Чего не знал, того не вспомнишь — даже если очень захочешь.
Если человек много знает, но память у него не ахти, то это — сплошное расстройство. Лучше мало знать, но твёрдо помнить.
Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал в партере китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.
Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.
Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.
Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь — человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.
Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.
Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.
И все мы созданы из того, что потеряли. Нет большего багажа, чем память. Ее не выкинуть, ни сжечь, не сдать на поруки как залежавшийся хлам на пыльном чердаке. Нет тяжелее ноши, чем не поправимые ошибки. Которые словно белые нити, на черном небе, что ни ночь, а они вырисовывают твои неверно выбранные маршруты Нет сильнее терзаний, чем угрызение совести. Когда не сдал экзамен, провал был с треском, а у жизни нет второй попытки, она учит раз, и тот наотмашь, по голым щекам мокрыми розгами. Нет большего наказания, чем знать в лицо свои ошибки. Что словно тени приходят каждый раз без спроса, стука и маячат. И закрытые глаза больше не спасают от того, что раз дано им было видеть. Нет хуже того, что сбылось, только то, чему сбыться не дали. Когда винить всегда есть кого, но ведь ты сам все знаешь лучше любого протокола. И сам себе адвокат, судья и палач, но только время собственной казни к исполнению, приносишь ежедневно.
Жертвы вчерашние «мирного» атома
Новой страною почти позабытые
Дремлет беда саркофагом припрятана
Смертью сочится сквозь щели открытые
Улицы, садики, школы и здания
Скрыты печатью безлюдного бремени
Радости, грёзы, надежды, свидания
Пали под властью застывшего времени…
радость в честь мирного атома,
чьей-то жизнью залатана,
прямо пропорциональна количеству,
жертв среди человечества…
Из памяти не вырвешь середину,
Забудешь ли седой апрельский день,
Когда беда прорезала на спинах
Небрежным взмахом чёрную мишень.
Хрипела смерть, и яд стекал по коже-
Чернобыль, как проклятие богов,
Впивался в души воем, страхом, дрожью,
Могильным пеплом с адских берегов.
И над землёй неверящей дрожали
Пропитанные ядом облака.
И капли, что отравой обагряли,
Смывали жизнь за жизнью на века.
«Чернобыль — боль» — печатали в газетах.
«Чернобыль — ад» — гремело на устах.
Чернобыль — СМЕРТЬ! Он прожитое Где-то,
В котором жизни отданы во прах.
Наполненное событиями советское детство.
Приятеля Мишку остановили «поговорить» залетные гопники.
«Ну, че, жиденок, че ты такой ссыкливый? Хочешь проверить, кто из нас сильней бьет?»
Одного не учли — дело было во дворе, а на верхней лестничной клетке одного из подъездов мы собрались тайком покурить. В открытое окно все было прекрасно слышно.
Похватав из «тайника» ножки от тумбочки, будто специально сделанные, как удобные дубинки, выточенные конусом, покрытые черным лаком, с утяжелением на конце в виде резьбового соединения, мы вихрем слетели по лестнице и выкатились во двор.
Стали полукругом позади Мишки.
С Мишкой нас стало пятеро против троих.
Нас было больше, у нас было оружие, мы были решительно настроены.
Дальше разговор шел матом. Тщательно выбирая непарламентские выражения, мы объяснили пришлым, что им надо как можно быстрее покинуть поле несостоявшегося боя, иначе им будет больно и унизительно.
И если вдруг, еще раз, мы увидим, или узнаем, что они посмели побеспокоить Мишку, мы их обязательно найдем, и сделаем им больно и унизительно.
Потом мы пошли пить пиво на стройку. Пиво надо было наливать в трехлитровые банки. Одной банки на пятерых было мало, и Мишка стащил пустую банку у бабушки. Вернул потом, она и не заметила. Пиво нам тогда еще не продавали, попросили купить грузчика из магазина. Подарили ему за это пачку «Примы».
Нам не нравилось пиво, но это был один из многочисленных обрядов инициации, перехода советской детворы во взрослую жизнь.
Сейчас трудно вспомнить, но, кажется, именно этот случай укрепил нас в понимании, что «свой — чужой» это не национальность.
Мы живем в разных странах, а кого-то и вовсе нет на этом свете.
Но почему-то мне хочется верить, что если что-то случится, те, кто еще на этом, найдут ножки от тумбочки и станут позади меня.
Не впереди, а сзади.
Никто не забыт, ничто не забыто…
да только другие стоят у корыта…
Оно, конечно можно промолчать
Всё хорошо мол и всему здесь рады
Но иногда так тянет постоять
С друзьями у стены Верховной Рады
И не одним, а с теми из бойцов
Что пали при защите Украины
От жадных рук нацистских подлецов
Что превращали города в руины
Кто Бабий Яр проклятый заполнял
Телами киевлян без сожаленья
Цыган, евреев, русских убивал
Чтоб душам их не дать упокоенья
С бойцами, что стоят примкнув штыки
Воскреснут пусть лихие командиры
Что гибли не за сало и пайки
Манерных шлюх, роскошные квартиры
Пусть с постаментов танки все сойдут
И не спеша сюда прибудут смело
Да по пути народу соберут
Кому уже так жить поднадоело
Тогда панов попросим мы всерьёз
Свои зады поотрывать от кресел
И поискать ответа на вопрос
Кому развал страны был интересен
Кто вдруг решил, что можно воевать
С «врагом» отчизны — собственным народом
Ещё при этом денег наживать
Обогащаясь с каждым новым годом…
Оно, конечно можно промолчать
Всё хорошо мол и всему здесь рады
Но за дела ведь надо отвечать
Тем, кто сидит внутри Верховной Рады
Украина, г. Николаев, 23 апреля 2018 г.
Хотела бы убить я память.
Жаль, это сделать невозможно.
Чтоб не смогла она так ранить.
Возможно, скажете безбожно
Лишать себя такого чуда,
Воспоминаний славных и картин,
Что вдруг приходят ниоткуда,
Всплывают в сердце без причин.
Порою, правда, огорчает,
Печалит и до слёз доводит.
Наверное, сама не знает,
Как чувства эти ранить могут.
Наверное, не понимает,
Что делает порой нам больно.
Но верю, что это случайно,
Все получается невольно.
Тонкий привкус черники, какао
В шалаше… Да под шорох дождя…
Неужели Любовь, как забаву,
Вы дарили, как милость, шутя…
Не сирокко, превратным муссоном
Вы в моей поселились душе…
Видит Бог, что Любовь, не влюблённость,
Сердце тронула жёстким туше…
Образ Ваш, как сошедший с иконы…
Ваших ласк послевкусье - «Mouton»…
Это память воздвигла заслоны,
Чтобы прошлое помнить как сон…
О, беспощадная острота детского видения мира! В детстве все мы фотографы, которым не нужны фотоаппараты — мы выжигаем изображение в памяти.
Чтобы счастье своё отыскать,
покорить моря, реки и горы,
с рук не нужно рычаг выпускать,
а из памяти точку опоры.
Ушедшие остаются. Помнятся, снятся, сквозь время прикасаются к нам родными ладонями, заботливо укрывают плечи любовью. И длинными извилистыми дорогами простираются до горизонта наши воспоминания, уводящие в общее прошлое, где мы другие, где нет расставаний и расстояний. Где все возможно — только протяни руку. Там меньше боли и больше светлого будущего, сотканного из рассветного неба, теплого солнца и просыпающихся цветов на росистом лугу…
Ушедшие остаются. В старых фотографиях, памятных датах, похожих голосах и запахах. В заснеженных улицах, стенах домов, тишине ночи. Прячутся от глаз, уступая место оставшимся. Приносят во сне добрые вести, что жизнь продолжается и что мы под присмотром.