И близки воспоминания,
и затеряны в годах,
шлейф несбывшихся желаний,
блеск на девичьих губах
У доски терял дар речи,
не догадывался класс,
что я, только что, заметил
блеск твоих красивых глаз.
Ну и глупые мальчишки
так играла в жилах кровь,
что от вас удары книжкой
принимали за любовь.
Не вернуть мне те моменты,
школьной жизни озорной,
как обрывки киноленты
все останутся со мной.
Я проснулась от запаха бабушкиных пирожков. И сразу почувствовала всю нелепость
происходящего: бабули уж пять лет как в живых
нет.
За окном начинало темнеть. Днём уснула.
Из-под закрытой двери пробивалась полоска
света. Пробивалась, и лежала на полу длинной
светящейся макарониной.
Я притаилась в кровати. И ждала. Сама не знаю
чего.
И дверь тихо открылась…
- Вставай, соня-засоня, - услышала я голос
бабушки, и перестала бояться, - пирожок
хочешь?
- Хочу! - быстро ответила я, и начала
выбираться из-под одеяла.
На кухне горел свет, а за столом сидел дедушка.
Которого не стало ещё в девяносто восьмом
году.
Я плюхнулась на диванчик рядом с ним, и прижала его сухое тельце к себе. Дед был
горячий и очень протестовал против того, чтоб я его так тискала:
- Обожди, - дед сказал это так, как говорил при
жизни - «обожжи», - покажи палец. Ты где так
порезалась? Лида! - это он уже бабушке кричит.
Мы с ней тёзки. Были когда-то. Лидочка-
большая, и Лидочка-маленькая. - Лида! Принеси
зелёнку!
Я прижалась к деду ещё сильнее. Столько лет
прошло - а он не изменился. Всё такой же суетливый, и всё так же неравнодушен к мелким
травмам. В детстве я постоянно от него
пряталась, когда разбивала коленки или
загоняла себе под кожу занозу. Потому что дед,
засучив рукава своей неизменной тельняшки,
моментально принимался меня лечить. Он щедро
поливал мою рану зелёнкой, и обматывал тремя
метрами бинта. А потом каждый день менял мне
повязку, и пристально следил за тем, как
затягивается порез или ссадина. Само собой,
ссадина эта заживала быстро, как зажила бы она
и без дедулиного хирургического вмешательства,
но дед очень любил приписывать себе лишние
достижения. Что меня всегда веселило и умиляло. И он, разматывая бинт, всегда
довольно кричал:
- Глянь-ка, всё зажило! Лида! Иди сюда,
посмотри, как у Лидушки всё зажило хорошо!
Вот что значит вовремя обратиться к деду!
- С ума сойти, - отвечала бабуля, моя посуду, и,
не глядя в нашу сторону, - поразительно просто!
Как новенькая стала!
Старики прожили вместе почти шестьдесят лет, и бабушка давно привыкла к дедовым заморочкам.
И сейчас дед ухватил меня за палец, который я порезала на прошлой неделе, и принялся меня
отчитывать:
- Ты вот почему сразу зелёнкой ранку не обработала? Большая уже девочка, а всё как
маленькая! Деда рядом нет - всё на самотёк
пускают! Молодёжь!
Я давала деду вдоволь пощупать мой палец, а сама смотрела на его лысину.
Розовая лысина в веснушках. Дед у меня рыжим
был. Когда-то. От него в нашей семье и пошла
традиция раз в двадцать-тридцать лет рожать
рыженьких. Я родилась, спустя тридцать три
года, после рождения своей рыжей тётки,
заполучив от деда в наследство веснушки и рыжую шевелюру. И никогда этому не радовалась. Потому что отчаянно рыжей я становилась только летом, а весной густо
покрывалась веснушками, которые с тринадцати
лет всячески выводила и отбеливала. А в остальное время года выглядела анемичной
девочкой с тускло-рыжими волосами. В пятнадцать лет я стала блондинкой, и не изменяю гидропириту уже больше десяти лет.
Дедова лысина была розовой. И в веснушках. И ещё на ней была маленькая ссадина. Полученная
им на даче в результате того, что он очень
любил стучаться головой о низкую притолоку,
когда лазил летом под дом за дровами. Сколько
себя помню - эта ссадина у деда никогда не успевала зажить до конца. Я потрогала ссадину:
- Ёкарный бабай, да? За дровами лазил?
Дед густо покраснел:
- Говорил я твоему отцу: «Слава, давай
побольше проём прорубим?» Нет! Не слушают
они, по-своему всё делают! Вот и хожу теперь
как не знаю кто!
На кухню вошла бабушка.
- Проснулась?
Я кивнула:
- Угу. Вы давно здесь?
Бабушка села рядом со мной, и провела ладонью
по столешнице:
- Мы всегда здесь. Мы тут тридцать лет
прожили, в квартире этой. Сюда тебя маленькой,
из роддома принесли. Куда ж нам деться? Мы ведь тебе не помешаем?
Отчего-то я сразу вспомнила, какой срач у меня
в маленькой комнате, и что на кресле высится
Эверест неглаженого белья, и опустила голову.
Бабуля всегда была редкостной чистюлей. Всё у неё было разложено по полочкам, расставлено
по всем правилам. Помню, когда бабушка
умерла, я впервые со дня её смерти, открыла
шкаф…
На меня оттуда пахнуло «Ленором» и запахом
мыла. Бабушка любила перекладывать стопки
чистого белья кусочками детского мыла…
Я стояла, и у меня рука не поднималась
вытащить и отнести на помойку эти аккуратно
сложенные стопочками дедовы маечки, носовые
платочки, и тряпочки.
Тряпочки меня окончательно добили.
Выглаженные с двух сторон кусочки от бабушкиного старого платья, которое я помнила,
обрывки ветхих наволочек, и маленькие
прямоугольнички материи, которые шли,
вероятно, на заплатки…
Так и оставила я полку с тряпочками. До сих пор
не трогаю. Не могу.
Там же я нашла выписку из дедушкиной
медицинской карты. Где чёрным по белому было
написано, что у пациента «рак желудка в неоперабельной стадии». Бабушка тогда
спрятала эту выписку, а врача попросила
написать другую. Что-то про гастрит. Чтоб
показать её деду…
- Мы тебе не помешаем? - повторила бабушка, и посмотрела мне в глаза.
А я заплакала.
И обняла бабушку, и к руке её прижалась. К тёплой такой руке. И всхлипываю:
- Я вам с дедушкой в маленькой комнате сейчас
кроватки постелю. У меня бельё есть, красивое
такое, тебе понравится… Я тряпочки твои
сохранила, как будто знала… Вы мне не помешаете, не говори глупости. Я очень по вам
скучала, правда. Не уходите от меня,
пожалуйста.
Я подняла голову, и посмотрела на деда.
Он улыбался, и ел пирожок.
Тогда я поцеловала бабушку в мягкую
морщинистую щёку, и.
И проснулась во второй раз.
Из-под двери не пробивалась полоска света, и в доме не пахло бабушкиными пирожками.
И лицо у меня было мокрое. И подушка.
А вот на лице почему-то улыбка. Глупая и бессмысленная. Улыбка…
ночь… одна…и только мысли… их столько много, что не успеваешь угнаться за ними… грусть…одиночество…воспоминания…их так много-воспоминаний…чудо…только когда… я хочу быть счастливой… просто быть счастливой…
А помнишь? Ты раньше звонил ещё выезжая.
Тебя будоражило. Что-то горело внутри.
Теперь это неактуально. Я всё понимаю.
Возможно я «не дотянула»… Ну. Извини…
А, помнишь? Мы раньше считали с тобой километры.
Такой-то район- значит, сможем ещё поболтать.
Неважно о чём. Мы ведь просто ловили моменты.
Теперь остаётся всё это лишь вспоминать.
«Сегодня третий день рыдает небо,
А ты мне снишься, снишься по ночам.
И я к тебе бегу бегом по снегу,
Я так скучаю по твоим рукам.
Я там дышу сильней, дышу тобою
И губ касаюсь и в глаза смотрю
Во сне мы вместе. ты опять со мною
И говоришь мне снова «я люблю».
Во сне ты крепко-крепко обнимаешь,
Ты много шутишь, я в ответ смеюсь.
Во сне ты не уйдёшь и не обманешь,
И потерять всё это не боюсь.
Но я проснусь и всё внутри заноет,
До жути больно, тяжело дышать.
А это сердце рвётся за тобою,
Оно так просит дольше, дольше спать."
Вуалью тонкой нежно грусть
Накрыла душу вдруг мою…
«…Губами губ твоих коснусь…" -
Мне пел твой голос наяву…
«…Твоё дыхание вдохну…" -
Шептала я в ответ слова…
И… память унесла в весну,
Там где меня ты целовал…
Ещё не пели соловьи,
Лишь снег кружил над головой,
Но там мы были так близки
Была твоей я, ты был мой…
Снежинки падали с высот,
Что вишен майских лепестки…
Душа, забыв про сонм забот,
Дышала радостью в груди…
Кружилась сладко голова
От взглядов и касаний рук…
И из-под ног земля плыла
От сладости горячих губ…
Пусть март давно тот пролетел
И мы с тобой не рядом… пусть…
Но не забыть, как мне ты пел-
«Губами губ твоих коснусь…»
Copyright: Ольга Лепехова, 2013
Жизнь-это пожелтевший листок,
однажды оторванный бурей
эмоций, подхваченный ветром
событий, и падающий в пропасть
воспоминаний…
Поделиться (0)
В закладки
В памяти каждого мужчины дремлет горькое и нежное воспоминание о какой-либо женщине.
В октябре мы становимся старше,
Остываем от страстного лета,
И под пледом, с работы уставшие,
По квартирам прячемся где-то.
Чай завариваем зеленый,
Вместо рома, текилы, самбуки,
Смотрим старые «мыльные» фильмы,
Согревая холодные руки.
Иногда мы бываем простужены,
За окном ведь почти что вьюга.
В октябре нам скучать положено,
Вспоминая, без слов, друг друга.
Где мои годы молодые,
мир полный грёз и доброты,
когда, даже в морозы злые,
на всех хватало теплоты.
А в воздухе любовь витала
и деньги были не в цене,
куда-же это всё пропало?
Кто объяснит сегодня мне?
Куда исчез сирени запах,
глаза влюблённые подруг?
Уже не хочется на Запад
как, впрочем, и на тёплый юг.
Все люди меркантильны стали,
всем правит золотой Телец,
услышу я уже едва-ли,
стук бескорыстных их сердец.
Но пусть накоплена усталость
мой мир останется при мне
и светлым тем, что в нём осталось,
доволен буду я вполне.
Не расчесав волос седины,
Не вымыв сморщившийся лик,
Походкой, шаркая унылой,
Тащился сгорбленный старик.
Достав из пачки папиросу,
Вдохнув тяжелый сизый дым,
Он выпустил его из носа
И, кашлянув, побрел один.
Он шел аллеею пустынной
И вспоминал дорогой вновь,
Каким был молодым и сильным,
И как играла в жилах кровь.
Как под раскидистой пихтою
На медь иголок, бросив плед,
Он был с девчонкой «золотою»
В таких далеких 20 лет.
И через четверть века жизни
Под той же самою пихтой,
Он потакал ее капризам
И был от счастья сам не свой.
Но счастье тленно - жизнь сурова,
И через 28 лет ее во сне настигла кома
И для него потушен свет.
Открывши трепетно оградку,
Он к изголовью ей принес
Иголок ржавеньких охапку,
И 3 слезинки горьких слез.
И день за днем, 3000 суток,
Приходит голову склонив,
Молить прощенья за проступок
Седой и сгорбленный старик.
Наверное (?) у многих так: нам не хватает времени, просмотреть фотографии любимых людей, которых давно нет с нами. Сегодня открою альбом и украшу свой день счастливыми воспоминаниями! (Ирина Берманн)
Ах, как же я хочу вернуться в детство,
«Когда я вырасту?» - где мучал так вопрос.
Со сказкой где жила я по соседству,
Где Гена, Чебурашка, Дед Мороз!
Где молодая мама в магазине
Подарки покупала к Дню рожденья,
Где я гуляла в юбке… ярко-синей
По парку, где сплошные развлеченья!
Где так волшебно, просто, беззаботно,
Где на скакалке прыгаю с друзьями,
Где в первый класс шагала я охотно,
Где полный рот, набитый леденцами!
Где веселиться я не уставала,
Где пахнет мандарином Новый год,
Где городки, лапта и выжигало,
Где нет проблем и всяческих забот!
Как бы вернуть мгновенья те обратно,
Хоть на денёчек, иль хотя б на час!
Но детство, почему-то - безвозратно.
Как жаль, что осознала то… сейчас…
Я вспоминаю свои пятнадцать…
На Новогоднем чудесном вечере в школе
С одноклассником будто случайный танец
И первое осознание-я уже взрослая.
И понимание-что можно, а что запрещается.
Я вспоминаю свои пятнадцать…
Комплексов отголоски всю жизнь со мною-
Длинные ноги мне были, как в наказание,
Переживала, что глаза большие, как у коровы.
Так, недобро смеясь, мне подруги сказали.
Я вспоминаю свои пятнадцать…
Как сладко сердце в ожиданиии томилось,
«Не дай Бог, о чувствах моих догадается»,
При встрече оно очень сильно билось.
Волнующи, приятны юности воспоминания.
Воспоминания колются больно,
Душу в перину слов оберну.
Боль скалится злобно-довольно,
Натягивая нерва тугую струну.
Что там? Побудка в три часа ночи?
Сердце странно как-то сбоит.
Ну, что тебе, прошлое? Что ты хочешь?
Зачем ты бросаешь в воду карбид?
Зачем тебе фейерверк бессонниц,
И одиночества горький вкус,
Его внутривенно, инъекционно,
Покровы бледны, волос тускл…
А нет бы добавить новокаина
Случайных встреч, чужого вранья…
Лечусь граммами никотина
И кофеин возьму в друзья…
Но стекловата воспоминаний
Растерта по телу… И как лечить?
Как снова собрать себя нацело,
И как-нибудь все же начать жить…