Слегка зачах тот двор в Одессе,
Где нас дурманил страсти хмель.
Здесь попка чудная на Песе
Разъелась в тухес шесть икс эль.
Стареет, жаль, Одесса-мама,
Как ни молись и ни проси,
Лишь не меняется упрямо
В зелёной бронзе дю Плесси.
Извечно молод, свеж и строен
Стоит Арман Эммануэль.
И не в пример меня спокоен,
Что Песин тухес шесть икс эль…
— Розочка, а кем вам приходится Соломон Маркович?
— Ой, вы знаете, он такой настойчивый! Вот и приходится…
Мужчина в обнажённых телесах,
Пардон, вы из какого вышли леса?
Имею я сказать, шо тут Одесса,
А вы зашли в трамвай в одних трусах!
Какой такой растил вас дикий край,
Шо вы, не понимая ни бельмеса,
Как поц, с которых морщится Одесса,
Свой тухес погрузили на трамвай?
Есть у Одессы собственный фасон,
И им всегда гордились одесситы,
А глазом видеть ваши целлюлиты
Кошмарней, чем за немцев видеть сон.
Наденьте вы, хотя бы, лапсердак.
Какие только родют вас балбесы?
А лучше… Уезжайте из Одессы,
Тут и без вас немножечко бардак.
«АХ, ОДЕССА, ЖЕМЧУЖИНА У МОРЯ…» ИСТОРИЯ ЖИЗНИ АВТОРА ПЕСНИ МОДЕСТА ТАБАЧНИКОВА
13 августа 1913 года, 95 лет назад, родился Модест Табачников, будущий композитор, чьи песни «Ах, Одесса, жемчужина у моря», «Дядя Ваня», «Давай закурим», «Цветочница Анюта», «Ты одессит, Мишка!» и другие распевало не одно поколение советских людей.
Странный вопрос: откуда родом автор всех этих песен. Вы ещё сомневаетесь, что рождение маленького Модеста произошло в Одессе? И напрасно. Всё было именно там!
Любовь к музыке не могла не родиться в сердце этого шустрого мальчишки. Да и как без песни в Одессе, где поет не только душа, но и сердце. Вот и Мотя, как звали его окрестные мальчишки, рано увлёкся музыкой, играл в духовом оркестре, в оркестре народных инструментов при фабричном клубе. Был в какой-то мере знаменит, потому что не каждому одесситу доверят выходить на сцену.
В 1931 году, после окончания школы, 18-летний Модест поступил на дирижерский факультет Одесского музыкально-театрального института, где явно не терял времени даром, начав сочинять музыку.
О создании песни «Ах, Одесса, жемчужина у моря» существует немало легенд. Говорят, что в 1936 году Модест пришёл в ресторан гостиницы «Лондонская» проведать своих друзей-музыкантов, которые «лабали» в этом увеселительном заведении. Пока друзья наяривали какую-то мелодию, Табачников терпеливо их ожидал. Они играли вдохновенно, весело, и оттого, что чувства его переполняли, композитор начал набрасывать на салфетке ноты будущей песни.
Подошедшие друзья тут же попробовали всё наиграть на инструменте, а кто-то выпалили слова: «Ах, Одесса, жемчужина у моря». А дальше, как это иной раз случалось с народными песнями, каждый доморощенный поэт подставлял под музыку свой куплет. В каком году был оформлен тот вариант, который нам известен, трудно сказать. Многие приписывают слова Аркадию Дмитриевичу Звездину (Аркаше Северному) на том основании, что его перу принадлежат такие известные приблатненные перлы, как «Жора, подержи мой макинтош», «В семь сорок», «Школа бальных танцев», «Мясоедовская улица моя», «На Дерибасовской открылася пивная».
Сомневаюсь, что это чистая правда хотя бы потому, что к моменту рождения Аркадия песня уже жила, как минимум, три года.
Но вернёмся к Модесту Табачникову. После того, как «Жемчужина» расползлась по свету, как прореха на старой обветшавшей ситцевой рубахе, композитору поступало много предложений от поэтов, которые пытались с его помощью оставить свой след в истории. Но далеко не всем это удавалось. Как, например, поэту Галлу, который сочинил стихи о хорошем и пригожем дяде Ване. Кстати, без самого активного участия Клавдии Шульженко дело не обошлось. Именно благодаря ей песня стала широко популярна в предвоенные годы.
В 1943 году та же Шульженко включила в свой концерт и другую песню Табачникова — «Давай закурим».
Но мало кто знает, что и у этой песни судьба была в чём-то похожей на «Жемчужину». Здесь тоже вначале родилась мелодия, а уж потом к ней были написаны стихи. Дело в том, что с началом войны Модеста Ефимовича назначили музыкальным руководителем Ансамбля песни и пляски 2-й гвардейской армии. В программу к 24-й годовщине Октябрьской революции, осенью 1941 года, композитор сочинил несколько мелодий, которые предложил своему соавтору Илье Френкелю. Одна из этих мелодий стала песней «Давай закурим».
Вот только со словами случилась конфуз. Бригадный комиссар Рюмин, возглавлявший отдел пропаганды и агитации Южного фронта, которому композитор принёс и пропел эту песню, тоном, не терпящим возражений, заявил: «Никому эта твоя песня не нужна. Что это я буду вспоминать про то, что ты дал мне закурить? Вот если бы снарядами поделился или автоматный диск с патронами передал бы, тогда другое дело». Не очень-то верил в успех и первый исполнитель песни — Аркадий Явник (Воронцов). Но песня упорхнула и тут же стала любимой у фронтовиков. Про песню «Давай закурим» Константин Симонов как-то сказал, что не было такого фронта, на котором бы её не пели. И что написать эту песню мог только человек, по-настоящему знающий, что такое война и что такое солдатская жизнь на войне…
Кстати, в послевоенном варианте, который написал другой поэт — М. Либин — появились слова, рассказывающие о том, как
…Весёлый старшина в мае, в сорок пятом, с верным автоматом по улицам Берлина прошагал…
Игорь, не мучьте инструмент
После Победы Модест Ефимович написал тоже немало интересных песен. Мало кто знает, что маятник его предпочтений однажды качнулся от любимой Одессы так широко, что угодил прямо на Север. И хотя народ распевал «чукотскую народную песню» — «Пароходы — хорошо, самолёты — хорошо, а олени — лучше», мало кто знал, что и её музыку написал «одессит в крови» Табачников.
А каким остроумным он оставался до конца дней своей жизни! Знаменитый советский иллюзионист Игорь Кио вспоминал такую историю: однажды Модест Табачников пришёл в гости к его родителям, и те решили похвастать талантами своих детей. Игорь сыграл на рояле «Одинокую гармонь», а его брат — «Дунайские волны». Послушав игру юных дарований, Модест Ефимович спросил их отца: «И сколько ты за все это заплатил?». Тот назвал сумму. Табачников тут же выдал: «За эти деньги ты мог бы пригласить Рихтера, и он бы тебе месяц играл!».
За годы своей композиторской деятельности Табачников написал несколько оперетт («Сенсация», «Люблю, люблю» и другим), музыку к шести десяткам драматических спектаклей и 7 кинофильмам, более 230 песен. Но его талант государство оценило слишком поздно — присвоив звание «Заслуженный деятель искусств РСФСР» только в 1976 году, когда уже композитор болел. Он прожил в новом, 1977 году, только 31 день…
Мы жили в одной комнате коммуналки на углу Комсомольской и Чкалова. На втором этаже, прямо над садиком «Юный космонавт». В сталинках была хорошая звукоизоляция, но днем было тихонько слышно блямканье расстроенного садиковского пианино и хоровое юнокосмонавтское колоратурное меццо-сопрано.
Когда мне стукнуло три, я пошел в этот же садик. Для этого не надо было даже выходить из парадной. Мы с бабушкой спускались на один этаж, она стучала в дверь кухни — и я нырял в густое благоухание творожной запеканки, пригорелой кашки-малашки и других шедевров детсадовской кулинарии.
Вращение в этих высоких сферах потребовало, чтобы во мне все было прекрасно, — как завещал Чехов, — и меня впервые в жизни повели в парикмахерскую.
Вот тут-то, в маленькой парикмахерской на Чкалова и Советской Армии, я и познакомился со Степаном Израйлевичем.
Точнее, это он познакомился со мной.
В зале было три парикмахера. Все были заняты, и еще пара человек ждали своей очереди.
Я никогда еще не стригся, был совершенно уверен, что как минимум с меня снимут скальп, поэтому ревел, а бабушка пыталась меня взять на слабо, сочиняя совершенно неправдоподобные истории о моем бесстрашии в былые времена:
— А вот когда ты был маленьким…
Степан Израйлевич — высокий, тощий старик — отпустил клиента, подошел ко мне, взял обеими руками за голову и начал задумчиво вертеть ее в разные стороны, что-то бормоча про себя. Потом он удовлетворенно хмыкнул и сказал:
— Я этому молодому человеку буду делать голову!
От удивления я заткнулся и дал усадить себя в кресло.
Кто-то из ожидающих начал возмущаться, что пришел раньше.
Степан Израйлевич небрежно отмахнулся:
— Ой, я вас умоляю! Или вы пришли лично ко мне? Или я вас звал? Вы меня видели, чтобы я бегал по всей Молдаванке или с откуда вы там себя взяли, и зазывал вас к себе в кресло?
Опешившего скандалиста обслужил какой-то другой парикмахер. Степан Израйлевич не принимал очередь. Он выбирал клиентов сам. Он не стриг. Он — делал голову.
— Идите сюда, я буду делать вам голову. Идите сюда, я вам говорю. Или вы хочете ходить с несделанной головой?!
— А вам я голову делать не буду. Я не вижу, чтобы у вас была голова. Раечка! Раечка! Этот к тебе: ему просто постричься.
Степан Израйлевич подолгу клацал ножницами в воздухе, елозил расческой, срезал по пять микрон — и говорил, говорил не переставая.
Все детство я проходил к нему.
Стриг он меня точно так же, как все другие парикмахеры стригли почти всех одесских мальчишек: «под канадку».
Но он был не «другой парикмахер», а Степан Израйлевич. Он колдовал. Он священнодействовал. Он делал мне голову.
— Или вы хочете так и ходить с несделанной головой? — спрашивал он с ужасом, случайно встретив меня на улице. И по его лицу было видно, что он и представить не может такой запредельный кошмар.
Ежеминутно со смешным присвистом продувал металлическую расческу — будто играл на губной гармошке. Звонко клацал ножницами, потом брякал ими об стол и хватал бритву — подбрить виски и шею.
У Степана Израйлевича была дочка Сонечка, примерно моя ровесница, которую он любил без памяти, всеми потрохами. И сколько раз меня ни стриг — рассказывал о ней без умолка, взахлеб, брызгая слюной от волнения, от желания выговориться до дна, без остатка.
И сколько у нее конопушек: ее даже показывали врачу. И как она удивительно смеется, закидывая голову. И как она немного шепелявит, потому что сломала зуб, когда каталась во дворе на велике. И как здорово она поет. И какие замечательные у нее глаза. И какой замечательный у нее нос. И какие замечательные у нее волосы (а я таки немножко разбираюсь в волосах, молодой человек!).
А еще — какой у Сонечки характер.
Степан Израйлевич восхищался ей не зря. Она и правда была очень необычной девочкой, судя по его рассказам. Доброй, веселой, умной, честной, отважной. А главное — она имела талант постоянно влипать в самые невероятные истории. В истории, которые моментально превращались в анекдоты и пересказывались потом годами всей Одессой.
Это она на хвастливый вопрос соседки, как сонечкиной маме нравятся длиннющие холеные соседкины ногти, закричала, опередив маму: «Еще как нравятся! Наверно, по деревьям лазить хорошо!».
Это она в трамвае на вопрос какой-то тетки с детским горшком в руках: «Девочка, ты тут не сходишь?» ответила: «Нет, я до дома потерплю», а на просьбу: «Передай на билет кондуктору» — удивилась: «Так он же бесплатно ездит!».
Это она на вопрос учительницы: «Как звали няню Пушкина?» ответила: «Голубка Дряхлая Моя».
Сонины остроты и приключения расходились так стремительно, что я даже частенько сначала узнавал про них в виде анекдота от друзей, а потом уже от парикмахера.
Я так и не познакомился с Соней, но обязательно узнал бы ее, встреть на улице — до того смачными и точными были рассказы мастера.
Потом детство кончилось, я вырос, сходил в армию, мы переехали, я учился, работал, завертелся, растерял многих старых знакомых — и Степана Израйлевича тоже.
А лет через десять вдруг встретил снова. Он был уже совсем дряхлым стариком, за восемьдесят. По-прежнему работал. Только в другой парикмахерской — на Тираспольской площади, прямо над «Золотым теленком».
Как ни странно, он отлично помнил меня.
Я снова стал заходить к старику. Он так же торжественно и колдунски «делал мне голову». Потом мы спускались в «Золотой теленок» и он разрешал угостить себя коньячком.
И пока он меня стриг, и пока мы с ним выпивали — болтал без умолку, брызгая слюнями. О Злате — родившейся у Сонечки дочке.
Степан Израйлевич ее просто боготворил. Он называл ее золотком и золотинкой. Он блаженно закатывал глаза. Хлопал себя по ляжкам. А иногда даже начинал раскачиваться, как на еврейской молитве.
Потом мы расходились. На прощанье Степан Израйлевич обязательно предупреждал, чтобы я не забыл приехать снова:
— Подумайте себе, или вы хочете ходить с несделанной головой?!
Больше всего Злата, по словам Степана Израйлевича, любила ириски. Но был самый разгар проклятых девяностых, в магазинах было шаром покати, почему-то начисто пропали и они.
Совершенно случайно я увидел ириски в Ужгороде — и торжественно вручил их Степану Израйлевичу, сидя с уже сделанной головой в «Золотом теленке».
— Для вашей Златы. Ее любимые.
Отреагировал он совершенно дико. Вцепился в кулек с конфетами, прижал его к себе и вдруг заплакал. По-настоящему заплакал. Прозрачными стариковскими слезами.
— Злата… золотинка…
И убежал — даже не попрощавшись.
А вечером позвонил мне из автомата (у него давно был мой телефон), и долго извинялся, благодарил и восхищенно рассказывал, как обрадовалась Злата этому немудрящему гостинцу.
Когда я в следующий раз пришел делать голову, девочки-парикмахерши сказали, что Степан Израйлевич пару дней назад умер.
Долго вызванивали заведующего. Наконец, он продиктовал домашний адрес старого мастера, и я поехал туда.
Жил он на Мельницах, где-то около Парашютной. Нашел я в полуразвалившемся дворе только в хлам нажравшегося дворника.
Выяснилось, что на поминки я опоздал: они были вчера. Родственники Степана Израйлевича не объявлялись (я подумал, что с Соней и Златой тоже могло случиться что-то плохое, надо скорей их найти).
Соседи затеяли поминки в почему-то не опечатанной комнате парикмахера. Помянули. Передрались. Танцевали под «Маяк». Снова передрались. И растащили весь небогатый скарб старика.
Дворник успел от греха припрятать у себя хотя бы портфель, набитый документами и письмами.
Я дал ему на бутылку, портфель отобрал и привез домой: наверняка, в нем окажется адрес Сони.
Там оказались адреса всех.
Отец Степана Израйлевича прошел всю войну, но был убит нацистом в самом начале 1946 года на Западной Украине при зачистке бандеровской погани, которая расползлась по схронам после нашей победы над их немецкими хозяевами.
Мать была расстреляна в оккупированной Одессе румынами, еще за пять лет до гибели отца: в октябре 1941 года. Вместе с ней были убиты двое из троих ее детей: София (Сонечка) и Голда (Злата).
Никаких других родственников у Степана Израйлевича нет и не было.
Я долго смотрел на выцветшие справки и выписки. Потом налил до краев стакан. Выпил. Посидел с закрытыми глазами, чувствуя, как паленая водка продирает себе путь.
И только сейчас осознал: умер единственный человек, кто умел делать голову.
В последний раз он со смешным присвистом продул расческу. Брякнул на стол ножницы. И ушел домой, прихватив с собой большой шмат Одессы. Ушел к своим сестрам: озорной конопатой Сонечке и трогательной стеснительной Злате-Золотинке.
А мы, — все, кто пока остался тут, — так и будем теперь до конца жизни ходить с несделанной головой.
Или мы этого хочем?
…на дверях квартиры можно встретить табличку: «Без стука не входить и просьба не стучать!»
…на вопрос о национальности родителей пишут: «Папа еврей, а мама наоборот».
…указывая Вам на пьяного под забором, прохожий скажет: «За что так любить пить, я Вас спрашиваю?!»
…кондуктор трамвая, видя беспризорного оборванца, грустно выдохнет: «Ехай за мой счет, урод, пока государство не знает!»
…ребёнок, прервав ссору родителей, скажет: «Папа, сделай так, чтобы было!»
…на вопрос отца: «Знаешь, что люди живут не вечно?» — маленький сын ответит: «Не бойся, папа, мы будем мучиться долго!»
…на жалобу «Мне скучно», — Вам скажут: «Купите пианино!»
Четыре года не забытой боли
Четыре года подлости и лжи
Там, где асфальтом «Куликово поле»
Начало было огненной межи
И помрачнев, Одесса озорная
Улыбку спрячет на лице своём
Через кордон полиции взирая
Второго мая на проклятый дом…
Украина, г. Николаев, 28 апреля 2018 г.
— Я вот что вам таки скажу, Сема: не надувайте резиновую женщину слишком быстро. А не то получится — дама готова к сексу, а у вас голова кружится.
Фанат группы ОддисС, получил незачёт по Русскому языку, за то, что написал Одесса и Одиссей с двумя «Д».
- Сарочка, вы позволите вами повосхищаться?
- А руками трогать будете?
- Конечно нет.
- Ну, а смысл тогда?
- Мойша, вы спали с моей женой?
- Одну минуточку, сейчас посмотрю (листает блокнот). Да, я спал.
- Я недоволен.
- Минуточку (листает блокнот). Я тоже…
- Послушайте, Шнеерзон, когда я смотрю на вас, мне кажется, шо ваша мама не хотела, а папа не старался!
Если что-то дают бесплатно, берите деньгами.
Одесская мама выговаривает сыну:
- Иди, женись, иди… Делай маму сиротой!
Надо было пойти в аптеку забрать лекарство.
Погода, конечно, «радует» - лёгкий нежный снежок, а хочется снегопада. Новый год же скоро.
Выхожу из парадной, смотрю, возле джипа Дениса стоит группа, в составе: Денис, Славик, друг Славика Дима и тщедушное существо в форме атошника. Перепуганный донельзя, ибо три таких лба рядом под «субботним настроением»))
У Славика подмышкой в пакете рыба.
Подхожу ближе.
Славик:
- О, Марриночка, привет, рыба не нужна?..
- Нет, неси домой Оле.
Денис:
- Привет, сестра-сепаратистка.
Спрашиваю:
- Что тут происходит?
Денис:
- Вот, спрашиваем чей Крым, и пусть споёт гимн России.
Славик:
- Да, да, пусть споёт. гимн.
Дима:
- Славик, а ты то сам хоть слова знаешь?
Славик:
- А как же, - и запел фальцетом: «Союз нерушимый Республик народных… сплатила навеки…»
Дима:
- Придурок, мляя, это гимн Советского Союза.
Славик:
- Я рождён в Совеском Союзе, сделан я в СССР.
И тут тщедушное существо (шах и мат ватники) проблеяло:
- Неправильно поёте, нужно петь «Россия Великая наша Держава, Россия Великая наша страна.» - причём, ставил ударения.
Три соляных столба замерли с открытыми ртами.
Хохотала до слёз… Суббота, такая суббота!))