Самый гениальный окулист - это нож, которым наносят удар в спину.
Грехи ночи лучше всего видны при утреннем свете…
Любовь?!- таинственная нить, и двух сердец связующих начало. А ты попробуй сердцем объяснить, то как душа при каждом вздохе замирала, ждя той минуты той секунды, когда тебя я снова видеть смог. в тот злополучный час любви ответное признанье я произнести несмог… а ты ушла, и не дослушав до конца, ты громко хлопнула дверями, и остался как дурак в том многолюдном баре-ресторане, и я один и ты поверь мне очень жаль, что тот момент все вышло так… НЕТ! все не должно было, так случиться и в той машине должен был я разбиться… Теперь стою я у окна…12 этаж… еще один безумный шаг, и все… навеки я во тьме погас… зачем тянуть мне это бремя… как голос вдруг услышал через время: Постой, не прыгай, подожди! здесь нет твоей вины! ведь каждому свои сюрпризы преподносит нам судьба и только ей известно лишь когда… когда покинешь белый свет… И было все как в бреду… тут силы разом оставили все тело, ведь алкоголь то_ сделал свое пагубное дело… и я упал… упал на пол, почти в бесчувственном сознании, и я сказал свое признанье: тебя люблю и без тебя мне белый свет не мил! зачем тебя я полюбил… но я живу! во мне остались силы жить, тебя люблю и не смогу другую полюбить
Когда мы влюблены, мы уверены, что любим человека с чистой и доброй душой. И только после расставания понимаем, что его душа такой и не была…
Страшнее нету одиночества, чем одиночество в толпе. Когда безумно всем хо хочется, а плакать хочется тебе.
В темноте растворяются строчки…
Жизнь проехалась, крепко прижала…
Ты читаешь, сидя в одиночке…
Отвернулась удача, сбежала…
Все друзья разбрелись согласованно…
Отвернулись и все собутыльники…
Жмутся мысли в углах, как-то скованно…
Снятся только лишь птицы-могильники…
В темноте не читаются строчки…
Горько корчится тень в казематах…
В кабинетах расставили точки…
Всем оставив лишь исповедь в матах…
Как же пахнут они отвратительно…
Кто ворует детей Наших Счастье…
В этом мире ведь все относительно…
И для них может грянуть ненастье…
В темноте отражаются строчки…
Давит в спину железная сетка…
Охлаждаются сердце и почки…
Раздражает тюремная клетка…
Но не поздно сменить направление…
Изменить Свои мысли и взгляды…
И у Бога просить просветления…
Чтобы стали вдруг Ангелы рады…
Серж Гудман
нетерпеливый мудрец может проиграть терпеливому глупцу!!!
Гляжу сквозь мутное стекло
Своих страстей и заблуждений.
И свято верю, что оно
Прозрачней мартовских капелей.
Так продолжалось много лет,
И, не имея ни каких сомнений,
Я жил, судил, в своих глазах
Я был уже почти что гений.
Но вдруг, как вспышка, как разряд!
У взгляда моего был фокус изменен.
Увидел, нет, не то что за стеклом.
Само стекло. И был ошеломлен.
Мутнее я не мог себе представить.
Хотелось инстинктивно протереть.
Сию затею мне пришлось оставить.
Я понял, грязью грязь не оттереть.
На несколько секунд придя в себя,
Увидел - я как столб среди толпы.
Проходят люди, озираясь на меня,
А мне, как воздух нужно пустоты.
Свернул я в сквер, а там по пояс снег.
Но в тот момент мне было все равно.
Лишь бы уйти, уйти от всех,
Как будто выпрыгнув в окно.
И вот опять, как селевой поток,
Из грязи и камней.
Увидел все, что я изрек
Из недр души моей.
И покатились волны вдруг,
Из страха боли и вины,
Образовав порочный круг,
Дошли до самой глубины.
В душе услышал я свой крик:
«Нет все не так, я не хочу! "
И только головой поник,
Словно на плаху палачу.
.
Наверное, читали уже сто раз, но так за сердце цепляет, что рискну и в сто первый…
…Она сказала: «Он уже уснул…» -,
Полог задернув над кроваткой сына,
И верхний свет неловко погасила,
И, съежившись, халат упал на стул.
Мы с ней не говорили про любовь.
Она шептала что-то, чуть картавя,
Звук «Р», как виноградину, катая
За белою оградою зубов.
«А знаешь, я ведь плюнула давно
На жизнь свою… и вдруг-так огорошить!
Мужчина в юбке, ломовая лошадь…
И вдруг я снова женщина… смешно…»
Быть благодарным - это мой был долг!
Ища защиты в беззащитном теле,
Зарылся я, зафлаженный, как волк,
В доверчивый сугроб ее постели…
И, как волчонок загнанный, она,
Одна, в слезах, мне щеки обшептала,
И то, что благодарна мне ОНА,
Меня стыдом студеным обжигало…
Мне б окружить ее блокадой рифм,
Теряться, то бледнея, то краснея,
Но женщина! меня! благодарит!
За то, что я! мужчина! нежен с нею…
Как получиться в мире так могло?!
Забыв про смысл ее первопричинный,
Мы женщину сместили. Мы ее Унизили до равенства с мужчиной.
Какой занятный общества этап,
Коварно подготовленный веками.
Мужчины стали чем-то вроде баб,
А женщины-почти что мужиками.
О Господи! Как сгиб ее плеча
Мне вмялся в пальцы голодно и голо,
И как глаза неведомого пола
Преображались в женские, крича…
Потом их сумрак полузаволок,
Они мерцали тихими свечами…
Как мало надо женщине, мой Бог! -
Чтобы ее за женщину считали…
Была близорукость: ничего вокруг не видела, кроме тебя. Зато теперь у меня дальнозоркость: весь мир вижу, а тебя - в упор не замечаю. Спасибо, что вылечил!
Нестернимый огонь пророчества в безликой толпе высветил ТВОЕ лицо. И тотчас исчезли из памяти все прежние привязанности. Что делать, как жить дальше мне - прозревшей?!
Пелена с глаз спала, значит я мудрее стала.
Ты опоздал!
Прошло очарование тобой…
И чтоб ты знал,
Теперь не сердцем я живу, а головой.
Ну как ты мог?!
Нельзя надолго женщин оставлять!
Это урок…
Садись! Я ставлю тебе два! Не три… не пять!
Пока ты думал,
Наше время утекло.
Как это глупо -
Разбились мои чувства, как стекло…
Ты взял и…
Все пустил на самотек.
Не поддержал огонь - вот результат:
Остался только уголек…
Веселый человек Никанор Ефимович Талдыкин, обладавший, помимо своего нрава, еще и роскошными усами, с возрастом, впрочем, уже утратившими свою былую пышность, любил, как говорится, ближнего своего. И эта любовь к ближнему выражалось у него зачастую совершенно специфическим образом - Никанор любил розыгрыши.
Вот и сегодня, возвращаясь с базару, он выглядит не то, чтобы не выпившим, но и не пьяным, не поймешь как, одним словом. Однако вид Никанора Ефимовича совершенно недвусмысленно говорил о совершенно безобразном как наружном, так и внутреннем, состоянии его тела и души… Об этом, подергиваясь нервно, намекал, например, левый глаз, так сказать, с поволокой, и правая рука, согнутая в локте и зачем-то прижатая к печени, и мизинец зачем-то оттопырен, и фуражка надета наоборот, и вообще какая-то женская…
И стоит теперь перед гражданином Талдыкиным совсем еще не опытный, но очень рьяный и горячий, верящий в продвижение по службе и большую персональную пенсию, молоденький участковый милиционер - Иннокентий Гераклович Колосков и пытается пресечь, так сказать, намечающиеся беспорядки на ввереных ему улицах. Защищать покой трудящихся и умственно отдыхающих граждан Колосков любил с детства, за что и хотел нравиться себе еще больше, а уж похвала окружающих была для Кеши уж совсем, как бальзам на душу. Но и принципиальным он быть - был вынужден. И зная веселый нрав Талдыкина, Колосков все же и на этот раз верил в очевидность происходящего и рьяно пытался изобличить Никанора Ефимовича… И так он к нему принюхивался, и эдак, и дохнуть просил и выдохнуть - ну не было запаха. Пахло, если по правде, то очень даже еще и приятно - то ли сиренью, то ли геранью, то ли каким другим жасмином… аромат, одним словом. И вот нанюхавшись вдоволь, стал вдруг Кеша замечать, что мир вдруг вокруг него изменился. Что стоит он уже совсем не на гулкой мостовой, а на прекрасной сказочной лесной поляне; и что вокруг его не снуют пыльные прохожие, своими скоростными движениями порой с курса мух сбивающие, а что трутся о Кешу своими телами прекрасные полуголые нимфы с чудесным загаром и удивительной фактурой кожи, а он весь во фраке, и в петлице зачем-то фиалка… И видит он мир теперь до такой степени прекрасным, что уже и о пенсии неохота думать и связанным с ней милицейским рвением… И хочется ему крикнуть во все горло, ему, совершеннейшему атеисту и прагматику - Господи! Как же я вас всех люблю!
…
Когда площадь опустела, Иннокентий сидел прямо так, в форме, на тротуаре и плакал. Это были слезы удивления и счастья… Никанор с загадочной улыбкой гладил кудрявую голову Кеши и тихо шептал: - Ничего, ничего сынок, так оно и должно быть. Все хорошо.
Душа ранима до тех пор, пока глаза не прозреют.