…Тетя Женя появилась после смерти бабушки. Мы были в Москве - мама привезла меня на каникулы. Помню, как сонная вошла в ванную, увидела ее и замерла. Тетка стояла перед зеркалом и полотенцем хлестала себя по второму подбородку. Холодный компресс, горячий, опять холодный… Она втирала в дряблую куриную шею питательный крем по массажным линиям. От середины лба - к вискам. От носа - к ушам. И в конце двумя руками «растягивала» лицо. Любовалась. Распускала морщины.
- М-да, - подводила итог.
- Мам, а тетя Женя кто нам? - спросила я.
- Родственница. Дальняя.
- А откуда она взялась?
- От верблюда.
- У нас же не было родственников. Ты сама говорила, что все умерли.
- Тетя Женя - двоюродная сестра бабушки.
- А почему ты мне о ней не рассказывала?
- Потому что она мне - посторонний человек.
- А почему она тогда приехала?
- Маргарита, вырастешь, все поймешь. И про родственников, и про то, откуда они берутся. Когда им надо, они быстро появляются.
- А почему тетя Женя такая странная?
- Она не странная. Просто она себя очень любит, - ответила мама.
- А ты себя любишь? - спросила я, испугавшись, что мама так же будет делать из своего лица китайского болванчика.
- Нет, я тебя люблю, - засмеялась она.
- Слушай, дай денег, - попросила маму тетя Женя.
- Не дам, - ответила мама.
- Сволочь ты…
- Сами вы сволочь, - встряла я.
- А ты хамка, - сказала мне тетка. - Тебе что, жалко? - опять обратилась она к маме.
- Жалко, - ответила мама.
- Ты - жидовка, - сказала тетя Женя.
- Пошла вон, - сказала моя мама.
До этой встречи они не виделись лет пятнадцать. И после - столько же…
…- Мама, я хочу сестренку! - просила я, когда была маленькая.
- Она будет плакать по ночам и не давать тебе спать, - ответила мама.
- Ну и пусть!
- Вместо нового платья и куклы для тебя придется покупать ей пеленки и погремушки.
- Ну и пусть!
- Ладно. По-хорошему ты не понимаешь, - вздохнула мама, - будем по-плохому. Тебе нравится твоя комната?
- Да…
- И это - наша квартира - твой дом, здесь твои вещи, да?
- Ну да…
- Так вот запомни. Когда я умру, твоя сестра все у тебя отберет. И дом, и вещи… И ты ей все отдашь, лишь бы отвязаться, вычеркнуть ее из жизни и никогда больше не видеть. Она приедет с грузчиками и будет выносить шкафы и мебель. И будет рыться в книгах, разыскивая заначку. А ты в этот момент будешь ползать по помойке рядом с домом и собирать мои вещи - те, которые выбросит твоя сестра, потому что они ей будут не нужны. Книжки, нижнее белье, посуду, фотографии, старое пальто. Будешь ползать, плакать и ненавидеть свою сестру так, что вздохнуть не сможешь. Понятно?
- Нет, мамочка, нет! - закричала я. - Мы будем дружить, мы будем любить друг друга!
- Конечно. Если ты будешь здоровая, богатая и щедрая. Тогда родственники тебя будут любить. Они сядут тебе на шею и поедут. Они будут к тебе приезжать, сжирать весь холодильник, оставлять срач и даже спасибо не скажут. А как только откажешь - сразу станешь плохой. А больная и нищая ты вообще никому не будешь нужна. И родственникам - в первую очередь.
К восьми годам я была сформировавшейся эгоисткой.
- Тебе скучно, наверное, одной? Ни братика, ни сестрички… - спрашивали знакомые.
- Дети - наследники первой очереди. Имеют право претендовать на равные доли… - отвечала я.
Мама работала по ночам на кухне. На пишущей машинке стучала исковые заявления. Початая бутылка коньяка, полная пепельница, сосредоточенная мама, яростно двигающая каретку, и очередная рыдающая клиентка. Они закрывали дверь, но все равно было все слышно. Вместо сказки на ночь я слушала рассказы о том, как у скоропостижно скончавшегося мужа объявились внебрачные дети, о которых безутешная вдова даже не подозревала. И теперь этим детям, а точнее, их матери, которая младше вдовы лет на двадцать, нужно отдать две трети квартиры. Можно деньгами… И та вдова уже не знает, то ли самой пойти повеситься на первой яблоне от того, что так бездарно сложилась семейная жизнь, то ли пойти и выкопать из могилы мужа, чтобы выцарапать ему глаза. Или о том, как брат с сестрой не могут поделить дачный участок. Сестра хочет продать свои три сотки. Нужны деньги на ребенка с синдромом Дауна. Брат советует сдать племянника в детдом…
…Зорик иногда звонил.
- Оля, надо найти Фатиму! - кричал он.
- Зорик, не кричи, я слышу, - отвечала мама. - Какую Фатиму?
- Мою троюродную сестру. Я не знаю, где она. Говорят, у вас живет, в городе. Ты ее не видела?
- Не видела.
- Как - не видела? А соседи не видели?
- Зорик, скажи лучше, как твое здоровье?
- Плохо. Мне деньги нужны. Глаза не видят совсем.
- У меня сейчас нет.
- Как - нет? Ты в Москве живешь, и у тебя нет денег? Не хочешь дать, так и скажи.
Они могли ругаться, не видеться, но мама знала точно - за могилой бабушки присматривает кто-то из многочисленных женщин его семейства - племянница помоет весной плиту, жена посадит цветы, двоюродная тетя подсыплет камней.
Они, женщины этой семьи, продолжали следить за могилой бабушки и после смерти Зорика. Потому что однажды он сказал, что так надо…
…Длинный стол во дворе, за которым сидят мужчины. Во главе - Зорик. Мамин сводный брат. Женщины выносят из дома тарелки, ставят на стол и возвращаются в дом. Мужчины пьют, едят, разговаривают. Уходят одни, приходят другие. Женщины выносят новые тарелки. Рядом в огромном котле варится мясо. Зорик говорит, что надо ехать еще за одним бараном. Второй день. Завтра - третий. Еще не все подошли. Из соседнего села должны приехать. Опять открываются ворота, входят мужчина и женщина. Мужчина идет к столу, женщина скрывается в доме. Мама встает, кивает, садится. Зорик произносит тост. Пьют араку - местную водку. Мама глотает еще рюмку. Арака хорошая, крепкая. Мама не может опьянеть. Не может плакать. Не может говорить. Уже ничего не может.
Из дома выходит женщина, подходит к маме и уводит ее в дом, укладывает на кровать. Кровать скрипит пружинами.
- Поспи, - говорит женщина.
Мама послушно засыпает…
Очнулась она уже в поезде. Посмотрела в окно - на перроне стоял Зорик и махал рукой. Рядом лежал целлофановый пакет. Там было все, что осталось от бабушки. Подушка с орденами, черная шаль, в которой она хоронила сына, книжка про совхоз имени Ленина, три экземпляра газеты с ее публикациями о передовиках производства. Все…
…- Почему ты туда не ездишь? - спросила я маму.
- Не могу. Не выдержу. Сердце остановится.
Она точно не выдержит…
Бабушку хоронили по традициям того села, где она жила. И по тем традициям дочь должна была сутки просидеть в комнате, где стоял гроб.
- Что ты делала? Плакала? - спросила я.
- Ругалась. Скандалила, - ответила мама, - сидела возле гроба и ругалась с ней, как с живой. Все сказала, о чем молчала все годы. Все обиды припомнила. Потом плакала и прощения просила. Я ведь никого не любила. Только ее и тебя. Ради вас и жила.
- А потом что было? - спросила я.
- Все как положено…
Когда я жила у бабушки, у моей одноклассницы умерла мама. Мы всем классом пошли торжественно прощаться. Покойница по традиции лежала в чисто вымытой темной комнате с занавешенными зеркалами. Мы, дети, шли цепочкой, смотрели и уходили. На выходе каждый получал конфеты или кусок пирога. Надо было плакать. Никто не мог. Всем хотелось посмеяться, поговорить, побегать. Учительница шикала на нас и качала головой. Вдруг где-то в доме раздался крик. Громкий. Протяжный. Животный. И плач. Рвущийся не из груди, а ниже, из брюшной полости и от того особенно жуткий. Плакала женщина. Она вышла во двор, продолжая стонать и бить себя кулаками по голове. Мы, весь класс, зарыдали в один момент. Искренне и навзрыд.
Эта женщина была не мать, не сестра, а специально нанятая «плакальщица». Она оплакивала покойницу за деньги и «заводила публику». С тех пор я никогда не видела, чтобы так искренне плакали над умершим…
…Когда умерла бабушка, мы жили на Севере. Мама мне не сказала, что бабушки больше нет. Сказала, что уезжает в командировку. Как обычно. Я узнала, что бабушки нет, почти через год.
- Почему ты меня не взяла на похороны? - спросила я.
- Зачем? - выдохнула мама. - Не надо тебе это видеть. И запомни - меня похоронишь, нечего на кладбище таскаться. Забудь дорогу к могиле. Чтобы я тебя там не видела.
- Ты и не увидишь, ты будешь мертвая… - огрызнулась я.
Только недавно я ее поняла.
…Я помню одни похороны. Хоронили бабушку. Молодая женщина, дочь, подталкивала к гробу мальчика, внука покойницы. Мама громким шепотом требовала, чтобы сын подошел к гробу, подержался за него и поцеловал лежащую в нем любимую бабушку. Мальчик смотрел так, как умеют смотреть только дети, когда им очень плохо. Он боялся отказать матери - бледной, злой, в черном платке, совсем чужой, и боялся подойти к гробу, где лежит кто-то, отдаленно напоминающий его бабушку. Со странной бумажкой на лбу, которая сваливается, а мать ее поправляет. Этот жуткий густо напудренный манекен, обложенный цветами, нужно целовать в желтоватый лоб. Мальчик стоял и думал, что страшнее: гнев матери или поцелуй трупа? Мать нетерпеливо начала его подталкивать. Мальчик рефлекторно уперся ногами.
- Что ты капаешь? - закричала она в полный голос.
Мальчик резко дернулся. Он держал свечку с бумажной салфеточкой и от страха совершенно забыл, что ее нужно держать ровно. Вокруг гроба стояли люди. Много людей. Они все видели, как мальчик от страха сжался и покраснел. Они все видели, как на мраморный пол потекла струя. Все стояли и смотрели. Ребенок, который считал себя уже большим, дрожал всем своим худеньким тельцем и страдал от первого в своей жизни «позора».
- Что ты делаешь? - первой опомнилась мать и быстро повела сына из ритуального зала, смущенно улыбаясь знакомым. - Ты с ума сошел? Попроситься не мог? - слышался ее голос.
Мать потащила сына и на поминки. Мальчик сидел в центре стола и смотрел, как чужие люди быстро пьют водку, роняют на скатерть салат, краснеют, говорят все громче… Мать уже расслабилась и шепчет соседке, что нарезки нужно было больше, а овощей поменьше. Потом подходит официант и спрашивает, что мальчик будет есть - мясо или рыбу. Мужчина с заплывшими глазами бьет ножом по рюмке и кричит, чтобы все налили. Мальчику подливают в стакан яблочный сок, который он пьет уже через силу, потому что боится сказать, что не хочет…
…Мы возвращались в Москву. Мама еле-еле достала билеты. Уже собранные, на чемоданах, застыли на пороге.
- Сейчас, две минутки, кофейку глотну, а то не стою, - сказала мама, глядя на часы, - успеем.
- Мама, мама! Мы же опоздаем, - тормошила ее я.
Мама застыла над чашкой.
- Что-то мне нехорошо, - пожаловалась она, - форточку открой. Сейчас уже поедем.
Мама поставила чашку в мойку, случайно перевернув ее на блюдце.
- Я еще посижу пять минут, - сказала мама.
- Мы опоздаем, - ныла я.
- Не могу. Еще две минутки…
Мы попали в снежную бурю и приехали в аэропорт на пятьдесят минут позже. На наш самолет опоздали. Следующий рейс, на который уже все билеты были выкуплены, - через неделю. Мама упала в кресло.
- Сейчас согреемся и поедем домой. - Она была совершенно спокойна.
Мы вернулись домой. Мама бросила сумки и легла спать. Через час в квартиру ворвалась женщина, через которую она доставала билеты.
- Вы? Здесь? Как? Слава Богу! - закричала женщина и села, тяжело дыша, в прихожей, разрывая на груди пуховый платок, чтобы отдышаться.
Самолет, который улетел без нас, попал в снежную бурю и разбился. Никто не выжил.
Уже поздно вечером я заплакала.
- Что ты? - подошла мама.
- Мне страшно. Мы ведь могли умереть!
- Нет, не могли. Ты в рубашке родилась.
- Это как?
- Так. Все будет хорошо. Ты будешь счастлива. Рубашка тебя сбережет…
…- А как ты все узнаешь? - спрашивала она мою маму.
- Ань, что тут узнавать? Если ты иногда будешь думать, то тоже все будешь знать.
- А про то, что он женат? - Аня упиралась и стояла на своем. - Даже я этого не знала!
- Знала, - устало отвечала мама, - он тебе сразу сообщил.
- Нет, ты все-таки ведьма, - удовлетворенно кивала Аня, - все верно, он мне сразу сказал. Это ты как узнала? Ольчик, ты мне лучше скажи, мне его бросить? Посмотри еще разок в чашку, а?
- Бросить, конечно, - выдыхала мама, не глядя в чашку.
- А вдруг он разведется? Он говорил, что они с женой не живут…
- Тебя жизнь ни чему не учит? Все, иди, мне работать надо.
- А почему ты не уезжаешь? - в очередной раз спрашивала Аня мою маму.
- Потому что я деньги зарабатываю.
- И сколько тебе надо для счастья?
- Много.
- Как можно было уехать из Москвы? Сидеть здесь, отмораживать матку, терять зубы и молодость… Слушай, Ольчик, давай вместе уедем? Я больше не могу так. А Машка твоя? Ну что она здесь видит? Ты бы хоть о ней подумала…
- Я только о ней и думаю…
Аня сидела и долго вглядывалась в кофейные узоры. Вздыхала, вставала, уходила… И так - почти каждый день, если мама не уезжала.
На самом деле мама умеет гадать на кофе. Ее Варжетхан научила еще в молодости. Только в чашку она даже не смотрит, я же вижу, а куда-то в сторону, продолжая думать о чем-то своем.
- Мам, а как ты узнаешь? - спросила я.
- Тут и знать нечего, - бурчит она.
- А почему ты не гадаешь по-настоящему?
- Не надо.
- Почему?
- Не надо, и все. Не знаешь, чем расплачиваться придется.
Она переворачивает чашку, когда… Когда рука сама это делает…
…Все неприятности у Ани - главной красавицы города - начались после того, как она стала телеведущей. Собственно, «начальник» города и, так уж сложилось, любовник Ани решил поставить телевизионную вышку. Чтобы было как в больших городах - с собственным кабельным каналом. Специалисты его отговаривали - вышка стоять не будет, упадет, потому что вместо почвы - песок, а вместо погодных условий - непечатные выражения. Но он сказал «надо», и вышку поставили. Аня стала телеведущей главной и единственной телевизионной программы - «по заявкам телезрителей». Она должна была глубоким сексуальным голосом зачитывать поздравления с днями рождения заслуженных работников города, желать счастья работникам буровых и исполнять музыкальные заявки. В день первого эфира Аня металась в поисках пива.
- Мне нужно пиво! - требовала она у начальника.
- Где я тебе его достану? - пожимал плечами он. - Спирт медицинский или самогон не подойдет?
- Нет! Как я буду укладку без пива делать?
А тут еще от мороза прорвало трубу у соседей, и стояк вырубили на время починки, а у Ани голова грязная. И начальник-любовник уперся и не захотел выходить на лестничную клетку наводить порядок - подгонять слесарей. Мол, жена узнает, что не на совещании. Голову ей пришлось мыть мукой - посыпать и расчесывать. Зато платьем она была довольна - подарок начальника-любовника, только с Большой земли привезенное. Черное, с огромными расшитыми золотом накладными плечами-эполетами.
В импровизированной студии Аня выпила водочки, чтобы согреться и успокоиться, но тут отключили свет. Она кое-как при свечке поправила макияж и еще раз глотнула водочки. В эфир Аня вышла седая от муки, пьяная, вся в черном. Сосредоточенно глядя в глазок камеры, она медленно произнесла: «Эта песня посвящается уважаемому В.П. (то есть начальнику-любовнику)». Потом подумала и зачем-то добавила: «Светлая вам память. Мы вас никогда не забудем». Народ, конечно, решил, что В.П. умер. Законная жена В.П. в это время смотрела на Аньку, красующуюся в точно таком же платье, как у нее. Один в один. Смотрела и гадала, устроить мужу скандал или терпеть дальше, как терпела много лет. Когда она услышала про «светлую память», ей стало плохо от всего буквально за пять минут пережитого… Хорошо, что успела «скорую» вызвать.
Начальник-любовник ушел в запой. А пока он был в запое, телевизионная вышка упала, не выдержав порыва ураганного ветра.
Аня, которой пришлось расстаться с начальником-любовником, мечтала о новых отношениях, другой жизни, но, главное, она мечтала вернуться на Большую землю…
…Дядя Юра появлялся редко и ненадолго - его комната чаще всего стояла закрытой. Он был профессиональным вором. Приезжал из мест лишения свободы и сразу же отправлялся в ванную. Лежал там долго. Аня надевала красивое платье и делала прическу. Мама варила борщ. Я наливала чай в чашку, размешивала сахар и остужала - дядя Юра не любил горячий. Он выходил, садился за стол и ел. Все тоже сидели за столом, молчали и смотрели, как он ест. Это был такой ритуал.
А потом он грабил квартиру и опять отправлялся в тюрьму. Маме после «дела» всегда приносил бутылку ликера или вина из бара в ограбленной квартире, Ане - что-нибудь из косметики, а мне - конфеты или игрушку. Когда его уводили в наручниках, он гладил меня по голове и говорил: «Веди себя хорошо. Не хулигань». Я обещала. Аня каждый раз рыдала, заламывая руки, как будто уводили ее мужа.
- …Ольчик, привет! - заскакивала к нам она. - Умоляю, давай кофейку попьем, очень надо!
- Ань, не до тебя сейчас. Я исковое пишу.
- Ольчик, пожалуйста!
С Анькой было бесполезно спорить. Мама доставала джезву, варила кофе, разливала по чашкам. Аня сидела за столом и торжественно отпивала несколько глотков. Молчала. Допивала, переворачивала и не мигая смотрела на расплывающееся по блюдцу озерцо.
- Ну, что там? - спрашивала она, когда мама брала чашку и рассматривала узоры на дне. - Говори мне все как есть!
- Не надо тебе с работы уходить, - говорила мама, - перспективы туманные на новом месте.
- Где? Где ты это увидела? - Аня наклонялась и тоже заглядывала в чашку.
- Вот, видишь, тут черепаха? А вон там как облако на небе?
- Вижу… - кивала Аня и даже я, ребенок, понимала, что ничегошеньки она там не видит. - Я так и знала, - сокрушалась она, - так и знала!
- И завязывай со своим романом. Он женат.
- Как? Не может быть! Где, где ты увидела?
- Вот, видишь, кольцо одно и второе.
- Да, да…
- Ань, ну ты совсем дурная? - Маме, видимо, надоедала эта комедия и надо было вернуться к исковому. - Что ж ты такая доверчивая? Ну какая черепаха, какие кольца, какое облако? Я тебе сто раз говорила - не умею я гадать, не умею.
Аня загадочно улыбалась.
- Я знаю, ты боишься, что к тебе все ходить начнут. Но я же никому не скажу.
И мама, и Аня знали, что это неправда. Соседка уже рассказала кому могла и даже наш домашний телефон дала, который пришлось отключить…
…Наша коммуналка была идеальной по сравнению с остальными соседями - трехкомнатная квартира на троих. Одну комнату занимали мы с мамой, во второй жила Аня, в третьей - дядя Юра.
Аня была смешная. По ночам она тихо открывала дверь и на цыпочках прокрадывалась на кухню. Босиком. Тапочки держала в руках. Вставала на пороге и с громким победным криком: «Ага! Испугались? Стоять!» включала свет. Стоять должны были тараканы, которые разбегались по углам. Менее проворных она била тапками, орудуя двумя руками. После первого боя выключала свет, выходила в коридор и продолжала топать на месте, как будто уходила. Выжидала минут пять и вновь врывалась на кухню с теми же криками.
- Тихо, а то они услышат, - прижимала палец к губам Аня, если мама выходила в этот момент из комнаты.
Аня не только охотилась на тараканов, но и «занимала» продукты - холодильник был общий. Доставались продукты тяжело, поэтому мама проводила дознание.
- Анька, где курица? В морозилке лежала, - спрашивала мама.
- Какая курица? - таращила глаза та и торжественно заявляла: - Наверное, кто-то украл.
- Кто?
- Понятия не имею!!! Слушай, точно, я вспомнила, форточка была открыта.
- При чем тут форточка?
Разговор продолжать было бессмысленно - Аня никогда не признавалась. У меня она воровала шоколадные конфеты. Я даже специально оставляла одну на столе и выходила на секунду. Возвращалась - конфеты не было. Аня ее дожевывала.
- Где моя конфета? - спрашивала я.
- Не знаю, малыш, - отвечала она, сглатывая остатки.
Когда мама уезжала в командировки, за мной присматривала Аня. Хотя еще неизвестно, кто за кем присматривал…
…- О Господи! Зачем же? Ну, всякое бывает в жизни, - говорила, заламывая руки, учительница по сольфеджио.
- Она детей не могла иметь. Лечилась, чего только не испробовала - к камням прикладывалась, к источникам целебным ездила. Все без толку, - отвечала хоровичка, в то время почти не просыхавшая. - А наша-то, Ирина, ей звонила и рассказывала, как она ребенка Олегу Ивановичу родит. Да какого именно. В красках описывала. Вот у той бабы нервы и не выдержали.
Олег Иванович жену похоронил и… женился на Ирине Валерьевне. Она переехала к нему и даже ремонт не сделала. В той же духовке, куда покойница голову засунула, пироги пекла.
- А он? Как он мог позволить? - продолжала заламывать руки педагог по сольфеджио.
- Мужик. Что ты от него хочешь? Его кормят, в постель пускают. Чего еще надо? - отвечала хоровичка.
Соседи тоже посудачили да замолчали. Привыкли.
Моя мама понадобилась Ирине Валерьевне для оформления имущества. У Олега Ивановича была квартира на Большой земле, в которой жила его сестра. Ирина Валерьевна, мечтавшая вернуться на Большую землю, хотела узнать, можно ли ту сестру куда-нибудь выселить…
Она продолжала работать, но мыслями была уже там, на Большой земле, в Ленинграде, откуда был родом Олег Иванович. Поэтому на коллег смотрела другими глазами и с другого ракурса - свысока. Школа опять готовилась к концерту в ДК.
Хоровичка уже совсем не просыхала. Учительница по сольфеджио водила с нами хороводы и репетировала новую песню о Ленине. Она ее так пронзительно пела, что вся музыкалка замирала и обливалась слезами, веря, что Ленин всегда живой и что он всегда с тобой.
- Я вот, знаете, чего не пойму, - сказала она хоровичке, - как можно на той же плите готовить? Стоять и суп варить? Скажите мне - это нормально?
- Я не знаю… я уже ничего не знаю… - ответила хоровичка.
- А знаете, я, если честно, ее боюсь… - продолжала педагог по сольфеджио.
- Выпей, легче будет… - протянула ей сумочку хоровичка…
…Первые дни каникул. Я сказала маме, что пойду к подружке - Лариске, но мы с ней быстро разругались, и я вернулась. Из кухни слышался знакомый голос.
- Что вы от меня хотите? - спрашивала моя мама.
- Мне нужна ваша консультация, - отвечала Ирина Валерьевна.
- Приходите на прием.
- Нет, я не хочу официально…
Я села на пол в коридоре и слушала.
У Ирины Валерьевны появился «ухажер», как она его назвала - немолодой, женатый нефтяник. Олег Иванович. Примерный семьянин. Они познакомились на концерте в Доме культуры. Олег Иванович вручал дипломы, Ирина Валерьевна отвечала за музыкальную программу - «Лунная соната», «Полет шмеля», песня о Ленине, детский хор… В музыкалке все были уверены - Ирина сама его соблазнила. А он… что с мужика взять? Олег Иванович не рассчитывал на продолжение знакомства. Он вообще не понял, как в квартире у музычки оказался. Нет, помнил, что директор ДК накрыл стол в кабинете, что там все собрались после концерта на «неофициальную» часть. Выпили много. Он бы ее и не вспомнил. Сказать по правде, и не вспомнил, когда Ирина через несколько дней появилась у него на работе. Ну и слово за слово, Ирина Валерьевна в блузке прозрачной, он опять пошел.
- Она его не выпустит, раз схватила, - говорила наша хоровичка, отхлебывая тройной, - ей терять уже нечего. А он ха-а-ароший мужик, если разобраться! Только тряпка. И кобель. Нет, сначала кобель, а потом тряпка! Где б мне такого найти?
Кстати, жене Олег Иванович признался сам. Чтобы от него узнала, а не от чужих людей, когда на него уже соседи коситься начали. Жене обещал, что бросит музычку. На коленях в любви клялся.
И что? Обычная история, казалось бы… Обещание не сдержал, любовницу не бросил. Развод, дележ имущества… Все было бы именно так, если бы не законная супруга, которая на собственной кухне отравилась газом.
Тут уже вся музыкалка гудела…
…Ирина Валерьевна устроила открытый урок. Меня она выставила как образец - какими не должны быть ученицы музыкальной школы, потому что это не «девочка» (почему-то ко мне она обращалась не по имени, а именно так - «девочка», что звучало не ласково, а обидно), а «позорище» (тоже ее любимое слово).
Я умоляла маму прийти на этот открытый урок. Мне хотелось, чтобы она услышала, как я играю, и в случае чего защитила от Ирины Валерьевны. Или мне просто очень хотелось увидеть маму.
Мама пришла, хоть и опоздала. Села на задний ряд и… уснула. На Чайковском. Когда я играла своего Баха, мама, несколько часов назад прилетевшая на вертолете из Богом забытого поселка, крепко спала. В городке многие друг друга знали, и так уж получилось, что директор музыкальной школы успела воспользоваться ее юридическими услугами. Поэтому делала вид, что ничего странного не происходит. Ну спит женщина, и пусть спит.
Ирина Валерьевна забыла, что собиралась сделать. Она смотрела на директрису, на мою спящую маму, на меня и молчала. После открытого урока я почувствовала себя увереннее.
Мы жили в коммуналке с картонными стенами - заниматься там было невозможно. Я играла и не слышала себя - на струнах лежало махровое полотенце. Когда в комнате включался свет, из пианино вылезали и разбегались в разные стороны тараканы.
Зато мне нравилось петь. Учительница по хору пила тройной одеколон перед каждым занятием и после определенной порции почти всех детей считала талантливыми. Мне она в сильном подпитии сказала, что у меня тембрально окрашенный, хоть и не сильный, голос, и я ей сразу же поверила.
Наклоняясь над дамской сумочкой, хоровичка делала несколько глотков одеколона и стояла перед нами уже бодрая, покачиваясь на каблуках и показывая кулак - мол, надаю всем.
Педагог по сольфеджио - обладательница колоратурного сопрано… Она болела шизофренией. Собственно, это даже не скрывалось. Сбежала на Север с Большой земли, когда муж хотел положить ее в психушку. В нашем северном городе ей было не страшно - ближайшая психбольница находилась в пяти часах лета на вертолете. За ее голос - фантастически красивый, сильный - ей прощали долгие беседы, которые она вела с неведомыми призраками. Перед срывами она начинала водить с нами хороводы, подпрыгивая и заливисто хохоча. На концертах пела песни о Ленине. И от ее голоса пробирала дрожь. Зал вставал и готов был на все ради вождя революции.
Ирина Валерьевна совершенно неожиданно перестала бить меня опалом по рукам. И даже вывела за год четыре по специальности. Я поверить не могла своему счастью…
…Мама собирала чемодан.
- Ты опять в командировку? - спросила я. - А меня с кем оставишь?
- Нет, это мы в командировку, - ответила мама, - хочешь, поехали вместе?
- Хочу! Очень хочу! - обрадовалась я, еще до конца не поверив, что такое возможно. - А на сколько времени?
- Не знаю, посмотрим.
- А как же школа?
- Там тоже есть школа.
Поехать на заработки маму подговорил дядя Леша. Только он в последний момент передумал и остался. А мама поехала.
Эти годы я плохо помню. Видимо, мозг поставил защитный барьер и стер из памяти ненужные воспоминания. Маму я редко видела - она моталась по северным городкам и поселкам. Я опять была предоставлена сама себе.
Музыкалка в двадцати минутах ходьбы от дома. Педагог - Ирина Валерьевна, с вечно синими от холода губами и руками. С огромным перстнем на указательном пальце, который она переворачивает камнем - опалом - внутрь. Перстнем она отбивала такт и била по пальцам. Очень, очень больно. По щекам тут же начинали течь слезы. «Ну поплачь, поплачь, истеричка», - говорила учительница.
Был актированный день - когда температура превышает сколько-то градусов, занятия в школах отменены, но музыкалка работала. Я забыла перчатки, не стала возвращаться, чтобы не опоздать, и отморозила кисти рук. Они до сих пор тут же начинают болеть даже при легком минусе. А тогда рук просто не было. Ирина Валерьевна мне не поверила. Мама была в командировке в другом северном городе - с циститом, отмороженными навсегда придатками, почти лысая из-за ржавой воды, - не могла меня «спасти». Я играла несгибающимися, распухшими как сардельки пальцами. Ирина Валерьевна била меня по рукам перевернутым опалом.
В расчерченной определенным образом тетрадке в клетку она писала мне характеристику после каждой четверти: «Девочка ленивая и бестолковая, при этом своенравная и необучаемая», «У девочки нет слуха. Удивляюсь, как ее вообще допустили к занятиям». Читать такое о себе очень, очень больно. Мне, как любому ребенку, изо всех сил хотелось доказать, что я обучаема и способна…