В детстве все мы в деревне выполняли очень ответственную обязанность в летне-осенний период - по вечерам встречали коров с пастбища.
Естественно, делал это и я, затем, по мере взросления, и мои младшие братья и сестренка. А встречать кормилиц надо быдло для того, чтобы они не ушли продолжать пастись на луга и в прибрежную рощу. Ищи их потом, а ведь коровок надо подоить на ночь.
Однажды я, тогда мне было лет 12, наверное, где-то заигрался, и когда спохватился и побежал за деревенскую околицу, было уже поздно: навстречу мне гнали коров и телят, подгоняя их хворостинами, мои юные и не очень односельчане. Еще была надежда, что Зорька поимеет совесть и сама придет домой.
Но увы, она, в отличие от предыдущей Зорьки (мы все своих коров так называли), была абсолютно бессовестным и безответственным созданием и всегда норовила удрать пастись и дальше, на луга. А там коровам в это время находиться было нельзя - луга предназначались для выкашивания, пасли коров на них только после сенокоса.
Когда я убедился, что зараза Зорька, обрадовавшись тому, что ее никто не встретил, проскочила деревню, вприпрыжку побежал на берег и спустился мимо огородов на луга. Там, у зеленой и кудрявой рощи уже виднелись несколько таких же беглянок. Но я еще издали разглядел, что нашей красно-белой Зорьки среди них нет. Значит, она могла углубиться в лесные кущи - коровы любили также полакомиться и свежими ивовыми сочными листочками.
Уже начинало слегка смеркаться, когда я стал прочесывать густую поросль тальника - глинистая почва под кустами и меж них была испещрена следами коровьих копыт. Где-то потрескивали кусты, зудели комары, из деревни слышался коровий мык и собачий брех, тарахтение возвращающихся с полей тракторов, зудение совхозого сепаратора, приглушенные расстоянием смех и крики детей, все еще играющихся на улицах села. А я, как партизан, все продирался сквозь плотные заросли ивняка и время от времени взывал:
- Зоря, Зоря, где ты? Пошли домой!
Но Зорька не отзывалась. И тут я почувствовал, что что-то шевелится на моей шее и жестко ее царапает. Я непроизвольно закинул руку за голову и ухватил пальцами за что-то бархатистое, круглое и не желающее отрываться от воротника рубашки. Но я все с усилием оторвал это нечто и увидел, что сжимаю в руках гигантскую, мне показалось, сантиметров на 10−15 толстую зеленую и глазастую гусеницу, дав еще и с хвостиком закорючкой.
Страшила, каких я сроду не видел! Она изгибалась у меня, вращала своей башкой с крючковатами жвалами, явно пытаясь цапнуть меня… Я так заорал от испуга, что эхо отозвалось даже на той стороне Иртыша, и зашвырнул эту гигантскую гусеницу далеко в кусты. Ну и сам дал такого стрекача, что ракитник с шелестом расступался под моим напором. Через несколько минут я уже был наверху.
И, отдышавшись, побрел с повинной головой домой. И какова же была моя радость, когда я уже во дворе услышал, как звенит под тугими струями молока ведро. Мама доила Зорьку! Оказывается, она все же сама притопала домой! Я готов был от радости расцеловать ее мокрый широкий нос.
- Иди мой руки, сейчас будем ужинать, - приветливо улыбнулась мне мама. - Где шлендал-то, что Зорьку прозевал?..
Вспомнив недавно эту историю, я полазил в интренете и нашел таки ту, перепугавшую меня в далеком детстве, большущую гусеницу. Это оказалась безобидная гусеница бабочки-бражника. И я порадовался, что не растоптал тогда эту «красавицу,» из которой потом вырастает большая бабочка. А к бабочкам я отношусь лояльно…
В те стародавние времена, когда солнце светило ещё не совсем ярко, раз в пятьдесят лет луна пряталась за облаками и не появлялась до наступления холодов. Люди, правда, не могли помнить об этом чудном явлении, так как не было тогда ни мужчин, ни женщин, ни детей, ни стариков. Только драконы могли управлять временем и следить за тем, как весна сменяла лето. Да-да, вы не ослышались: весна сменяла лето, а в одной минуте было несколько часов. Впрочем, это не мешало драконам наслаждаться жизнью где-то в глубине душистых скал, что получили название Драконьего Острова, когда Боги позволили первому человеку ступить босой ногой на землю. Но произойдёт это только через несколько сотен лет, а пока я расскажу вам историю о маленьком драконе по имени Банни, который искал лунный свет.
Банни был необычный дракон. Когда он впервые открыл свои чёрные глазки, солнце уже пятнадцать раз успело обогнуть Остров, а это значит, что Банни взглянул на мир только через сто пятьдесят лет после своего рождения. «Не слишком ли поздно для дракона?" - спросите вы, и я отвечу: «Да, поздно», но повторюсь: этот дракон был очень необычным.
Его не интересовали игры. Представляете, вместо того, чтобы играть с другими драконами в камни, Банни всё время убегал с Острова в большой гремучий лес, где постоянно разглядывал небольших крылатых существ, которых он издали принимал за разноцветные листья. Однажды Банни даже попытался с ними заговорить, но ничего кроме «ба…ба…» и громкого «чка» (Банни весьма странно чихал) произнести не смог. С тех пор все и называют разноцветных существ «бабочками», ибо кроме храброго дракона к ним никто так и не осмелился подойти.
Ещё Банни очень любил проводить вечера со старым дедушкой Версаем. Это был седой дракон, на чьих усах без остановки катались мотыльки. Дедушка был добродушным хранителем тайн Острова, поэтому всегда с удовольствием рассказывал сказки своим маленьким слушателям, одним из которых, как раз и был наш герой.
Для того, чтобы вы понимали, насколько стар был Версай, я предлаю вам самостаятельно рассчитать его возраст. Дракон видел исчезновение луны семь раз, а… Хотя вряд ли вам будет это интересно. Просто знайте, что дедушка был очень старым.
В этот вечер, а он, кстати сказать, выдался на редкость чудным, Банни как обычно пришёл к мудрому дракону пить чай из нежных лепестков лилий и слушать его красивые, но в то же время поучительные сказки. Вместе с Банни пришли и другие малыши-драконы, но большой заинтересованности в их глазах дедушка Версай не увидел.
Пока он разливал гостям чай по маленьким зелёным пиалам, Банни, не скрывая своего природного любопытства, с восхищением разглядывал картины, что висели на стене дракона. Ими Версай несомненно гордился: часть из них принадлежала кисти самого Версая, другая была нарисована его добрым другом, который, кажется, покинул Остров ещё десять лет назад.
- Дедушка, а про что ты расскажешь нам сегодня?" - спросил Банни, когда старый дракон надел очки и не спеша опустился в кресло из островного дуба. Это кресло было любимым предметом мебели для всех малышей в доме дедушки, так как оно качалось. Но под тяжестью веса самого Версая кресло плотно стояло на ножках, изредка издавая скрипящие звуки.
- Я расскажу вам про луну.
- Про луну! - воскликнул маленький дракон и начал перешёптываться со своими товарищами. На чешуе Банни, которая была сиреневого цвета, выступили белые шипы. Так случалось, когда дракон волновался.
- Про луну, - кивнул Версай.
- Дедушка, а что такое луна?
- О, - сладко протянул дедушка и закрыл глаза, - луна это огромный белый шар, который появляется на небе ночью и освещает путь храбрым драконам, которые с честью защищают свой дом. Этих драконов зовут Хранителями Острова.
- Я тоже хочу стать Хранителем Острова, когда вырасту! - закричал один из малышей, и все начали с ним спорить: каждый из них хотел стать храбрым драконом.
И лишь Банни поближе сел к дедушке и тихо спросил:
- Но я ещё никогда не видел огромного белого шара, дедушка. Где же он?
- Он потерялся.
- Как это - потерялся? - удивился дракон, - И что же, луну никто не ищет?
- Ищут, ищут, мой любознательный друг, - ответил дедушка и захрапел. Старый дракон часто засыпал во время своих рассказов.
Малыши бесшумно покинули дом Версая, продолжая шёпотом спорить, кто из них больше достоин стать Хранителем Острова. Банни в этом разговоре не участвовал, поэтому шёл позади остальных драконов, семеня неуклюжими лапками, из которых торчали ещё не до конца сформировавшиеся чёрные когти. Он искренне не понимал, почему никто не может найти белый шар. Может, дедушка ошибся, и он вовсе не такой большой, как ему кажется? Может быть, шар, наоборот, настолько маленький, что драконы его просто не видят?
Банни так увлёкся своими размышлениями, что не заметил, как свернул в густой тёмный лес. Друзей у дракона не было; кроме родителей никто не будет его искать. Банни действительно был очень одинок: малыши-драконы не хотели с ним дружить, потому что он не умел летать (крылья Банни и в самом деле были слишком маленькими, меньше, чем его голова). К тому же все называли этого дракона неправильным. Открыл глаза Банни поздно, крылья у него странные, когти и шипы на чешуе не совпадают по цвету. Конечно, малыш часто расстраивался из-за своей непохожести на других и мечтал, что однажды сможет стать настоящим драконом. А пока он блуждал по лесу, спотыкаясь об сухие ветки, и, падая на мягкий живот.
Во время одного из таких падений Банни заметил на камне маленький светящийся шар. «Я нашёл его, нашёл! - обрадовался дракон, - Я нашёл луну!" - и схватил шар, крепко сжав его в лапах. Но стоило ему слегка их разжать (Банни хотел хоть одним глазком взглянуть на луну), как она тут же улетела. Потому что это была не луна, а всего лишь безобидный светлячок.
Поняв, что ошибся, дракон встал и тряхнул головой. Теперь он во что бы то ни стало должен отыскать луну! Наивный малыш хотел показать её другим драконам, чтобы они, наконец, поняли, что, не смотря на различия во внешности, Банни тоже отважный и храбрый дракон! Однако его поиски не увенчались успехом: он постоянно находил что-то другое. В последний раз Банни даже пришлось залезть на дерево, потому что в листве что-то светилось. Но это снова была не луна: голубой драгоценный камень блестел, когда сильный ветер качал деревья из стороны в сторону.
Банни сел на берегу озера и горько заплакал. Никогда ему не стать бесстрашным драконом, как Хранители Острова или времени. Его слёзы одна за одной падали в воду в то время, как дракон кидал в озеро песчаные камешки.
Когда обида на самого себя прошла, Банни вздохнул и сказал:
- Не суждено мне стать настоящим драконом. Но я всё равно буду стараться приносить пользу Острову и своей общине, пусть даже я не похож на других и не умею летать!
Он уже хотел искать дорогу домой, как, взглянув в озеро, увидел своё отражение, которое до этого так хитро от него пряталось. Подняв чёрные глаза на небо, Банни увидел, как огромный белый шар медленно выкатывался из-за облаков. Не скрывая своего восхищения, дракон быстро пошёл вперёд, думая, что сможет дойти до луны. Но мы же с вами понимаем, что это невозможно.
Дракон остановился только, когда шар полностью стал виден, и облака его больше не закрывали. Лунный свет коснулся чешуи Банни, и его белые шипы окрасились в чёрный цвет, а крылья стали большими как у настоящих драконов. Он словно повзрослел на сотню лет.
Не веря своим глазам, Банни попытался взлететь; и он взлетел! Драконы, что вышли из пещер посмотреть на луну, видели его тёмный силуэт где-то далеко за облаками.
Дедушка Версай улыбнулся:
- Я же говорил, что Банни очень необычный дракон.
Да, дедушка, ты, как всегда, оказался прав.
Банни всё-таки смог найти луну и стать настоящим драконом, как и мечтал. А ещё через пару сотен лет Банни станет основателем одной из общин Острова - Хранителей ночного неба, драконы которой, будут защищать свою обитель от ночных нападений драконоборцев.
Но до этого ещё далеко, а пока ты будешь рассказывать малышам сказку о маленьком драконе, который искал лунный свет.
Сколько Кешка помнил себя, всегда в небольшом и единственном скверике у отделенческой конторы их села годами стоял на своем постаменте аккуратно выбеленный Сталин.
Был он сравнительно небольшой, может быть, двухметрового роста, в незастегнутой шинели, сжимающий в левой руке, прижатой к бедру, какую-то свернутую папку или тетрадку, а указательным пальцем правой вытянутой руки показывал куда-то вдаль. Хотя, что значит: куда-то? Стопроцентно - в светлое будущее.
Постамент Сталина был не особенно высокий. И если один пацан подсаживал другого, тот запросто мог взобраться к «отцу народов» и пообщаться с ним более тесно. Но мечта каждого из пацанов - вскарабкаться на распростертую «отцовскую» длань и посидеть на ней, была совершенно неосуществимой.
Во-первых, высоко, и без специальных приспособлений типа лестницы или хотя бы длинной доски и думать об этом было нечего. Во-вторых, их всегда нещадно гоняли из этого сквера немногочисленные, но бдительные конторские служащие, начиная с одноглазого управляющего (со зловещей черной, как у пирата, нашлепкой на отсутствующем зрительном органе) Копелева и кончая ворчливой техничкой бабой Лидой.
В сквере этом, огороженном штакетником, росли старые раскидистые клены, гремящие сухими стручками колючие акации и густо разросшиеся кудрявые кусты крыжовника с крупными, похожими на миниатюрные полосатые арбузики, ягодами.
Вот полакомиться ими пацаны и лазали сюда, а еще поиграть в прятки и в войнушку. Сквер тогда казался большим (это сейчас от него даже и пеньков не осталось), и в нем можно было затаиться как «партизанам», так и «немцам».
Ну и, само собой, обязательно залезть на постамент к Сталину и поплевать с высоты этого положения на остальных.
Пацаны воспринимали его не как олицетворение вождя и соратника Ленина, Верховного Главнокомандующего, и прочая и прочая (хотя при этом и знали, что он когда-то был главным в стране), а просто как единственного в деревне каменного дядьку, и потому относились к нему без какого-либо пиетета, что не нравилось взрослым, и за что ребятню нещадно гоняли из сквера.
И вот в один прекрасный день, а вернее, утро обнаружилось, что сквер очень изменился. Там чего-то явно не хватало, и от этого излюбленный пацанами скверик казался пугающе незнакомым.
Кешка как раз проезжал мимо на велосипеде по каким-то своим неотложным делам и, когда, приглядевшись, понял, чего не хватает, упал вместе с велосипедом.
А среди зарослей кленов и акации не хватало его белоснежной фигуры с указывающим в светлое будущее (или на того, кого надо арестовать?) - Сталина. От него остался один постамент с двумя торчащими изогнутыми кусками арматуры.
Каменный Сталин, многолетний, хотя и статический, соучастник мальчишеских игр, куда-то исчез. Как будто ему надоело днем и ночью, зимой и летом годами торчать на одном месте, сносить детские невредные, но, все же, издевательства над ним, и он, с огромным усилием отодрав ноги в сапогах от своего постамента, сошел с него и утопал куда-то. Может, в Кремль?
На самом же деле (сейчас это, конечно, все знают, а тогда - лишь единицы), решение о сносе памятников Сталину по всей стране было спущено свыше после выступления Никиты Хрущева на 20-м съезде КПСС с разоблачительной речью о злодеяниях отца народов за годы его правления в СССР.
И о том, что Сталин «ушел» не сам, свидетельствовали оставленные ночью следы. Из ограждения сквера был выбит и затем снова наспех, кривовато, приколочен большой, метра на два шириной, фрагмент штакетника. А на земле остались следы волочения Сталина гусеничным трактором.
Они вели от сквера к главной деревенской (Центральной!) улице, через квартал сворачивали в переулок и вели дальше за село, переползали через неасфальтированную еще тогда автотрассу Павлодар-Омск и исчезали где-то в степи.
Позже говорили, что-то, что осталось от Сталина после того, как его сдернули с постамента трактором при помощи троса, закопали в заранее заготовленной траншее где-то далеко-далеко за селом.
Проходящий мимо конторы народ внезапно останавливался и во все глаза смотрел на осиротевший сквер, на торчащие из постамента гнутые прутья. Ошеломлены и напуганы были многие. Кто-то плакал, предрекал едва ли не конец света - как будто Сталин умер повторно.
А кто-то и злорадствовал, хотя таких было совсем немного. Сталин и сегодня, грубо говоря, в фаворе еще у значительной части населения. А в те годы - и подавно.
Но оставим эту лирику в стороне, а вернемся к нашему герою.
Кешка, прислонив велосипед к забору и забравшись в сквер, подошел к опустевшему постаменту (пустовал он, правда, недолго: на нем потом установили примитивный такой, пирамидальный обелиск памяти погибших односельчан в годы войны. И он, конечно, ни в какое сравнение не шел с памятником Сталину).
Вокруг валялись бетонные крошки от сверженного монумента. Куски покрупнее были собраны в два цинковых ведра, которые стояли с тыльной стороны постамента. Кешка сообразил, что это их собрала конторская техничка баба Лида, чтобы затем отнести и ссыпать где-нибудь на задах, а сама зачем-то отошла.
И что-то подтолкнуло Кешку, чтобы он поочередно заглянул в оба ведра, и увидел торчащий из одного знакомый бетонный, со стертой побелкой, палец.
Кешка потянул и выволок из этого ведра кусок отколовшейся при падении сталинской кисти. Впрочем, кисти как таковой не было. Был кусок ладони, расколовшейся как-то по диагонали и сохранившей в целости оттопыренный большой и вытянутый указательный пальцы. Остальной части руки не было - наверное, осталась при туловище и была отбуксирована далеко за село.
Кусок сталинской руки был хоть и небольшой, но очень увесистый. Кешка стоял у постамента и с любопытством вертел в руках обломок этой каменной ладони с торчащим указательным пальцем.
- Ах ты, фулюган! Житья от вас нет! - услышал он вдруг визгливый голос. Это из конторы спешила в скверик, с метлой в одной и руке и совком в другой, техничка баба Лида. Она уже открыла входную калитку и семенила по утоптанной тропинке к постаменту.
- А ну положи обратно, чего взял из ведра-то! А то вот я тебя щас метелкой-то по заднице отхожу! И че вас сюда, охламонов, тянет-то, а?
Кешка хотел было сигануть через забор и удрать из сквера. Но вместо этого почему-то пошел Бабе Лиде навстречу, грозя ей на ходу сталинским пальцем. А еще он, как-то помимо своей воли, сказал с заметным грузинским акцентом:
-Э, женщына! Знай свое место, да?
Баба Лида захлопнула рот и, посторонившись, испуганно смотрела на мотающийся перед ее носом каменный палец.
Не успев даже удивиться своему удивительному перевоплощению, Кешка спокойно вышел через калитку в основной проход к конторе, а оттуда - к прислоненному к забору велосипеду.
Баба Лида безмолвно смотрела ему вслед, согнутым в колечко указательным пальцем утирая уголки слезящихся глаз…
А Кешка со сталинским пальцем решил не расставаться, смутно подозревая наличие в нем какой-то необъяснимой мистической силы.
Дома он отколол молотком от уцелевших на каменной ладони большого и указательного пальцев ненужные, на его взгляд, выступы (ну, как скульптор, который отсекает все лишнее от своей будущей скульптуры), протер следы сколов наждачкой и стал повсюду таскать с собой этот одновременно указующий и грозящий перст.
И вскоре вторым человеком, кто испытал на себе его неведомую силу, оказался Кешкин отец.
Уже начался учебный год, и Кешка, расслабившись за летние каникулы, что-то никак не мог включиться в учебный процесс в полную силу. И в итоге схлопотал жирную двойку по арифметике.
Мать ее увидела, расстроилась и пожаловалась пришедшему с работы отцу. Ну, а тот решил, что, видимо, лучшего стимула по отношению к ученическим способностям наследника, чем родительского ремня, быть не может.
И только он стал подступать к сыну, азартно размахивая сложенным вдвое выдернутым из своих штанов кожаным ремешком, как Кешка сноровисто нырнул в портфель и вытащил оттуда свой амулет.
- Но-но, нэ смэй! - гортанно сказал кто-то из Кешки, а сам он внушительно погрозил отцу сталинским пальцем. - Это нэправылный мэтод васпытания!
Отец чуть не сел на пол. Но удержался на ногах и, опустив ремень, обескуражено сказал:
- А как же с ним еще… Двойка же…
- Всё равно нэ бэй! - назидательно сказал Кешка чужим глуховатым голосом. - Пагавары просто, папрасы исправить двойку…
- И он просто так исправит? - недоверчиво спросил отец, сам не зная кого.
- Исправлю, исправлю, вот увидишь! - заторопился Кешка, пока отец не отошел от силы внушения, исходящего от каменного пальца, который Кешка все еще держал перед собой.
- Это чей? - наконец спросил отец, глазами указывая на то, что сынишка держал в руке. - Неужели ЕГО?
Указующий сталинский перст парил над конторским сквером не один год и хорошо запомнился всем.
- Ну, - солидно подтвердил Кешка, пряча палец обратно в портфель.
Удивительно, но батяня не только не предпринял попытки отнять его у Кешки, а вообще больше ничего не сказал. Кроме одного:
- Ладно, ты погуляй немного, да садись за арифметику, а Зорьку я сам встречу (то есть - корову, с пастбища, что было Кешкиной святой обязанностью)…
В третий раз палец проявил себя очень своеобразно. Он заступился за Кешку в школе, когда уже после уроков на улице Колька Скосырев, не только на класс старше Кешки, но и на голову выше, просто так, от нечего делать, подставил ему ножку, и Кешка упал и здорово расквасил нос. Колька стоял надо Кешкой и ржал, довольный его плачевным видом. Он явно ждал, как Кешка отреагирует на его «шутку».
Конечно, надо было давать сдачи этому придурку, хотя Колька и здоровее. «Вот сейчас, только подберу выпавший из портфеля палец, и если не побью, то хотя бы укушу эту сволочь Кольку Скосырева», - ожесточенно думал Кешка, ползая по земле.
Размазывая кровь и слезы злости по лицу, он вскочил с зажатым в руке сталинским пальцем. И неожиданно рука его сделала стремительный выпад и так долбанула этим самым каменным пальцем по лбу Кольки Скосырева, что тот, взмахнув руками, попятился-попятился назад, а потом и вовсе рухнул на спину, глухо ударившись затылком о землю.
От этого удара палец вырвался у Кешки из руки и тоже упал куда-то под ноги набежавших школяров и двух учительниц - Любови Викторовны и Тамары Николаевны, кинувшихся спасать лежащего молчком на земле, с закатившимися глазами и тут же взбугрившимся от вспухшей шишки лбом, Кольку Скосырева.
- Кто это его так? - запричитала завуч Любовь Викторовна.
- Вот он! - пискнула известная на всю школу ябеда Тоська Копенкина и показала на Кешку.
- Ты? - недоверчиво спросила Любовь Викторовна. - Чем же это ты его так сильно стукнул? И за что?
- Было за что, - буркнул Кешка. - А стукнул я его… Стукнул я его… Кулаком, вот! Пусть сам не лезет!
Колька уже начал приходить в себя, завозился, чихнул и сел. А Кешка продолжал искать глазами выпавший из руки сталинский палец. Но его нигде не было. Как сквозь землю провалился.
Может, кто подобрал в этой толчее? А может, он сам решил исчезнуть, от греха подальше, чтобы больше не искушать своими таинственными возможностями безгрешного еще пацана?
- Ну, гад! - сказал Колька, все еще сидя на земле и щупая вспухший лоб. - Теперь берегись!
Но Кешка молча развернулся и побрел домой.
- Куда? - крикнула ему в спину Любовь Викторовна. - Я тебя еще не отпускала!
Кешка махнул рукой, не оборачиваясь.
- Придешь завтра с родителями! - продолжала голосить завуч.
Но Кешке было уже все равно. С родителями, так с родителями. Он чувствовал, что перестал бояться чего-либо или кого.
Теперь даже и без сталинского пальца…
- Ах, как бы я хотела, хоть раз в жизни, пробежать босиком по холодной траве, по жгуче-ледяной росе, за руку с любимым, и чтобы под платьем - нагое тело, и ветер в воздушном подоле…
- А мы Вам чайник купили, Нелли Моисеевна…
От всего класса. С 70-летием!
Последний.
- Машка! Маш! Принеси воды, что-то жарковато мне.
Тишина.
- Внучка, ты где? Принеси воды, пожалуйста!
Никакого ответа.
- Ушла что ли… - Василий Павлович открыл глаза и сразу же зажмурился от яркого света.
- Будет тебе и Машка, и вода, и махорки мешок. Вставай, Вась, - прямо над ухом прозвучал чей-то звонкий и до боли знакомый голос.
Немного привыкнув к яркому освещению, Василий Павлович снова открыл глаза и увидел над собой несколько улыбающихся лиц, склонившихся над ним.
- Матерь божья! Степка! Ты ж это… Чур меня!
- Все мы тут «это». И ты тоже, Василь. Вставай уже, чего разлегся то?
- Помер я что ль?
- Ага, - не переставая улыбаться, ответил молодой человек.
- Я так и знал, - вздохнул Василий Павлович, - вчера еще давление поднялось, думал - вчера и помру… Ладно, давай руку, помоги подняться.
- Ага, еще чего?! Давай сам! Ишь ты… Помоги ему…
- Степка, а ну не безобразничай, давай руку.
- Я тебе говорю - сам поднимайся.
- Вот всегда знал, что ты такой, - укоризненно покачал головой Василий Павлович и, оперевшись на локоть, с легкостью вскочил на ноги.
Немного опешив от такой резкости и подвижности своего тела, он посмотрел на свои руки. Боль в ногах прошла, как будто ее и не было.
- Ого! Прям как молодой, - он улыбнулся и провел ладонью по своему лицу, - ты глянь, и правда молодой!
- А мы тут вроде как старики, да? - засмеялся Степан, - ну что, Васька, здравствуй! Сколько мы с тобой не виделись? Лет двадцать, наверное?
- Здравствуй, Степка! - он обнял своего товарища и посмотрел на его лицо, - ты смотри! Красавец! Хоть к невестам беги! А тут все молодеют что ли?
- Все или не все - это я не знаю, а нашим всем лет по двадцать пять становится. Ну что, ребятки, встречайте, - обратился он к своим товарищам, стоящим рядом, - всех помнишь, Вась?
Василий обернулся к группе людей и замер.
- Сашка! Сашка!!! И ты здесь! - он бросился к пареньку, стоящему с краю и схватил его за плечи, - вот так встреча! Ну как ты? Когда ты… Когда сюда попал? Мы ж с тобой в последний раз в Сталинграде виделись.
- Да, помню… Ты ж меня тогда перевязал, а сам дальше пошел в наступление. Меня сестричка вытащила. Два месяца в госпитале отлежался и снова на фронт, а уже под Богучаром меня и скосило в бою. Так что, я тут с сорок третьего.
- А меня прям из-под Берлина сюда перевели. Помнишь меня? - сделал шаг вперед темноволосый парень.
- Подожди, подожди… - Василий потер висок, - фамилия у тебя еще чудная такая была… А! Колотушко Гришка! Говорил же тебе - одень каску, одень каску! Неслух.
- А толку? - засмеялся Гришка, - У меня ж каска не резиновая была, на все тело не налазила. Мне в грудь прилетело, так что все равно не помогла бы.
- А потому что не нужно было вперед батьки в пекло лезть! - заметил высокий парень с хитрым прищуром.
- Ох ты… Товарищ капитан, - по привычке вытянулся по струнке Василий.
- Да брось ты, Вась, - усмехнулся тот, - все мы тут одинаковые.
- А вас когда? Вас же ранило вроде?
- А вот за этим дуралеем когда пополз, - капитан дал легкого подзатыльника Гришке, - я то думал, что он живой еще, вот и полез за ним. Снайпер - зараза, меткий попался. Потом заражение и всё…
- Вот же гад, - ругнулся Василий.
- Да ничего, мы этого гада потом вычислили, - прогудел басом широкоплечий парень, скромно стоявший с краю.
- Ого! Серега! А ты когда? Мы ж с тобой домой ехали в одном эшелоне.
- А я не на войне, я уже дома. В девяносто третьем.
- Эх… Ты ж мне тогда свой адрес продиктовал, а я блокнот и посеял где-то. Ты извини, что не писал тебе, - смутился Василий.
- Да ладно, все равно встретились, - похлопал его по плечу Серега.
- Ну что, ребят, пойдем, отметим что ли нашу встречу? - подмигнул хитрым глазом Степка.
- А что, тут можно? - удивился Василий.
- Нельзя, но я договорился с одним ангелком… В общем, вопрос решаемый.
- Вот проныра, - засмеялся капитан и потрепал его за волосы, - ну, раз договорился, то, как говорится, не грех.
Друзья обнялись и неспеша побрели по дивному месту, в котором они снова были молодыми и веселыми. Им было что вспомнить, и что рассказать друг другу. Их война закончилась.
***
- Вот и пришло мое время, - прошипело существо, покрытое черной шерстью, - выпускай меня.
- А кто тебе сказал, что это последний? - светловолосый подошел к клетке и проверил замок, пару раз дернув за него.
- Я знаю, я чую, - заметалось существо внутри. На торчащих клыках выступила пена, а глаза налились кровью.
Светловолосый помолчал и сложил руки на груди.
- Да, ты прав, - вздохнул он, - это действительно, последний воин той войны. Но зачем тебе на свободу? Разве твои приспешники не справляются со своими задачами, постоянно разжигая войны то тут, то там?
- Я хочу крови, я хочу большую войну. Выпускай!!! - оно со всего маху бросилось на прутья и потянулось когтистыми пальцами, к стоящему рядом, светловолосому, - у нас был договор!
- Вот я его сейчас пойду и почитаю, а ты пока посиди, - ответил он существу и вышел из комнаты.
***
Он сидел за столом, обхватив голову руками, и в десятый раз перечитывал все пункты договора. Нигде не было ни единой зацепки.
- Судя по всему, мне придется его выпустить, - вздохнув, сказал он сам себе и откинулся на спинку стула, - остается одна надежда. На внуков и правнуков этих воинов. Эх… Если бы они только знали… - он встал из-за стола, достал из кармана ключи и снова вздохнул.
- Если бы они только знали, что если они допустят большую войну, то до тех пор, пока не будет похоронен ее последний боец, в клетке буду сидеть… Я.
Арнольд Петрович Бабаянц проснулся от громкой музыки и хохота, доносившихся со двора. Было три часа ночи. Его половина Роза Витальевна мирно посапывала рядом. «Вот же толстокожая, хоть из пушек стреляй - ничего не услышит», - с завистью подумал Бабаянц, и попытался заснуть. Но новый взрыв хохота буквально подкинул его с постели.
Арнольд Петрович посмотрел вниз со своего пятого этажа. Там, в детской песочнице, в лунном свете он разглядел компанию веселящейся молодежи.
Дрожащий от негодования Арнольд Петрович набрал «ноль два»:
- Але, милиция? У нас тут во дворе подростки шумят, спать не дают! Примите, пожалуйста, меры!
- Подумаешь, подростки! - едко сказал дежурный на том конце провода. - У нас некому выехать на такую чепуху. Сами их разгоните!
- Я? Сам? - поразился Арнольд Петрович. - А если они меня отколотят?
- Вот тогда и приедем.
Компания внизу между тем продолжала бузотерить. Арнольд Петрович пошел в зал искать валокордин. И вспомнил, что у него припрятана початая бутылочка коньячка. «Выпить, что ли, вместо снотворного?» - неуверенно подумал Бабаянц. И воровато оглянувшись, махнул стопочку, еще одну. Ощущая накатившую бесшабашность, сказал себе:
- А что, вот пойду и сам прогоню этих засранцев!
И как был - в пижаме и шлепанцах, потопал вниз.
Их было пятеро - двое парней лет восемнадцати-двадцати и с ними три девицы, с дерзко красивыми юными мордашками, длиннющими ногами, обтянутыми соблазнительно блестящими колготками.
В центре песочницы стояла сумка, из которой торчали горлышки пивных бутылок, а музыка неслась то ли из плеера, то ли из магнитофона.
- Что, молодежь, не спится? - почти грозно спросил Арнольд Петрович.
- Ой, не спится! - хором ответила молодежь. - Да и вам, похоже, тоже не до сна?
- Как же, заснешь тут с вами, - миролюбиво проворчал Арнольд Петрович, косясь на гладкие ноги ближайшей девицы.
- А вы присаживайтесь, - подвинулась девица и похлопала по бортику песочницы узенькой ладошкой. - Может, пивка?
- Ну, пивка так пивка… Фу, теплое!
Теплое пиво легло поверх накануне выпитого коньяка, вступило с ним в сотрудничество и сотворило настоящее чудо: Арнольд Петрович из незаметного мужчины предпенсионного возраста превратился в какого-то неприлично резвого живчика Арни - как он попросил называть себя при знакомстве.
Этот самый Арни не на шутку разошелся и начал хохмить, травить недвусмысленные анекдоты, плотоядно поглядывая на глупо и поощрительно хихикающую юную соседку Танечку.
«А ведь она на меня, того, определенно запала! - самоуверенно подумал распалившийся Арнольд Петрович. - Еще чуть-чуть, и ее, тепленькую, можно вести домой».
- У меня дома коньячок есть, - жарко шепнул Бабаянц в маленькое ушко Танечки. - И фрукты там, шоколадки. Пойдем?
- Слышь, дедушка, а бабушки у тебя дома нет? - лукаво прошептала ему в ответ Танечка. «О, черт, как же это я забыл про Розу-то? - шлепнул себя по лбу Арнольд Петрович. - Однако я набрался».
- Ты, Арни, лучше неси все это сюда, - продолжала между тем охмурять его Танечка.
- А что, и принесу! - вскинулся Бабаняц.
И, теряя шлепанцы, ринулся домой. Стараясь громко не лязгать ключами, отпер дверь, прислушался. Из спальни доносилось глубокое, с прихрапываниями, дыхание Розы Витальевны. Арнольд Петрович покидал в полиэтиленовый пакет, что попалось в холодильнике под руку, опустил туда же коньяк, а еще прихватил с собой и бутылочку сухого вина - гулять, так гулять!
Когда Арнольд Петрович вернулся в песочницу с тяжелым пакетом в руке, компания новых друзей встретила его воодушевленным ревом. Танечка даже чмокнула его в небритую щеку.
Коньяк пили мужчины, сухое вино - девчонки, и вскоре в песочнице поднялся уже совершенно невообразимый гвалт. Причем, громче всех орал всклокоченный и обнимающий за тонкую талию свою юную соседку Арнольд Петрович. Наконец, с одного из балконов бабаянцевского дома истошно прокричала какая-то женщина:
- А ну пошли все вон, а то я сейчас милицию вызову!
- Слышь, Арни, нам грозят! - проворковала Танечка. - Или ты здесь не хозяин?
- Сама пошла вон, старая грымза! - грозно рыкнул Арни.
- Арнольд Петрович, это вы? - удивленно спросил знакомый противный голос сверху. Голос принадлежал соседке Бабаянцев, члену домкома Парыгиной. - Вот уж от кого не ожидала… Все вы, мужики, одинаковые - стоит вас одних оставить, сразу пускаетесь во все тяжкие. Куда ваша Роза Витальевна-то уехала?
- Никуда я не уезжала! Это он сам от меня среди ночи сбежал! - вдруг услышал Арнольд Петрович возмущенный голос жены. Роза Витальевна, перевесившись через ограждение балкона, близоруко пыталась рассмотреть, что там творится внизу.
- А ну, немедленно домой, старый греховодник! Или будешь зимовать в этой песочнице!
- Иди домой, Арни! - шепнула ему на ухо Танечка. - В песочнице зимой холодно. Мы тоже полетели!
И она поцеловала Арнольда Петровича на дорожку. В лоб.
- Вот так всегда, - бормотал, медленно поднимаясь к себе наверх, Бабаянц. - В детстве мама не давала толком повозиться в песочнице, сейчас - жена… Эх, Танечка, Танечка, где же ты была раньше?
Любовь и кровь
(поклонникам мексиканских сериалов посвящается).
Краткое содержание предыдущих серий.
Ракель не может больше ждать и подпаивает Гонсалеса. Раздев его и себя, ложится с ним в постель, а утром объявляет, что беременна от него, и ему приходится на ней жениться. В момент венчания врывается Педро и говорит, что он против свадьбы, так как когда-то давно, еще в школе, любил Гонсалеса.
Муж Анхелики застаёт свою супругу и адвоката Идальго обнажёнными в бассейне и начинает что-то подозревать.
Констанца не решается сообщить Пабло о том что родила и продолжает прятать близнецов в душевой кабине, но желание Пабло помыться портит все её планы.
Сальвадор решает перебраться в Акапулько, где возглавляет правительственную комиссию Мексики по вопросам финансово-кредитной политики. Но вскоре понимает, что от себя не убежишь, и возвращается в психиатрическую лечебницу в Тихуане.
Убитая горем Люсия становится проституткой. Но продолжает оставаться честной девушкой, поэтому работает не за деньги, а по любви, чем сильно расстраивает своего сутенёра господина Альваро.
Лесбиянка Мария и гомосексуалист Мигель не могут быть вместе. Поэтому втайне друг от друга ложатся на операцию по перемене пола. Всё усложняется ещё больше.
Продолжение следует…
© фф
Мисс Дзен. История о нахальной попутчице с эпичным концом.
Друг ночью приехал из Воронежа. Расчехлился, сумки закинул и увлёк на кухню чаи гонять. Сна, говорит, ни в одном глазу, пока не расскажу, как доехал, не успокоюсь.
Итак, дальше от его лица:
«Еле успел на поезд, сумки на бегу закидывал, сам чуть носом не проехался по платформе, но успел. Протискиваюсь по коридору и молюсь, чтобы мою нижнюю полку заняли: ненавижу их, всегда езжу наверху, чтоб меня никто не трогал. Молитвы были услышаны: на моей полке угнездился пацан лет десяти, полный, щекастый, ухоженный такой, прилизанный. Рядом мать, сумку его разбирает. На другой нижней полке сидит девушка лет двадцати, в старом свитере, брючках и ярких голубых сланцах. Читает, на возню перед собой ноль внимания. Я взгляд женщины поймал и сказал такой: «Пожалуйста». Мне не жалко полки, но для приличия спросить могли бы. Она фыркнула и отвернулась. Бухнула сумку рядом с девушкой, начала разбирать и ультимативным тоном сказала: «Деточка, я тут расположусь, рядом с ребёнком, ты не против?» Видно, ей тоже выпала верхняя.
«Против…» - раздался полный какого-то внеземного дзена и спокойствия голос.
Дама на секунду опешила, но опомнилась и продолжила разбирать вещи.
«Я должна следить за Мишенькой, вдруг с ним что случится, а сверху слезать долго. Давай не будем ругаться и поменяемся».
«Не поменяемся…»
Я думал, она сейчас начнет говорить, что специально бронировала место заранее, что это не её проблемы и бла-бла-бла. Но нет. Девушка просто повернулась и легла спиной на баул дамы, как на подушку, не выпуская из рук книгу.
Дамочка от неожиданности рванула сумку, освободив место, и мисс Дзен разлеглась на нём во весь рост.
«Скотина малолетняя» - отчётливо пробурчала женщина и, водрузив сумку на столик, полезла наверх. Оттуда она в скором времени очень удачно уронила расческу, угодившую девушке прямо в лоб. Мисс Дзен, не отвлекаясь от чтения, скинула расческу на пол.
Первые два часа пути дама кряхтела, ворчала, демонстративно неуклюже спускалась с полки, чтобы вытереть Мишеньке сопельки и отрегулировать его теплообмен, расстёгивая и застёгивая жилетку. Но вскоре, поняв, что мисс Дзен класть хотела на её мучения то, чем Вселенная её обделила, устроилась наверху и задремала.
Еще пару часов мы провели в относительном спокойствии и даже умиротворении. Я познакомился с Мишкой, развел его на пару партий в морской бой, в дурака - нормальный, в принципе, пацан оказался, только залюбленный. Мисс Дзен читала, отрешившись от внешнего мира.
Вечерело. Дама проснулась и начала сокрушаться по поводу того, что её сыночек, небось, помирает от голода. Миша, недавно вточивший со мной пару сосисок в тесте, недоуменно пожал плечами. Мол, раз мама сказала, значит, и правда голодный.
Как раз тогда судьба увлекла мисс Дзен в уборную. Вернувшись, она обнаружила, что ей оставили небольшой закуток возле окна, а остальное сиденье было заставлено контейнерами, термосом и Мишей. Дама, перехватив ее абсолютно флегматичный взгляд, все же подумала, что, наконец, проняла нахалку, поэтому торжествующе заявила: «Столик внизу, и мы имеем полное право сидеть тут, мы же не всю полку заняли!».
Ничуть не смутившись, Мисс Дзен прошла на своё место, уютно устроилась там и устремила свой взгляд в размытую движением бесконечность.
…Под конец ужина Миша, накормленный так, что аж из ушей лезло, решил, что негоже другим голодать, и поделился с Мисс Дзен варёным яйцом. Та, как ни странно, взяла… И тут мать, решив, что «нечего разбазаривать продукты на всякую шелупонь», одёрнула Мишу, приземлив того обратно, и шлёпнула Мисс Дзен по руке.
Вот тут я уж было подумал, что стена невозмутимости рухнет, но снова ошибся: Мисс Дзен вернула яйцо на стол и со словами «Всё ваше» вытерла руки о дамочкину юбку.
Что там началось… Дама как ждала, пока что-то проткнёт пузырь негодования. Размахивая руками, она завела сольную арию «Вокзальная хамка, уродка, недоношенная!» В своей тираде она как душу изливала, избрав Мисс Дзен первопричиной бед человечества в целом и своих в частности. «Из-за таких, как ты, сучка, никогда и ничего не идёт так, как надо» Ярость застилала ей глаза, закипал мозг, и, когда контроль над собой был окончательно потерян, дама пихнула Мисс Дзен, да так, что та приложилась головой о стенку, слава Ктулху, хоть легонько.
Пихнула и затихла, с нетерпением ожидая реакции.
«Фас!» - подумал я. Такое стерпеть было уже нельзя.
Если бы Мисс Дзен начала скандалить или распускать руки, образ Самой Невозмутимости навсегда растворился бы в моём сознании. Но она не разочаровала.
Медленно, но вместе с тем неотвратимо она наклонилась к женщине, будто бы собираясь что-то сказать ей на ушко…
И СМАЧНО, МОКРО, ОТ ДУШИ ЛИЗНУЛА ЕЁ, ОТ ПОДБОРОДКА ДО ЛБА, ЧЕРЕЗ ГЛАЗ, РАЗМАЗАВ КОСМЕТИКУ, ОСТАВИВ БЛЕСТЯЩИЙ СЛЮНЯВЫЙ СЛЕД.
ЛИЗНУЛА, КАРЛ!
…Эффект был сокрушителен и мгновенен, как от транквилизатора: дама затихла и принялась кончиками пальцев щупать щеку… Затем сгребла Мишу, закинула его на свою полку и умчалась умываться.
Мисс Дзен вытерла рот салфеткой и изысканно промокнула уголок. Данное действо уже было рассчитано на меня, и, видит бог, я не удержался и похлопал.
За всю оставшуюся поездку дама не проронила ни слова в её сторону. Так же молча они с Мишей покинули вагон на своей станции.
А Мисс Дзен снова углубилась в книгу. Весь её вид говорил о том, что она покинула эту реальность и вернется еще не скоро. Тормошить я её Не стал.
То лето выпало у нас в Прииртышье дождливым. С «гнилого» угла - так мы называли юго-западную сторону, откуда в основном шло ненастье, - наползали черные, грохочущие и прорезаемые ослепительными зигзагами молний тучи, и на деревню, луга, степи обрушивались потоки воды. Дожди были непродолжительные, но столь обильные, что мощные ручьи неслись по деревне бурным потоком и с шумом обрушивались в рытвины, еще больше размывая их песчаные склоны.
Эти потоки размывали даже огороды, возделываемые трудолюбивыми моими земляками на влажной луговине под крутым иртышским берегом. А еще они никак не давали закончить важную страду - сенокос. И потому, как только удавались погожие деньки, устраивались воскресники по вывозу с лугов и скирдования на огромном совхозном сеновале накошенного и находящегося в копнах сена. На эти воскресники привлекались все свободные от других работ мужики.
В тот день тоже был воскресник. Я находился во дворе и мастерил жерлицу для ловли щук на озере, когда небо в очередной раз потемнело, с «гнилого угла» вновь наехали мрачные, блещущие копьями молний и грохочущие громовыми раскатами тучи. В этот раз они неслись как-то криво, мимо нашей деревни, зацепив своем краем лишь то место, где располагались дойная ферма и сеновал. Потому я не, обращая внимания на ворчание туч, не ушел со двора, а, высунув от усердия язык, продолжал выстругивать из белого куска пенопласта поплавок.
Внезапно с той стороны, куда уползли тучи, раз за разом грохнуло так, как будто долбанули из пушек. А спустя минут пять по деревне разнеслись крики: «Сеновал горит!».
Я тут же залез на крышу бани и увидел: точно, над сеновалом клубится густой дым, сквозь который пробиваются хищные и острые языки пламени. Народ побежал в сторону сеновала. Скатившись с крыши, понесся туда и я.
До сеновала было, может быть, метров триста, и потому через несколько минут я был уже там. Зрелище было ужасающим. Длинная, метров на двадцать, скирда полыхала, как будто ее кто облил бензином - а ведь сколько дождей перед этим прошло! Рядом с криками и матами суетились мужики. Они занимались непонятной фигней - длинным шестом, образованным из двух вырванных из изгороди сеновала жердин, скрученных проволокой в месте нахлыста, шуровали в полыхающей скирде, явно пытаясь что-то оттуда достать.
Но жар от горящей скирды был такой, что на мужиках начала дымиться одежда и тлеть волосы.
- А че они там шарят? - спросил я прибежавшего на сеновал раньше меня соседа Кешку.
- Дядю Витю Негреева молнией убило, - сумрачно сказал Кешка. - Да вон, его даже видно.
Я присмотрелся к пылающему верху скирды, и меня всего передернуло: в гудящем пламени можно было разглядеть торчащие к небу черные руки, сжимающие почти перегоревший деревянный черенок вил. Еще миг, и черенок прогорел окончательно и малиновый, раскаленный железный четырехзубец вил упал в гудящее нутро скирды.
И тут взревел тракторный двигатель. Перед этим отогнанный за изгородь сеновала «Беларусь» с навешанным на него стогометателем, управляемый дядей Мишей Маскаевым, устремился, разламывая остатки деревянной изгороди, прямо к тому месту горящей скирды, откуда мужики безуспешно пытались достать погибшего дядю Витя Негреева - отчима моего одноклассника Вовки Бочарова.
- Куда? Стой, сгоришь, на хер! - закричал бригадир Еркен Бейжапаров, став на пути трактора со скрещенными над головой руками. Да, трактор-то у дяди Миши был весь в потеках масла, и бригадир хорошо понимал, что тут недалеко до очередной жертвы этого проклятого ненастного дня.
Не мог не понимать этого и сам тракторист. Но он упрямо помотал головой и скорость не сбавил. И, подняв кверху блестящие длинные зубцы стогометателя, с ходу врезался ими в горящую скирду, как раз под то место, откуда еще недавно торчали черные руки дяди Вити Негреева.
Язычки огня появились и проворно забегали по капоту трактора, стали сползать к открытому мотору. Но дядя Миша действовал очень быстро. Он рывком еще немного приподнял зубцы стогометателя и тут же сдал назад, вырвав из пылающей скирды большую охапку горящего сена с телом погибшего.
Что было дальше - я не видел, как и остальные пацаны. Нас чуть ли не пинками выгнали с сеновала взрослые.
А потом были похороны. Дядю Витю Негреева, отставного офицера-авиатора, переехавшего к нам с семьей всего три или четыре года назад из Белоруссии, хоронили в закрытом гробу. Говорят, мужики, прежде чем положить его в гроб, вынуждены были выровнять ему согнутые и закоченевшие в коленях ноги, надавив на них со всей силы каким-то ящиком.
Вся деревня была на кладбище. Тетя Маша, жена покойного и мама моего одноклассника Вовки Гончарова, то и дело теряла сознание и обвисала, закатив глаза, на руках поддерживающих ее соседок. Долговязый Вовка был очень бледным, и у него дрожали губы, но он не плакал.
А всего через неделю случилось что-то ужасное и непонятное: внезапно заболела и умерла кроха-дочь дяди Вити, двухлетняя Викуся.
- Зачем, зачем ты ее забрал! - страшно кричала тетя Маша и исступленно трясла крест на могиле недавно похороненного мужа - дочь закопали рядом с ним. Рыдала не только она - плакала вся деревня. А Вовки на этих похоронах не было… Я бы, наверное, тоже не смог пойти.
Вот такие, брат, дела случались и случаются в этой жизни.
В армии общаться с девчонками сначала не было никакой возможности. Первые полгода - потому что держали нас за глухим высоким забором в учебке. Еще восемь месяцев потом забором вокруг части служила стена дремучего костромского леса, распростершегося во все стороны света на сотни километров.
И лишь когда служба перевалила за второй год, эта ситуация в корне поменялась, потому как батальон наш после перевода в Саратовскую область разместился буквально на окраине города - до первых домов Петровска было всего с километр или даже меньше.
А до поселка газовиков (они жили на линии большого строящегося газопровода Уренгой-Петровск-Помары-Ужгород в нескольких двухэтажных домах) было вообще рукой подать, через дорогу. Вот там-то я и познакомился с Надюшей.
Возвращался из похода за бормотухой в деревню за Медведицей, и увидел ее, молоденькую такую, очень симпатичную брюнеточку с красивыми карими глазами, одиноко сидящую на лавочке напротив двухэтажного дома, и нагло попросил разрешения присесть рядом.
От меня попахивало винцом, на мне была выцветшая «хебешка», и тем не менее она не прогнала меня, не убежала в дом, и даже не отодвинулась, когда я уверенно опустился рядом с ней на лавочку.
Я тогда самоуверенно подумал, что пришелся ей по сердцу. Хотя в те далекие годы я действительно нравился женщинам, и лишь моя неопытность, да и порой - чего уж там скрывать! - нерешительность вынуждали их иногда разочаровываться во мне.
Наденьку я не то, чтобы разочаровал. Она и подумать не могла, что я обойдусь с ней, как и полагается солдатам поступать с доверившимися им женщинами при краткосрочных знакомствах. Во-первых, она была не женщина, а всего лишь девочка-подросток, перешедшая в десятый класс, хотя и имеющая к тому времени все полагающиеся женщине формы - грудь там, попка, красивые ноги. Во-вторых, она сразу прониклась ко мне особым доверием, и уже на третьем по счету свидании пригласила к себе в дом.
Вернее будет сказать, в квартиру к ее одинокой тете. Наденька под конец лета приехала к ней погостить из какого-то учхоза с забавным названием Муммовка. Ну и вот, когда тетя была на работе, а я приперся к Наденьке среди бела дня (работал в эту неделю во вторую смену), она пригласила меня в дом попить чаю.
Вот там-то я впервые обнял, притянул к себе и поцеловал Надю. А когда почувствовал, как ее маленькие и упругие грудки уперлись в мою грудь, а сама она учащенно дышит, в голове у меня все помутилось от вспыхнувшего желания. Я не сдержался, подхватил Наденьку под коленками и взял на руки ее легонькое тело.
Рукава моей гимнастерки были закатаны, и я никогда не забуду того прикосновения легших мне на руку округлых и теплых девичьих ножек с нежной, шелковистой кожей. Она ойкнула от неожиданности и обхватила мою шею руками, лицо ее порозовело. Наши губы снова встретились.
Но самообладания Надя при этом не потеряла. Как только я торопливо направился со своей драгоценной ношей к дивану в гостиной, она тут же строго сказала мне:
- Куда? Ну-ка верни меня на место.
И отняв руки от моей шеи, жестко уперлась ими мне в грудь, выказывая желание освободиться. И я покорно поставил ее на пол. Так между нами тогда ничего и не произошло. И я с досады выдул потом штук шесть чашек чая и съел почти все клубничное варенье из розетки, гостеприимно выставленное Надей.
Потом она уехала в свою Муммовку, мы условились переписываться, но переписка была какая-то вялая, и вскоре пленительный образ Наденьки стал терять свои очертания, а потом и вообще растаял в моем воображении, хотя ощущение нежного тепла от ее ног у себя на руках я еще долго помнил и даже физически ощущал - как, видимо, неосуществленное сексуальное влечение к ней.
Всяк, кто служил в стройбате, да и вообще просто служил, знает, что такое дембельский аккорд. А кто не знает, поясню. Чтобы тебя вовремя дембельнули, и ты как можно скорее смог оказаться на гражданке и увидеться со своей девчонкой, родными, командование части поручает тебе и еще группе таких же, как ты, уже дослуживающих свое солдат, очень срочную и ответственную работу. Которую при обычных обстоятельствах они бы делали, допустим, два месяца, а тут из кожи вылезут, но выкатят задание, как пасхальное яичко ко Христовому дню, за две-три недели. Это и есть дембельский аккорд.
Вот так еще в 70-х годах прошлого века нашему отделению, сплошь дембельскому, поручили построить септик для авиационного городка в Петровске. Я в этой бригаде «Ух!» был сварным, и физически тяжелой работы у меня было поменьше, чем у бетонщиков.
Тем приходилось и опалубку сколачивать, и заливать жидким бетоном сваренный мною арматурный каркас этого весьма важного для осуществления жизнедеятельности военных летчиков и членов их семей канализационного сооружения.
Но я, если у меня не было сварных работ, никогда не сидел без дела, а честно помогал пацанам во всех их делах. Так что очень скоро из котлована выросло круглое бетонное сооружение диметром метров в десять. Но это было полдела. Всю наружную поверхность септика необходимо было еще и пробитумить.
Работа эта была мерзкая и нудная. В специальном чане, согреваемом на разведенном под ним огне, куски битума расплавлялись до жидкого состояния, и пока он не остыл, парни набирали его в ведра, спускались с ними в котлован, и, макая в ведра «мазилками» на длинных шестах, размазывали битум по окружности бетонной стены септика.
Дело продвигалось очень медленно, так как битум быстро застывал на «мазилках», приходилось без конца сдирать с шестов просмоленные тряпки и менять их на новые. Я в это время сидел наверху - одновременно шел монтаж перекрытия, где было много сварки, и в минуты перекура с большим сочувствием наблюдал, как внизу, у подножия сооружения, страшно матерясь, корячатся мои перепачканные битумом сослуживцы.
И тут меня, что называется, осенило. А что, если попробовать поливать эту бетонную херню битумом под давлением? Компрессор у нас был, оставалось продумать, какой такой агрегат соорудить, чтобы реализовать эту задумку.
Я рассеяно курил и глядел сверху на чан с булькающим в нем черным адским варевом. И тут меня осенило повторно. Надо просто взять метровый обрезок толстостенной трубы большого диаметра, приварить к нему дно, а ближе к дну вварить патрубок, на который надеть гибкий шланг.
Верх тоже заварить наглухо, но вырезать потом в этой заглушке отверстие, в которое можно бросать куски битума, а отверстие будет герметично закрываться крышкой, насаженной на четыре вваренных болта. Вверху также вваривается патрубок, в который и будет нагнетаться по шлангу сжатый воздух из работающего компрессора. Вся эта беда стоит на четырех металлических ножках над костром.
Надеюсь, понятно объяснил?
- Ну, проще же пареной репы! - вдалбливал я свою идею нашему мастеру участка младшему сержанту Петренко, такому же дембелю, как я. - Накидаем внутрь колотого битума, раскочегарим огонь под днищем, и как только битум начнет плавиться, затянем крышку на болты и начнем потихоньку нагнетать воздух из компрессора. И битум под давлением попрет по шлангу струей, вот увидишь!
- А ты уже такое делал? - с сомнением чесал репу под натянутой на уши пилоткой мастер младший сержант Петренко. Ему и самому страсть хочется как можно быстрей разделаться с этим вонючим дембельским аккордом и свалить домой к себе в Луганщину, и в то же время он боится, как бы чего не вышло.
- Не делал, но видел, в Нижнем Тагиле, - вдохновенно вру я. В Нижнем Тагиле всегда много чего интересного происходило.
- А, валяй, вари свой агрегат! - машет рукой Петренко, и переходит на другую сторону септика - посмотреть, как там идут дела.
Два дня я возился с этим агрегатом - получилось нечто похожее на самогонный аппарат и титан одновременно емкостью литров на сто-сто пятьдесят. И вот настал ответственный момент. С утра я и помогающий мне рядовой Витька Тарбазан забили наш битумоплав сырьем под самую завязку, раскочегарили под его днищем костерок из дров и брикетов торфа (казармы у нас обогревались печами именно на этом топливе).
И когда битум начал побулькивать и пузыриться в стальной емкости, мы быстренько затянули крышку гайками и дали отмашку компрессорщику Ивану Гоппе. Тот запустил машину и боязливо помаргивая, потихоньку стад прибавлять давление. А в это время один из солдат, уже не помню кто, стал на краю котлована, нацелившись шлангом на стену септика.
Компрессор уже ревел и задыхался, а из шланга все еще ничего не шло. И когда мастер Петренко уже начал орать, чтобы Гоппе заглушил машину, иначе рванет «к такой-то матери», из шланга наконец вырвалась маслянистая струя и нарисовала на стене септика черное оплывающее полудужие.
- Ура! - заорали мы все хором! - Получилось!
Эта моя «рацуха» сулила нам значительное сокращение сроков выполнения дембельского аккорда. А главное, облегчала работу: оставалось лишь идти следом за поливающим черной струей стену септика, и обыкновенным валиком равномерно раскатывать слой битума.
За два часа работы мы сделали столько, сколько не сделали бы, наверное, за несколько дней. Мы успели дважды заправить и опустошить наш битумовар, а затем, веселые и голодные, пошли на обед.
В столовой пробыли от силы с полчаса, проглотили гороховый суп и гречку с чем-то там, и тут же рванули обратно на площадку - нам не терпелось в этот день сделать как можно больше. А там - кокарда на кокарде! Исчезнувший с площадки сразу после первого успешного опорожнения моего битумовара мастер Петренко, оказывается, проболтался замполиту роты о том, какое под его мудрым руководством было воплощено в жизнь такое ценное рационализаторское предложение.
Замполит сказал об этом командиру роты, тот похвалился перед комбатом, а он, прихватив с собой начальника штаба, приперся с ним на штабном «уазике» к нам на септик.
И вот торчат они рядом с нами - три капитана и сам комбат майор Зайцев, - и всячески поощряют нас к демонстрации чудного битумовара в действии. Это нас несколько нервирует, тем не менее, мы снова сноровисто забили агрегат кусками битума, раскочегарили под ним костерок.
Мастер Петренко сам взял в руки шланг и нацелил его на септик. время от времени подобострастно оглядываясь на отцов-командиров: дескать, щас-щас, а нам корча страшные рожи: ну шо ж вы, ёптыть?
А мы и сам не знаем - «шо?» Уже и битум давно закипел в емкости, и шланг подачи сжатого воздуха напрягся и угрожающе подрагивает на земле, и компрессор воет как заполошный, а с того конца, который держит мастер Петренко, полный ноль.
И тут ка-ак рванет! Мой битумовар, изрыгая из вырванного дна пламя, с ревом устремился в небесную высь, болтая в воздухе вырванным из рук Петренко шлангом (а тот, что шел от компрессора, остался лежать на земле).
Взрывной волной у всех офицеров посрывало фуражки, а сами они упали на землю и закрыли головы руками. Да что с них взять - офицеры-то так себе, нестроевые! Мастер Петренко свалился в котлован, к подножию септика, и карабкался оттуда, цепляясь крючковато растопыренными пальцами за землю, а на лоб ему спадали ставшие какими-то пегими (поседел, что ли?) волосы.
Мы с Тарбазаном застыли столбом, закинув головы в небо и с ужасом наблюдая за полетом битумоплава: тот поднялся сравнительно недалеко - всего метров на двадцать. и теперь, медленно кувыркаясь и дымя, падал прямо на уазик комбата.
Но свалился, слава тебе господи, всего в паре метров от него, в щепки разнеся дощатую будку, в которой я прятал свой сварочный трансформатор, кабели, электроды, робу и пару огнетушителей с доходящей брагой - признаюсь, попивали мы ее иногда, родимую.
Когда из руин моей будки извлекли наделавший столько шуму агрегат и исследовали его и шланги, то стала ясна причина взрыва. Когда мы ушли на обед, то не удосужились вылить остатки битума из выходного шланга и он застыл, перекрыв выход.
Я же, когда мастерил этот агрегат, поленился пройтись по приваренному днищу лишним швом для прочности, и в каком-то месте моя сварка не выдержала напора давления, жидкий раскаленный битум струей ударил в костер, тут же воспламенился и рванул, вознеся битумоплав реактивной силой тяги в небеса.
Что было дальше, спросите вы? Будь мы на гражданке, мастера Петренко и меня просто с треском уволили бы с производства. А здесь - хренушки! Пока не довели аккорд до конца, никого из нашего отделения не отпустили. Но уже строго следили за тем, чтобы мы больше ничего не изобретали. И на дембель мы ушли только в конце ноября, сдав септик. Одно утешает: сдали мы его все же на пару дней раньше, чем планировалось. Битумоплав хоть немного, но все же помог нам!
Мне четыре года, мы только-только обосновались в Пятерыжске, русском селе в Казахстане, после переезда из Татарстана. Отец работал в колхозной кузнице. Я любил ходить в это приземистое и прохладное в летнюю жару глинобитное помещение. Там шипели меха, гудело горнило, из которого вырывались оранжевые язычки огня; солидно бухал по наковальне молот в жилистых отцовских руках, расплющивая раскаленный добела кусок металла, и от него летели звезды-искры.
Помню, когда в первый раз зашел в темный коридорчик, где хранится всякий железный хлам, увидел там пушистого кролика и закричал радостно:
-Ата, кара - куян!
Ну, то есть: «Папа, смотри - заяц!» Я в свои четыре года по-русски тогда почти не говорил. Помню, как заржал молотобоец, чумазый лохматый мужичок: «Какой еще на х… …уян!» Отец тоже хохотал.
Но уже меньше чем через год я владел русским наравне с родным, татарским. Однако с годами этот паритет был нарушен, так как я водился со сверстниками, говорящими только на русском, пошел в русскую школу, и русский язык постепенно вытеснял из сознания язык предков.
И даже родители, говорящие между собой на татарском, со мной и другими своими детьми, выросшими в Пятерыжске, уже изъяснялись в основном по-русски. Ну, а если человек не только говорит, но и мыслит на языке общения, он для него становится практически родным.
Я ничуть не жалею, что русский язык стал для меня таковым. Более того, именно отличное его знание и позволило мне стать журналистом, а затем и, позволю себе это сказать, литератором.
И все же корю себя, что язык своего народа я основательно подзабыл и уже не могу свободно изъясняться с соплеменниками. А это плохо не просто с позиций так называемого «квасного патриотизма», а чисто из утилитарных соображений.
Татарский язык относится к группе тюркских, и если бы я знал и его в совершенстве, то мог бы в случае необходимости изъясняться и с башкирами, и казахами, и с киргизами, азербайджанцами. Между прочим, мама моя, в детстве несколько лет прожившая в окрестностях Баку (ее семья сбежала туда из-за голода в Поволжье в 30-х годах), знала азербайджанский язык очень хорошо.
А вот забытый мною более наполовину татарский язык тем не менее помог мне изъясниться с турком-официантом на турецкой половине Кипра. Мы оба не знали английский, но общий язык все же нашли!
Знание языков - это всегда хорошо, это удобно и полезно. Поэтому, друзья мои, если вы являетесь, кроме русского, носителем и какого-либо иного национального языка, прилагайте усилия к тому, чтобы не только самому не забыть его, но и по возможности передать своим детям. Всегда пригодится!
В одном из пригородных санаториев сейчас отдыхает мой приятель. На днях он позвонил и рассказал вот эту историю, которую я нашел забавной, а потому с удовольствием пересказываю ее вам, друзья мои. Чуть, разумеется, литературно обработав. Итак…
Соседом по палате у меня некто Николай Петрович, громкоголосый и крепкий еще на вид мужик за шестьдесят с небольшим лет. Как оказалось, он всю жизнь проработал на стройках прорабом. Я обратил внимание на его походку: она была легкой, какой-то скользящей, и это при том, что весу в Петровиче не меньше центнера. Сделал ему комплимент.
- Если бы ты побегал по стройкам столько, сколько я, и у тебя была бы такая походка, - сказал польщенный Петрович.
В гомонящей десятками голосов столовой нас рассадили по разным столам - у Петровича была диета. Он устроился неподалеку от меня, напротив улыбчивой молодящейся блондинки. После ужина Петрович исчез. Вернулся в палату уже ближе к десяти.
- Погуляли, поговорили, - довольно сообщил он мне. - Чувствую, что она не против. Еще немного поднажму, и Валька моя!
Стали укладываться ночевать. Петрович стащил с себя рубашку с длинными рукавами. Все его тело до пояса, особенно руки, оказалось покрыто какими-то крупными подкожными шишками.
- У меня сахарный диабет, обмен веществ нарушился, вот эта фигня и полезла, - поймав мой взгляд, пояснил Петрович.
Потом снял брюки. Колени у него были перемотаны эластичными бинтами.
- Мениски, - дал пояснение Петрович. - Оперировали, да толку-то. Теперь вот без этих перетяжек ходить не могу.
Потом он туго стянул голову специальной повязкой. Пожаловался:
- Мозги болят. Я же недавно попал в аварию, получил сильнейшее сотрясение.
А еще он перед сном съел целую пригоршню разноцветных таблеток
- И ты при всех своих болячках да возрасте еще и по бабам бегаешь? - потрясенно спросил я его.
- Ну, кто-то же должен за ними бегать, - обреченно вздохнул Петрович. - Глянь, сколько их здесь, глазастых, а стоящих мужиков - раз-два и обчелся. Я же еще хочу, а главное, могу…
Ночью я проснулся от сочного, непрекращающегося хруста и сладострастного кряхтенья. Включил бра. Петрович сидел на кровати и расчесывал зубцами массажной щетки все свое тело, где только мог достать.
- Зудится, зараза, - сообщил он мне. - Да ты не бойся, это не чесотка, а от неправильного обмена веществ.
- О, господи! - только и сказал я. Утром меня ждало очередное потрясение: проснувшийся Петрович слез с кровати на пол и в туалетную комнату пополз… на четвереньках!
- Тебе плохо, Петрович? - вскрикнул я. - Давай дежурного врача позову.
- Мне не плохо, - задыхаясь, ответил он. - Мне как всегда по утрам. Просто мениски страшно болят, стоять даже не могу. Но ничего, разомнусь, и все будет нормально.
И ведь точно, размялся, туго перебинтовал колени и на завтрак уже шел едва ли не вприпрыжку, вновь поражая своей фирменной летящей походкой. Как будто это вовсе не он всего час назад не мог встать на ноги.
Я отпросился у главного врача на выходные в город. Петрович безмерно обрадовался тому, что в эти дни будет полновластным хозяином нашей двухместной палаты.
- Сейчас вот провожу тебя до остановки, а заодно куплю винца, конфет, фруктов, - возбужденно говорил он, сидя на кровати и пересчитывая деньги. - Вальку надо будет на ужин пригласить. А кто девушку ужинает, тот ее и танцует, сам знаешь.
Он подмигнул:
- А то оставайся, у Вальки подружка есть. Мы тут такой детский крик на лужайке устроим.
Но «лужайка с детским криком» в мои планы на эти выходные не входила, да и Валькину подругу видел. С ней разве что под наркозом. Хотя, если честно, и сама-то Валька была ненамного краше ее.
- Нет, Петрович, ты уж тут сам как-нибудь. Только прошу - не на моей кровати. Не люблю я этого. Ежели заподозрю что - дулю на следующие выходные уеду. Понял?
- О чем разговор? - почти обиделся Петрович. - Ну, пошли, пошли, а то на автобус опоздаешь, следующий только через час.
В санаторий я вернулся в понедельник. Палата моя была заперта. На всякий случай постучался - тишина. Отпер дверь своим ключом. В нос ударил резкий запах каких-то лекарств. Затолкал свой рюкзачок в шкаф и отметил, что вещи Петровича на месте.
Вышел из палаты, спросил у дежурной по корпусу, где мой сосед.
Та ухмыльнулась и сказала, что Петрович на втором этаже, в процедурной, под капельницей лежит.
- А что с ним?
- Он сам вам расскажет
Поднялся наверх. Дверь в процедурную была открыта. На кушетке возлежал мой Петрович, от его бугристой руки вверх, к стойке капельницы, тянулся прозрачный шнурок.
Услышав мои шаги, Петрович открыл глаза, слабо улыбнулся.
- Ты это чего здесь разлегся, старина? - спросил я его, хотя уже догадался - «чего».
- Ох, чуть богу душу не отдал, - пожаловался Петрович. - Я же, старый дурак, как тебя проводил, еще и в аптеку зашел, виагру купил. Всего-то полтаблетки в тот же вечер и принял. Не знаю, чего я там успел с Валькой, но очнулся, когда меня начали ширять уколами. Это Валька, когда я отрубился, перепугалась и сбегала за дежурным врачом. Сердечный приступ случился. Хотели отвезти в город в поликлинику, но вроде все обошлось… Пошли они на фиг, все эти бабы, вот что я тебе скажу!
И правда, Петрович больше ни в сторону Вальки, ни тем более ее подруги и смотреть не хотел, а прилежно принимал все приписанные ему процедуры: ванны, гидромассаж, аромотерапию. Но когда я в пятницу снова засобирался в город, попросил, блудливо пряча глаза:
- Слушай, будь другом, займи пару стольников. В понедельник отдам, племяш обещал деньжат подвезти.
- Шо, опять?!
- Да у меня же еще полтаблетки виагры валяется в кармане. Что добру пропадать?
- Тебя же эта Валька угробит!
- Не боись, на этот раз будет не Валька, а ее подружка. Она не так сильно возбуждает.
Дал я ему, конечно, денег - жалко, что ли. Но вот завтра мне возвращаться в санаторий, и не знаю, застану ли в живых этого сексуального гиганта?..
Дура
У одинокой женщины выбор не велик. Когда перестаёшь верить в Деда Мороза и фей-волшебниц - начинаешь верить в любовь. Когда перестаёшь верить в любовь - начинаешь верить в себя. Перестаёшь в себя - начинаешь в алкоголь или бога. И в конце умираешь в окружении стеклотары и котиков, или, соответственно, икон и котиков. (Котики во всей цепочке трансформаций являются константой).
Надежда была особенным человеком. Она верила в волшебство, любовь, себя и бога в себе, что очень мешало общению со сверстницами, которые как раз переживали момент потери всяческих ориентиров. Ко всему вышесказанному, Надежда была неисправимой оптимисткой, поэтому все считали её дурой. Дура в свою очередь всех любила, и этим, конечно, раздражала окружающих ещё больше.
Пока окружающие рожали, разводились, переживали за экономическое положение, ненавидели свою работу и боролись с мимическими морщинами, дура вышивала крестиком и пекла пироги с малиной и воздушными безешками, а ещё гуляла. В любую погоду.
Однажды, прогуливаясь по зимнему парку, Надежда услышала истеричный крик:
- Да как такого идиота земля носит??? Я себя не на помойке нашла. Понял???
Миловидная блондинка с растёкшейся тушью била шарфом длинного худого мужчину в чёрном пальто. Его очки сбились на бок, а вязаная шапочка валялась поодаль.
- Надоело это всё! До чёртиков надоело! Бесхребетный! Шизик! - взвизгнула блондинка, и развернувшись на тонких каблуках, нервно зашагала прочь от объекта своего разочарования. Мужчина поправил очки и продолжал стоять, растерянно глядя в след удаляющейся даме.
Надя подняла шапочку и подала её длинному.
- Наденьте, пожалуйста. Ушки замёрзнут. А если хотите, можем ко мне пойти. У меня чай есть… С вареньем… Если хотите…
Мужчина надел шапочку.
- Хочу.
Он протянул ей руку и представился:
- Идиот.
- Очень приятно, Дура, - ответила Надя и добавила, - Жить будем у меня.
Идиот кивнул.
- А давайте котиков заведём, - предложил он.
- Хорошо, - согласилась Надежда.
Когда я женился в первый раз, родители подарили мне с женой быка. Ну, а чё, в хозяйстве у них было полно живности, а денег - не очень. Вот они и накатили нам рогатого. Правда, бычок временно оставался у них в деревне - пока не наберет побольше веса, чтобы потом сдать его куда следовает, а деньги вручить нам. Налом.
Прошло несколько месяцев, и вот мама в один прекрасный день приехала к нам в райцентр, где мы в то время уже обосновались с молодой женой, и торжественно развернув тряпицу, вручила нам пухлую пачку денюжек за того самого быка.
Денег было триста рублев с чем-то.
Мы очень обрадовались маме с деньгами, напоили ее чаем и отправили обратно домой, а сами уже в следующую субботу уселись с утра пораньше на автобус и покатили в областной город Павлодар, делать разные полезные хозяйственные покупки.
Мне нужны были зимние ботинки, жене пальто и так по мелочи еще чего-нибудь, насколько бычачьих денег хватит.
И только слезли с автобуса, на привокзальной площади заприметил я автолавку в окружении огроменного количества народа. Это была очередь, дважды обогнувшая автолавку, и с концом, начинающимся у ворот автовокзала.
Причем двигалась очередь быстро, чуть ли не бегом. Значит, чего-то ходовое продают - решили мы с женой. И заняли очередь.
- А чё продают-то? - спросил я на всякий случай у мужика спереди.
- Туфли лакированные, - лаконично ответил он. И душа моя возрадовалась. Лакированные туфли! Не о них ли я мечтал с самого своего непутевого детства? Когда носил сандалии? А потом кеды? И еще солдатские сапоги? А после них тупоносые говнодавы фабрики «Скороход» из кожзама? О них, конечно!
Молодая жена тоже согласилась, что мне вот этой глубокой осенью крайне необходимы именно лакированные туфли, а не зимние ботинки. Пусть бы попробовала не согласиться. Быка-то нам моя мамка подарила!
Ну, подошла моя очередь где-то через полчасика. Приблизились мы к автолавке. Точно, прямо из кузова, как горячие пирожки, разлетаются блестящие на солнце востроносые красавцы-туфли! Эх, если бы они мне раньше попались, глядишь, я бы и женился не на…
- Ну, чё ты застыл на месте! - шипит мне жена и толкает в спину. Ей, вишь ты, тоже не терпится поскорее попасть в ЦУМ и пальтишко себе выбрать.
Я прокашлялся и спрашиваю у смуглого парня, вопросительно-весело уставившегося на меня:
- А сорок первый размер есть?
-Йесть, йесть! - закивал тот радостно кудлатой головой. - На, бери! И гони сорок рублей.
Он живо протянул мне картонную коробку. Я снял крышку. Мама ты моя родная! Они! Глаз не оторвать - чудо как хороши! Вынул, поглядел на подошву - там выбита цифра 41. И размерчик мой!
- Жена, плати! - скомандовал я (как и заведено было у моих родителей, деньгами заведовала жена). Та в толпе пошебуршала в сумочке, отсчитала, сколько надо, и отдала смуглому продавцу.
- Следующий! - крикнул он, отдавая мой сороковник себе куда-то за спину. Сзади меня уже толкались другие босяки, как и я, страстно желающие щеголять в лаковой обуви, и потому шумно сопящие от возбуждения. Тогда с лаковыми туфлями, доложу я вам, было в СССР, и в Казахстане в частности, очень напряженно.
Мы с женой выцарапались из очереди и, довольные первой удачной покупкой, поспешили к автобусной остановке. Чтобы купить теперь жене пальто.
На пути к остановке нам попался сквер. И меня осенило: а не обуться ли мне прямо сейчас же в мои новенькие туфли? Чтобы поразить их блеском павлодарцев, и особенно павлодарок, в самое сердце!
И я тут же присел на лавочку, быстренько скинул свои старые и показавшиеся мне такими невзрачными туфли из кожзама, и напялил новенькие лакировки, вмиг разбросавшие солнечные зайчики во все стороны.
-Красота-то какая! - охнула жена.
-А то! - довольно поддакнул я. И, брезгливо зашвырнув старые клоподавы в ближайшую урну, уверенно застучал каблуками новой обутки по асфальту. Жизнь налаживалась!
Дождавшись автобуса, мы покатили в центр города. Я до этого уже бывал раза в три в Павлодаре, и знал, за какой остановкой будет ЦУМ - за башенкой с большими квадратными часами.
Вот и четырехэатажное здание ЦУМа. Мы выпростались из полного автобуса и бодро направились к переходу на ту сторону улицы.
- Ой, а чё это у тебя, а? - пискнула вдруг жена, с ужасом уставившись мне на ноги. Я тоже опустил туда глаза, и у меня перед ними все помутилось. На ногах у меня были не лакировки. А что-то, покрытое серыми, местами все еще блестящими, лохмотьями. То, что было лаком, при ходьбе полопалось на изгибах туфлей, отслоилось и свисало безобразными бесформенными тряпицами.
Лаковые туфли оказались подделкой!
Я вспомнил усмешливый взгляд смуглого продавца, и сообразил, что нас - да что нас! - всю очередь самым наглым образом «обули» цыгане, вперив какие-то дешевенькие картонные подобия туфель, наспех покрытые лаком.
Но они же, надо думать, не рассчитывали, что кто-то сразу наденет обновку. Если сейчас же вернемся обратно, то, может, еще застанем автолавку этих жуликов?
Мы быстренько поймали такси и велели водителю ехать на автовокзал. Шофер, поглядев на наши красные возбужденные физиономии, домчал нас к месту за пять минут. Но, ни очереди, ни знакомой автолавки там уже не было видно. Распродались и смылись, сволочи!
- А вы хоть номер-то этой автолавки запомнили? - просмявшись, спросил нас шофер такси.
Какой к черту номер, в этакой-то толпе?..
Я хотел было переобуться в старые туфли. Но их в знакомой урне уже не было - кому-то сгодились, хотя и были стоптанные. Пришлось тут же, на лавочке, ободрать облезшие лохмотья с новых, бывших всего с полчаса назад лаковыми, туфель, чтобы в них вернуться в ЦУМ.
Но фортуна в этот день над нами просто издевалась. Перед тем, как идти обратно на остановку, жена вдруг обратила внимание на то, что сумочка у нее как-то подозрительно полегчала. Она заглянула в нее, и без сил опустилась на лавочку. В дне пустой сумки зияла прореха…
Хорошо, что я накануне сделал себе заначку. Вот на нее мы в тот же день и вернулись вечерним автобусом домой. Без пальто, без денег, и вообще без всякого настроения. И еще долго после этого не могли собраться с духом и съездить в город. Как и рассказать матери, как же мы распорядились деньгами от бедного бычка, сданного на заготпункт…