Нева Петровна, возле вас - всё львы.
Они вас охраняют молчаливо.
Я с женщинами не бывал счастливым,
вы - первая. Я чувствую, что - вы.
Послушайте, не ускоряйте бег,
банальным славословьем вас не трону:
ведь я не экскурсант, Нева Петровна,
я просто одинокий человек.
Мы снова рядом. Как я к вам привык!
Я всматриваюсь в ваших глаз глубины.
Я знаю: вас великие любили,
да вы не выбирали, кто велик.
Бывало, вы идете на проспект,
не вслушиваясь в титулы и званья,
а мраморные львы - рысцой за вами
и ваших глаз запоминают свет.
И я, бывало, к тем глазам нагнусь
и отражусь в их океане синем
таким счастливым, молодым и сильным…
Так отчего, скажите, ваша грусть?
Пусть говорят, что прошлое не в счет.
Но волны набегают, берег точат,
и ваше платье цвета белой ночи
мне третий век забыться не дает.
Читаю мемуары разных лиц.
Сопоставляю прошлого картины,
что удается мне не без труда.
Из вороха распавшихся страниц
соорудить пытаюсь мир единый,
а из тряпья одежки обветшалой -
блистательный ваш облик, господа.
Из полусгнивших кружев паутины -
вдруг аромат антоновки лежалой,
какие-то деревни, города,
а в них - разлуки, встречи, именины,
родная речь и свадеб поезда;
сражения, сомнения, проклятья,
и кринолины, и крестьянок платья…
Как медуница перед розой алой -
фигуры ваших женщин, господа…
И не хватает мелочи, пожалуй,
чтоб слиться с этим миром навсегда.
Плывет в тоске необьяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.
Плывет в тоске необьяснимой
пчелиный ход сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.
Плывет в тоске необьяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывет в тоске необьяснимой.
Плывет во мгле замоскворецкой,
плывет в несчастие случайный,
блуждает выговор еврейский
на желтой лестнице печальной,
и от любви до невеселья
под Новый год, под воскресенье,
плывет красотка записная,
своей тоски не объясняя.
Плывет в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льется мед огней вечерних
и пахнет сладкою халвою,
ночной пирог несет сочельник
над головою.
Твой Новый год по темно-синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необьяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.
В местах, где на граните Петербурга
забыло время то царапину, то шрам,
и тихий свет от солнечного круга
ложится без теней по берегам,
на мостиках горбатых по Фонтанке
и вдоль резных оград особняков
и в солнце, и в туманы спозаранку
встречаю ленинградских стариков.
Их лица, словно карты странствий дальних,
испещрены дорогами времен,
и свет в глазах туманный и хрустальный
скрывает связь событий и имен.
В их памяти лежит тяжелым кладом
эпоха ожиданий и надежд,
тревоги и восторги Петрограда
и ужасы нашествия невежд.
И шаркают они по листьям желтым,
шепча; и щурясь, и качая головой,
и хлеб насущный в сереньких кошелках
касается намокшей мостовой.
И в магазине долго и спокойно
считают мелочь тёплую с руки,
в нелегкий мир и в тягостные войны
ценить они учились медяки.
Их одиночества достойны поклоненья
и в безнадежности своей, и в чистоте,
но равнодушны молодые поколенья
к их краткой и печальной красоте.
На мостиках горбатых по Фонтанке
и вдоль резных оград особняков
и в солнце, и в туманы спозаранку
встречаю ленинградских стариков.
Все идешь и идешь,
и сжигаешь мосты.
Правда где, а где ложь,
слава где, а где стыд?
А Россия лежит
в пыльных шрамах дорог,
а Россия дрожит
от копыт и сапог.
Господа офицеры,
мне не грустно, о нет.
Господа офицеры,
я прошу вас учесть,
суд людской или Божий
через тысячу лет,
господа офицеры,
не спасет вашу честь.
Кто мне враг, кто мне брат,
разберусь как-нибудь.
Я российский солдат,
прям и верен мой путь.
Даже мать и отца,
даже дом свой забыть,
но в груди до свинца
всю Россию хранить.
Я врагов своих кровь
проливаю моля,
ниспошли к ним любовь,
о, Россия моя.
Господа офицеры,
голубые князья,
я конечно не первый
и последний не я.
Господа офицеры,
я прошу вас учесть,
кто сберег свои нервы,
тот не спас свою честь.
Давайте вместе посмеёмся, Вечерний Ургант настаёт!
В стране «советов» каждый прыщик на телеродины поёт.
Давно улыбок нет на лицах в автобусах, метро, в такси,
Усталые заботой маски, озлобленные до тоски…
И только в «ящике эйчдёвом» глумливый юмор целый год,
Да соловьём поют чинуши, о том как кормят наш народ.
Приматы стали богачами под крышей бывших «братанов»,
У них теперь другие крыши, растёт «по Форбсу» их улов.
А нам Глухарь («герой», однако!), и «ментовские фонари»,
Футбол российский, но без наших… ужастики и упыри…
От «мыла» тащатся старушки, отдав последнее за хлеб,
Их историческую память отмоет иностранный бред…
А тем, кто народился позже, жизнь знает только по хитам,
И день и ночь вбивают в мОзги презрение к своим отцам…
Не так мы жили и любили, не так мы строили дома,
Не так мы Родине служили, закладывали города…
Не так мы выходили в Космос и возводили ДнепроГэс,
Не так в войну мы шли в атаку, зачем-то сберегали лес…
Зачем-то вкалывали миром, чтобы страну восстановить,
А надо было хапать, хавать, из горла ближнего тащить!
И вместо мировой идеи о справедливости, добре -
Кукиш Газпромовский поставить как память нефтяной игле!
Он стар,
он похож на свое одиночество,
ему рассуждать о погоде не хочется.
Он сразу - с вопроса:
- А вы не из Витебска?..
Пиджак старомодный на лацканах вытерся…
Нет, я не из Витебска…
Долгая пауза.
А после - слова монотонно и пасмурно:
- Тружусь и хвораю…
В Венеции - выставка…
Так вы не из Витебска…
- Нет, я не из Витебска…
Он в сторону смотрит.
Не слышит, не слышит.
Какой-то нездешней далекостью дышит,
пытаясь до детства
дотронуться бережно…
И нету ни Канн, ни Лазурного берега,
ни нынешней славы…
Светло и растерянно
он тянется к Витебску, словно растение…
Тот Витебск его - пропыленный и жаркий -
приколот к земле каланчою пожарной.
Там свадьбы и смерти, моленья и ярмарки,
там зреют особенно крупные яблоки
и сонный извозчик по площади катит…
- Так вы не из Витебска?..
Деревья стоят
вдоль дороги навытяжку.
Темнеет…
…И жалко,
что я не из Витебска.
… И грянуло время
Сплошных прилагательных,
Все больше базарим, все меньше глаголим,
Уже не лечу, а качусь по касательной,
Судьбу предаю и не чувствую боли.
Почти примирившись с бескрылостью скотскою,
Купаю тщеславие в лохани бессилия,
А нынче хоронят Иосифа Бродского
В далеком Нью-Йорке. Вдали от России.
Но пурпурный гроб - нержавеющим остовом
Великой поэзии - сквозь круговерти
Плывет над Невой и Васильевским островом,
Куда не успел он вернуться за смертью.
Где снег заметает погосты и пастбища,
Где жил и грешил он с отвагой крылатой.
Да так, что, наверно, душе его страждущей
Тоскливо в раю, а в аду тесновато.
Он женщин любил даже в будни похмельные.
И круг карусельный, и ночь новогоднюю.
Но было в нем что-то
Почти запредельное,
За этот предел и шагнул он сегодня…
Простивший Россию
Без слов примирительных,
Рыдая от смеха и корчась от боли.
Прошедшее время его существительных
И в будущем времени
Будет глаголить.
Нет, поимённо всех мне не назвать,
В седую прядь отца - не целовать…
Сегодня праздник…
Праздник… или - нет?
Подняв бокал, я приглушаю свет…
… За выживших, за павших на полях,
На море, в небе, - на любой войне,
И всё равно - в мечетях иль церквях
Отпели их, приходят ли во сне…
За тех, кто пал я выпью, и за тех
Кто тыл хранил, работая за всех…
… А после - вдрызг я выброшу бокал,
Не дОлжно пить за тех, кто их продал…
Когда нам доведётся, дай нам бог
В бою геройском честно умереть,
Но огради - среди чужих дорог
От выстрелов нежданных - замереть…
Я верю в праздники с трудом…
В одной из «самых - самых» стран
Бомбили город мой и дом
Где жил отец мой - ветеран.
Когда опять гремит салют,
В слезах я думаю о нём.
… Он ждал, когда его убьют:
Бомбёжкой, голодом, огнём…
Мы стали злые и холодные,
Забыли сказок доброту.
За идиота принимаем мы Вежливость и доброту.
Зачем рожали мамы-матери,
Ведь не волками родились.
Зачем клыки свои оскалили,
Капканами обзавелись.
Давайте будем, по-хорошему,
Давай не будем мы, как прежние.
Взгляни на мир с улыбкой нежною,
Всем подари любовь безбрежную…
Copyright: Валерий Шушманов, 2013
Свидетельство о публикации 113 071 903 758
Как коротко смущение теперь,
Когда почти угасли в людях чувства,
Когда в словах - рычащий, грубый зверь,
Находит рык подобием искусства.
Притворство чувств заметно за версту
И хочется, бывает, раствориться,
Когда подходит лжепророк к холсту,
Дабы миссией красок притворится.
Творится - все! Деяния надежд
- Царь без одежд, без мысли облачений.
Как свора мух - собрание невежд,
Вершит судьбу страны и злоключений.
Гильзы плавили нежность снегов,
Дерзкий ветер рвал ворот рубахи-
Из вчерашних прокуренных снов,
От рожденья слезой и до плахи.
. Он упал у кирпичной стены,
Пальцы крестик сжимали упрямо-
Был героем прошедшей войны,
Снегом алым теперь его знамя…
А в открытых глазах- небеса,
Белый цвет у вишневого сада,
Красным солнцем взошли паруса
Над любимым дворцом Петрограда…
Он покинуть Россию не смог.
Приклонившись душой к изголовью,
Триколором ложится у ног
Синь небес, белый снег с алой кровью.
Зря люди так клеймят Иуду,
Кто в его шкуре побывал?
Обман и ложь всегда повсюду
Вершат дела и правят бал.
За три копейки продаются
Награды, должности, права,
Над честностью уже смеются…
Иудой стала вся страна.
В писаньях роются шакалы,
Себя не видя, всех клеймят,
И их звериные оскалы
Нам скоро белый свет затмят.
Оставьте прошлое в покое,
Уймите свой безумный пыл.
А сами? Что же вы такое?
Иуды? Нет! Он лучше был.
Есть посёлки в нашем крае и большие города…
Я ж, однажды, деревеньку полюбила навсегда.
В ней уютно, пахнет сеном, свежескошенной травой,
Каждый день, я словно в детство окунаюсь с головой.
Если даже я уеду в Сочи - теплые края,
По тебе скучать я буду, знай, хорошая моя!
Если я все земли мира вдруг случайно обойду,
Знаю, мест, своей деревни, я роднее не найду!!!