Цитаты на тему «Рассказ»

- …Эх, расскажу-ка я тебе, как я один раз на деревенскую свадьбу сходил, и долго после этого не ходил. Даже на свою не хотел идти, вот так вот сходил тот раз. Да не один, а своим младшим брательником, будь он неладен.
Я тогда только с армии весной пришел, а Гришка в фазанке на механизатора учился… да как учился, все время сбегал с занятий домой, город-то вон, рукой подать. Вот и тот раз он дома оказался, когда Пашка Лейрих женился. А мы с ним дружили, с Пашкой-то, хотя он учился в нашей восьмилетке на класс ниже меня и на класс выше этого охламона, братана моего. Так что на свадьбу ему нас обоих пришлось звать.
Ну, чин по чину, мать дала нам десятку в подарок в конверте на двоих… Как это мало? Знаешь, сколько тогда водка стоила?.. Три шестьдесят две, не хочешь!
Ну, народу на свадьбе - вся деревня, считай, была. Пашка-то женился на Гальке Маскаевой, а эти Маскаевы живут здесь триста лет, они всем родня тут… Ладно, ладно, короче так короче.
Короче, выпивки было море, закуски тоже - эти Лейрихи одних гусей штук двадцать забили на свадьбу! Ну, быстро накидались все, и тут пошли танцы-шманцы-обниманцы. Я приметил себе новую заведующую клубом Галину, ее нам в прошлом году из райцентра прислали. Симпатичная такая бабенция, все при ней, фигуристая, и не замужем.
Но мы сидели за разными столами. Братуха-то, значится, ближе к ней оказался. Вот он ее первым и пригласил на танец. Ну, я с досады позвал плясать свою соседку, нашу фельдшерицу Лизу. Она так тоже ничего, но не в моем вкусе, низенькая и полненькая, как тумбочка. Хотя я-то ей, видно было, нравился. Вот и в этом танце она так преданно и влюбленно смотрела на меня снизу вверх и даже разрешила держать ее ниже талии, что все было понятно без слов.
Но меня завклубша занимала больше. Однако она и на второй танец пошла с Гришкой! Зло меня взяло: ну что она в нем нашла? Ну, кудрявый, стройный. Так он же еще совсем пацан, восемнадцати ему не было. Хотя хулиган еще тот! А Галине этой уже лет двадцать пять, наверное.
Хотя она и меня постарше была, я ж тебе говорил, что только из армии вернулся. Значит, мне двадцать с небольшим уже было. Так ты сравни: или я, уже отслуживший, или этот салага?
И вот ведь гаденыш - не хотел старшему брату уступать Галину, как я ему ни моргал, как ни шипел на ухо. Ну, ладно. Когда очередной танец кончился, хлопнул еще водки и пошел снова завклубшу приглашать.
Глядь - а их нигде нет, Гришки-то с Галей. А меня опять эта фершалка Лиза выцепила. Говорит: «Белый танец щас, Сереженька! Дамы приглашают кавалеров…» Тоже мне, дама, мать ее за ногу! Одна симпатичная черта в ней, правда, все же была - спирт у нее в ФАПе всегда водился. Так что лучше бы ей не отказывать, чтобы она потом мне не отказала. В чем, в чем… В спирте, конечно!
Ну, ладно, повел я ее танго танцевать. А выпитое меня все больше разбирает, и Лизонька эта, что удивительно прямо, все больше начинает нравиться. Прижалась ко мне, как родная, по спине гладит. Потом шепчет: «Мне домой пора. Проводишь?».
А чего ж не проводить? Говорю: «Давай через полчасика». А сам думаю: «Чего это я уйду, на свою кровную пятерку не выпивши и не закусивши еще?». Конверт-то с деньгами мы уже отдали молодым.
Ну, я опять к столу. Гришки с Лизкой так и не видать. Увел ее куда-то, козел несовершеннолетний. Или она его утащила, телка малолетнего. Ну да хрен с вами, думаю, где моя не пропадала? Вон Лизонька, красавица какая, да еще со спиртовым запасом, на меня глаз положила. Грех не воспользоваться!
Ну вот, махнул я еще водочки, и к выходу. А там меня уже Лиза дожидается. Свадьба продолжала гулять, когда мы ушли. И хотя на улице еще светло было и то там, то тут нам попадались наши односельчане, мы с Лизой целоваться начали уже по дороге. Я ее то к забору прижму, то к стене сарая какого. Вижу: она не прочь, но куда ее завести? Вы будете смеяться, но в деревне не так много мест, где тайно можно трахнуть девчонку.
Сказки про б… кие сеновалы пусть рассказывает кто-нибудь другой. Во-первых, общественный сеновал охраняется сторожем, да и расположен он подальше от села, потому как если вдруг загорится - а такое случается довольно часто, - то и деревне не сдобровать. На частный сеновал вообще незамеченным пройти нельзя, и у хозяина тут же возникнут вопросы к вам и вашей подруге. Ну и в-третьих, это не самое комфортное место для такого дела - все оголенные участки тела будут истыканы острыми концами сухой травы, весь будешь в пыли, мышьем помете и живущих в скирде всяческих козявках.
По фильмам, в баньку еще можно. Но у нас все бани находились внутри дворов, так что проникнуть в это укромное место незамеченным можно только ночью - если собака пропустит. Оставалось еще лоно природы. То есть, можно было уйти в степь за село или спуститься на луга под крутой берег Иртыша. Но это далеко, а мы были немало пьяны и ногами перебирали не особенно резво и твердо. Вдобавок ко всему, весь тот майский день моросил противный мелкий дождь, какая тут, на фиг, природа.
И все же, перед тем, как за Лизой захлопнулась бы калитка, мы с ней устроились на лежащей напротив ее дома, через дорогу, то есть уже практически на околице, большой коряге. Ее притащили трактором с реки еще несколько лет назад с целью распилить на дрова - таких коряг у нас много валялось по деревне. Но она была такой толстой, что Лизин отец со своим сыном Колькой никак не могли решиться подступить к ее распиловке. Вот она и лежала на берегу, уже вся иссохшаяся и белая от времени.
Со мной к тому времени начали твориться удивительные вещи: я то выпадал из реальности на какое-то время, то вновь оказывался на этой мокрой и склизкой коряге в обнимку с Лизой. Мы самозабвенно целовались и пытались приступить к соитию, но неизменно соскальзывали с широкой, но округлой спины могучего ствола мертвой вербы и шлепались на мокрый песок…
В очередной раз я очнулся от того, что кто-то выдрал из моих объятий Лизоньку, а меня грубым толчком в грудь свалил с коряги. Оказалось, что это из окна своего дома увидела наши бесплодные попытки предаться плотской любви мама Лизы, тетя Физа (как полностью звучит ее имя, до сих пор не знаю), квадратная такая бабища. Она обложила меня матом и утащила упирающуюся дочь домой.
Смеркалось. Но домой идти не хотелось, а хотелось продолжения банкета. И я практически на автопилоте побрел в сторону дома Лейрихов - доносящаяся оттуда громкая танцевальная музыка свидетельствовала, что свадьба еще продолжается и, возможно, мне будут там рады. А главное, не оставляла возродившаяся надежда увидеть Галину…
Но по дороге я опять отключился, и пришел в себя от ощущения, что меня раздевают… Я открыл глаза, ничего не понимая. Лежу на какой-то комковатой постели, в полумраке, пуловера и майки на мне уже нет, в ногах у меня склонилась какая-то косматая баба и стаскивает с меня штаны.
- Э-э, что такое? Где это я? - привставая и хватаясь за уползающие штаны, пролепетал я. Косматая голова вскинулась, и в зыбком полумраке я узнал Людку-Лобаниху. Охренеть! Это ж как я к Лобановым попал?
Впрочем, их саманная пятистенная избушка-развалюшка стояла рядом с Лейриховскими шлакоблочными хоромами на шесть комнат. Так что или я сам случайно сюда забрел спьяну, или Лобаниха меня перехватила и затащила к себе.
В каждой деревне есть придурковатые семьи. Вот такими были Лобановы. И главной придуркой в их семье была эта Людка. Она была моей сверстницей, когда-то мы даже учились в одном классе. Но Людка болела падучей, время от времени неожиданно хлопалась на пол в классе во время урока или в коридоре на перемене, и начинала биться в припадке, колотясь головой о пол и выдавливая из стиснутого рта пузырящуюся пену.
Наши учителя уже знали, что делать, наваливались на корчащуюся на полу Людку, совали ей в рот что-нибудь железное, чтобы она не откусила себе язык, а потом отпаивали ее валерьянкой, и все небольшое здание нашей восьмилетки потом пару дней воняло лекарствами.
Естественно, Людка не доучилась, бросила ходить школу и осталась при родителях, живущих беднее церковных крыс. В семье работал один отец-инвалид, дядя Федя (кисть правойу него была загнута крючком) - он сторожил совхозные склады. Был у них еще и сын, забитый тихоня Вовка, тот все же восьмилетку закончил, но и все на этом - тоже сидел на шее родителей.
Денег им всегда не хватало, скот они при этом не держали, так как ходить за ним в этой несчастной семье было некому - тетя Стюра вечно чем-то болела, а с остальных домочадцев физического толку не было. Поэтому Лобановы экономили на всем, и даже от электрического света отказались. Вот и сейчас они коротали вечер при свете керосиновой лампы.
Дяди Феди дома не было - он, понятное дело, сторожил склады ночами, - и Вовки тоже, наверное, с отцом ушел. И хоть было темновато в их небеленой мазанке, но я разглядел, что тетя Стюра (вот опять: а как полно звучит ее имя, тоже до сих пор не знаю), низко нагнувшись над моим серым болоньевым плащом, зашивает выдранный где-то большой клок из полы белыми нитками.
И тут у меня заболело бедро. Я сунул туда руку, почувствовал мокреть, поднес ладонь к глазам и увидел, что она в крови. И как вспышка в сознании: Людка ведет меня, как безвольного барана на заклание, через их пустой двор к дому, а на меня, гремя цепью, набрасывается злющий лобановский кобель Гром, и цапает своим клыками за ногу. Так вот кто мне плащ разодрал! И зачем им, спрашивается, такая злобная собака, когда караулить совсем нечего?
Ну, я вроде как начинаю трезветь, Лобаниху отталкиваю, пытаюсь штаны натянуть. А Людка визжит:
-Куда? Щас жениться с тобой будем!
И тянет мои штаны на себя.
Эти ее слова окончательно привели меня в себя. Я слетел с этой вонючей кровати, как ужаленный шершнем, сбросив при этом Людку на пол. Только этой славы мне не хватало, что переспал с Лобанихой!
Натянул я штаны, сунул ноги в валяющиеся на полу туфли, вырвал у тети Стюры из рук почти заштопанный свой плащ, и ходу из этой хаты! И даже Гром не успел отреагировать на мою молниеносную ретираду.
И хотя у Лейрихов по соседству все еще гремела музыка и из открытых окон и со двора слышались пьяные голоса, больше уже ни на какую свадьбу я не пошел, а прямиком отправился домой.
Пришел, а время первый час ночи, в окнах нашего дома темно, все уже спят. Я не стал никого будить, щепочкой откинул клямку, аккуратно пробрался в нашу с братом комнату. Слышу храп, включаю свет, а Гришуня мой лежит одетый, на пузе, и дрыхнет себе, как ни в чем не бывало.
Ну, я с досады - это же из-за него, придурка, все мои приключения случились, - от души приложился пятерней по его заднице. И тут братан как взвоет, подскочил на постели, уселся, и тут же снова соскочил с нее, как будто кто ему пенделя наподдал.
Охает, бережно потирает задницу, и жалостливо так говорит:
- Ты, чё, братуха, охренел? Больно же!
- Это тебе за Гальку! - пробурчал я. - Еще мало! Да я ведь и не бил тебя вовсе, так, хлопнул слегка. А ты орешь, как резаный…
- Слегка! - проныл Гришка. - А ты хоть знаешь, чё у меня там? Я теперь сидеть не могу…
Он спускает штаны, поворачивается ко мне, и я вижу, что попа у него распухшая, и обе ее половинки пересекают сверху донизу четыре параллельные багровые полосы.
- Это кто тебя так и чем? - потрясенно спросил я. И брат рассказал.
Оказывается, он уволок окосевшую завклубшу на предмет «туда-сюда», и не находя с ее стороны сопротивления, сунулся с ней сначала в баню. Но там уже кто-то был, так как баня была закрыта изнутри на крючок. И тогда Гришка не нашел ничего лучшего, как затащить Галину (вот же оторва какая оказалась, а?) в сарай. А там завалил ее на соломенную подстилку между двумя привязанными коровами, и азартно приступил к делу.
И надо же такому случиться (впрочем, это вполне логично - деревня же), что в это время в сарай зашла Пашки Лейриха мама, тетя Эля. Свадьба свадьбой, но коров же кому-то надо было подоить?
Тетя Эля - она и по жизни суровая, а когда выпивала, даже немного, становилась зверища зверищей, из-за чего нередко страдали ее безобидный муж дядя Адольф и все прочие домочадцы.
Так вот, когда тетя Эля увидела, что на соломенной подстилке, среди неубранного, по случаю праздника, коровьего говна, между двух ее перепуганных животинок, с криками и стонами кувыркается какая-то бесстыжая пара, она схватила первое, что ей попало под руки - вилы, и плашмя ударила ими по прыгающей в полумраке белой заднице моего братана. И матерясь с жутким немецким акцентом, этими же вилами выгнала из сарая уползающую в ужасе на четвереньках застигнутую за блудом пару.
Так что брат мой больше тоже на свадьбу не пошел - сидеть за столом он бы уже не мог. Да и тетя Эля его и не пустила бы. А Галя… Галя буквально на следующий же день сбежала от позора к себе домой, в райцентр, и у нас долго не было завклубом…
Вот какие бывают приключения на свадьбах в деревне. Это при том, что я тебе еще не все рассказал. Были там еще некоторые моменты, но я не был их свидетелем, за точность не ручаюсь, потому лучше промолчу. Ну че, напишешь рассказ? Только обязательно потом мне покажи…

В районной газете, с которой я и начал свой многолетний путь профессионального газетчика, в числе ее нештатных авторов был один очень, как говорят сейчас, крутой перец. Александр Андреевич работал главным агрономом в совхозе, центральная усадьба которого находилась в райцентре.

Мужик он был грамотный, любознательный, и к тому же любил писать. Свои творческие изыскания Андреич приносил в газету, и мы их охотно печатали. Это могли быть коротенькие рассказики, зарисовки, заметки и статьи на аграрные темы.

Выполнял агроном и наши заказы, когда надо было срочно написать что-нибудь по севу там или уборке, срочно отозваться на решения очередного пленума или съезда партии родной.

Андреич получал за свои труды гонорары - тогда их платили исправно даже в районных газетах. Суммы были скромные, и наш автор предпочитал оставлять их в редакции. То есть, шел в магазин и возвращался понятно с чем. И оставшись после рабочего дня в редакции, мы за небогатым, но искренним столом начинали трепаться о том, о сем.

А больше любили послушать Андреича - рассказчик он был отменный. И однажды рассказал, каким невероятным способом купил вне очереди легковушку, на которой и приезжал последние полгода к нам в редакцию.
Дело было так.

Шла уборка. Андреич мотался по полям, следя за тем, чтобы комбайнеры работали на совесть, а шоферы не воровали зерно. Под ним был старенький уазик, и он сломался, причем окончательно. Так что Андреичу приходилось ездить на перекладных - он шел на ток, садился в любую разгрузившуюся машину и отправлялся на поле.

Пообщавшись там с механизаторами и дав им необходимые указания, обратно возвращался таким же макаром. В тот вечер Андреич изрядно принял на грудь - ну вот такая оказия случилась. Ему бы отправиться спать, однако деятельная натура опять увлекла его в поле. А там он сцепился с каким-то халтурящим комбайнером - тот работал со слишком высоко поднятой жаткой.

Труженик страды без свидетелей (шофер как раз загрузился из-под бункера и уехал к следующему комбайну) навалял агроному и закинул его в копешку
соломы. Андреич там благополучно заснул. И продрых до утра.

Очнулся он оттого, что кто-то тряс его за ногу. Агроном продрал глаза (вернее глаз, поскольку второй заплыл) и затряс головой. Он подумал, что видит кошмар, так как над ним склонился… первый секретарь райкома партии! А из-за его спины выглядывал ни кто иной, как секретарь обкома, лицо которого Андреичу было хорошо знакомо по фотографиям в областной газете.

Агроном замахал руками и снова зажмурил свой уцелевший от сурового комбайнерского кулака глаз. Но это был не кошмар, а хуже. Потому что этим ранним утро действительно решили проехаться по ближайшим полям приехавший из города секретарь обкома в сопровождении районного секретаря. Вот они с дороги и увидели торчащие из копны ноги спящего
агронома.

Районный секретарь, который хорошо знал Андреича, с удивлением спросил его, что он тут делает, в такую рань. Возможно, любой другой на месте Андреича растерялся бы. Но Андреич был человек не только находчивый, но и творческий (не будем забывать, что он кое-что иногда писал для нашей газеты). А с похмелья эти качества в нем значительно усиливались. И нашего селькора понесло. Он вдохновенно начал импровизировать на тему «агроном и судьба урожая».

Андреич рассказал, что его старенькая служебная машина поломалась окончательно, а своей у него нет, в очереди стоит уже лет десять, вот и вынужден ездить иногда по ближним полям верхом на совхозном жеребце, чтобы контролировать качество уборки урожая (кстати, в те времена это являлось также предметом первейшей заботы и партийных секретарей).

- А Карька чего-то сегодня сдурел и как понес, как понес! - восседая на копне соломы и отчаянно жестикулируя, рассказывал Андреич. - Вот в этом месте взял да и скинул меня, я головой очень сильно ударился, кое-как дополз вот до этой копешки, да и потерял сознание. Спасибо, вы меня нашли.

Секретарь обкома с уважением посмотрел на самоотверженного агронома и с укором - на своего районного коллегу.
- Как, вы говорите, ваша фамилия? - спросил он у агронома. - Позвольте пожать вам вашу руку! Как вы считаете, ваш совхоз вовремя нынче управится с уборкой?

- И вовремя, и без потерь! - отрапортовал Андреич. - Вот только мне бы машину… Я знаю, в районе нет лишних (при этих словах секретарь райкома часто-часто закивал). Так пусть мне хотя хотя бы продадут «москвича» без очереди, да на нем буду ездить по полям, пока для совхоза придет новый уазик.

- Ты слышал? - повернулся областной секретарь к районному. - Хотя лучше все же запиши: этому агроному без очереди продать «москвича»… Да нет, что там «москвича» - «Ниву» ему, «Ниву»! Пойдет такая?

- Еще бы! - поперхнулся от радости агроном. - На «Ниве» по полям - в самый раз!
- Будет сделано, - заверил районный секретарь. - Как раз вчера было поступление.

- Вот и добро! - подытожил областной деятель. - Ну, поехали дальше! Вы с нами, Александр Андреевич?

- Да нет, я вон сейчас к тому комбайну, видите? - он ткнул пальцем в конец поля. - К нему скоро машина подъедет за зерном. Вот я с ним и поеду.

Секретари попылили на свой черной «Волге» дальше, а довольный агроном крестьянской развалистой походкой пошел по стерне скошенного поля к комбайну со знакомым номером на бункере. С оборзевшего комбайнера надо было получить вчерашний должок…

Любой мужчина в жизни женщины оказывается мудаком. Кто-то в большей степени, кто-то мудит по мелочи, но факт остаётся фактом. Осознав к своим 35 годам эту неписаную истину, Клавдия Олеговна решила послать нахер свою швейную фабрику, на которой горбатилась закройщицей 15 лет, и основать свой бизнес. А конкретнее - решила стать гадалкой. К вопросу рационального вложения начального капитала Клавдия подошла очень серьёзно, и впервую очередь покрасила волосы в ярко-рыжий цвет, пошила из зелёного льна простого кроя длинное в пол платье и купила у старушки на барахолке крупное кольцо и серьги с малахитом. Нарощенные ногти и подведённые угольком глаза дополнили образ. Не откладывая в долгий ящик, бывшая представительница пролетариата дала объявление в местную газету:
«Помощь для женщин
Госпожа Таисия - потомственная белая ведьма - предскажет будущее, поможет избежать проблем и найти решения.
Предварительная запись по телефону 5666…»
На следующий же день позвонил первый клиент. Дрожащий женский голос сообщил о наличии проблем личного характера и желании скорейшего избавления от душевных мук. Клавдия назначила на час дня и принялась готовиться к приёму. Плотно запахнув шторы и выставив на кофейный столик магический шар, выписанный по интернету на сайте «магия.соm», новоиспечённая белая ведьма стала ждать первую жертву.
Душевная мученица оказалась женщиной за сорок с приятными чертами лица и глубоким декольте, которое явно демонстрировало неугасающую надежду на большую любовь. Таисия сразу взяла быка за рога:
- Я вижу в вашей жизни любовь, - с сокрушающей уверенностью констатировала она, даже не дав произнести ни слова вошедшей. Она вытянула руку и как бы ощупывая ауру продолжала -
- Но это не простая любовь… ох не простая, - перешла на шёпот ведьма и, прикрыв глаза, замерла.
Жертва, охнув, рухнула в кресло напротив и вцепилась в край стола дрожащими руками.
Ведьма положила руки на шар, радуясь про себя произведённому впечатлению, и закатила глаза.
- Я вижу… вииижжуу… туман рассеивается… появляется слово истины… и это слово, это слово МУ…
- Муж??? - шепотом продолжила жертва
- НЕТ, - как отрезала гадалка. - МУДАК. Он разобьёт Вам сердце, не оправдает ожиданий и предаст. Его желания и его комфорт всегда буду превыше ваших. Вам не стоит тратить на него время.
Женщина непонимающе замотала головой. Было видно, что клиентка совсем не была готова к такой категоричности. Её подбородок задрожал, а слезящиеся глаза смотрели на ведьму с недоверием.
- Это всё - устало выдохнула Таисия, изнурённо откинувшись в кресло. - Сеанс закончен. Вы можете не платить мне, пока не испытываете доверия. НО! - произнесла она громко и страшно выпучила глаза, - когда мои слова подтвердятся, вы должны будете перевести на мой счёт столько долларов, сколько дней пройдёт с сегодняшнего числа, до момента осуществления пророчества. Только так я смогу избавить ваш кармический путь от проклятья, уныния и одиночества…
Так и начались трудовые будни Клавдии Олеговны. Звонки не прекращались. Народ шёл. Весть о том, что потомственная ведьма не берёт денег, увеличивало количество желающих.
Не прошло и года как Клавдия купила себе дом в элитном районе и большую красную машину, потом чёрную, синюю и смешную. Деньги прибывали постоянно.
Однажды перед сном Клавдия решила, что нужно выводить бизнес на мировой уровень.
«Интересно, - подумала Клавдия, - а как на английском звучит слово „мудак“ ?», - и улыбнулась своим новым перспективам.
© фф

Ванюша родился с пороком сердца. Надо ли говорить, какой это был удар для родителей и родителей его родителей? Но когда парнишка немного подрос, и его хорошенько обследовали, то врачи сказали: ничего страшного, все будет нормально, Ваня будет расти и развиваться как все дети, просто надо беречь его от всяческих заболеваний. А когда крошечное сердце станет побольше и окрепнет, можно будет сделать необходимую операцию, и тогда наш парень вообще станет богатырем.
И пока Ванюшка из младенца медленно, но верно превращался в настоящего человека: сначала смог сидеть, затем ползать, а там вообще встал на ноги и пошел, над ним тряслась вся его большая родня. Потому что он был их первым сыном, внуком и даже правнуком, и ни в коем случае не должен был их подвести. Вот какая ответственность свалилась на этого маленького русоголового мужичка с двумя торчащими сейчас, как у кролика, передними зубами.
Он исправно делал все, что ему полагается: агукал, пускал пузыри, плакал, когда делал уже под себя, смеялся, когда приходил в хорошее расположение духа. Но говорить - не говорил. Вот ему уже полтора, вот два года, третий пошел. А Ванюшка все отделывается какими-то невнятными междометиями, чаще пронзительным воплем выражая свои желания и настроения.
Семья переполошилась: это что еще за «маугли» в их роду появился? К нему как к человеку, а он все только: «Ааааа!», «Ууууу!» да «Ыыыы!» Абырвалг, одним словом.
Уже подумывали, не нанять ли ему репетитора или кого-то в этом роде. Как вдруг Ванюша заговорил. Да так, что лексикон его каждый день обогащался процентов на десять, ну просто невиданными темпами. А скорости произношения могли бы позавидовать обе бабушки с прабабушками в придачу.
Когда мама с папой уставали с ним общаться, на помощь приходили предки, еще не уставшие умиляться перевоплощению внука в малолетнего цицерона. Общение с - чего уж там! - образованными людьми быстро стало давать свои плоды: вскоре Ванюша стал собираться «на йяботу в унивисетет», а когда его отговорили от этой затеи - согласился на «подьяботку». Но - непременно в одном из лучших галстуков отца, которые он то и дело перемеривает на себя у «зейкала».
А потом и вовсе переквалифицировался из гуманитария в технаря - оказалось, парень просто обожает технику! И вся детская очень скоро и быстро превратилась в импровизированный ангар с самой разнообразной техникой.
Я, когда вижу это ассорти из самоходных машин, экскаваторов, лесовозов, танков, еще каких-то фантастических монстров - тарахтящих, рычащих, звенящих, мигающих и стреляющих, чуть не лопаюсь от зависти, в моем-то детстве ничего этого не было, и все игрушки мастерил мне отец, а затем я сам. А тут все готовенькое, причем как всамделишнее, только поменьше в размерах. Потому я и не упускаю возможности, под ревнивое пыхтение внука, поиграться с его чудесными прибамбасами.
Ну, а когда мы не можем прийти к внуку в гости, или он - приехать к нам, в действие вступает чудо современной техники - Скайп, но чаще телефон. Мама или папа набирают номер, обычно вечером, передают Ванюшке трубку, и начинается содержательная и степенная беседа, сначала с бабой Светой, потом со мной, потом снова с бабой Светой, снова со мной. Были попытки подключить к этим светским беседам и кота Тёму, но тот лишь раздраженно отмахивался пушистым хвостом: «Сами народили, сами и майтесь. А я еще не забыл, как этот двузубый звереныш гонял меня по всей квартире. Так что увольте…».
Но буквально на днях порядок этого заочного общения был поставлен с ног на голову. Ранним утром (ну, как ранним - где-то в десятом часу, а чего нам, пенсионерам, еще делать, как ни смотреть телевизор допоздна и спать потом до обеда?) нас с женой сбросил с постели настойчивый телефонный звонок.
«У кого-то что-то, не дай Бог, случилось, или мы кому-то, дай-Бог, оказались нужны в такую рань» - была первая мысль. Телефон трезвонил в гостиной. Я пришлепал туда, снял трубку:
- Слушаю…
- Деда, сё ты делаись? - послышался из нее звонкий голосок. Ванюшка ! А чего так рано-то мама или папа набрали ему наш номер? Нам обычно звонили от его имени, самое раннее, - после обеда. Нет, внука я люблю. Но куда сильнее я его люблю, выспавшись.
- Спю… Вернее, спал, - с некоторой досадой говорю я. И зная, что телефон у молодых всегда стоит на громкой связи - Игорек любит разговаривать с нами, одновременно занимаясь какими-то своими делами, в полный голос добавляю:
- Это кто тебе так рано помог нам позвонить?
- Я сам, - гордо заявил Ванюшка. - Ты сё делаись?
- Ну уж и сам, - не поверил я. Парню нет еще четырех, как он мог запомнить комбинацию из семи цифр? - Нехорошо деда обманывать. Так кто нам позвонил?
- Я! Сам! - уже начинает сердиться внук, но тут же вспоминает о более приятной вещи.
- А мне папа ёбзик купил!
- Какой еще ёбзик? - не понял я. Жена давно уже стоит рядом. Давится от смеха и поясняет - на днях папа привез Ване игрушечный лобзик с электрическим приводом, а со мной она этой важной новостью еще не поделилась
- И что, им можно что-то выпиливать? - делаю я квадратные глаза, предвкушая, как мы с внуком вдвоем чего-нибудь сотворим этим инструментом.
- Ну да, кто ему такой даст!
- Баба Света! - радостно кричит Ванюша, видимо, расслышав ее голос. - Сё ты делаись?
- Он говорит, что сам позвонил, - обескураженно сообщаю я жене, передавая трубку. - Вот фантазёр!
И тут за сына заступается мама. Она рассказывает свекрови, что еще вчера вечером этот сорванец сам дозвонился до бабы Гали, а сегодня утром добрался и до нас. Он ведь наблюдал, когда его соединяли с нами или другими его предками, как набираются наши номера, и запомнил их.
Светлана очень хочет поверить такому неслыханному успеху любимого внука - вот же, всего полгода назад, он и двух-то слов не мог связать самым натуральным образом, а тут такое!
-Ванюша, - говорит она твердым учительским голосом (основное ее образование - педагог), - а ну-ка скажи, какие цифры у нашего телефона?
- У бабы Светы? - уточняет новоявленный гений. И с запинкой, но в точной последовательности перечисляет все семь цифр! Если бы мама ему подсказывала, мы бы слышали.
- А ну еще раз!- ликующе кричит баба Света. Ванюша повторяет. И тут же пользуется моментом:
- Баба Света, купи мне сих-ло-фа-за-тьён!
Ого! Вот парень завернул так завернул - от лобзика к синхрофазатрону! Это кто ж ему такое мудреное слово подсказал? Наверное, кто-то из родителей - для лингвистических упражнений, но он уже пронюхал каким-то образом, что за этим труднопроизносимым словом стоит крутая вещь.
- Куплю, куплю, золотуля ты моя! - обрадованно лепечет баба Света и украдкой смахивает слезинку. У меня тоже щиплет в носу. Конечно, купим. Вот только узнаем, что это такое. А то слышать про такую заковыристую фигню слышали, а для чего она - не знаем. Негоже нам отставать от внука…

Черт бы побрал эти корпоративчики - моя поджелудочная, воспалившись от сожранного и выжранного на очередном дне рождения очередного бездельника из нашего многочисленного департамента социальной защиты и обороны населения, решила меня наказать. Пришлось идти на прием к хирургу. А тот, посмотрев анализы, результаты УЗИ, сокрушенно покивал лысоватой головой и сказал: надо ложиться.
С хирургом нашей районной больницы мы знакомы и он согласился принять меня на дневной стационар. То есть прихожу в свою палату с утра, прокапываюсь, получаю еще и укол в ягодицу и после обеда могу идти на работу.
Койку мне отвели в четвертой палате, сразу у входа. Три другие койки тоже заняты. Пока медсестра принесла мне чистую постель и заправила ее, накоротке знакомлюсь с тремя другими сопалатниками.
Эдик, худой субтильный парень лет тридцати пяти, ходит с заклеенным пластырем оголенным животом. Из-под пластыря торчит пластиковая трубочка с пузырьком на конце, куда из поврежденного организма стекает всякая послеоперационная дрянь. Эдику недавно вырезали грыжу.
Говорит, вдруг у него, такого тощего, ни с того ни с сего начало расти пузо, и он долго не мог понять, что это за фигня. Над ним уже начали посмеиваться на работе и дома: признавайся, мол, от кого забеременел. И только тогда Эдик пошел в больницу, где его хорошенько прощупали и просветили. Вот тогда и выяснилось, что это ни что иное, как неприлично разбухшая грыжа.
Напротив него мается от безделья эвенк Федя с загипсованной рукой. Ему вот-вот должны снять болты, скрепляющие перелом, и отпустить домой, в одну из таежных факторий. Ну и напротив меня лежит Григорий, ровесник Эдика.
Он бледный как смерть. У него три дня назад открылась язва с кровотечением. Говорит, целый тазик крови наблевал, пока за ним приехала скорая. Григорий трое суток валялся под капельницей в реанимации. То, что ему поступало в организм через вену, было для него и едой, и питьем.
Как стало получше, перевели из реанимации в общую палату. Голодный как черт, сегодня он решился поесть супу в столовой. А суп оказался с томатной поджаркой. И теперь Гриша лежит, скрючившись и обхватив живот руками. Спрашиваю, может, медсестру позвать. Нет, мотает головой Гриша, а то опять вернут на интенсивную терапию. Может, само пройдет?
Ну, вот мне, наконец, притащили стойку. Молодая медсестра, сосредоточено нахмурив тонкие выщипанные бровки, неожиданно очень больно проколола вену на сгибе руке и поставила капельницу.
Капает медленно, зараза. А я рассчитываю в два часа уже быть на работе, машина за мной придет. Свободной рукой дотягиваюсь до регулировочного колесика на трубочке, по которой в меня вливается смесь каких-то лекарств, кручу его кверху. Капать стало гораздо веселее. Ну, с Богом! И только собрался прикемарить, как по коридору две сестры с грохотом проволокли каталку.
Сквозь открытую дверь палаты успел заметить, что на ней лежит мужик с заострившимся носом и ужасно громко храпит. Я хоть и не медик, но по этому храпу сразу понял: страдальца разбил инсульт.
Любопытный Эдик, держась за живот, выползает в коридор и скоро возвращается с новостью: это привезли всем известного у нас в городке спившегося адвоката Т. И у него точно инсульт. Причем, говорят, уже второй. Блин, неужели первый ничему не научил?
Реанимация через две палаты от нашей. И хорошо слышно, как там с дребезжанием затарахтел отечественный аппарат искусственного дыхания. Это медики начали вытаскивать адвоката. Что ж, может, и вытащат - сейчас с инсультом борются достаточно успешно, хотя на окончательное выздоровление при таком диагнозе рассчитывать не приходится.
Тут уж или ногу будешь приволакивать, или рука плетью повиснет, а то и морду перекосит. Кому как повезет, короче. Главное, не остаться неподвижным чурбаном с глазами. Вот это уж наказание так наказание. И главным образом не самому чурбану - ему-то что, лежи себе, лупай глазами да жди, когда все выгребут из-под попы (ходить-то под себя будет, бедолага).
Страдать будут родственники, на чье попечение свалится этот чурбан с глазами. Тьфу, тьфу, упаси, господи, от такой напасти! Уж лучше крякнуть сразу…
Снова пытаюсь вздремнуть, но тут приперлась санитарка, громко чавкающая жевательной резинкой и, стуча шваброй о ножки кроватей, стала протирать полы. Однажды я лежал здесь же, в хирургии, с приступом язвенной болезни. Только задремал после капельницы, и вот так же проснулся от громкого чавканья.
Заворочался, с неодобрением покашлял в спины двоих чего-то жующих и негромко переговаривающихся соседей-аборигенов, и едва не свалился от страха на пол, когда они оба разом повернулись ко мне. А кто бы ни испугался: губы у них были окровавленные, в руках они держали по куску чего-то бурого. Третьего из их дружной компании не было. Неужто замочили и доедают?
- Печенку будешь? - приветливо осклабился один из едоков, протягивая мне тарелку с грубо нарезанными кусками оленьей, как я, наконец, понял, печенки. - Передачку нам, вишь, принесли. Надо сожрать, пока совсем не растаяло. Вот только соли нет. Ануфрия послали на кухню, а он, сука, уже час ходит. Да печенка и так вкусная. Весенняя, свежая. Витамины!
Я вежливо отказался и перевел дух. Блин, чего тут только не насмотришься! Лет пять назад жена вот так же весной уговорила меня лечь на дневной стационар и прокапаться витаминами, для укрепления ослабшего за зиму иммунитета. Старшая медсестра Любовь показала палату, в которой мне предстояло принять десять капельниц. Ну, зашел. Из пяти коек три были заняты.
Поздоровался с мужиками и плюхнулся на койку у окна. Те как-то подозрительно переглянулись. Потом один, с перевязанной головой - тот, что через койку от меня, говорит:
- Ты бы лучше лег вот на эту, среднюю.
- А че такое? - начал было заводиться я (нет, не зря жена меня послала прокапаться - нервы к концу нашей беспросветно длинной зимы почему-то становятся ни к черту). - Мне эта нравится. Я же вижу, что свободная.
- Ну да, вчера освободилась, - подал голос другой обитатель палаты, постарше и с одутловатыми небритыми щеками, он лежал на койке у входа. - А спроси нас, как она освободилась?
Ну, я не гордый, спросил.
- А грохнули вчера того, кто на ней лежал, - сообщил мне сосед. - Вот тут, в нашей палате.
Меня как ветром сдуло - через секунду я уже сидел на средней кровати. И слушал кошмарный рассказ.
На койке напротив того, что с небритыми щеками, то есть тоже у входа, лежал эвенк неопределенного возраста, щупленький такой. А на месте, которое я хотел занять, обитал здоровенный, под два метра ростом, Сергей Г. (его жену я знал, работала в управлении финансов), бывший десантник, участник первой чеченской кампании.
Серега лежал здесь с почками уже третью неделю, скучал. В тот злосчастный вечер он смотался в магазин по соседству и принес в палату пару пузырей водки.
Ближе к отбою они всей палатой, а было их четверо, раздавили эти пузыри. Серега дал пару раз выпить и аборигену, хотя почему-то и недолюбливал его, несуразного такого, с не менее несуразным для него именем Христофор, косматого, низкорослого и кривоногого, и постоянно подкалывал.
На широком подоконнике единственного, но большого окна палаты стоял Серегин телевизор с подключенным к нему видаком.
В тот вечер, когда они разделались с водкой, он включил какой-то крутой боевик - с грохотом выстрелов, жуткими воплями убиваемых и убивающих. Уже и дежурная медсестра пару раз заходила с требованием выключить или убавить звук, и соседи стучали в стенку.
Однако Серега то ли был глуховат, то ли его забрало от выпитого, но звук видака он ни в какую убавлять не хотел. Тут проснулся уже захрапевший было Христофор и недовольно попросил убавить звук. Серега и ухом не повел.
- Слышь, ты, длинный! - с неожиданной злостью проорал со своей койки абориген. - Или выключи свой видак, или я сейчас встану и разобью его на хрен!
Это было что-то новое. Обычно на все подковырки Сереги Христофор лишь застенчиво улыбался и что-то бормотал себе под нос. А тут, смотри-ка, голос у него прорезался. Водка смелым сделала. Причем, Серегина водка!
Серега рассвирепел, встал со своего места, все же убавил звук видака, затем вплотную подошел к койке Христофора и обложил чудовищным матом его, всех его родственников, мало того - всех соплеменников.
Никто даже опомниться не успел, как Христофор подлетел со своей койки, схватив валяющийся на тумбочке большой раскрытый складник, которым ему доверили открыть банку каких- то консервов во время недавнего застолья да так и оставили у него, и два раза со всего размаха ударил Серегу в грудь.
Серега захрипел и, запрокинувшись назад, упал на спину и засучил длинными ногами.
- Ты че наделал, урод? - закричал со своей койки Антон - тот, с перевязанной головой, который стал потом моим соседом по палате.
- Ага, ты тоже хочешь, да? - почти спокойно спросил Христофор и, сжимая в руке окровавленный складник, закосолапил к койке Антона. Антону стало по-настоящему страшно: он хоть и поздоровее Христофора, но у того в руке был нож, с которого капала еще теплая кровь только что заваленного им богатыря Сереги. То же самое рассвирепевший пьяный эвенк явно собирался проделать и с Антоном - видимо, припомнив, как Антон постоянно обидно хохотал, когда Серега издевался над ним.
- Меня, мля, спасло только то, мля, что я успел схватить подушку и прикрыться ей! - возбужденно брызжа слюной, рассказывал Антон. - Он подушку-то мне успел распороть, мля, а я перепрыгнул вот через твою койку, мля, и выскочил в коридор!
Все это происходило при звуке хоть и приглушенного, но все еще достаточно громко работающего видака, и при его же зыбком свете, и походило, наверное, на кошмарный сон. Я поежился.
- А ты-то где был? - спросил я у того, небритого, что был соседом Христофора.
- А я че? Я еще раньше убежал. За помощью, - честно сказал небритый.
И мы расхохотались. Но тогда, конечно, никому было не до смеха. Христофор пришел в себя, бросил нож и босиком убежал по коридору вглубь хирургического отделения, оставляя на кафельном полу следы от перепачканных кровью подошв.
Там, за операционной, был спуск на первый этаж, в поликлинику, запертую снаружи на ночь. Вот по этим-то следам Христофора, спрятавшегося под одной из низких и широких кушеток для посетителей, нашли и повязали приехавшие менты.
Христофор оказался самым настоящим психом, стоящим даже на учете. И до поры не буйным.
Вместо зоны его отправили на принудительное лечение.
А Серегу, который в иной ситуации таких, как Христофор, смог бы одной левой уложить штук с пяток, отправился на кладбище, оставив вдовой длинноногую красавицу-жену и двоих несовершеннолетних еще детишек.
…Ну, все, капельница моя кончилась. Мой новый сосед по палате язвенник Гриша перестал раскачиваться на койке с обхваченными руками животом и спросил:
- Че, медсестру позвать, чтобы отключила?
- Да ну, - беспечно сказал я ему. - Ты лучше сам иди-ка все же к врачу. Вон уже, зеленый весь сидишь. Как бы чего не случилось.
Гриша понуро покивал головой и зашаркал тапками по коридору в ординаторскую. А я привычным жестом выдернул иглу из вены и тут же наложил на пролившийся темной венозной кровью прокол оставленную медсестрой проспиртованную ватку, крепко согнул руку в локте. Еще пять минут - и можно переодеться и идти на выход, куда за мной должна подъехать машина.
А завтра снова сюда. Будем надеяться, что никаких эксцессов в моей палате, и вообще в больнице, за эту ночь не случится…

Дома суматоха. Дядя Яша приехал с Урала! Это отцов младший брат. Причем, как говаривал отец, любимый брат. Всего же их пятеро, и всех разбросало с родной поволжской земли по самым разным углам страны.
Кешкин отец приземлился на севере Казахстане, у Иртыша. Здесь Кешка и появился на свет. Дядя Яша бросил якорь тоже на севере, только уральском, и варил там алюминий. Еще трое братьев Панкиных обитали кто в центре России, кто в Сибири. Всех их Кешка пока и не знал («Ниче, увидишь когда-нибудь и остальных своих дядек!» - весело грозился иногда отец).
А вот дядя Яша к ним приезжал в гости уже третий раз. Вроде и не ближе других жил, а вот зачастил. Ну, это, наверное, потому, что тоже любил своего старшего брата. А во-вторых, хорошо зарабатывал там, на своем алюминиевом заводе, и денег ему на билеты хватало - хоть поездом, хоть самолетом.
Отец Кешки всегда брал к приезду своего любимого брательника или отпуск, или отгул и оставлял совхозную кузницу на одного молотобойца.
А вот мама Кеши очень не любила приезды дяди Яши. Он обычно гостил у них недели полторы, и почти все эти дни братья бывали пьяны и очень шумны.
Но было бы неверным сказать, что они в эти дни только и занимались тем, что гулеванили. Пару раз братья обязательно затевали рыбалку. Отец брал у соседа накрученный на два «костыля» пятнадцатиметровый бредень, братья вскидывали его на плечи и, неравномерно покачиваясь и перешучиваясь или переругиваясь на ходу, шли на озеро Долгое, в котором водилась всякая рыба: караси, лини, щуки, окуни, сорога.
Процедив пару раз все загребающим на своем пути мелкоячеистым и полностью перегородившим ерик Ручьинку (узкую длинную протоку между двумя частями Долгого) бреднем, мокрые и грязные братья, возбужденно переговариваясь, выпутывали из крыльев и мот ни снасти трепещущих разноцветных рыбин: золотистых карасей, бронзовых линей, зелено-полосатых разбойников окуней, серебристых сорожек, яростно бьющих хвостами темноспинных и белобрюхих щук. Все они перекочевывали в клеенчатую сумку, которую, нагруженную провизией и выпивкой, тащил за отцом и дядей Яшей Кешка - без него рыбалка никак не могла обойтись. Он помогал рыбакам спускать в воду мотню бредня, потом палкой выпугивал из камышей рыбу.
Потом отец и дядя Яша выпивали здесь же, на бережку, пока подсыхал разложенный на травке бредень, принесенную с собой бутылку водки, закусывая огурцами, помидорами, салом и вареным мясом. И к вечеру, довольные, возвращались домой, чтобы через пару часов снова усесться за стол, к поспевшей свежей ухе, которую им сварганила мама, или к зажаренным в сметане карасям.
Уставших от рыбалки, отяжелевших от еды и обалдевших от водки, спать их мама укладывала в зале на раздвинутом диване, и братья почти сразу же пускали такого храпака, что висевшие над диваном шторы ходили ходуном, а в серванте позвякивала посуда.
В общем, вот так содержательно проводили свои законные отпуска, или у кого что было, отец и дядя Яша. И мать не могла дождаться, когда же дядя Яша свалит к чертовой матери к себе обратно на Урал, потому что из-за него его старший брат напрочь забывал на эти суматошные дни о всяких работах по хозяйству, которых в деревне у нормального мужика всегда полно.
А в тот теплый августовский вечер братья вернулись с традиционной рыбалки недовольные: они допоздна бороздили бреднем любимый ерик Ручьинку, но кто-то в этот день до них основательно процедил ее вдоль и поперек, и все, что попалось незадачливым рыбакам, не потянуло и на килограмм. А обычно они приносили не менее ведра рыбы.
На дворе уже было темно, когда удрученные братья вернулись домой и при свете лампочки, висящей над входной дверью в дом, развешивали бредень для просушки на заборе. Кешка, демонстрируя свое знание рыбацкого дела, вытаскивал из ячеек снасти застрявшие в них влажные лохмотья водорослей, хворостинки и обломки пересохшего камыша.
И тут над их двором со стороны иртышского берега послышался какой-то непонятный шум. И над домом Панкиных очень низко пролетела целая стая гусей и с гоготом приземлилась через дорогу, на пустыре за домом их соседей немцев Лейрихов. Почти тут же из темноты возникло показавшееся огромным еще одно бело-серое тело с длинной шеей, увенчанной желтоклювой головой, со свистом машущее большими крыльями, и прямо посредине двора Панкиных приземлился… крупный гусь!
Тормозя, он проехался своими оранжевыми перепончатыми лапками по утоптанной земле, неспешно сложил раскидистые крылья и громко загоготал, озираясь по сторонам.
Но никто из собратьев ему не отозвался. Панкины гусей не держали, только десятка два куриц. А у Лейрихов гусей было много, наверное, штук тридцать, больше всех в деревне - это вместе с молодым приплодом. И почти всех они забивали на зиму и замораживали в холодной кладовке. Кешка в начале прошлой зимы видел, когда мама послал его к соседям то ли за содой, то ли за уксусом, как старшая дочь Лейрихов, Марина, в сенцах опаляла над газовой плитой тяжелые бело-желтые гусиные туши - они большой грудой лежали на клеенке на полу, и в сенцах стояла невыносимая теплая вонь от горелого пера и опаленной гусиной кожи.
Лейриховские гуси ближе к осени (в начале лета их, подросших, но еще покрытых желтым пушком, и неуклюже ковыляющих, дети Лейрихов сами выгоняли на луга, и первое время сами же их пасли) уже сами умели улетать со двора на луга под крутым берегом Иртыша, чтобы щипать там сочную травку и купаться на теплом мелководье, и таким же макаром, по воздуху, самостоятельно возвращались обратно домой.
Очень умные были у Лейрихов гуси. Но вот эта молодая гусыня - Кешка уже умел по форме головы и клюва, рисунку корпуса различать гусаков и гусынь, - оказалась или глупее других, или просто отстала по какой-то причине от стаи и, промахнувшись, приземлилась в чужом дворе.
Поняв это, она тревожно озиралась и негромко гоготала, как бы спрашивая: «А куда это я попала, а, товарищи?»
Но пьяный мужик гусю не товарищ. Дядя Яша сразу смекнул, что сегодняшнюю вечернюю трапезу можно, и нужно, украсить похлебкой из гусятинки. И он, подтащив за собой еще не конца вывешенное на забор крыло бредня, ловко накинул его на гусыню. Птица стала биться под пленившей ее сетью, пыталась просунуть голову наружу, но через мелкую ячейку бредня просунулся только ее оранжевый приоткрытый клюв, в котором вибрировал желтый узкий язык. Гусыня возмущенно шипела.
Следом за сетью на гусыню насел уже и сам дядя Яша.
- Ну, че ты, стоишь, помогай! - сердито просипел он отцу. -Давай, вытаскивай гуся-то!
И Кешкин отец, заразившись азартом брата, плюхнулся рядом с ним на коленки, стал выпутывать гусыню из бредня. А гусыня уже не просто шипела и гоготала - она самым неприличным образом орала, видимо, чуя свою близкую кончину. Внезапно, заслышав ее голос, загалдели гуси на той стороне улице, во дворе Лейрихов.
- Ай, сука! - закричал вдруг дядя Яша и схватился за глаз. Это разозленная гусыня, улучив момент, долбанула его своим тяжелым клювом в лицо прямо из ячейки бредня. - Братан, крути ей шею скорее!
Кешкин отец стал суетливо добираться своими толстыми корявыми пальцами к шее гусыни под крылом бредня. Кешка понял, что сейчас этой большой птице сделают очень больно, отчего она должна будет умереть. А потом ее ощиплют, сварят и сожрут под водку и пьяные разговоры.
И Кешке стало очень жалко глупую гусыню, по непонятной причине свалившуюся с неба к ним во двор, и теперь отчаянно и безуспешно пытавшуюся вырваться из лап наседавших на нее мужиков.
Конечно, Кешка уже знал, гусыню эту в любом случае ждал аналогичный конец. Но не сейчас, и не здесь. И вообще, она - чужая, гусыня эта, к Панкиным залетела случайно.
- Папка, отпусти гуску! - звонко, со слезами в голосе крикнул вдруг Кешка.
Отец только досадливо болтнул ногой в резиновом сапоге: он уже обхватил крылья гусыни, которыми она суматошливо скребла по земле, и, прижав их к ее туловищу, встал с птицей на руках на ноги. Потом посмотрел вправо, влево, увидел колоду под навесом дровяника с воткнутым в нее топором, и направился к ней. Дядя Яша, все еще держась за глаз, поспешил за ним.
Значит, отец не будет крутить гусыне шею, как ему посоветовал дядя Яша, а поступит так, как он всегда делал с приговоренным к обеду курицами, после чего бедная обезглавленная птица еще несколько секунд могла бегать по двору, хлопая крыльями и орошая землю кровью из обрубка шеи - Кешка пару раз видел эти экзекуции. Впрочем, воспринимал он их без особого содрогания, а скорее, с острым любопытством, да и отец сознательно не прогонял сына в такие моменты, справедливо полагая, что деревенский пацан должен знать, что к чему: что булки не растут на деревьях, а мясо в супе появляется не по мановению волшебной палочки. Но красивую и большую гусыню ему было почему-то очень жалко.
Кешка догнал отца и вцепился ему сзади в рубашку, выбившуюся из-за пояса брюк:
- Не трогай гуску, папа! - упрямо сказал он отцу, когда тот обернулся с гневным удивлением на лице. - Ты же сам мне говорил: чужого - не брать!
Отец конфузливо остановился - он уже начинал трезветь.
- Да чё ты его слушаешь, сопляка этого! - с раздражением сказал дядя Яша, и даже легонько шлепнул Кешку по затылку - руку от глаза он уже убрал, и под ним начал припухать заметный синяк. - Ишь, какой честный выискался. Гусь сам к нам залетел, значит, наш!
- Нет, не наш! - уже истерично закричал Кешка. - Не наш, не наш! Отпустите его!
- Это че тут у вас такое, а?
На шум из дома вышла мама и, вытирая руки о передник, подошла к компании спорящих мужчин.
- Откуда гусь-то? На рыбалке, ли че ли, поймали?
- Это Лейрихов гусыня, - всхлипывая, пояснил Кешка. - Отбилась и к нам попала. А они хотят ее в суп…
- Теги-теги-теги! - послышался озабоченный зов со стороны двора соседей. Похоже, что тетя Эля Лейрих уже хватилась недостающей птицы - она их всегда пересчитывала после того, как гуси сами возвращались с лугов. И вот вышла за калитку и стала наугад кликать где-то заплутавшую гусыню. - Теги-теги!..
- Га-га! - вытянув шею, радостно и трубно отозвалась с рук отца гусыня. - Га-га!
- Га-га-га! Га-га-га! - загомонили почти все разом остальные гуси на дворе Лейрихов.
Дядя Яша бросился ловить клюв гусыни, чтобы зажать его.
- А ну, отпустите гусыню! - мгновенно оценив обстановку, сама, как разгневанная гусыня, прошипела мама. - Еще этого позора мне не хватало! Я кому говорю!
Отец виновато заморгал и поспешно поставил гусыню на землю, тут же заковылявшую к воротам. А Кешка уже бежал впереди нее, чтобы открыть калитку и выпустить отвоеванную им птицу…
Утром мама разогнала всех, кого куда: дядю Яшу на автобусную остановку на трассе, отца на работу в кузницу - управляющий уже приходил накануне справляться, когда он выйдет, наконец, на работу. А сама с Кешкой пошла на огород под берегом снимать поспевшие помидоры.
И когда они только начали срывать с пригнувшихся к земле помидорных кустов разноцветные прохладные томаты - желтые удлиненные и багровые круглые, - над ними, от деревни к лугам, спикировала большая гусиная стая. Они летели дружной компанией, за гогочущим крупным гусаком. И отстав ото всех, за ними летел еще один гусь.
Он махал крыльями как будто наравне со всеми, но летел почему-то медленнее.
- Это она! - радостно закричал Кешка. - Вчерашняя гусыня. Вот же дура - опять отстала!..

Если кто-то и влюблялся когда-нибудь, то точно не так как Василий. И он знал об этом лучше других. И вообще влюбляться придумал он, и нехрен голосить о своих любовных переживаниях, если патент на влюблённость у Васи, а у других подделка и мракобесие. А те кто писал и снимал фильмы о чувствах - лжецы ни черта не понимающие. Вот такое помешательство случилось с ним, и даже имело красивейшее на земле имя - ЭЛЛА.
Он ехал к ней на маршрутке номер 8. Любовные переживания шевелились под шапкой, свитером и немного в районе наглаженных брюк с начёсом. Он в тысячный раз рисовал себе картину встречи: как войдёт, как легко и смело будет шутить, как откроет шампанское и как под сборник «романтик коллекшн» они предадутся неистовой любви с мокрыми от пота простынями, глухими сладострастными стонами и её хриплым криком «только не в меня».
Всё это вызывало в нём невообразимый трепет и тянуло низ живота. А ещё странным образом вырывались похихикивание и глубокие судорожные вздохи, и руки теребили всё что теребилось. Со стороны казалось, что в психушке день открытых дверей и даже разрешается кататься на маршрутках. На Василия поглядывали с опаской. Он же не видел ничего, кроме туманных умопомрачительных миражей: Элла смеётся, Элла смотрит из-под ресниц, кусая губу, Элла в белом, Элла в голом… Сумасшествие.
Оказавшись около дверей, Василий быстро прошёлся маленькой чёрной расчёской по волосам и, вытащив бутылку шампанского и букетик хризантем, несмело постучал. Руки дрожали, а сердце бившееся в районе горла упало в пятки и затихло.
- Войдите!
Василий осторожно приоткрыл дверь, и тут же утонул в нежных глазах золотоволосой богини.
- Господи, Василий Петрович, опять Вы с гостинцами, - засмеялась девушка. - Вы такой галантный кавалер. Что, сердечко пошаливает?
- Да вот, - промямлил Василий, - бури что ли, едрит их в качель…- И закашлялся.
- Не бережете Вы себя, - ласково сказала красавица, доставая фонендоскоп, - давайте быстренько, а то кварцевание через пять минут, да и анализы ваши ещё не пришли. Правду говорят - старики как дети.
Под металлической мембраной сердце отбивало признание - «я люблю тебя, богиня, будь моей». Но Эллочка совершенно не знала азбуки Морзе, и, неодобрительно покачав головой, в который раз диагностировала тахикардию…
© фф

- Ну, Вадим Николаевич, рассказывайте, как дошли до жизни такой.
Лейтенант Захаринский был молод и, по всему, неопытен, но изо всех сил старался показать себя видавшим виды и много чего понимающим следователем, и потому сидел на стуле напротив больничной койки, на которой лежал Вадим, откинувшись на спинку и широко расставив ноги. Белый халат был небрежно накинут на его плечи и, казалось, вот-вот спадет на пол.
- Кстати, забыл спросить. Как вы себя чувствуете? Болит? А может, вам дать что-нибудь попить?
Следователь потянулся к тумбочке, на которой стоял тетрапак с каким-то соком. И халат с легким шорохом все же соскользнул с его плеч на клетчатый линолеум.
Вадим Карпенко рассеянно покачал головой.
- Тогда так рассказывайте, как все произошло, - сказал Захаринский, подбирая халат и неловко накидывая его себе снова на плечи. - И учтите, не в ваших интересах пытаться что-то скрыть…
Вадим вздохнул: да что там скрывать. Все и так предельно ясно.
В тот день Вадима срочно отправили в командировку. Ехать надо было совсем недалеко от родного города - за триста километров, в поселок Щебаркуль, где местный комитет по спорту вел подготовку к проведению областной спартакиады, до которой осталась ровно неделя. Туда вообще-то должен был поехать главный специалист Сигнатуров Максим, но у него жена вдруг срочно вздумала рожать, так что вместо него и пришлось отправить старшего методиста Вадима Карпенко.
Вадим позвонил жене, в двух словах объяснил ей, что вернется домой через пару-тройку дней, а сам заскочил домой, чтобы быстренько собрать сумку и тут же мотануться на автовокзал. Оставив шофера дежурной машины обладминистрации Митрохина скучать за рулем, он быстренько поднялся на свой второй этаж, отпер дверь. Под ноги ему тут же шариком выкатился их всеобщий любимец, совсем еще маленький черно-белый котенок Мурзик.
Этого забавного кошачьего детеныша дочери Вадима и Марины Карпенко Оленьке преподнесли в подарок на день рождения их друзья Мещеряковы, и никакого иного, может быть, более оригинального, имени для него на общем семейном совете Карпенки придумать не сумели. Впрочем, котенок был еще очень глуп и на свое имя пока не отзывался. Но это не мешало четырехлетней Оленьке, которая сейчас была в садике, обожать своего пушистого приятеля.
- Куда ты, Мурзик! - проворчал Вадим, ногой легонько подталкивая попискивающего котенка ко входу в гостиную. - В дом иди, в дом! Пойдем, посмотрим, что там тебе мама оставила в кормушке. Молочко у тебя там есть?
В это время зазвонил домашний телефон. Он стоял на журнальном столике у дивана. Вадим прошел к аппарату, снял трубку:
- Слушаю!
Звонил его приятель, заместитель начальника департамента Артем Ивановский. Вадим думал - что-нибудь важное. А Ивановский всего лишь попросил забрать у главы щербакульской администрации небольшую баночку, с ним он уже договорился.
- А что там такое? - поинтересовался Вадим. - Уж не наркота ли?
- Ну, у тебя и шуточки, - обиделся Ивановский. - Жир это барсучий. Любимую тещу буду лечить…
От чего будет лечить свою любимую тещу таким специфическим лекарством его приятель, Вадим выяснять не стал. Но не забыл вырвать у него обещание проставиться парой-другой «Балтики» за услугу. Вадим, как спортсмен в недалеком прошлом - чиновником он стал волей случая всего три года назад по протекции ушедшего на пенсию своего дяди, замглавы администрации, - вообще-то не пил, но пивком иногда, да в хорошей компании, побаловаться любил.
Положив трубку, он вытащил из шкафа свою дорожную сумку, затолкал в нее зубную щетку пасту, эспандер, недочитанный томик Славы С Э, пару бутербродов с колбасой и сыром и пошел к выходу. Уже накидывая куртку, он понял, что его беспокоит: он не слышал и не видел Мурзика, обычно всегда с писком путающегося под ногами.
- Мурзик, Мурзик! Кис-кис, котик! - позвал Вадим, одновременно заглядывая за кресла, под стол, потом вообще лег на пол и заглянул под диван. Котенка нигде не было.
- Этого еще не хватало! - раздраженно пробормотал Вадим, поднимаясь с пола. - Куда ж ты задевался, засранец?
Он вышел в прихожую и обнаружил, что забыл захлопнуть за собой дверь, когда заторопился к телефону. Мурзик вполне мог выбраться в оставленную щель на площадку. Вадим вышел за дверь. Котенка не было видно и здесь. Может, он спустился вниз? Или вскарабкался на верхнюю площадку?
Вадим прошелся до первого этажа, потом вернулся и стал подниматься на третий. И здесь, на переходной площадке увидел то, от чего его крепкое сердце спортсмена ухнуло куда-то вниз, замерло, а потом заколотилось с бешеной силой.
Мурзик лежал безвольной черно-белой тряпицей под стеной и не подавал признаков жизни. Около него образовалась небольшая лужица алой крови, и рубчатые следы этой крови отчетливо впечатались в темно-серый глянец бетона лестничных ступеней, ведущих на третий этаж.
Вадим мгновенно понял, что здесь произошло. Глупый Мурзик выбрался благодаря неплотно прикрытой двери из квартиры. В это время мимо проходила какая-то сволочь и просто наступила на разгуливающего по площадке котенка правой… да, правой ногой в тяжелом ботинке, раздавила его и пошла дальше, вверх, оставив следы на лестнице.
Но кому мог помешать безвинный котенок? Кто этот зверь, походя отнявший жизнь у совершенно безобидного существа? И что Вадим с Мариной скажут своей дочери, которая обнаружит пропажу Мурзика?
Вадим, все еще придерживая рукой левую сторону груди, в которой гулко и часто бухало его возмутившееся сердце, осторожно прошел вверх рядом с елочкой кровавых следов. Они оборвались перед дверью двадцать второй квартиры. Она была точно над его квартирой, и в ней, Вадим знал, живет беспокойное семейство Буртасовых, переехавших к ним в дом пару лет назад.
Глава семейства Егор работал таксистом, жена его медсестрила в городской больнице. Они растили двоих детей, запуганных таких мальчика и девочку. Этот Егор был самое настоящее хамло. По выходным напивался, обязательно колотил жену, все это с шумом, грохотом, истошными криками самих родителей и испуганными воплями детей.
Обычно к ночи они мирились, и скрепляли акт примирения бурным сношением где-то далеко за полночь, с непременным постукиванием спинки кровати о стену. Это скотство доставало всех соседей Буртасовых, но потолковать с ним по-мужски пока еще никто не решался. Поговаривали, что у Егора мутное прошлое, и он всегда носит нож в кармане.
Вадим однажды, когда Буртасовы поначалу еще вели себя более-менее сносно и соседи не отгородились от них безмолвной стеной осуждения и презрения, попросил Егора подбросить его до работы. Он опаздывал на совещание, а Егор как раз садился в свой таксомотор, потрепанную такую серебристую тойоту - он иногда приезжал домой перекусить.
И вот когда они уже почти выехали со двора, откуда-то им наперерез выскочила черная кошка. Егор, вместо того, чтобы притормозить, как это обычно делает любой нормальный водитель, напротив, газанул и погнался за кошкой, цедя сквозь зубы ругательства. Погоня, конечно же, длилась недолго - кошка перепрыгнула через металлическое ограждение и потерялась в зарослях газона, а Буртасов чуть не врезался в припаркованную машину.
- Ты что, парень, сдурел? - закричал на таксиста, придя в себя, Вадим. - Какого хрена ты погнался за кошкой?
- Ненавижу этих хвостатых тварей! - признался, прикуривая от зажигалки трясущейся рукой сигарету Егор. - Особенно черных. Как увижу, прямо убить готов.
- Ну, ты и Шариков! - покачал тогда головой Вадим. - Тебе к психиатру сходить надо.
- Да пошел ты! - оскорбленно бросил в спину вылезающему из его машины Вадиму Егор. Вадим тогда отказался ехать дальше с этим придурком, а поймал другую тачку. С тех пор они делали вид, что не знают друг друга, и даже не здоровались при редких встречах.
А сейчас у Вадима не было и капли сомнения в том, что так рано оборвавшаяся жизнь Мурзика - дело рук, вернее ноги Егора.
На всякий случай Вадим спустился на межэтажную площадку, где продолжало остывать тельце бедного Мурзика, и посмотрел через подъездное окно вниз - точно, знакомая серебристая тойота с желтым таксистским колпаком на крыше была припаркована впритык к детской площадке.
Это он, Егор! Приехал пожрать и, увидев на площадке Мурзика, просто так, из-за того, что не любил кошек, взял и растоптал его. Вадим представил, как будет захлебываться от слез его дочь, когда узнает, что котенок пропал (настоящую правду он ей, конечно, никогда не скажет), как расстроится Марина.
«Ну, козел, погоди!» - выдохнул Вадим и, осторожно взяв в руки изломанного, растоптанного котенка, снова поднялся к двери Буртасовых. Лишь бы он был дома один. Да, впрочем, так и должно быть: время было около двенадцати, дети этого урода были одна в садике, другой в школе, жена на работе, а сам он, как обычно, заехал домой перекусить.
Вадим глубоко вдохнул и нажал кнопку звонка. Удивительно, но дверь почти тут же распахнулась. Егор предстал перед Вадимом, держа в руке один из своих тяжелых ботинок с рифленой подошвой. Вот почему он так быстро открыл дверь: находился рядом, в ванной, где смывал кровь Мурзика с подошвы. Она была мокрой и с нее на коврик прихожей капала мутная вода.
- Твоя работа?
Вадим поднес к изменившемуся лицу Егора трупик котенка с безвольно болтающейся головой.
Но замешательство Буртасова длилось недолго, он тут же взял себя в руки, а лицо его приобрело обычное для него презрительно-наглое выражение.
- Да пошел ты! - рявкнул Егор, резко ударяя зажатым в своей руке ботинком по котенку. Мурзик вылетел из руки Вадима и, мягко ударившись о стенку, упал на пол. - Чего ты мне припер эта дохлятину сюда? Следить надо за своими кошками, а то шляются под ногами! Пошел, говорю, отсюда, нах!
И грубо толкнул тем же ботинком Вадима в грудь.
- То есть, он вас первым ударил? - прервав рассказ Вадима, задал уточняющий вопрос следователь, все это время молча делающий торопливые пометки у себя в блокноте. - Это очень важно. И еще: кто-нибудь видел, как потерпевший вас ударил?
- Да, он первым меня толкнул, - садясь на кровати и держась рукой за побаливающий бок, затянутый бинтами, хмуро подтвердил Вадим. - Но этого никто не видел. Мы же там были только вдвоем.
- Это уже хуже, - вздохнул лейтенант и почесал шариковой ручкой переносицу своего мальчишеского курносого носа с конопушками, сбегающими на розовые щеки. - Ну, хорошо. Он вас толкнул первым. Дальше что было?
Этого Вадим вынести уже не мог. Ни слова больше не говоря, он провел одновременно по корпусу и по голове Егора серию мощнейших ударов. И бил так, как, наверное, никогда и никого в своей жизни не бил. Хотя как боксер Вадим провел на ринге десятки боев, он не помнил, чтобы от его ударов кто-то взлетал на воздух. А здесь именно так и произошло: от завершающего апперкота в челюсть, в который Вадим вместил всю свою ненависть к этому недочеловеку, ноги Егора оторвались от пола и он, лязгнув зубами, улетел спиной вперед в раскрытую дверь гостиной и грузно обрушился там на ковер. И остался лежать неподвижным.
Тяжело отдуваясь, Вадим хотел было уже уйти из этой проклятой квартиры, но вспомнил про Мурзика. Погибшего котенка тут оставлять, конечно, было нельзя: эта сволочь, когда очухается, просто выкинет его на помойку. Сам Вадим похоронить его по-человечески просто уже не успеет, до автобуса в Щербакуль оставалось всего с полчаса, поэтому он решил попросить упокоить котенка дожидающегося его на улице шофера. Митрохин мужик душевный, все поймет и сделает как надо.
Вадим подобрал Мурзика, мельком, через плечо, посмотрел на валяющегося на полу Буртасова - тот должен был уже прийти в себя. Но Егор продолжал лежать в той же позе - на спине, широко разбросав руки и ноги, Это не понравилось Вадиму.
«Как бы этот козел ненароком ласты не склеил» - с некоторой тревогой подумал он. И, подойдя к Буртасову, носком туфли потыкал его ногу:
- Ну ты, слабак, кончай придуриваться, вставай давай!
Буртасов никак не реагировал. Вадим перепугался не на шутку. Он опустился на колени, приложил ухо к груди Егора. И тут же услышал не только его учащенное сердцебиение, но и какой-то странный металлический щелчок, и затем почувствовал резкую боль у себя в левом боку.
Ничего не понимая, Вадим резко отпрянул от Егора, вскочил на ноги. И вовремя, потому что Егор приподнялся с пола и снова взмахнул рукой с зажатым в ней ножом с выкидным лезвием, щелчок которого и услышал перед первым ударом Вадим. В этот раз лезвие лишь пропороло ему куртку. Да, не зря все же про этого ублюдка говорили, что он всегда ходит с «пером».
-Убью, сука! - прошипел Буртасов, в третий раз и все так же сидя на полу замахиваясь ножом. Вадим сильно пнул по его руке, и нож с лязгом улетел под стоящий рядом стол. Егор резво повернулся и потянулся за своим оружием. Вадим не стал дожидаться, пока он доберется до ножа, и прыгнул ему на спину. Он обхватил голову хрипящего от ярости противника и резко вывернул ее набок. Послышался хруст шейных позвонков, и тело Буртасова обмякло под руками Вадима.
- Вот так-то, - прошептал Вадим, вставая на ноги. Внезапно перед глазами у него все поплыло и он, теряя сознание, свалился на пол рядом со своим врагом. А неподалеку от них лежало тельце котенка Мурзика, ставшего невольным виновником этой драмы…
- Ну, а дальше вы все знаете.
Вадим потянулся за соком, лейтенант, снова теряя халат, опередил его и протянул пакет. Вадим отвинтил крышку и отпил несколько глотков прямо из горлышка.
- Нас нашла прибежавшая на шум соседка Буртасовых. Она-то и вызвала милицию и скорую. Что теперь будет, това… гражданин следователь?
- Ну, что уж так-то сразу: «гражданин следователь!» - почти смущенно пробормотал Захаринский, захлопывая свой блокнот. Он явно проникся сочувствием к своему подследственному по только что открытому уголовному делу, которое лейтенант для себя окрестил «Дело Мурзика». - Идет следствие, оно все и расставит на свои места. Лично от себя могу сказать, что тут все, конечно, неоднозначно. Есть и несанкционированное проникновение в чужое жилище, но есть и веский мотив для этого - убийство вашего бедного котенка. Конечно, свидетелей этому не было, но мы нашли в трещине рифленой подошвы ботинка Буртасова и остатки следов крови, и несколько волосков Мурзика. Есть и самооборона. Но есть и превышение пределов этой самообороны. Аффект опять же, я так думаю, имел место быть. Видите, как много я вам выдал служебной информации, хотя и не должен был этого делать. Ладно, Вадим Николаевич, выздоравливайте. Мы еще продолжим наше общение. До свидания!
Он пожал руку Вадиму и направился к двери.
- Скажите, товарищ лейтенант, а вы встречались с женой Буртасова? - задал ему уже в спину вопрос Вадим. - Как она?
Следователь остановился, обернулся. И развел руками:
- Ну, что жена? Плачет, конечно. Но вас не проклинает, если именно это вас интересует. Говорит, рано или поздно что-то подобное должно было произойти. Уж очень жестоким человеком был покойный. Вот так вот. Ну, я пошел.
И он осторожно прикрыл за собой дверь больничной палаты…

КУЗЕНЬКА И ПРАЗДНИК ПРАЗДНИК

Рыжая Лёля кормила Кузеньку только по утрам, чтоб не зажрался. Но Кузя плевал на её логику и охамевал вкрай каждый новый день. Он начинал орать как оголтелый за полчаса до будильника, и так поставленного на бесчеловечно раннее время. Лёля, сопя и шаркая, направлялась на кухню, и, под радостное мурчание, вываливала в миску говяжий паштет для активных и здоровых. Кузенька благодарно бился башкой о её щиколотки и курсировал восьмёркой между босых ног. А потом уходил лежать в коридор, даже не прикоснувшись к сбалансированному кошачьему лакомству, потому что на людях есть не любил.

Лёля каждый раз обзывалась на него серым чмом и уходила досыпать законные 20 минут.

Ещё Кузенька с точностью до секунды знал, когда Лёля, зазевавшись, забывала вещи различного назначения: будь то глаженая футболка, разложенный пасьянс или документы. Всё это тут же оказывалось под пушистой Кузенькиной жопой. За что он и огребал с завидной регулярностью.

Когда в доме появилась сверкающая огнями ёлка, Кузенька сильно переживал. Шипел. И даже отказывался от еды несколько часов. Но на этом его злоключения не закончились. Весь следующий день он с непониманием наблюдал за бешеным передвижением Лёли по квартире. Неприятно стуча пятками по полу, она металась из кухни в комнату, из комнаты в ванную, из ванной в прихожую. Вертелась у зеркала, охала, и вообще вела себя крайне тревожно.

По дому витали ароматы жареного мяса, яиц, майонеза и мандаринов. Кузеньку Лёля не замечала. Пару раз даже наступила ему на хвост. Но не извинилась, и, более того, назвала нехорошим словом.

Вечером пришёл мужик с букетом. От него невыносимо несло духами, ногами и псиной. Кузенька хотел спрятаться на Лёле, попытавшись забраться на руки по длинному подолу блестящего платья, но был безжалостно заперт в ванной.

За дверью творился полный беспредел. Гремели посудой, смеялись. Потом били куранты и кто-то даже пытался застрелиться, но, похоже, неудачно, - потому что слышались крики «С новым годом» и звон бокалов.

Через несколько часов стало тихо. И Кузя выполз из ванной в тёмную кухню. Решив реабилитировать кошмары этого странного дня, Кузенька прыгнул на стол. От обилия вкусностей у него закружилась голова. Прижав уши к башке, он ел… Ел так как не ел никогда: мясо, салаты, торт, и снова салаты, и мясо… Даже немного полакал из бокала жёлтой шипучки. Кузеньку постепенно отпускало. Глаза закрывались. Прижав к себе куриную ножку, раздавшийся как шар, Кузя уснул.

За окном крупными хлопьями падал снег. И где-то вдалеке глухо бабахали последние салюты. А за дверями спальни тихонько постанывала Лёля.

(с)фф

Жена моя, Светлана, несколько дней носила нашего заболевшего кота Тёмку на лечение в ветклинику. Насмотрелась много чего, и забавного, и грустного, пока сидела и успокаивала кота, чтобы не дергался под капельницей.

Пожилая Маруся
Приносит немолодая уже женщина прихворнувшую кошку. Та лежит у нее на руках, глаза - печальные, страдающие. Ветврач заполняет карточку на пушистую пациентку.
-Сколько ей лет?
- Не скажу, - кокетливо говорит хозяйка кошки.- Маруся все же женщина, зачем всем знать ее возраст. Вот на сколько выглядит, столько ей и лет!
- Мне надо знать, сколько ей лет, от этого зависит эффективность лечения, - терпеливо втолковывает ей «айболитша» по имени Юлия Николаевна.
- Двадцать шесть, - немного поколебавшись, признается женщина, продолжая нежно поглаживать Марусю. - Я боялась, что если вы узнаете ее истинный возраст, откажетесь ее лечить. Старенькие мы уже.
«Старенькие» - не то слово. Марусе, по человеческим меркам, уже далеко за сто! Мало кто из кошек доживают до столь почтенного возраста.
-Ну и зря, мы лечим всех, - укоризненно, но говорит Юлия Николаевна. - Давайте сюда вашу красавицу, посмотрим, что с ней. Глядишь, еще и рекорд поставим по продолжительности жизни!

Прощай, Рыжик!
А это происходит уже на следующий день. Светлана сидит подле Тёмы, покорно принимающего капельницу (он, кстати, буквально ожил после первой!), на всякий случай придерживая его за лапку - чтобы не выдернул иглу ненароком из катетера.
В кабинет входит седенькая, старомодно одетая бабуля в очках с толстыми стеклами. И очки эти не скрывают, а наоборот, выдают заплаканность покрасневших глаз. За порогом остается ее спутник, сухонький, опрятно одетый дедушка с пегой бородкой клинышком, опирающийся на трость.
- Здравствуйте, Юлия Николаевна… Скажите, а во сколько скончался мой Рыжик?- дрожащим голосом спрашивает бабушка.
- Здравствуйте. Ну, я не могу сказать точно, во сколько. Но, скорее всего, под утро, - несколько виноватым тоном говорит ветврач, оторвавшись от изучения какой-то бумаги. - Извините, но там уже ничего сделать было нельзя (Светлана позже выяснила, что кота, поступившего вчера в очень тяжелом состоянии, решено было оставить на ночь в стационаре - да, да, в ветклинике он тоже есть! - М.В.)
- Я понимаю, - печально говорит бабушка и на какое-то мгновение сникает. Потом встряхивает головой и просит:
-Можно, я посмотрю на него напоследок?
-Конечно, конечно, - торопливо говорит Юлия Николаевна. - Пройдемте вот сюда.
Они скрываются в другой комнате, где стоят холодильные секции для тел скончавшихся чьих-то любимцев. И почти тут же выходят обратно. По щекам бабуси текут слезы.
- Подождите, я тоже, - останавливает ветврача на выходе из покойницкой для животных теперь уже дед - поначалу он, видимо, не хотел заходить, но потом все же решился на прощание с Рыжиком.
Пока они ходили к коту, Светлана успела переброситься парой фраз с хозяйкой закончившего в этой ветклинике свой жизненный путь кота. Оказывается, его, уже взрослого, больного и отощавшего, сердобольная женщина подобрала на улице и принесла домой. Где уже жили два котика и кошечка.
Рыженького полосатого найденыша выходили и назвали Рыжиком. Ласковый, спокойный, в меру шкодливый, он очень скоро стал любимцем всей семьи - бабы с дедом и их трех хвостатых воспитанников.
Но идиллия длилась недолго - через три года Рыжик тяжело заболел, видимо, все же бродячая жизнь сказалась на его внутренних органах, и вот вчера он скончался…
Женщины - Светлана и вот эта бабушка, - негромко, насколько это возможно под аккомпанемент доносящихся из коридора, каких-то других помещений оглушительного или визгливого лая, мяуканья, а то и шипенья собак и кошек, - беседовали, порой утирая набегавшие на глаза обеих слезы.
И в это время из покойницкой вышел шмыгающий носом дед…
Нет, это просто мелодрама какая-то - вот я уже и сам зашмыгал носом… Щас, щас, друзья мои, подождите маленько… Итак, он вышел и негромко сказал:
- Лежит себе наш Рыжик как всегда, когда спит- клубочком… Ну, поехали, мать. Тут нам больше нечего делать. С Рыжиком, мне сказали, дальше все будет, как надо…
И они ушли. Но и это еще не все! Не успел, как говориться, простыть их след, как на пороге кабинета ветврача образовался еще один запыхавшийся посетитель, мужчина лет сорока. И он тоже обратился к Юлии Николаевне, которая в это время уже осматривала приведенного к ней нового четвероногого пациента:
- Извините, а я могу проститься с Рыжиком? А то он же мне не простит… Я кто? Я сын его хозяев, они вот только вышли. Меня с работы всего на полчаса отпустили. Можно?
И ветврач Юлия Николаевна отложила на время прием и повела и его прощаться с Рыжиком. Прожившим, наверное, хотя и не очень долгую, но такую счастливую, после бродяжьей своей поры, семейную жизнь…
Ну, что я еще могу сказать в завершение этих историй? Любить своих питомцев, я знаю, вы и так любите. А, вот: будьте все же готовы к тому, что, всегда веселые, ласковые и забавные, они еще и могут болеть. Ну, вот как мы с вами, практически теми же болезнями. И, увы, навсегда покидать нас…

В воскресенье утром меня и Валерку разбудил нетерпеливый стук в дверь нашей общежитской комнаты.
Мой койка была ближе к выходу, и я, как был в трусах и босиком, прошлепал к двери и открыл ее. И замер на месте от изумления. На пороге стоял мой дядя. Дядя Яша. Это у него я жил пару месяцев, когда перебрался в город из деревни. И это к нему хотел устроиться в бригаду электролизников на алюминиевый завод. Но не взяли, сказал - молод еще.
Мне действительно совсем недавно стукнуло только семнадцать. А более вредного производства, чем алюминиевый завод, и особенно электролизный цех, и придумать трудно. Тогда меня к себе на ЖБИ взял другой дядя.
А когда мне еще дали место в заводском общежитии, жизнь моя вообще стала казаться мне удавшейся. Еще бы - родителей рядом нет, от родственников тоже ушел - прямо колобок какой-то, и никто над моей душой не стоит, что хочу, то и ворочу.
Вот и вчера мы с Валеркой и еще несколькими парнями из общаги оттягивались на набережной водохранилища, приставали к девчонкам, нарвались на городскую шпану, немного «помахались».
В общем, вечер у нас был крайне содержательным. Самый раз сейчас отоспаться, а тут нелегкая дядю принесла. Первый раз, между прочим! Неужели зашел узнать, как его племяшу живется в общаге?
Дядя Яша, возбужденно сопя, отодвинул меня своим толстым упругим животом, по-свойски протиснулся в комнату, уселся на стул.
- Ну че, племяш, бери своих дружков, да пойдем, за родного дядю вступишься, - прочистив горло кхеканьем, вдруг заявил дядя Яша.
Вот это новость! Да еще с самого с ранья.
- А чё случилось, дядя Яша? - спросил я его.
- Надо одному м… ку навалять как следует! - уточнил дядя Яша, ерзая на скрипучем стуле. - Чтобы знал, падла, к кому соваться!
Нет, встрять за дядьку - святое дело! Меня только несколько удивило, что он, имея еще двоих родных младших братьев (самому ему тогда было что-то в районе сорока), не последних людей в этом небольшом уральском городе, и еще кучу других родственников мужеского полу, решил обратиться за помощью ко мне, семнадцатилетнему деревенскому пацану, живущему в этом городе всего несколько месяцев.
- А кто он такой, чё вам сделал?
Понимая, что спать дальше мне никто не позволит, я стащил со спинки кровати брюки. Валерка обеспокоенно завозился под одеялом и даже натянул его на голову.
- Да он, сопляк, в соседнем подъезде живет, и вот на хрен меня вчера вечером послал, когда я нечаянно на ногу ему наступил, - пожаловался дядя Яша. - Расселся на нашей лавочке, когда рядом своя есть, ноги вытянул. Ну, я и наступил. Нечаянно, ты не подумай. А он вон че, на хрен меня!
- Ну и дал бы ему по уху, - подал из-под одеяла Валерка дельный совет.
- Ага, по уху! Я хотел, да он не один был, - пожаловался дядя Яша. - С ним еще двое парней и девка какая-то. Ну, так че, племяш, пойдем, наваляем ему? С меня пузырь!
Дядя жаждал мести, и покарать своего обидчика он вознамерился, я так понял, малой кровью, то есть без привлечения широкого круга родственников и знакомых. «Хватит и племянника, - так примерно рассуждал он, - у которого полно дружков в общаге».
Ну, дружков-то у меня как раз пока было немного: кроме Валерки, еще пара пацанов из соседней комнаты. Про тех двоих ничего не скажу, а вот за Валерку я однажды уже встревал.
Так что я теперь имел полное право потребовать от Валерика, чтобы он пошел со мной покарать дядиного обидчика.
Да он шибко-то не упирался, особенно когда услышал про гонорар в виде «выпить и закусить» - деньги у нас с Валеркой кончились еще вчера, получка будет только послезавтра, и на что мы будем обедать сегодня - мы решительно не знали.
Пока дядя, возбужденно сопя, курил, ожидая нас, мы с Валериком быстренько ополоснули заспанные рожи, оделись, и я сказал дяде Яше:
- Ну, веди нас в бой!
- А что, больше никого брать не будете? - окинув критическим взором наши далеко не богатырские туловища, спросил он, давя окурок в банке с остатками засохшей кильки в томате.
- Так нас же и так трое будет! - беспечно сказал Валерка. Дядя на всякий случай огляделся по сторонам, в поисках третьего, но поняв, что речь идет явно о нем, пожевал своими толстыми губами и ничего не сказал.
Повел он нас к своему дому, на улицу Попова. Поеживаясь от утренней прохлады - на дворе был только конец апреля, - мы топали за дядей Яшей по еще пустынным в это время улицам Краснотурьинска, и помалкивали, настраиваясь на боевой лад.
Идти надо было недалеко, с километр, может быть. Вот миновали центральную площадь с полукруглыми зданиями техникума и горкома, стали подниматься на Попова. Вот и заворот во двор дядияшиной пятиэтажки.
- Так, а где мы его будем ловить? - задал я резонный вопрос дяде.
Тот взглянул на часы:
- Да он уже должен во дворе ошиваться. Бездельник!
- А как его зовут? Где работает?
Эти наводящие вопросы последовали уже от Валерки.
- Да что вы ко мне пристали? - разозлился дядя. - Знаю, что живет в соседнем подъезде, и все! Вам какая разница? Отхреначите его, да пригрозите, что если, мол, еще раз к дядьке, то есть ко мне, сунешься, убьем! То есть убьете. Убьете же?
- Запросто, - цикнул зубом Валерка. - Убьем и закопаем. За ящик водки.
- Вот он, вот он! - зашипел вдруг дядя Яша. - Нам навстречу идет! Один! Подождите, пусть подойдет ближе…
Точно, из заворота в дядияшин двор только что вышел и двигался нам навстречу, то есть спускался к центру города, рослый парень, примерно наших лет, с гривой светлых волос, в болоньевой куртке и расклешенных по тогдашней моде кремовых брюках.
Мы старались не смотреть в его сторону, чтобы не спугнуть. Но этот патлатый козел все же узнал дядю Яшу, и замедлил шаг, с подозрением оглядывая нас с Валеркой.
Видимо, от нас веяло чем-то недобрым, хотя мы старательно делали вид, что не смотрим в его сторону. И лишь дядя Яша не спускал глаз со своего врага, стал весь багровый и сопел, как паровоз
Потом этот патлатый, когда между нами оставался всего с десяток шагов, вовсе остановился, криво так улыбнулся, резко повернулся и, цокая подкованным каблуками своих туфель, побежал обратно.
- Лови его лови! - не выдержав, завопил дядя. И мы пустились вскачь за его обидчиком. У парня были длинные ноги, он бежал быстрее нас.
И убежал бы, если бы вдруг не споткнулся и не растянулся во весь рост на асфальте.
А мы - тут как тут! Остановились около упавшего, пока еще не зная что с ним делать - не пинать же лежащего. Вернее, уже сидящего - парень, повозившись, уселся на асфальте и, сморщившись, рассматривал свои ладони, ободранные во время падения в кровь.
Тяжело дыша, рядом с нами остановился и дядя Яша.
- Ну, и чего вы стоите? - неприязненно сказал он нам. - Дайте-ка ему хорошенько! Ну ты, козел, узнал меня?
Парень посмотрел на него и молча кивнул.
- Вот! - обрадовался дядя Яша. - Говорил я тебе, что пожалеешь? Щас, щас! Ну-ка, парни, врежьте ему!
- Ты сам первым начни, а мы уж за тобой, - буркнул вдруг Валерка. И мне тоже почему-то расхотелось драться - уж больно беспомощным и жалким показался мне этот исподлобья рассматривающий нас чудак, обидевший моего дядю.
Дядя Яша укоризненно посмотрел на нас и замахнулся ногой. Но пнуть сидевшего недруга тоже не смог.
И тогда Валерка, шагнув к дядияшиному обидчику, оттянул средний палец левой руки и влепил ему в затылок смачную «пиявку».
Парень от неожиданности втянул голову в плечи. Дядя Яша и я захохотали, и я просто физически почувствовал, как охватившее нас всех напряжение ослабло и уходит, а на его место приходит благодушие. От нашего драчливого настроя не осталось и следа.
-Ну, теперь понял, что мы с тобой сделаем, если еще хоть раз обидишь дядю Яшу? - все еще давясь от смеха, сказал я. - Мы тебя щелбанами забьем!
- Это ж твой сосед, - подхватил Валерка. - А соседи должны жить дружно. Давай извиняйся перед дядей Яшей, и разбежимся.
Парень встал с асфальта и, отряхивая свои испачканные клеши, пробурчал:
- Извините меня, дядя Яша, я не хотел вас обидеть. Так получилось…
- Получилось, - примирительно пробурчал дядя Яша. - Ладно, иди, хрен с тобой!
Патлатый, глядя себе под ноги, пошел мимо нас дальше, куда шел - в центр города. А нас дядя Яша повел к себе, где, как и обещал, и выпить нам дал под неумолчную ворчню его жены тети Зины, и закусить.
Больше он к нам за помощью не обращался. Видать, та единственная Валеркина «пиявка» на обидчика дяди Яши воздействовала куда эффектнее, чем если бы мы втроем тупо попинали его ногами…

Приходит как-то Петя Дорохов (одну букву в фамилии заменю, вдруг прочитает - обидится) после выходных на работу без своей кудрявой шевелюры.
Долго отнекивался на просьбы сослуживцев рассказать, с чего это вдруг решил постричься налысо. Но под конец рабочего дня все же раскололся.
Жена Пети давно уже ныла, что надо бы полы в их хрущовке покрасить. Потолок они уже побелили, обои поклеили, а до пола руки все никак не доходили.
И Петя с получки, случившейся в пятницу, сказал жене:
-Ладно, покрашу! Сам. А вы поезжайте ночевать к теще.
Жена обрадовалась и, забрав двоих нарожатых ими за двенадцать лет совместной жизни пацанов, с утра в субботу уехала к своей маме на другой конец города.
Петя купил три литра краски и литр водки. Начал красить с кухни. На газетку выставил выпивон и закуску, и пошел махать кистью. Квартирка у него была небольшая, двухкомнатная. И Петя очень скоро переехал в прихожку, в два счета выкрасил и ее и, передвинув банку с краской и газету со снедью и выпивкой в спальню, дал себе заслуженный отдых минут на пять.
Первая бутылка была опустошена уже на две трети, когда он сноровисто взялся за покраску спальни. Петя так оживленно махал кистью, что капли краски орошали оклеенные обоями стены. Но наш маляр, находившийся на пике вдохновения, этого не замечал и, не сбавляя темпа, приступил к покраске пола в гостиной.
Правда, краска ложилась на пол уже не так ровно, оставила свои отметины у Пети на его одежде, лице и густой шевелюре. А разок так он вообще сунулся носом в пол и непроизвольно оперся на ладони.
С трудом очистив их о штаны, Петр с досады выпил сразу граммов сто от ополовиненной им уже второй бутылки и, практически без передышки, кинулся на покраску последнего, оставшегося незакрашенным клочка пола, не забывая подтаскивать за собой газетный «дастархан» с остатками источника его сегодняшнего малярного вдохновения. И скоро уперся задом в угол комнаты.
И только тут, минут с пять поморщив заимелевший ум, Петя понял, что надо было не заканчивать этим углом, а начинать с него.
А теперь перед ним расстилалось свежевыкрашенное пространство, преодолеть которое, чтобы пройти на кухню или в туалет, без оставления следов, было невозможно.
Конечно, можно было попробовать высвободиться из этого плена, пятясь назад и закрашивая оставленные следы остатками краски. Но ноги держать Петю в вертикальном или даже полусогнутом положении почему-то не хотели.
И тогда Петя принял единственно верное решение: заночевать здесь, в уголку. К утру краска, по его подсчетам, должна была просохнуть, и он к возвращению домочадцев закончит остатки всех малярных дел, выкупается в ванной и встретит жену свеженьким и улыбающимся.
Петя допил водку, съел остаток колбасы и, поджав ноги, почти моментально уснул на газетке, блаженно улыбаясь и причмокивая губами.
Пробуждение его было ужасным. Петя проснулся от того, что его кто-то очень сильно ругал и при этом еще пинал в бок. И что самое кошмарное, он не мог оторвать свою голову от пола, и решил, что его разбил паралич!
К счастью, все оказалось куда проще: во сне Петя распрямился на своей газетке, и голова его съехала на покрашенный участок пола, к которому он и прилип взлохмаченной прической.
Жена смогла освободить его лишь с помощью ножниц. Ну и, естественно, изуродованную прическу пришлось «обнулять».
Больше Пете одному заниматься ремонтом не доверяли, чему он, кстати, и сам был рад.

Я за свою жизнь дважды нарывался на гоп-стоп*, причем оба раза совершенно в небольшой временной промежуток, между ними было что-то около полугода. И оба раза на Урале.
Первый случай произошел где-то в июле 1968. Я ехал из отчего дома в Павлодарском Прииртышье в Краснотурьинск, небольшой городок на северном Урале. Там жили отцовы дядья, вот к ним-то я и выбирался из своей деревни, чтобы приобщиться перед армией к пролетарскому труду. Предполагалось, что дядя Яша, работающий на Богословском алюминиевом заводе бригадиром. пристроит меня к себе в глиноземный цех, и я буду там неплохо зарабатывать.
Мне было неполных семнадцать, я был беззаботен и романтичен и строил всяческие воздушные замки по поводу предстоящей самостоятельной работы и городской жизни. В Свердловске была пересадка, и в ожидании своего поезда на Краснотурьинск я решил пройтись прогуляться по городу.
Сдал чемодан в камеру хранения и отправился на променад, стараясь при этом далеко от вокзала не отходить, а то заблужусь, не дай Бог, и отстану от своего поезда.

И вот иду я, как сейчас помню, вдоль трамвайных путей, беззаботно насвистывая и озирая окрестности славного города. носящего имя революционного деятеля Якова Свердлова. И вдруг меня нагоняют двое рослых парней с совершенно бандитскими рожами, воняющие перегаром, крепко берут меня с обеих сторон под локти.
Один из них, со светлой челкой, спадающей на глаза, шипит мне на ухо: «Только пикни, прирежем». Другой, гнусно ухмыляясь, тычет чем-то острым в бок.
Скосив глаз, вижу, что это и в самом деле что-то похожее на кончик ножа, зажатого в кулаке. И все это среди бела дня. Рядом, не обращая на нас внимания, идут прохожие, тренькая, неспешно прогромыхал трамвай.
Ярко светит солнце, булькотят голуби, громко чирикают воробьи. И никому нет дела, что вот в эту самую минуту совершается страшное злодеяние: свердловские уркаганы хотят лишить меня денег, которыми меня снабдили в дорогу родители, честно заработавшие их на ниве сельскохозяйственного производства.

Это возмутило меня до глубины души. Я что-то пискнул и попробовал вырваться. Но парни, которым давно было явно за двадцать, были намного сильнее меня. И еще крепче сжали мои локти, так, что я даже охнул.
И тут же проворно зашарили по моим карманам. У меня их было четыре: трое в брюках, включая задний, и еще один нагрудной у рубашки с коротким рукавом.
В штанах бандиты ничего не нашли (во всяком случае, то, что их интересовало). А вот в нагрудном кармане у меня был трояк, который я выделил для разграбления города из тех скудных денег, бывших у меня - кажется, рублей тридцати-сорока. И эти деньги тихохонько полеживали в секретном кармашке, который моя предусмотрительная мама присобачила к семейным трусам.
Времени у свердловских урок, чтобы обыскивать меня более тщательно, не было, да и место для этого было явно неподходящим - прохожие уже начали оглядываться на нашу странную троицу - мы продолжали идти, и эти двое на ходу обхлопывали мои карманы. А выуженный из рубашки трояк, похоже, на данный момент их вполне устроил - тогда водка стоила 2 руб. 87коп.
И урки также стремительно отвалили от меня, как только что перед этим налетели. До сих пор теряюсь в догадках: чем же я тогда привлек их внимание?
Разумеется, желание гулять далее по улицам Свердловска, явно наводненным бандитами или просто алкашами, желающими на халяву опохмелиться, у меня тут же пропало, и я вернулся на вокзал. Очень быстро вернулся.
Конечно, я был расстроен утратой трояка. И в то же время счастлив от того, что остальные-то деньги остались при мне. За что я мысленно сто раз поблагодарил свою маму. А ведь как я упирался, ехидничал, насмехался над ней, когда она заставляла меня нацепить эти трусы с пришитым изнутри кармашком!

Скоро я напрочь позабыл ту историю со свердловским унизительным гоп-стопом. Благополучно добрался до Краснотурьинска, был приветливо встречен дядей Яшей и всем его семейством.
Но вот на работу к нему на алюминиевый завод меня не приняли - сказали, мал еще. Вот будет восемнадцать - приходи. Но в восемнадцать меня будут ждать совсем в другом месте, в военкомате. И меня забрал к себе на работу на завод ЖБИ другой дядя, Саша, тоже, кстати, бригадир.
Вскоре я здесь вполне освоился, стал бетонщиком третьего разряда, и хотя работа была тяжеловатой - надо было управляться с «туфлей» (большой емкостью для подачи краном жидкого бетона), кидать бетон лопатой, уплотнять его в формах тяжеленной пудовой вибробулавой и т. д., - она мне нравилась.
Жить ушел от дяди в рабочее общежитие на углу улиц Чкалова и Фрунзе, подружился с соседями по комнате, мы вместе гулеванили на честно заработанные деньги, иногда дрались и между собой, и с городскими, ухлестывали за девчонками из соседнего женского общежития. В общем, все честь по чести.

И вот однажды я почему-то один ушел в кино. Фильм назывался «Миллион лет до нашей эры». Про первобытных людей и про динозавров. Это сейчас таких фильмов - пруд пруди. А тогда эта лента произвела в стране настоящий фурор.
Во, вспомнил, почему один возвращался - я сходил на него повторно сам, а соседи по комнате не захотели.
И вот иду из кинотеатра темной и дождливой октябрьской ночью, под редкими фонарями, а в голове все крутятся сценки из красочного и невероятно зрелищного фильма.
Шлепаю себе по лужам и никого вокруг не замечаю. И когда до родной общаги оставалось всего ничего - метров сто, не более, нарываюсь на теплую гогочущую компанию парней в пять-шесть. Они стояли как раз на моем пути, в желтом круге от света фонаря, и что-то оживленно обсуждали.
Конечно, можно было их обойти. Но с какой стати? Да и общага - вон она, рукой подать, даже пустое высокое крылечко с горящим над ним плафоном уже хорошо видн. И я пошел, как шел - мимо гогочущей компании.
Шел, все же стараясь не глядеть в сторону резвящихся незнакомых парней. И почти прошел, как крайний из них ухватил меня за рукав демисезонного пальто. Новенькое, светлое, сам купил с получки. Второй или третьей, уже не помню.
- Куда торопишься? - насмешливо спросил он. Я аккуратно высвободил рукав.
- Домой.
И хотел идти дальше. Но компания уже обступила меня.
- Деньги есть? - оглянувшись зачем-то по сторонам - мокрая улица была пустынной, - просипел другой из парней, приземистый, широкоплечий и в блестящей под дождем болоньевой куртке, с угрожающе выставленным щетинистым подбородком.
Все они были в модных тогда расклешенных брюках, метущих задниками мокрый асфальт. Я пока такие себе не сшил - все денег не хватало. А тут еще этим… Да пошли вы!
Ну, это я про себя так сказал. Скажи сейчас так вслух - собьют с ног и закатают пинками, пальто мое новенькое испачкают-изорвут. Потому я вполне вежливо ответил:
- Откуда?
Хотя во внутреннем кармане пальто у меня грелся троячок (заметили - опять трояк?). Последний. А до получки еще неделя.
И я попытался вырваться из этого неровно дышащего ко мне круга.
- Витюха, - снова оглянувшись по сторонам, негромко сказал тот, квадратный и приземистый. - Отведи пацана вон за угол дома - здесь не надо, - да обыщи хорошенько. Я так думаю, что он свистит (ну, немножко, конечно, по-другому было сказано - М.В.) Есть у него денежка, есть, по роже вижу!
Витюха - а это оказался тот парень, который меня первый зацепил, опять взял меня за рукав и сказал:
- Ну, пошли.

Почему-то квадратный был уверен, что никуда я не денусь и безропотно подчинюсь всех их требованием. Задохлик, одним словом.
Ну, пошли так пошли. Один противник - это уже не пятеро.
Мы отошли с Витюхой от перекрестка метров на десять, под тень стены трехэтажки, как раз ближайшей к моему общежитию.
Оставшиеся продолжали что-то гундеть, время от времени поглядывая в нашу сторону, видимо, чтобы в случае чего тут же броситься на выручку своему приятелю.
-Ну, сам карманы вывернешь или мне тебя обыскать?
Витюха смотрел на меня из-под козырька своей нахлобученной на глаза кепчонки уже не насмешливо, а с угрозой.
- Говорю же, нет у меня ни фига, - пробормотал я, незаметно отводя ногу назад для упора, еще не решив, что буду делать - бить Витюху или бежать.
- Ну, смотри, найду чего, и пальтишко нам отдашь! - сварливо сказал Витюха и потянулся рукой к моей груди. Тут думать было уже нечего. Я снизу резко ударил его сжатым кулаком в подбородок.
Лязгнули зубы. Витюха охнул и, запрокинув голову, сделал несколько шагов назад и сел задом на мокрый асфальт. Да, полгоды работы с лопатой и пудовой булавой сделали свое дело: рука у меня стала очень тяжелой!
Но ждать, что кто-то еще под нее подвернется, было бы глупо. Я тут же развернулся и, стуча каблуками, во все лопатки понесся к родной общаге. Лишь бы добежать! А там парни, выручат!
- Стой, сука, стой! - слышал я за спиной разноголосый вой и топот многих ног. Но я «бежал быстрее лани», и через несколько секунд одним прыжком взлетел на знакомое крыльцо, хлопнул дверью и гигантскими шагами, через две ступени, поскакал на своей второй этаж, провожаемый изумленным взглядом толстой вахтерши тети Веры.
- Пацаны-ы! - задышливо орал я в коридоре. - Наших бью-ют!
- Где, кто? - стали высовываться парни из некоторых комнат. - Щас мы им!
Общагу-не общагу, но человек шесть-семь отмибилизовать я сумел.
Мы выскочили на улицу. Но там уже никого не было. Скорее всего, мои преследователи и несостоявшиеся грабители поняли, какое осиное гнездо сейчас они могут разворошить, и потому сочли за лучшее ретироваться.
А сохраненный трояк я на радостях пропил с пацанами в тот же вечер. Кто и где достал водку в столько позднее время - уже и не припомню…
___________
Гоп-стоп* (жарг.) - уличное ограбление

В 1976 году я запросто мог склеить ласты - от обычного аппендицита. Да где - или в Болгарии, или на Украине, или в пути между ними. Вот как это было.
В день отъезда домой нашей казахстанской комсомольской туристической группы из Варны мне стало плохо. Скрутило живот, и от приступов боли я покрылся липким холодным потом и порой едва сдерживал стоны. Но пересилил себя и вместе со всеми сел в автобус, который повез нас на вокзал.
Выпитая водка все же несколько приглушила боль, и я даже нашел в себе силы шутить, подпевать горланящим на все голоса одногруппникам.
Но на вокзале мне стало совсем плохо. Я присел на жесткий деревянный диван и с глухим стоном обхватил живот и согнулся пополам.
- Где болит? - обеспокоено спросила тут же присевшая рядом со мной Женечка - медсестра, с которой у меня во время этого тура чуть не завязался роман, но вот не срослось - пугливой очень оказалась Женечка.
- Да весь живот, - промычал я.
- Ну-ка пойдем, тут я видела медицинский пункт, - повелительно сказала Женечка. - Пусть посмотрят.

В медпункте болгарский врач попросил меня снять рубашку и прилечь на кушетку. Он сосредоточенно и осторожно пропальпировал мне живот, измерил давление, заглянул зачем-то попеременно в оба глаза. Потом что-то буркнул стоящей рядом медсестре, и та набрала шприц.
От укола мне стало сразу жарко, спустя пару минут боль отступила, и я впервые за последние часы улыбался уже не натужно, а радостно. Я поблагодарил болгарских медиков и тут же побежал курить. Женечка же задержалась в медпункте.
- У тебя подозрение на аппендицит, - сказала она, когда я, выкурив подряд две сигареты, вернулся к группе. - Конечно, лучше бы тебя положить в больницу сейчас же, но болгары надеются, что ты доедешь до дома. Так что держись! Если, что я рядом.
- Спасибо, Женечка! - чмокнул я ее в щечку, пребывая в эйфории после чудодейственного болгарского укола. - Конечно, доедем!

В поезд я взобрался на верхнюю полку и почти сразу заснул под стук колес и равномерное покачивание вагона.
Проснулся я от рези в животе ранним утром, когда поезд уже катил по молдавской земле. Сначала я лежал, прислушиваясь к своим ощущениям и пытаясь мысленно заглушить боль. Но экстрасенс из меня был плохой, и не подчиняющаяся мне какая-то беспощадная зверюга вновь и вновь начинала грызть мои внутренности, и лоб у меня покрывался липким холодным потом.
Чувствуя, что вот-вот начну стонать, я слез с полки, осторожно вышел из купе и, упершись лбом в холодное стекло тамбурной двери, стоял там, кусая губы от боли.
- Что, опять болит?
На мое плечо легла теплая узкая ладошка Женечки, серые ее глаза смотрели жалостливо и тревожно.
- Очень, - признался я.
- Так, пошли со мной! - приказала Женечка.
Мы прошли к служебному купе, Женечка в двух словах объяснила заспанной проводнице ситуацию. И та по рации связалась с ближайшей станцией.
Как только поезд остановился, в вагон вошла моложавая врач с сурово поджатыми губами и быстро осмотрела меня, отрывисто командуя: «Поднимите рубашку!», «Лягте на полку!», «А теперь на бок!».
- Похоже на «острый живот». - сказала она. - Но у нас на станции ничего сделать нельзя. Через сорок километров будут Черновцы. Я позвоню в областную больницу, вас там встретят. Потерпите еще немного, хорошо?
В Черновцах, как только поезд втянулся на станцию, к нашему вагону от дожидающейся на перроне машины «скорой помощи» тут же поспешила целая бригада медиков: врач и двое дюжих санитаров с носилками.
Но я сам вышел им навстречу, Руководитель нашей группы Петя Дюбанов нес мой чемодан, а из вагона высыпала чуть ли не вся группа, сдружившаяся за время этой двухнедельной поездки в Болгарию.
Все они старались как-то приободрить меня - кто-то хлопал по плечу, кто-то пытался пожать мне руку.
- Ну, раз-два! - скомандовал Петя, когда я, одной рукой взявшись за безбожно ноющий живот и вцепившись другой в поручень распахнутой дверцы машины, неловко взобрался в салон.
- Вы-здо-рав-ли-вай! - хором прокричала группа.
Я слабо улыбнулся и помахал им в ответ. Поднявшиеся вслед за мной врач и санитар захлопнули дверцу, и машина, миновав привокзальную площадь, покатила по зеленым, уставленным домами непривычной архитектуры, черновицким улицам к областной больнице.

Я думал, что меня сразу же положат на операционный стол, и с нетерпением ждал этого момента как единственной возможности избавиться, наконец, от терзавшей меня боли, из-за которой все это время хотелось зажать ноющий живот обеими руками и согнуться в три погибели.
Но прошло не менее трех часов, прежде чем меня оформили - сначала в саму больницу, потом в палату, затем к врачу, который должен был сделать мне операцию.
В палате, куда меня определили, уже маялись два постояльца - молоденький, голый по пояс парнишка с залепленной большим пластырем спиной (ударили ножом сзади, как пояснил он), и пожилой дядечка с вислыми унылыми усами и таким же невеселым выражением лица.
Ему вырезали грыжу и вот-вот должны были выписать, чтобы он мог отправиться к себе на какой-то карпатский хутор - чтобы нажить там новую. Потому-то, видимо, он и был такой печальный.
И обитатели палаты, и медсестры, и заглянувший позже ко мне хирург говорили только на западно-украинской мове, и надо было не раз переспрашивать каждого, чтобы понять, что они говорят.
Тем не менее, я их все же понимал - видимо, сказалась моя любовь к невероятно смешному журналу «Перец», который я выписывал уже не один год.
Хирургу я рассказал, как здесь оказался и куда собираюсь продолжить путь после Черновцев, и темноволосый врач средних лет, с ироничными карими глазами понимающе покивал:
- А-а, Казахия! Ну да, на да…
А пацан с заклеенной спиной, Остап, поведал свою печальную историю. Он влюбился в одну дивчину, а ейный папаша, «бандеровская морда», как охарактеризовал его Остап, был против того, чтобы он кохался с его доней.
Раз сказал, два сказал, а Остап ноль внимания, все ходит и ходит к Марысе. Ну, а вчера вечером, когда они сидели на лавочке, этот ужравшийся самогона «бандера» подкрался сзади и ткнул его ножом.
Вот только по утро заштопали. Болит очень, «трясця его матери».
- Почему «бандера"-то? - спросил я его.
- А, туточки уси бандеры! - махнул рукой Остап. - Последних из них тильки в шестидесятые роки и повыкуривали из их схронов в Карпатах. А може, ще и не усих …

Пришла здоровенная широколицая медсестра с самыми настоящими, только редкими, усами на верхней, грубо накрашенной губе, и позвала меня за собой.
Пришли в перевязочную, эта усатая уложила меня на кушетку и жестом велела заголить живот. А в толстых пальцах ее мощной руки уже тускло засветился металлический бритвенный станок.
- Это еще зачем? - испугался я.
Бабища снова зашевелила усами, что-то горячо втолковывая мне, и из всей этой бессвязной булькотни я поначалу уловил только одна знакомое слово: «операция».
А, ну да, растительность в месте предстоящего разреза следует сбрить - об этом мне рассказывали.
Я покорно задрал футболку, и медсестра, шевеля от усердия усами, заскребла станком по моему беззащитному животу. Причем насухую. И я поневоле малодушно морщился от неприятных ощущений, терпеливо дожидаясь конца экзекуции.
Но когда медсестра, не выпуская станка из правой руки, левой потащила мне вниз треники вместе с трусами, я резво вскочил с кушетки.
- Ку… куда лезешь? - заикаясь, рявкнул я.
- Тоди брий сам! - раздраженно сказала медсестра и бросила станок на кушетку. - Брий, кажут тоби! Там тоже треба!
- Ну, треба так треба, - успокоился я, решив, что лучше все же самому выполнить эту ответственную работу в таком деликатном месте.
Вон какие ручищи у этой так называемой сестры милосердия - вдруг станок дрогнет да полоснет не там, где надо? За этим ли я ехал в такую тьмутаркань, чтобы какая-то бандерша нечаянно оскопила меня?
Мы еще успели с Остапом покурить в открытое окно, как за мной пришли. В операционную я ушел на своих ногах. Там меня положили на холодный стол, пристегнули руки-ноги - ну, мало ли, вдруг начну дергаться, - накрыли простыней поверх вертикальной рамки на груди, чтобы я не мог видеть, что там мне делают в больном месте.
Затем я почувствовал, как мне сделали пару довольно ощутимых уколов в живот на некотором расстоянии друг от друга. Это была местная анестезия, так что я был в полном сознании, когда ощутил, как скальпель прошелся - как будто кто слегка ногтем провел, - по брюшной стенке, рассекая кожу, мышцы.
Боли не было, но я почувствовал, как мне под спину потекла моя теплая кровь.
Я беспокойно закряхтел, и хирург только было завел со мной разговор о «Казахии», куда я должен буду вернуться после операции, как что-то там у меня внутри лопнуло, и в глаза, на маску хирургу и ассистирующей ему медсестре брызнули какие-то темно-красные сгустки.
- Мля-я-я! - выпрямившись, озадаченно протянул хирург. А медсестра суетливо обтерла лица ему и себе тампонами. Они молча переглянулись, и хирург тут же склонился надо мной, и я вновь почувствовал прикосновение скальпеля - похоже было на то, что мне удлиняли разрез.

А потом пришла очередь материться мне. Пустяковая вроде операция затянулась на два с лишним часа. Врачи так и не сказали мне, в чем была причина, но я подозреваю, что, как только они меня вскрыли, аппендикс лопнул (с чего бы вдруг забрызгало морду хирургу?). И, удалив прохудившийся отросток, медики, прежде чем заштопать меня, прочистили кишки, на которые попали остатки содержимого лопнувшего аппендикса.
Было жутко больно, и я сначала просто шипел сквозь зубы, потом не выдержал и начал материться и обзывать колдовавших надо мной черновицких медиков живодерами и бандеровцами. Удивительно просто, как они меня не зарезали тут же, на столе?
В палату меня привезли на каталке, обессиленного, бледного и всего мокрого от пота. Я почти тут же заснул, а утром уже самостоятельно встал и, придерживая рукой тупо побаливающее место вчерашнего разреза, пошаркал в туалет - пользоваться уткой я не стал принципиально, хотя видел, как медсестра принесла эту несуразную посудину и затолкала ее под кровать.

Через неделю меня выписали и, простившись с сопалатниками и тепло поблагодарив часто приходившего навещать меня хирурга за спасение жизни (а что это действительно было так, я ничуть не сомневался, ведь запросто мог пасть жертвой перитонита), пошел к кастелянше за своим чемоданом.
Переодеваясь, я вдруг нашел у себя в чемодане бутылку с надписью на этикетке «Горилка» и полукольцо копченой колбасы с острым дразнящим запахом.
«Откуда «дровишки»? - растроганно подумал я, блаженно вдыхая чесночный аромат колбасы. Этот сюрприз могли мне сделать и руководитель группы Вася, и так и оставшаяся нетронутая мной медсестра Женечка…
Переложив из чемоданного кармашка в карман брюк остатки неразменянных на левы денег - где-то рублей пятьдесят-шестьдесят, - и подвязавшись полотенцем, я спустился к ожидающей меня в больничном дворике машине скорой помощи, и поехал на вокзал.
По дороге я уже более внимательно разглядывал проплывающие за окнами виды очень симпатичного, чистенького и сплошь зеленого города Черновцы, и думал, что не мешало бы потом как-нибудь приехать сюда и пешком побродить по этим старинным мощенным улочкам…

Он попал в больницу после автомобильной аварии. Возвращался на недавно приобретенной иномарке из аэропорта «Горный» (это в Туре - М.В.), машина буквально летела над трассой. И вдруг переднее колесо на полной скорости пошло «на выстрел».
Он пробил головой лобовое стекло, ласточкой вылетел на обочину и потерял сознание. Машина всмятку, сам не лучше: нога сломана в нескольких местах, одна рука не работает, ребра полопались, ухо на «ниточке»…
И вот лежит на спине, не пошевелиться, ни в полную силу вздохнуть.
- Какая машина была! - стонет он не то от не оставляющей его боли (к переломанной ноге для вытяжки подвешен груз), не то от жалости к загубленной технике. За ним ухаживает жена, невысокая, неспешная в разговоре и походке. Она не отходит от него ни на шаг с того дня, как ее шелапутный муж попал в больницу. Вроде нянечки при нем, но куда заботливее и терпеливее.
- Не пе-ре-живай, - врастяжку говорит она. - «Оку» купим.
- Да на … ее, «Оку» эту, - одновременно стонет и смеется он. - Когда в нее сядешь, уши наружу.
Тут он вспоминает про свое пришитое ухо.
-Ты скажи им, пусть чего-нибудь сделают с ухом, мокрит все время.
Жена поднимается со стула, отставляет в сторону какое-рукоделие и идет за медсестрой.
Начинается обход. В палату входит группа медиков, все в белом как ангелы: заведующий отделением, старшая медсестра, два врача, несколько медицинских сестер. Из нас троих в особом внимании на сегодня нуждается автопострадавший. Врач расспрашивает его об ощущениях.
- Все время болит, - жалуется он. - Когда меня в Красноярск-то отправят?
- Вот когда рана затянется, тогда и отправим, - терпеливо втолковывает ему врач.
- Так у меня же корка уже была, сорвали зачем-то, - раздраженно говорит страдалец. - Как специально.
- Это не та корка, это был струп. Надо немного подождать.
Обход следует дальше.
- Ну, если узнаю, что меня не везут в Красноярск только потому, что у больницы денег нет, я им покажу, - ругается он. - Я же им говорил, что готов ехать за свой счет. Так нет, держат.
Посмотрев немного телевизор, он начинает стонать и материться.
-Сходи, пусть поставят укол, - требует он у жены.
Та молча идет к медсестре. Возвращается, потом идет в магазин за продуктами. Уколотый муж в это время ненадолго засыпает. Просыпается, жена его кормит и поит. Потом он начинает размышлять, правильно его лечат здесь или неправильно. Удивительная особенность наших больных: они всегда знают о своих болезнях больше, чем врачи, как и о методах и способах их лечения. Остается только удивляться, для чего они тогда все же периодически укладываются в больницы?
Я прокапываюсь и ухожу домой.
На следующее утро застаю своего соседа громко храпящим после наркоза: ему что-то сделали с ногой, и теперь она, распухшая и оголенная, не просто лежит на жесткой больничной койке, а покоится на небольшой подставке. Из стопы в районе пятки торчит стержень, на котором крепится тросик. Все понятно - та же вытяжка грузом, только в другой позе.
Автострадалец спит недолго. Просыпается еще полупьяный от наркоза, жена - она как всегда рядом, смачивает его губы минералкой. Неожиданно он перехватывает эту натруженную руку и покрывает ее поцелуями. Мы, сопалатники, не веря своим ушам, слышим следующий страстный монолог, видимо, для связки перемежаемый ругательствами:
- Моя ты хорошая, мля, что бы я без тебя делал! - ворочая непослушным языком, бормочет он. - Вот только выздоровею, мля, все сделаю, чтобы ты у меня ни в чем не нуждалась, чтобы никогда не страдала.
Жена потрясенно молчит.
- Пяточки твои буду целовать! - продолжает мычать он. - Никому никогда тебя не уступлю, мля! Никого мне не надо, ты у меня, мля, одна.
- Да? А в Зе-лено-горске? - наконец приходит она в себя и смахивает вытекшую слезинку.
- Да кто тебе сказал, мля? - страстно булькотит он, как голубь на чердаке. - Никогда, никого и нигде. Клянусь, мля!
Остальные обитатели палаты делают вид, что ничего не слышат, хотя прекрасно понимают, что стали невольными свидетелями самого настоящего признания в любви. Пусть выраженного таким вот способом. Но - от чистого сердца. Хотелось плакать.
А он окончательно проснулся. И заканючил:
-Иди, пусть уколют. Болит, мля!
И она, любящая и любимая пошла мимо нас, высоко подняв голову…