…А еще через несколько месяцев на почту пришла посылка от сослуживцев Костика. Бабушка о посылке ничего не знала - ей мама не сказала. Врачи тогда сказали, что бабушкино сердце не выдержит еще одного удара.
Все вещи из той посылки много лет хранились у нас дома, где бы этот дом ни находился. Мама таскала их за собой в надежде потерять или забыть. Но они странным образом не терялись и не забывались. До сих пор стоят на полках.
Огромная рогатая раковина. Когда я была маленькая, то прикладывала ее к уху и слушала море. Потом мама сделала из нее пепельницу, а чуть позже использовала как косметичку - хранила в ней золотые сережки и цепочку. Да, еще она служила копилкой для мелочи. Потом мама ее хорошенько отмыла и опять поставила пылиться на полку в шкаф.
А еще был морской дракон. Я его боялась до жути. Это было морское чудовище - правда, не знаю, как оно называется, - с хвостом, раскрытой пастью и острыми зубами. При переездах мама обкладывала его ватой или заворачивала в несколько слоев газеты. Чудище морское благополучно переживало перелеты и продолжало скалиться на новом месте.
Мама меня будит очень рано. На улице еще темно.
- Вставай, в электричке поспишь, - шепчет она.
Я капризничаю. Она не ругается, не сердится, а смотрит на меня так… как будто ей очень больно. Мы выходим из дома, в котором провели ночь. Эту комнатушку с одной продавленной кроватью - спали валетом - нам сдала хозяйка из жалости. С условием, что уедем рано. В ее саду мама срывает яблоко с яблони и протягивает мне. В кармане платья есть еще две баранки, которыми вчера угостила хозяйка. Яблоко и баранки - завтрак и обед.
Я до сих пор в подробностях не знаю, что тогда случилось у мамы. Она работала на торговой базе юристом. Все было хорошо, пока начальника отдела не нашли в кабинете вместо люстры - он повесился на крюке, вмонтированном в потолок. Недостача, ОБХСС.
- Пиши заявление по собственному, - сказал маме непосредственный начальник, - сейчас же.
Она написала. Через два дня начальника забрали и посадили на восемь лет. И все знали, что он невиновен, но с того, который мотылялся под потолком, взятки гладки, а для отчетности нужен «козел». Мама, вдова с двадцати восьми лет, тогда осталась совсем без денег и без работы с маленьким ребенком на руках. И занять было не у кого. Мама сидела, курила одну за одной сигареты и смотрела в одну точку.
- Мы умрем? - спросила я.
Мама не ответила.
- Поехали, - вдруг как очнулась она.
Мы ехали на автобусе, потом на частнике, которому было по дороге. Потом переночевали в поселке, заплатив последние копейки за продавленную кровать, и теперь должны успеть на электричку.
- А куда мы едем? - спросила я.
- К моему отцу, - ответила мама.
- У тебя был отец?
Эта родственная связь в нашей семье отсутствовала. Был дед, который муж бабушки. Был еще один дед, который… ну, дед, и все. Поэтому я очень удивилась, когда мама сказала, что мы едем к «ее отцу»…
Бабушка провела у Варжетхан три дня. Гадалка заваривала травы, читала молитвы, бросала бобы. Подходила, поила подругу отварами, кормила с ложки. Бабушка лежала в той же позе, в какой ее положили в тот вечер. Лежала и молчала.
- Все, вставай, - подошла к ней Варжетхан на третий день.
- Не хочу, - ответила бабушка.
- Кто тебя спрашивает - хочу, не хочу. Вставай. У тебя есть дочь, внучка будет. Вставай.
- Какая внучка?
- Мария, Ольга в твою честь назовет.
- Что ты говоришь? Кто Ольгу замуж возьмет? Не морочь мне голову.
- Я гадалка, ты что, забыла?
- Какая ты гадалка? Ты просто очень давно живешь на этой земле.
- Вот поэтому я тебе говорю - у тебя будет внучка, которую Ольга назовет в честь тебя. И не спорь со мной. Все, иди.
- Я не хочу. Можно, я у тебя еще побуду? И дай мне тот отвар, от которого я засыпаю.
- Нельзя больше. Хватит. Иди, - сказала Варжетхан и вывела бабушку во двор.
- Почему ты меня не предупредила про Костика? - обернулась бабушка. - Ты ведь знала, чувствовала. Почему не сказала?
Варжетхан махнула рукой и начала шептать молитву по-осетински.
Бабушка тогда не поседела - поседела она еще на войне, а облысела. Волосы выпадали клочьями.
Сохранилась фотография - мужчины пытаются закрыть гроб, бабушка не отпускает тело сына из рук, а мама тянет бабушку за руки назад. Бабушка хочет туда, к сыну, крепко обнять и лечь рядом с ним, а моя мама - ее дочь - как будто просит остаться, оттаскивает, прижимает к себе, умоляет жить. Не знаю, чья это была идея - снимать похороны, и почему именно эти фото сохранились, хотя пропали многие другие. Так вот на всех фотографиях бабушка смотрит на покойного сына, а моя мама - на бабушку и ни разу - на брата.
Бабушка тогда перестала работать. Ее больше не звали в дорогу чужие письма. Она ушла в типографию, каждый день приходила туда рано утром, в горячий набор, - сидела и смотрела, как машины укладывают на бумагу буквы. Бум-тудум. Бумтудум. Под эти звуки ей лучше вспоминалось - как Костик упал с велосипеда, а потом еще раз, и на коленке остался шрам. Как Костик ложился спать с грязными ногами, как он пил какао и не вытирал «усы», а облизывал языком, а она ругалась…
Мама готовила, убирала, полола грядки, собирала черешню и возила продавать на рынок и работала вместо бабушки. Ездила и писала репортажи. Правда, выбирала соседние села, чтобы мать не заметила. Подписывалась она именем и фамилией матери. Непонятно для чего. В редакции и так все все знали. Героям репортажей было все равно. А бабушка ничего не замечала.
- Мама, так нельзя, - уговаривала мама бабушку.
- Почему именно ты осталась? Не они, а ты… - прошептала бабушка…
…Бабушка провела у Варжетхан три дня. Гадалка заваривала травы, читала молитвы, бросала бобы. Подходила, поила подругу отварами, кормила с ложки. Бабушка лежала в той же позе, в какой ее положили в тот вечер. Лежала и молчала.
- Все, вставай, - подошла к ней Варжетхан на третий день.
- Не хочу, - ответила бабушка.
- Кто тебя спрашивает - хочу, не хочу. Вставай. У тебя есть дочь, внучка будет. Вставай.
- Какая внучка?
- Мария, Ольга в твою честь назовет.
- Что ты говоришь? Кто Ольгу замуж возьмет? Не морочь мне голову.
- Я гадалка, ты что, забыла?
- Какая ты гадалка? Ты просто очень давно живешь на этой земле.
- Вот поэтому я тебе говорю - у тебя будет внучка, которую Ольга назовет в честь тебя. И не спорь со мной. Все, иди.
- Я не хочу. Можно, я у тебя еще побуду? И дай мне тот отвар, от которого я засыпаю.
- Нельзя больше. Хватит. Иди, - сказала Варжетхан и вывела бабушку во двор.
- Почему ты меня не предупредила про Костика? - обернулась бабушка. - Ты ведь знала, чувствовала. Почему не сказала?
Варжетхан махнула рукой и начала шептать молитву по-осетински.
Бабушка тогда не поседела - поседела она еще на войне, а облысела. Волосы выпадали клочьями.
…Бабушка даже не повернула головы. Мама остановилась как вкопанная.
- Пусть у меня побудет, - сказала маме Варжетхан, - иди домой.
- Мама…
- Где Костик?! - неожиданно крикнула бабушка, схватив дочь за руку.
- Мамочка… - заплакала мама.
- А?! - крикнула бабушка. - Костик дома?
На крик сбежались женщины и загалдели - кто-то нес воду, кто-то опять усаживал бабушку на складной стульчик.
- Где Костик? Где Костик? Ольга, где твой брат? - продолжала кричать бабушка, выглядывая из-за спин женщин.
Мама сидела под тутовым деревом и плакала, вздрагивая всем телом от каждого крика.
- А ну замолчите все, - сказала по-осетински Варжетхан. Сказала очень тихо. Женщины враз смолкли.
Варжетхан подхватила бабушку под мышки, как грудного ребенка - аккуратно, но крепко и твердо, и повела в дом. Откуда у этой женщины, которая без палки не могла стоять, взялись силы - неизвестно.
-Где Костик?! - продолжала кричать бабушка. Так кричат люди, потерявшие слух.
- Пойдем, пойдем, - уводила ее Варжетхан.
- Где мой сын? Ольга, скажи, где он? Почему ты молчишь? Ольга!
…Варжетхан вышла во двор к вечеру. Кивнула одной из молодых соседок - дальней родственнице, мол, стул принеси. Села рядом с бабушкой.
- На, поешь, - сказала она.
Варжетхан отломила маленький кусочек пирога и вложила его в рот бабушки. Бабушка прожевала. Так она ее и кормила - кусочек курицы, кусочек помидора. Бабушка послушно открывала рот и жевала.
- Ну вот, хорошо, - кивнула Варжетхан, - ноги у меня совсем болят. К дождю, наверное. Надо песку купить - на варенье. Мешок сразу взять, как считаешь?
Варжетхан сидела и по-осетински рассказывала бабушке о своих ногах и заботах. Бабушка молчала и смотрела вдаль. Мимо по двору бегали дети, женщины носили воду из колонки, развешивали белье… Украдкой они бросали взгляд, но никто не решался подойти, пока Варжетхан сама не позвала. Старуху все не только уважали, но и побаивались.
- Поздно уже. Домой не ходи. Пойдем, у меня ляжешь, - сказала Варжетхан, тяжело поднимаясь со стульчика. Она кивнула родственнице - «приготовь постель».
Тут во двор влетела моя мама, которая к тому моменту успела обежать всех соседей. Наконец кто-то сказал, что видел, как бабушка шла по улице Ленина. Значит, к Варжетхан.
- Мама, мама! - кинулась к бабушке моя мама…
…Все говорят, что дочь похожа на папу. Но когда она поворачивает голову так, чуть с наклоном - становится копия бабушки. То есть прабабушка. Я это вижу. Это увидела и мама. Она взяла ее на руки и прижала. Так крепко, что я думала - раздавит. Она ей что-то прошептала на ушко. Я не стала спрашивать что. Она часто уходит в себя. Мне кажется, что она до сих пор ругается с бабушкой. Или не ругается, а рассказывает ей про правнуков.
Говорят, что детей и внуков любят одинаково. Ничего подобного. Мама сделала свой выбор - она любит Васю и не скрывает этого.
«Я все равно будут любить тебя больше всех», - услышала я недавно, как она шепчет внуку.
- Больше, чем Симу? - удивился он, привыкший к тому, что я не выделяю одного из детей.
- Да, тебя - больше всех, - твердо и уверенно заявила мама.
- Почему? - ошалел от радости Вася.
- Потому что ты - мой внук. Ты - мужчина. Ты - глава семьи. Ты - талант. Ты - продолжение моего рода.
Мама говорит это так торжественно, так… даже страшно… меня передергивает от волнения…
.Вася стоит в вестибюле роддома. Они с отцом приехали меня встречать. Вася путается в ногах и дергает ручку двери. До этого он лежал с температурой сорок. Всю ту неделю, которую я провела в роддоме. Врач сказала, что это из-за меня - на нервной почве.
- Васенька, малыш, я скоро вернусь. Потерпи еще чуть-чуть! - шепчу я в трубку. - Я тебя очень люблю!
- Я тебя сильнее люблю, - хрипит он.
- Нет, я тебя сильнее.
- Нет, я тебя.
Дома я кормлю грудью новорожденную девочку - Вася уже большой, и я прошу его выйти из комнаты и закрыть дверь. Я вижу, как он смотрит. Это мой взгляд. Муж его называет «вся скорбь еврейского народа». Мне хочется его обнять, посадить на колени и поговорить. Но на руках плачет девочка, Сима, которая не может ухватить грудь.
Вечером Вася застывает в проеме двери.
- Что ты хочешь? - спрашиваю я - Сима только-только уснула.
- Ты… можешь полежать со мной?
- Ты же уже взрослый! - говорит муж. Он страдает от того, что не может лактировать, и на время кормления вынужден выпускать дочь из рук.
Вася уходит. Он не плачет. Плачу я.
Вася нашел своего старого медвежонка и обнялся с ним. Я ложусь, прижимаюсь.
- Ты меня хоть любишь? - спрашивает он.
- Ты моя жизнь, - отвечаю я.
- А Сима?
- И Сима.
- А кого она будет любить больше всех?
- Тебя. Только ты ее тоже люби.
Вася достает сестренку из коляски и, внимательно глядя ей в глаза, говорит: «Я твой старший брат. Я тебя люблю»…
…Я до сих пор спрашиваю у мамы, любит ли она меня…
Она меня редко целовала в детстве. И бабушка тоже. Я была не одна такая. Вот не помню я ни одной подружки, которую мама целовала, когда та уходила погулять. Или встречала поцелуем после школы.
- Мама, а тебя бабушка целовала? - спросила я.
- Нет… Тогда время другое было…
- Ты меня хоть любишь?
- Любишь, не любишь… я не понимаю, что это такое. Ты моя жизнь.
- А Вася?
- Вася - моя страсть.
Мне всегда казалось, что мама меня не любит. Когда заставляла мыть полы, поднимая, а не отодвигая стулья. Когда учила готовить. Когда отправляла в новую школу, в другой город, к незнакомым людям…
Только теперь я понимаю, что это была безумная материнская любовь. Только благодаря этой любви мне ничего не страшно в жизни…
…- Ты меня хоть любишь?! - кричит мой сын Василий, когда я прошу его сделать то, что он не хочет, - уроки, уборку…
Дети часто об этом спрашивают. И остаются совершенно равнодушными, когда им отвечаешь: «конечно, люблю», «не говори глупости», «как ты можешь такое спрашивать?» и тому подобное.
Они хотят слышать «я тебя люблю» через каждые пять минут. К ним нужно подходить и надоедать с поцелуями. Они будут отмахиваться, вытираться и говорить: «Ну хватит!» И будут ждать, когда ты снова подойдешь и начнешь чмокать в шею, в руку, в нос - куда придется.
Когда Вася был маленький, я старалась сдерживаться. Он мальчик, с ним нельзя сюсюкаться, нельзя облизывать.
Сейчас я уже не сдерживаюсь. Наверстываю упущенное. Заворачиваю по вечерам в одеяло так, чтобы даже повернуться не смог, и начинаю зацеловывать. Он хохочет и вырывается.
Маленькую Симу целуют все безостановочно.
- Слушай, мы ее уже затискали, - сказала я мужу.
- А зачем мы ее рожали? - удивился он. - Чтобы целовать и тискать…
…Мама начала ругаться. Я знала, что она кричит от страха и от бессилия - она не может мне помочь, не может сделать так, чтобы мне было легче. И вместо этого произносит банальные бабские фразы типа: «Ты знала, на что шла, когда рожала второго ребенка!»
Именно поэтому она когда-то переехала жить за город. Чтобы ненароком не вмешаться в мою жизнь. Чтобы дать мне возможность жить самой так, как я считаю нужным.
- Я не лезу к тебе со своими замечаниями, не треплю тебе нервы и не сижу у тебя на шее, - говорит она.
И никак не может понять, что я хочу, просто мечтаю о том, чтобы она лезла ко мне, трепала нервы и сидела на шее. Я по ней безумно скучаю. Так сильно, что все время с ней разговариваю. Советуюсь, рассказываю про детей, про работу. Я могу ей позвонить в любой момент. Но не нарушаю этот заключенный ею не пойми с кем, скорее с самой собой, пакт о невмешательстве в мою жизнь. Не звоню, потому что запросто могу услышать, что ей некогда или она занята, хотя совершенно точно знаю, что ей есть когда.
- Мама, почему ты мне не звонишь?
- Зачем?
- Просто поговорить.
- Тебе больше заняться нечем? Если что-то случится, я позвоню. Точнее, тебе позвонят. Ты же знаешь, я паспорт всегда с собой ношу. Чтобы легче было опознать.
- Мам, перестань так шутить. Пожалуйста. Я уже не воспринимаю такие шутки.
- Что ты от меня хочешь? Я уже старая и тупая.
- Неправда. Ты еще молодая и мудрая.
- Я уже давно ничего в этой жизни не понимаю. Не хочу понимать. Уже ничего не хочу.
Я смотрю на Симу и хочу… Хочу быть ей должна. Столько, сколько смогу. Столько, сколько выдержу. И пусть она пьет из меня кровь. Пусть всю выпьет, только не перестанет во мне нуждаться. Пусть зовет, просит, требует.
Моя мама мечтала о том, чтобы я выросла сильной и, по ее собственному выражению, «не пропала в этой жизни». Я выросла сильной и теперь хочу, чтобы моя дочь выросла слабой…
…- Я тебе вообще ничего не должна! Я тебя родила! Я твоя мать! Что ты из меня кровь пьешь?!
- Моя мама стояла в коридоре, срывала с вешалки куртку, кричала и плакала.
Мама приехала рано утром в субботу. Обычно она приезжает уже после завтрака - когда мы все красивые, умытые и улыбающиеся. А тут приехала специально рано, чтобы накормить завтраком. И увидела меня, свою дочь, - уставшую, задерганную, еще не восстановившуюся после родов. Увидела внука с синими кругами под глазами, худющего и измотанного к концу учебного триместра. Увидела зятя, который в этой ранний час был похож на старую грустную панду. И маленькую девочку, свою внучку, которая, услышав незнакомые звуки, начала плакать навзрыд.
Мама ушла на кухню. Гренки сгорели, кофе убежал.
Тут прибежала я - варить кашу. Мама, решившая сварить борщ, мне мешала.
- Мам, давай ты потом все приготовишь?
Вот с этого все и началось, как начинаются скандалы в большинстве семей. С ерунды. С фразы, которую потом никто не помнит…
…Я не знаю, как воспитывать девочек. Совершенно ничего в них не понимаю.
Когда Серафиме, Симе, так зовут мою дочь, было несколько месяцев, я испугалась до обморока. Я же помню, какая должна быть грудь у младенца! Я же вырастила сына Василия, в конце концов! У Симы с грудью явно было что-то не то. Я вызвала врача.
- Что с ней? - спросила я, когда врач послушала и посмотрела малышку.
- Поздравляю, - ответила врач, - вы родили девочку. Маша, это молочная железа!!!
Я ей нужна, и это самое для меня удивительное. Когда я брала маленького сына на руки, он начинал активно дрыгать ногами и сползать с «ручек». Ему нужно было ползать, ходить, только не сидеть на руках.
- Что? Что? Я не понимаю! Почему она плачет? - спрашивала я мужа, когда Сима хныкала. Я хватала ее на руки и прижимала к себе. Девочка замолкала.
- Наверное, она так просит, чтобы ее поносили, - сказал муж.
Мы носим ее по очереди. Оба до сих пор удивленные.
- У нее какашки черного цвета! - кричу я мужу. - Скорее дай мне телефон! Почему они черные? Это желудок! Нет, кишечник! У нее даже язык черный! Как у собаки чау-чау!
И уже с телефоном в руке, набирая номер врача, вспоминаю, как точно так же кричала девять лет назад, когда накормила сына черникой. Только тогда я была покрепче нервами…
Я только сейчас поняла, что это такое. Кровиночка. Я веду себя как животное - могу лишь нюхать своего детеныша, кормить и облизывать. Когда она только родилась, я закрывалась в комнате и мечтала только об одном - чтобы к нам никто не заходил. Я, словно волчица или собака, бросалась на тех, кто меня тревожил и хотел ее забрать у меня. Я не хотела гостей, не хотела мужа, маму, сына, никого не хотела. Мне нужна была только моя девочка. Это прошло. Не до конца - я по-прежнему очень тяжело от нее отлипаю, но уже могу спокойно пережить двухчасовое расставание. Это правильно. Так должно быть. Но то ощущение я помню до сих пор, как муж помнит ощущение в ладони, когда он клал руку мне на живот.
Я стала мамой девочки. Теперь я всегда во всем буду виновата. Теперь я должна буду бросать все и бежать к ней. Теперь я буду всю жизнь бояться за ее здоровье. Теперь я буду сидеть с внуками. Теперь я поняла, насколько сильно я люблю свою маму и насколько сильно она любила меня. Чтобы это понять, мне нужно было родить девочку. Чтобы решиться написать про маму, я должна была сама стать мамой. Такой маленькой, удивительно красивой малышки, с длинными ресничками, бровками, глазками и пухлыми губками. Я смотрю на нее и умираю от счастья.
Эта книга не только о моей маме и ее жизни, но и о матерях - женщинах и даже мужчинах, которые стремились к одному: «быть хорошей матерью». Я расскажу о маме не в хронологическом порядке, а в том, в каком я вспоминала свое детство. Память так часто шутит - цепляется за какую-то незначительную деталь из настоящего, и раз - ты уже не здесь, а в тех временах, которые старалась все эти годы забыть или, наоборот, хранила как воспоминание…
Сны мне снились одни и те же. Сны состояли из запахов.
Влажно и радужно, словно нарисованный в воздухе акварелью, появлялся запах лета, призрачных ночных берез, дождей, коротких, как минутная работа сапожника, нежности. Затем густо и лениво наплывал запах осени, словно нарисованный маслом, запах просмоленных мачт сосен и осин, печали. Белый, стылый, неживой, нарисованный будто бы мелом, сменял запах осени вкус зимы. Сны - сбывались.
Вы подали надежды свет,
И последовал простой совет:
«Раз уж веришь в чудо,
Думаем не будет худо,
Душонку бренную продать
Что бы всю власть отдать»