В начале 1980-х было снято чудесное кино «Зелёный фургон» по повести Александра Козачинского. Юный следователь Володя Патрикеев, блистательно сыгранный там Дмитрием Харатьяном, и есть наш герой.
Женя Катаев учился в Одесской гимназии 5. Там же учился и Саша Козачинский. Мальчики подружились. И даже принесли клятву братской верности - разрезав стёклышком пальцы, смешали кровь. Впоследствии пути их разошлись. Женя вступил в ряды советской милиции, поскольку, по свидетельству брата, «мечтал стать сыщиком, его кумиром был Шерлок Холмс». А Саша предпочёл стать налётчиком. Да ещё каким - возглавил бандформирование обрусевших немцев, которые в 1922 г. рискнули напасть на регулярные части Красной армии, чтобы угнать табун лошадей.
Тут ему не повезло - банду накрыли. Самого Сашу загнали на чердак, где он приготовился дорого продать свою жизнь - патроны ещё были. Но стрелять не стал. Потому что узнал милиционера - своего одноклассника Женю.
Дальше был суд. Козачинского приговорили к высшей мере. Но, выходя из зала суда, он успел заметить - его друг, присутствовавший на заседании, поднял вверх ладонь. На одном из пальцев был шрам - память о клятве. И Петров своё слово сдержал: Сашино дело пересмотрели, «вышку» заменили заключением, а потом и вовсе амнистировали. У здания тюрьмы его встречал Женя. Он-то и надоумил своего товарища написать повесть, в финале которой слова: «Каждый из нас считает себя обязанным другому. Я - за то, что он не выстрелил в меня из манлихера, а он - за то, что я вовремя его посадил».
Лучшими русскими писателями были Вольтер и Жан-Жак Руссо. Лучшими русскими поэтами были Вергилий и Пиндар. Все остальные: Ломоносов, Сумароков, Фонвизин и другие - постоянно подражали им.
Литературе так же нужны талантливые читатели, как и талантливые писатели. Именно на них, на этих талантливых, чутких, обладающих творческим воображением читателей, и рассчитывает автор, когда напрягает все свои душевные силы в поисках верного образа, верного поворота действия, верного слова. Художник-автор берёт на себя только часть работы. Остальное должен дополнить своим воображением художник-читатель.
Иные «писатели», кроме туалетной стенографии, ни на что не пригодны.
Плохие писатели необходимы. Всегда должны будут существовать плохие писатели, ибо они соответствуют вкусу людей неразвитого, незрелого возраста; последние тоже имеют свои потребности, как и зрелые люди. Если бы человеческая жизнь продолжалась дольше, то число зрелых личностей преобладало бы над числом незрелых или по меньшей мере равнялось бы ему; теперь же значительное большинство умирают слишком молодыми,
- Чего ради, говоря по правде, создал Бог эту печальную земную юдоль? - повторяю я. - Разве он не мог сразу же оставить нас в вечной жизни?
Бодендик пожимает плечами.
- Об этом вы можете прочесть в Библии. Человек, рай, грехопадение…
- Грехопадение, изгнание из рая, наследный грех и потому проклятие на сотнях тысяч поколений. Бог Библии - самый мстительный из всех богов…
Г руппы литературные - сплоченные неформальные объединения, в которых не первый год торжествуют принципы коллективного и семейного подряда.
К ритика испепеляющая - лучший способ разжечь огонек интереса к подвергнутому публичной экзекуции.
П олемика литературная. Жаркий спор о чем угодно, но только не о литературе.
П исательство - один из самых изощренных способов пожизненного самоистязания.
О тсебятина. Если где и ценится, то разве что в сочинительстве.
У меня есть сосед - мальчик Аркашка. Ему восемь лет. Аркашка - плотненький, крепкий, с серьёзными карими глазами. Волос у него - жёсткая каштановая копна. Когда кто-нибудь из родителей пытается её расчесать, Аркашка начинает глухо рычать, как собака. Скалит зубы (Переднего, правда, нет - выпал). Может и укусить.
Нет, Аркашка - он хороший. Типичный восьмилетний бандит. Не любит делать уроки, умываться, не зашнуровывает кроссовки, любит животных, сладости, садистские стишки, подраться… Всё нормально, как у всех.
Но вот примерно год назад с Аркашкой кое-что произошло.
Началось всё с того, что родители в начале каникул накупили Аркашке книг: про хоббитов, про Гарри Поттера. Ну, про очкарика этого меченого более-менее живенько написано. А вот про хоббитов с кожаными пятками… Все эти Митрандиры-Горгоробы-Азанулбизары… Хотя - дело вкуса.
Аркашка сначала прочитал всю Дж. К. и Дж.
- Буду писателем.
Подумал и добавил:
- Воистину так повелевают Высшие Силы.
Подумал и ещё добавил:
- Ибо.
- Что ибо-то? - спросил папа.
- Просто ибо, - пожал плечами Аркашка. - Ну, я пошёл.
… Лёжа на полу в какой-то немыслимой позе квеху попой и книзу головой (Так к мозгу кровь лучше приливает, я пробовал писать в аркашкиной позе - класс!), шевеля, как змея, высунутым языком, похожим на кусок радуги (От сосания фломастеров), Аркашка выводил в своей красного цвета общей тетради:
И злой волшебник Курамор ванзил мечь в плоть нещаснова добрава валшебника Гулюлюна и три раза пиривирнул яго. Хахаха! Ты пагибнеш! Кричал Курамор. Ибо!.."
Особенно Аркашке почему-то нравилось слово «Ибо!» А ещё - «ваистену!» и «дабудит так!». А ещё он любил их комбинировать, например:
- Да будет так, ибо!
Или:
- Ибо, воистину!
Описания Аркашке не очень давались. Он их обычно, так сказать, максимально сокращал. Например: «Лес был страшный». Или так (почти по-чеховски): «Море было большое. В нём было много воды».
Но зато страшные вещи Аркашка смаковал. У него всё время кто-нибудь что-нибудь откусывал с криком: «Да будет так!», кто-нибудь кому-нибудь что-нибудь вонзал и обязательно то, что вонзал, три раза «пириворачивал» («Ибо!»)
Вечером Аркашка читал свои произведения ближним. Сначала ближние (Мама с папой) Аркашку слушали, но потом их терпение иссякало.
- Господи, какой ужас! - говорила мама. - Аркаша! Да что у тебя там за кошмары такие! Ты же ведь добрый мальчик!..
- И плодть его содрыгнулыся от боли, - продолжал бубнить ровным, низким, зловещим голосом Аркашка, - и страшные чёрные птицы обклювали иго со всех сторон…
- Не могу больше слушать это «содрыгание»! - Восклицал папа. - Опять кого-то там «обклювали»!.. Я сейчас сам кого-нибудь обклюваю!..
- А злой волшебник Хухур достал иликрическую пилу и стал, весело хохоча, отпиливать ему ногу и отпилил её три раза! Воистину!.. - вдохновенно гундосил Аркашка.
- Боже мой!.. Ногу три раза отпилили… - стонала мама.
- А потом, - продолжал Аркашка, - он вонзил в его руку лазерную палицу, обмазанную смертным ядом, и стал её медленно пириварачивать, чтобы тот больнее обстрадался…
- Всё! Не могу больше эти «обстрадания» терпеть! - кричал папа и убегал в свой кабинет. А мама тоже убегала и запиралась в ванной.
Тогда Аркашка, который папу всё-таки немного побаивался, а маму - нет, читал под дверь ванной:
- И тогда Чудовище схватило жертву, и, дружно хохоча, обожрало её со всех сторон…
В ванной на полную мощность включались краны.
- Ибо я голоден, кричало Чудовище!.. - орал на манер Чудовища Аркашка под дверь, но перекричать краны не мог…
Аркашка со всей своей новаторской рукописью долго слонялся по квартире. Опять ложился на пол кверху попой, чтобы написать продолжение. Но ему не писалось. Настоящему писателю нужна аудитория. А мама с папой объявили Аркашке бойкот.
Тогда Аркашка переключился на меня. Он набирал мой номер и говорил:
- Дядь Вов, слушайте: «Чёрные зловещие скалы торчали со всех сторон…»
- «Торчали» исправь, - автоматически говорил я, исправляя что-то своё. В своей рукописи.
- Хорошо. «Чёрные зловещие скалы… были со всех сторон. За скалАми…»
- За скАлами…
- «За скалами жили страшные пивцы крови…»
- Что ещё за «пивцы»?
- Которые пьют…
- Нет такого слова.
- Ладно… «Они обгрызали жертву со всех сторон три раза, а потом брали острый молоток…»
- Достаточно. Извини, Аркашка, я занят…
Скоро Аркашка потерял и меня тоже в качестве аудитории. Единственным слушателем Аркашки остался старый пёс Чапа. Помесь таксы с болонкой, что-то вроде карликового шакала.
Чапа тихо лежал на своём коврике и дремал. Аркашка ложился рядом с ним и громко читал Чапе в самое ухо:
- И он, хохоча, откусил ему глаз…
Чапа терпел пару дней, потом начал скулить.
- Злая колдунья острым ножом разрезывала плоть жертвы…
- У-у-у! - выл Чапа, как фабричный гудок, и полз под кровать.
Аркашка ложился рядом с кроватью и кричал под кровать на воющего Чапу:
- Воистину прольётся кровь, ибо да будет так!!!
В отчаянном вое Чапы была мольба: «Ведь я не собака Павлова!..»
На третий день Чапа начал лаять и кусаться, чего раньше за ним не наблюдалось. Он даже слегка «вонзил в плоть» Аркашки свои старые зубы. Не больно, но всё-таки ляжку прихватил. Чапу не наказали, ибо он был воистину не виноват.
На следующий день папа сказал Аркашке:
- Аркадий! Завтра мы улетаем отдыхать. На море. В Судак. Вместе с дядей Вовой. Мы хотели взять и тебя. Но только с одним условием: ты не будешь нам читать свою… прозу. Договорились? Даёшь слово?
- Даю, - ответил, горько вздохнув, Аркашка. Ему очень хотелось на море. Но когда папа вышел из комнаты, Аркашка шёпотом всё-таки добавил: - Ибо!
Своё слово Аркашка сдержал: нас он оставил в покое. Зато окружающим досталось по полной…
В самолёте Аркашка прибрал к своим рукам стюардесс. Через полчаса полёта симпатичные стюардессы, косясь на Аркашку расширенными зрачками, шарахались от юного прозаика, как лошади от волка.
На море, на пляже, отойдя подальше от наших лежаков, Аркашка находил себе жертву, какую-нибудь одинокую скучающую бездетную даму посредственных лет.
- Здраствуйте, - очаровательно улыбался он даме.
- Здраствуй, малыш, - охотно сюсюкала дама. - Здравствуй, кисынька.
- Я не кисынька, я - писатель. - сурово объявлял Аркашка. - Хотите, я почитаю вам моё литературное художественное произведение?
- Конечно! - соглашалась дама. - Почитай, лапочка. Надо же, такой малепуньчик, а уже писатель! Прямо Моцарт, а не ребёнок!..
Малепусенький Моцарт читал:
- Его жилы, хохоча, хрустнули под ударом стальной дубины, и кровь толстым потоком затопила Долину Смерти…
- О-о-о… - стонала дама, и, траурно колыхая бюстом, откидывалась на лежак.
Через две недели Аркашку знали все. Когда он появлялся на пляже со своей алой, как кровь, тетрадкой, пляж пустел. Даже какой-то неизвестно как затесавшийся в Судак немец, едва говоривший по-русски, завидев Аркашку, махал руками и кричал:
- Найн! Найн! Ихь - это не надо! Аркашка, цурюк!
Так прошло ещё две недели. На обратном пути стюардессы вновь хлебнули по полной.
И истошно выл Чапа, как вдова на похоронах, а потом лаял и кусался. Надо было что-то предпринять.
Мы с Аркашкиными родителями держали совет на кухне. Держали почти всю ночь. Ничего не решили. А на следующий день у Аркашки был день рождения. И тут меня (как я думал тогда), осенило. Я быстренько пошёл в книжный магазин и купил «Вредные советы». О, наивный!
Несколько дней Аркашкины родители ликовали. Аркашка перестал писать. Они осыпали меня благодарственными звонками. Но потом…
Я вобще-то живу этажом ниже, непосредственно под Аркашкой. Сначала Аркашкины родители перестали мне звонить. Потом надо мной начало происходить что-то странное: то раздавались какие-то глухие удары, то что-то зловеще скрипело и шуршало… а потом мои верхние соседи меня затопили.
Это всё Аркашкины дела. Я знаю.
А что сейчас читает Аркашка, понятия не имею. И даже боюсь предполагать…
© (faruc)
(faruc)
Если бы у писателей были никнеймы
Николай «Жгу» Гоголь
Лев «Читай меня полностью» Толстой
Алексей «Я не Лев» Толстой
Татьяна «Простите за сына» Толстая
Владимир «Мой. Псевдоним. Неброский» Маяковский
Дарья «Убийца лесов» Донцова
Михаил «Школьники ненавидят природу» Пришвин
Борис «Историческая справка» Акунин
Евгений «Давай ближе к делу» Гришковец
Николай «Тот же вопрос» Чернышевский
Корней «Прёт не по-детски» Чуковский
Агата «А убийца - дворецкий» Кристи
Патрик «У меня и другие книжки есть» Зюскинд
Стивен «В кладовке монстр» Кинг
Джек «Fuck GPS!» Лондон
Фредерик «У вас что-то белое под носом» Бегбедер
Паоло «Ведь я этого достойна!» Коэльо
Карлос «Съешь еще этих мягких мексиканских кактусов да выпей текилы» Кастанеда
Эрих «Мария» Ремарк
Джордж «Да пишу я, пишу!» Мартин
Уильям «Надо снижать дозу» Берроуз
Ирвин «Грёбаная Шотландия» Уэлш
Льюис «Сказки британского математика» Кэрролл
Эрнест «Никогда не пишу трезвым» Хемингуэй
Фрэнсис Скотт «Я ей не родственник» Фицджеральд
Хантер «У нас с собой было» Томпсон
Фридрих «Бог умер, да и мне что-то нездоровится» Ницше
На любую приколюху, написанную мной, всегда найдётся унылый, недовольный ею… г@ндон …
Вот некоторые авторы, пользующиеся успехом у разной, чита-ющей публики, недовольны, понимаешь ли, тем, что им также пишут всякие, что ни на есть им не нравящиеся, так сказать, отзы-вы, рецензии и всякие и тому подобные, письма. Им, понимаешь ли, не нравятся всякие не литературные и нелицеприятные выра-жения в их адрес в них содержащиеся.
Ишь, интеллигенты нашлись!
Не понимают, ну, ничегошеньки не понимают, что попали в сре-ду, так сказать, творческую, творящую разные там всякие произве-дения всевозможных духовных поползновений и замыслов, фанта-зий и аллегорий, гипербол и парабол, а иногда и того почище….
А ведь замыслы и фантазии бывают, понимаешь ли, всяческие, в том числе и иносказательные,
Не может же быть так, чтобы все писали так, что их творения нравились бы большинству читателей. Должны же быть и такие, которым произведения, нравящиеся большинству читателей, им не нравятся. Чему же здесь удивляться, ведь отсутствие таланта, это тоже талант, правда, в противоположном смысле, и заметьте себе, не все ещё им обладают, а лишь отдельные счастливчики.
А вы, что думаете?
Попробуйте написать какую-нибудь гадость! Думаете это просто?
Не тут-то было, не получится. Нормальному человеку для этого голову поломать требуется, и даже, если отломится, всё равно ниче-го не получится.
Для этого талант следует иметь и соответствующий психологичес-кий типаж, не говоря о том, что-то делается в их совершенно сером, а, может быть, уже и не сером, а уже совершенно ином веществе, находящемся, может быть, так сказать в их голове. Нормальному человеку этого не понять.
В книгах, я давно обратил внимание на это, писатели всегда изображают своих героинь с каким-нибудь пусть небольшими, но недостатками; может быть, они думают, что настоящая красота является стереотипом, или им кажется, что тот или иной маленький порок делает леди более реалистичной. Дескать, она была бы красавицей, если бы не слишком длинная нижняя губа, или не слишком острый нос, или, допустим, плоскогрудие. Что-нибудь такое всегда есть.
Так и хочется сказать, прежде чем публиковать,
Типа «Вашу», типа «Мыслю». кнопку ПОИСК не ленитесь нажимать!
И случится всем нам счастье, Новым «жемчугом сверкать»
Своей мыслью поделиться, улыбнуться, удивиться, с Вами вместе помечтать
и чему-то научиться, погрустить над думой Вашей, посочувствовать порой.
Ну, и как итог стараний, жмем: Мне нравится!. с душой!
Писатель Евгений Петров имел странное и редкое хобби: всю жизнь коллекционировал конверты… от своих же писем! Делал он это так: отправлял письмо в какую-нибудь страну. Все, кроме названия государства, он выдумывал: город, улицу, номер дома, имя адресата, поэтому через месяц-полтора конверт возвращался к Петрову, но уже украшенный разноцветными иностранными штемпелями, главным из которых был: «Адресат неверен». Но в апреле 1939-го писатель решил потревожить почтовое ведомство Новой Зеландии. Он придумал город под названием «Хайдбердвилл», улицу «Райтбич», дом «7» и адресата «Мерилла Оджина Уэйзли». В самом письме Петров написал по-английски: «Дорогой Мерилл! Прими искренние соболезнования в связи с кончиной дяди Пита. Крепись, старина. Прости, что долго не писал. Надеюсь, что с Ингрид все в порядке. Целуй дочку от меня. Она, наверное, уже совсем большая. Твой Евгений». Прошло более двух месяцев, но письмо с соответствующей пометкой не возвращалось. Решив, что оно затерялось, Евгений Петров начал забывать о нем. Но вот наступил август, и он дождался… ответного письма. Поначалу Петров решил, что кто-то над ним подшутил в его же духе. Но когда он прочитал обратный адрес, ему стало не до шуток. На конверте было написано: «Новая Зеландия, Хайдбердвилл, Райтбич, 7, Мерилл Оджин Уэйзли». И все это подтверждалось, синим штемпелем «Новая Зеландия, почта Хайдбердвилл». Текст письма гласил: «Дорогой Евгений! Спасибо за соболезнования. Нелепая смерть дяди Пита, выбила нас из колеи на полгода. Надеюсь, ты простишь за задержку письма. Мы с Ингрид часто вспоминаем те два дня, что ты был с нами. Глория совсем большая и осенью пойдет во 2-й класс. Она до сих пор хранит мишку, которого ты ей привез из России». Петров никогда не ездил в Новую Зеландию, и поэтому он был тем более поражен, увидев на фотографии крепкого сложения мужчину, который обнимал… его самого, Петрова! На обратной стороне снимка было написано: «9 октября 1938 года». Тут писателю чуть плохо не сделалось -- ведь именно в тот день он попал в больницу в бессознательном состоянии с тяжелейшим воспалением легких. Тогда в течение нескольких дней врачи боролись за его жизнь, не скрывая от родных, что шансов выжить у него почти нет. Чтобы разобраться с этими то ли недоразумением, то ли мистикой, Петров написал еще одно письмо в Новую Зеландию, но ответа уже не дождался: началась вторая мировая война. Е. Петров с первых дней войны стал военным корреспондентом «Правды» и «Информбюро». Коллеги его не узнавали -- он стал замкнутым, задумчивым, а шутить вообще перестал. В 1942 году самолет, на котором он летел в район боевых действий, пропал, скорее всего, был сбит над вражеской территорией. А в день получения известия об исчезновении самолета на московский адрес Петрова поступило письмо от Мерилла Уэйзли. Уэйзли восхищался мужеством советских людей и выражал беспокойство за жизнь самого Евгения. В частности, он писал: «Я испугался, когда ты стал купаться в озере. Вода была очень холодной. Но ты сказал, что тебе суждено разбиться в самолете, а не утонуть. Прошу тебя, будь аккуратнее -- летай по возможности меньше».