Наш берег песчаный и плоский,
заканчивающийся сырой
печальной и темной полоской,
как будто платочек с каймой.
Направо холодное море,
налево песочечный быт.
Меж ними, намокши от горя,
темнея, дорожка бежит.
Мы больше сюда не приедем.
Давай по дорожке пройдем.
За нами — к добру по приметам
следы отольют серебром.
Не пуля, так сплетня
их в гроб уложила.
Не с песней, а с петлей
их горло дружило.
И пули свистели,
как в дыры кларнетов,
в пробитые головы
лучших поэтов.
Им свищут метели.
Их пленумы судят.
Но есть Прометеи.
И пленных не будет.
Несется в поверья
верстак под Москвой.
А я подмастерье
в Его мастерской.
Свищу как попало,
и так, и сяк.
Лиха беда начало.
Велик верстак.
1957
Присела к зеркалу опять,
в себе, как в роще заоконной,
всё не решаешься признать
красы чужой и незнакомой.
В тоску заметней седина.
Так в ясный день в лесу по-летнему
листва зелёная видна,
а в хмурый — медная заметнее
Россию хоронят. Некрологи в прессе.
Но я повторяю - Россия воскресе.
Помолимся вместе за тех,
кто в отъезде,
за ближних и дальних
помолимся вместе,
за тех, кто страдает и кто в мерседесе,
за бомжа, что спит
не на вилле Боргезе,
пусть с помощью Божьей
Россия воскресе!
С первого по тринадцатое
нашего января,
сами собой набираются
старые номера.
Сняли иллюминацию,
но не зажгли свечей,
с первого по тринадцатое
жёны не ждут мужей.
С первого по тринадцатое -
пропасть между времён.
Вытру рюмашки насухо,
выключу телефон.
Дома, как в парикмахерской,
много сухой иглы,
простыни перетряхиваются,
не подмести полы.
Вместо метро Вернадского
кружатся дерева,
сценою императорской
кружится Павлова.
Только в России празднуют
эти двенадцать дней,
как интервал в ненастиях
через двенадцать лет.
Вьюгою Патриаршею
позамело капот,
в новом несостоявшееся
старое настаёт.
Я закопал шампанское
под снегопад в саду,
выйду с тобой с опаскою:
вдруг его не найду.
Нас обвенчает наскоро
снежная коронация
с первого по тринадцатое,
с первого по тринадцатое.
Му-му…
VIII
Выйду ли к парку, в море ль плыву -
туфелек пара стоит на полу.
Левая к правой набок припала,
их не поправят - времени мало.
В мире не топлено, в мире ни зги,
вы еще теплые, только с ноги,
в вас от ступни потемнела изнанка,
вытерлось золото фирменных знаков…
Красные голуби просо клюют.
Кровь кружит голову - спать не дают!
Выйду ли к пляжу - туфелек пара,
будто купальщица в море пропала.
Где ты, купальщица? Вымыты пляжи.
Как тебе плавается? С кем тебе пляшется?..
…В мире металла, на черной планете,
сентиментальные туфельки эти,
как перед танком присели голубки -
нежные туфельки в форме скорлупки!
________________________________
Джей Смит (журнал Америка)
.. . В тонком исполнении автора стихотворение это наполняется чувством, и туфельки становятся важным символом. Вот мой перевод:
When 1 walk in the park or swim in the sea,
А pair of her shoes waits there on the floor.
The left one leaning on the right,
Not enough time to set them straight.
The world is pitch-black, cold and desolate.
But they are still warm, right ой her feet.
The soles of her feet left the insides dark,
The gold of the trademark has rubbed off.
А pair of red doves pecking seed,
They make me dizzy, rob me of sleep.
1 see the shoes when 1 go to the beach
Like those of, а bather drowned in the sea.
Where are you, bather? The beaches are clean.
Where are you dancing? With whom do you swim?
In, а world of metal, on, а planet of black,
Those silly shoes look to me like
Doves perched in the path of, а tank, frail
And dainty, as delicate as eggshell.
Я пытался сохранить размер подлинника и с помощью ассонансов как можно точнее передать рифмы подлинника, не нарушая гармонии целого. Это же стихотворение перевел известный американский профессор, но, цепляясь за буквальность, он произвел на свет стихотворение с избитыми, пошлыми рифмами, приплясывающее в ритме фокстрота, то есть для читателя совершенно нелепое. Кончается его перевод, помнится, так:
Egg-white thin sneakers, I give you my thanks!
после чего следует, конечно, рифма «tanks». Увы: переводчик сел в калошу, более того, он превратил туфельки в «sneakers», то есть в «кеды». Это совершенная бессмыслица, разрушающая и лирику, и символику стихотворения.. .. .. ..
«Какой поезд придет перевезти меня через этот огромный город?» Надпись на стене метро
Снег сырой, как газета,
шрифт, пропитанный смогом,
этот город офсетный
я б забыл, если б смог бы.
Опускаюсь в метрошку,
ожидаю в туннеле сабвея -
потрясает до дрожи,
как Евангелие от Матфея.
Сеет сажа на рельсы, как плохой дымоход…
Что за поезд придет?
Память движется целью,
точно скрипы вагонные.
Вновь я мальчик. Я с мамой
бегу по торнадо в агонии.
Как вуаль ее платья лилова! Как дует!
Идти и идти нам.
Из домов развороченных
спальни
свисают, как части интимные.
Вылетают гробы из кладбища.
Циклон в апогее.
И валялись столбы в проводах, точно в черных
спагетти.
Нас тошнит. Как мне боязно, мама!
Хочу голубой небосвод…
Что за поезд придет?
Твердь Земли - ты эмблема покоя
(по Дарвину).
Устаревшие данные!
А носило ли вас, как в разболтанном сейнере,
в паническом землетрясении!
Кони, трупы животных,
люди, пачки с разорванным хлопком.
Ненасытно
земная зевота
разевается и захлопывается.
Нас родившая мать поглощает обратно
в живот.
Что за поезд придет?
Мы не ждем катастрофы. Мы пьем
лошадиными дозами.
Груды трупов наяривают бульдозеры.
Наш голубенький шарик превращаем
в пустыню.
Человек на Луне шарит лапами в шлаках
остылых.
И привозит оттуда
каменюги с мертвящим названием,
чтоб прибавить их к грудам
земных бездыханных развалин.
Но расстреливаемый, прозревая, бросает
убийцам:
«Хватит! Бросьте знамена!»
И падает навзничь под блицем.
Мир шуршит, как газета.
Пахнут кровью дешевые роли.
Все страшнее в кассете
непроявленный ролик.
На глазах у растерянных
телекамер и линз журналистских
возле хижин расстреливают
крохотулек людей луноликих.
Два десятка убитых. Незначительный эг. изод…
Что за поезд придет?
Снова мальчика вижу, уменьшенного памятью.
Сыплет спелый шиповник.
Я иду с моей маленькой матерью.
Все меня увлекало -
тишина лесовая,
вода в форме лекала
и индейские палочки для рисованья…
Я забыл тебя, мама,
у ручья со светящимся донышком.
Завтра в мраке чулана
найду тебя стонущей.
И дубинка обидчика
будет тяжко лежать на ступенях.
Жизни рожа обычная
обернется тупым преступленьем.
Я ползу к тебе, мама,
ка коленях по собственной жиже блевот.
Что за поезд придет?
Что за ночь! Что за поезд придет!
Что за дерево!
Сикомора! Надежда! Дорога потеряна!
Чей-то час на курантах пробьет!
Наша дохлая вера, как рыба,
вверх брюхом всплывет.
Брода не существует. Он выдуман, стерва.
По курятникам, крошкам с пластинками
стерео,
по безвыходным рельсам бреду
сквозь трясины болот.
Я дороги не вижу.
Здесь «назад» означает «вперед».
Сквозь дерьмовую жижу
прошепчу сквозь заляпанный рот:
«Что за поезд придет
перевезти меня через этот огромный город?
______________________________
Из журнала «Америка» 197? года.
В 1972 году Андрей Вознесенский оказался первым советским поэтом, которого избрала своим почетным членом Американская Академия искусств и литературы. Уилльям Джей Смит, поэт, литературовед, а в прошлом - политик, принадлежит к числу близких американских друзей Вознесенского. Смит выпустил несколько сборников стихов; сейчас он преподает английский язык и литературу в Холлинсовском колледже неподалеку от Роанока (Вирджиния), ранее он был членом законодательного собрания штата Вермонт (прочтение им в собрании «Небольшой оды лошади Моргана» вызвало бурю аплодисментов, и эту лошадь провозгласили эмблемой фауны Вермонта). Смит родился в Луизиане, окончил Оксфордский колледж в Англии на стипендию Родса и в 1968 - 1969 годах занимал пост консультанта поэзии при Библиотеке Конгресса в Вашингтоне
УИЛЛЬЯМ ДЖЕЙ СМИТ
Поэты и переводчики, цитаты.
«В 1971 году Вознесенский приехал в Вашингтон, чтобы выступить с чтением своих стихов. Библиотека Конгресса, взявшая на себя организацию вечера, решила временно поместить поэта в гостинице «Конгрешонал», в нескольких кварталах от Библиотеки. В «Конгрешонале» находились правительственные учреждения, и его никак нельзя было назвать самым привлекательным или фешенебельным отелем в Вашингтоне: то была рабочая гостиница. Туда ежедневно приезжали разные люди со всех концов страны по поручению той или иной организации и работники обеих политических партий. Андрея позабавило то, что рядом с его номером разместилось бюро Национального комитета Республиканской партии. Для самого Андрея эта гостиница тоже стала рабочим местом.
После завтрака мы с Андреем попробовали, как звучат наши голоса в Библиотеке, а затем удалились в бар «Конгрешонала», чтобы там подготовить программу вечера. Бар был почти пуст, мы уселись в полутемном углу; на стене за нами красовалась фреска, изображавшая силуэт Нью-Йорка…
Во время нашей краткой подготовки Андрей сказал, что собирается прочитать свой перевод моего стихотворения «Какой поезд придет?». Я ответил, что очень польщен, но поскольку стихотворение это длинное, то, пожалуй, следует обойтись без моего чтения этой вещи по-английски. Кто из слушателей незнаком с этим стихотворением может всегда прочитать его после, если пожелает. Андрей согласился. Но в середине вечера я вдруг догадался, что он неправильно меня понял. Когда я объявил, что сейчас Вознесенский прочитает «Какой поезд придет?» в своем переводе на русский, но что читать по-английски мы такую длинную вещь не будем, Андрей сурово посмотрел на меня и велел мне прочитать ее по-английски. Когда я возразил, что у меня нет с собой этого стихотворения, он сказал, что подождет, пока я его раздобуду. Я помчался за кулисы отыскивать сборник с этой вещью. Непредвиденное недоразумение публике понравилось (некоторые даже были уверены, что мы заранее его прорепетировали). Теперь, после того как я уже несколько раз выступал перед публикой вместе с Андреем, я всегда готов к неожиданностям. Андрей - опытный чтец, и поэтому он не любит повторяться. Он умеет оценить аудиторию и соответственно изменить, пусть незначительно, намеченную программу. Иной раз мне кажется, что между нами установилась телепатическая связь, потому что чаще всего я без предупреждения чувствую, что вот сейчас он собирается изменить порядок чтения или выпустить какое-нибудь стихотворение."
Я Мерлин, Мерлин.
Я героиня
самоубийства и героина.
Кому горят мои георгины?
С кем телефоны заговорили?
Кто в костюмерной скрипит лосиной?
Невыносимо,
невыносимо, что не влюбиться,
невыносимо без рощ осиновых,
невыносимо самоубийство,
но жить гораздо
невыносимей!
Продажи. Рожи. Шеф ржёт, как мерин
(Я помню Мерлин.
Её глядели автомобили.
На стометровом киноэкране
в библейском небе,
меж звёзд обильных,
над степью с крохотными рекламами
дышала Мерлин,
её любили…
Изнемогают, хотят машины.
Невыносимо),
невыносимо
лицом в сиденьях, пропахших псиной!
Невыносимо, когда насильно,
а добровольно - невыносимей!
Невыносимо прожить, не думая,
невыносимее - углубиться.
Где наша вера? Нас будто сдунули,
существованье - самоубийство,
самоубийство - бороться с дрянью,
самоубийство - мириться с ними,
невыносимо, когда бездарен,
когда талантлив - невыносимей,
мы убиваем себя карьерой,
деньгами, ножками загорелыми,
ведь нам, актёрам,
жить не с потомками,
а режиссёры - одни подонки,
мы наших милых в объятьях душим,
но отпечатываются подушки
на юных лицах, как след от шины,
невыносимо,
ах, мамы, мамы, зачем рождают?
Ведь знала мама - меня раздавят,
о, кинозвёздное оледененье,
нам невозможно уединенье,
в метро,
в троллейбусе,
в магазине
«Приветик, вот вы!» - глядят разини,
невыносимо, когда раздеты
во всех афишах, во всех газетах,
забыв,
что сердце есть посерёдке,
в тебя завёртывают селедки,
лицо измято,
глаза разорваны
(как страшно вспомнить во «Франс-Обсёрвере»
свой снимок с мордой самоуверенной
на обороте у мёртвой Мерлин!).
Орёт продюсер, пирог уписывая:
«Вы просто дуся,
ваш лоб - как бисерный!»
А вам известно, чем пахнет бисер?!
Самоубийством!
Самоубийцы - мотоциклисты,
самоубийцы спешат упиться,
от вспышек блицев бледны министры -
самоубийцы,
самоубийцы,
идёт всемирная Хиросима,
невыносимо,
невыносимо все ждать,
чтоб грянуло,
а главное -
необъяснимо невыносимо,
ну, просто руки разят бензином!
Невыносимо
горят на синем
твои прощальные апельсины…
Я баба слабая. Я разве слажу?
Уж лучше - сразу!
Почему два великих поэта,
проповедники вечной любви,
не мигают, как два пистолета?
Рифмы дружат, а люди - увы…
Почему два великих народа
холодеют на грани войны,
под непрочным шатром кислорода?
Люди дружат, а страны - увы…
Две страны, две ладони тяжелые,
предназначенные любви,
охватившие в ужасе голову
черт-те что натворившей Земли!
1977
…
Ну что тебе надо еще от меня?
Чугунна ограда. Улыбка темна.
Я музыка горя, ты музыка лада,
ты яблоко ада, да не про меня!
На всех континентах твои имена
прославил. Такие отгрохал лампады!
Ты музыка счастья, я нота разлада.
Ну что тебе надо еще от меня?
Смеялась: «Ты ангел?» - я лгал, как змея.
Сказала: «Будь смел» - не вылазил из спален.
Сказала: «Будь первым» - я стал гениален,
ну что тебе надо еще от меня?
Исчерпана плата до смертного дня.
Последний горит под твоим снегопадом.
Был музыкой чуда, стал музыкой яда,
ну что тебе надо еще от меня?
Но и под лопатой спою, не виня:
«Пусть я удобренье для божьего сада,
ты - музыка чуда, но больше не надо!
Ты случай досады. Играй без меня».
И вздрогнули складни, как створки окна.
И вышла усталая и без наряда.
Сказала: «Люблю тебя. Больше нет сладу.
Ну что тебе надо еще от меня?»
Ты мне прозвонилась сквозь страшную полночь:
«А ты меня помнишь?»
ну, как позабыть тебя, ангел-звереныш?
«А ты меня помнишь?»
твой голос настаивал, стонущ и тонущ -
«А ты меня помнишь?» «А ты меня помнишь?»
и ухало эхо во тьме телефонищ -
рыдало по-русски, in English, in Polish -
you promise? Astonish… а ты меня помнишь?
А ты меня помнишь, дорога до Бронниц?
И нос твой, напудренный утренним пончиком?
В ночном самолете отстегнуты помочи -
Вы, кресла, нас помните?
Понять, обмануться, окликнуть по имени:
А ты меня…
Помнишь? Как скорая помощь,
В беспамятном веке запомни одно лишь -
«А ты меня помнишь?»
Он тощ, точно сучья. Небрит и мордаст.
Под ним третьи сутки
трещит мой матрац.
Чугунная тень по стене нависает.
И губы вполхари, дымясь, полыхают.
«Приветик, - хрипит он, - российской поэзии.
Вам дать пистолетик? А может быть, лезвие?
Вы - гений? Так будьте ж циничнее к хаосу…
А может, покаемся?..
Послюним газетку и через минутку
свернём самокритику, как самокрутку?..»
Зачем он тебя обнимает при мне?
Зачем он моё примеряет кашне?
И щурит прищур от моих папирос…
Чур меня, чур!
SOS! SOS!
Женщины есть в русских городах -
Выметают из страны бардак,
Может, понимают в каратэ,
Но печаль в их божьей красоте.
Женщины на русских площадях,
Кладут асфальт в оранжевых плащах,
Чтобы всем позорище видней -
Апельсины наших площадей!.
Провала прошу, провала.
Гаси ж!
Чтоб публика бушевала
и рвала в клочки кассирш.
Чтоб трусиками, в примерочной
меня перематюгав,
зарёванная премьерша
гуляла бы по щекам!
Мне негодованье дорого.
Пусть в рожу бы мне исторг
все сгнившие помидоры
восторженный Овощторг!
Да здравствует неудача!
Мне из ночных глубин
открылось - что вам не маячило.
Я это в себе убил.
Как школьница после аборта,
пустой и притихший весь,
люблю тоскою аортовой
мою нерождённую вещь.
Прости меня, жизнь.
Мы - гости,
где хлеб, и то не у всех,
когда земле твоей горестно,
позорно иметь успех.
Вы счастливы ли, тридцатилетняя,
в четвёртом ряду скорбя?
Все беды, как артиллерию,
я вызову на себя.
Провала прошу, аварии.
Будьте ко мне добры.
И пусть со мною
провалятся
все беды в тартарары.
Не славы и не коровы, не шаткой короны земной -
Пошли мне, Господь, второго - чтоб вытянул петь со мной!
Прошу не любви ворованной, не милостей на денёк -
Пошли мне, Господь, второго - чтоб не был так одинок.
Чтоб было с кем пасоваться, аукаться через степь,
Для сердца, не для оваций, на два голоса спеть!
Чтоб кто-нибудь меня понял, не часто, ну, хоть разок!
И с раненых губ моих поднял царапнутый пулей рожок.
И пусть мой напарник певчий, забыв, что мы сила вдвоём,
Меня, побледнев от соперничества, прирежет за общим столом.
Прости ему, - он до гроба одиночеством окружён.
Пошли ему, Бог, второго - такого, как я и он…