не угорела потому что плохо с дыханием у неё.

Похоронила она свою семью вдоль лесополосы на задниках, благо дело всем было до лампочки где хоронит своих Отшиб. Рожать Люська после этого перестала, поговаривали что и спать с мужиками тоже. Малышку вырастила и отправила в город та там какой то ученой стала, уж больно усиленно вколачивала науки и ненависть к Отшибу Люська своей дочери.

Потому и занималась Люська с Мальчиком больше всех, чаще всех и с огромным удовольствием, маразм к ней не пришел, была она остра на язык хоть и говорила редко. Согнуло только время её пополам да всучило в руки бадик…

Ну кто ещё останется жить в Отшибе как ни такие же отшибленные как сам хуторок? Старики зимними вечерами у бабы Сони в хате, летними у хромого Ивана в беседке собирались и перебирали, перемывали по косточкам свои жизни и из жизней этих складывались мозаики в Мальчиковой голове. Каждому старику своя мозаика. Свой цвет, свой звук. Баба Лена тоже имела свою жизненную историю. Она была дочерью фронтовой жены. Мать так и принесла её завернутую в шинель родив по пути с окончившейся так во время войны. Девки даже завидовали иногда, говорили

-Вот как, кому война, кому мать родна, вон Анька страшна как черт в сгоревшей церкви, а девченка белесая, да глазастая да офицер еёный деньги завсегда шлет. Ага, два раз в год шлёт.-

Он слал, жил с законной женой в Прибатике, но помогать не отказывался, знала ли его жена о существовании фронтовой дочки было неизвестно. Помогал он Лене и с учебой и на свадьбу прилетел с подарками и деньгами.

Замуж пошла она за своего сокурсника потому что позвал, а позвал он её потому что попортил да обосрался когда про отца офицера услышал. В общем ни она его не любила ни он к ней не горел.

Детей нажили двоих, больше она не хотела, ему и эти были в тягость. Спился мужик Ленкин уже лет через десять совместной жизни, таскала она его по ЛТП, ругали и выносили на вид ему в колхозе, бесполезно.
Что ни говори, а от пьянства родителей чаще всего страдают дети, причем часто и чужие дети тоже.

Нажравшись как-то до померек Ленкин муж с дружком летели на тракторе по балке и придавили двух девок, да так придавили что кровь брызнула по полю. С пьяну глазу бросили трактор и потащили тела топить, ноги одной бечевкой перевязали обоим, к бечевке железяку и в воду. Кровь до утра землей засыпали трезвея и обоссав штаны. Ленкин пришел когда доила она уже скотину и шмыгнул в баню да давай тереться стылой водой. Она кричит ему из сарая

-Галька сегодня ночевать не пришла, слышь? И соседкая тоже не ночевала, сосед уже и в клуб съездил, говорят ушли они, сразу после танцев ушли. Говорят по балкам пошли, чтобы быстрее значит. Говорят может приснули где…

Ленка доила и разговаривала с ним громко, говорила много, ясно что за дочь волновалась, а он вдруг туфлю вспомнил, растоптанную Галькину туфлю. Как кидает он эту туфлю в реку.

Пока Ленка закончила доить, пока выгнала коров он уже в петле и дергаться перестал.

Дружок его как проспался так все и рассказал. Тела достали, девочки были живы когда их топили, разбиты с переломами, но живы, обе.

Похоронила Ленка мужа и дочь с разных сторон кладбища, а ночью крича от страха, обливаясь липким потом взяла лопату пошла и перекопала его могилу вровень с землей, а крест снесла. Каждый год перекапывает бабка Ленка эту могилу, бабки говорят,

-Лен, коли б не ты уже забыли бы о нём, ну что ты копаешь всё?

-Не хочу -говорит- чтобы на этой пакости даже травинка росла.

После их смерти она прожила вторую, хорошую семейную жизнь и детей вырастила и внуков понянчила, а вот Гальку свою не простила и не забыла. Железяку к ножкам привязанную простить не смогла…