Цитаты на тему «Поэма»

Прошла весна, настало лето,
и вот уж осень на носу,
потом зима… я ем котлету,
затем примусь за колбасу,
потом прикончу три сосиски,
а там пельменей наверну,
затем махну рюмашку виски,
вторую… пятую махну,
потом зевну, потом присяду,
и посмотрю на потолок,
потом пройдусь по стенке взглядом,
глядишь и кончится денёк,
ну, а за ним наступит вечер,
глядишь и ночь уж на носу,
вздремну, проснусь и утро встречу
(в десятом где-нибудь часу)
я потянусь, с дивана встану,
лениво подойду к окну,
взгляну на кустики, поляну,
и вспомню прошлую весну,
которая сменилась летом,
и вот уж осень на носу
мечтает мир приятным цветом
окрасить в парке и в лесу,
а там уж и зима нагрянет
и краски осени сотрёт,
и холодно, и пусто станет,
но после вновь весна придёт,
и вновь уйдёт - судьба такая:
весна и радость, и любовь -
уходит всё, что наступает,
чтоб что-то наступило вновь…

(продолжение следует :)

Антип Ушкин

Сергею Есенину

Вы ушли,
как говорится,
в мир иной.
Пустота…
Летите, в звёзды врезываясь.
Ни тебе аванса,
ни пивной.
Трезвость.
Нет, Есенин,
это
не насмешка.
В горле
горе комом -
не смешок.
Вижу -
взрезанной рукой помешкав,
собственных
костей
качаете мешок.
- Прекратите!
Бросьте!
Вы в своем уме ли?
Дать, чтоб щёки
заливал
смертельный мел!
Вы ж такое
загибать умели,
что другой
на свете
не умел.
Почему?
Зачем?
Недоуменье смяло.
Критики бормочут:
- Этому вина
то…
да сё…
а главное,
что смычки мало,
в результате
много пива и вина. -
Дескать, заменить бы вам
богему
классом,
класс влиял на вас,
и было б не до драк.
Ну, а класс-то
жажду
заливает квасом?
Класс - он тоже
выпить не дурак.
Дескать,
к вам приставить бы кого из напостов -
стали б содержанием
премного одарённей.
Вы бы
в день
писали
строк по сто,
утомительно
и длинно,
как Доронин.
А по-моему,
осуществись
такая бредь,
на себя бы раньше наложили руки.
Лучше уж от водки умереть,
чем от скуки!
Не откроют
нам
причин потери
ни петля,
ни ножик перочинный.
Может,
окажись
чернила в «Англетере»,
вены
резать
не было б причины.
Подражатели обрадовались:
бис!
Над собою
чуть не взвод
расправу учинил.
Почему же увеличивать
число самоубийств?
Лучше
увеличь
изготовление чернил!
Навсегда
теперь
язык
в зубах затворится.
Тяжело
и неуместно
разводить мистерии.
У народа,
у языкотворца,
умер
звонкий
забулдыга подмастерье.
И несут
стихов заупокойный лом,
с прошлых
с похорон
не переделавши почти.
В холм
тупые рифмы
загонять колом -
разве так
поэта
надо бы почтить?
Вам
и памятник еще не слит, -
где он,
бронзы звон
или гранита грань? -
а к решеткам памяти
уже понанесли
посвящений
и воспоминаний дрянь.
Ваше имя
в платочки рассоплено,
ваше слово
слюнявит Собинов,
и выводит
под берёзкой дохлой -
«Ни слова,
о дру-уг мой,
ни вздо-о-о-о-ха».
Эх,
поговорить бы иначе
с этим самым
с Леонидом Лоэнгринычем!
Встать бы здесь
гремящим скандалистом:
- Не позволю
мямлить стих
и мять!
Оглушить бы их трехпалым свистом
в бабушку
и в бога душу мать!
Чтобы разнеслась
бездарнейшая погань,
раздувая
темь
пиджачных парусов,
чтобы
врассыпную
разбежался Коган,
встреченных
увеча
пиками усов.
Дрянь
пока что
мало поредела.
Дела много -
только поспевать.
Надо
жизнь
сначала переделать,
переделав -
можно воспевать.
Это время -
трудновато для пера,
но скажите
вы,
калеки и калекши,
где,
когда,
какой великий выбирал
путь,
чтобы протоптанней
и легше?
Слово -
полководец
человечьей силы.
Марш!
Чтоб время
сзади
ядрами рвалось.
К старым дням
чтоб ветром
относило
только
путаницу волос.
Для веселия
планета наша
мало оборудована.
Надо
вырвать
радость
у грядущих дней.
В этой жизни
помереть
не трудно.
Сделать жизнь
значительно трудней.
1926

Берегите друг друга люди.
берегите родные сердца.
неизвестно что завтра будет.
не волнуйте друг друга зря.

не ругайтесь, не обижайте.
ведь сложиться может и так.
что-то самое главное в жизни.
ты уже не успеешь сказать.

не успеешь и будет поздно.
не исправить уже ничего.
берегите друг друга люди.
а любимых больше всего

Катя пашет неделю между холеных баб, до сведённых скул. В пятницу вечером Катя приходит в паб и садится на барный стул. Катя просит себе еды и два шота виски по пятьдесят. Катя чернее сковороды, и глядит вокруг, как живой наждак, держит шею при этом так, как будто на ней висят.

Рослый бармен с серьгой ремесло своё знает чётко и улыбается ей хитро. У Кати в бокале сироп, и водка, и долька лайма, и куантро. Не хмелеет; внутри коротит проводка, дыра размером со все нутро.

Катя вспоминает, как это тесно, смешно и дико, когда ты кем-то любим. Вот же время было, теперь, гляди-ка, ты одинока, как Белый Бим. Одинока так, что и выпить не с кем, уж ладно поговорить о будущем и былом. Одинока страшным, обидным, детским - отцовским гневом, пустым углом.

В бокале у Кати текила, сироп и фреш. В брюшине с монету брешь. В самом деле, не хочешь, деточка - так не ешь. Раз ты терпишь весь этот гнусный тупой галдёж - значит, все же чего-то ждёшь. Что ты хочешь - благую весть и на ёлку влезть?

Катя мнит себя Клинтом Иствудом как он есть.

Катя щурится и поводит плечами в такт, адекватна, если не весела. Катя в дугу пьяна, и да будет вовеки так, Кате хуйня война - она, в общем, почти цела.

У Кати дома бутылка рома, на всякий случай, а в подкладке пальто чумовой гашиш. Ты, Господь, если не задушишь - так рассмешишь.

***

У Кати в метро звонит телефон, выскакивает из рук, падает на юбку. Катя видит, что это мама, но совсем ничего не слышит, бросает трубку.

***

Катя толкает дверь, ту, где написано «Выход в город». Климат ночью к ней погрубел. Город до поролона вспорот, весь жёлт и бел.

Фейерверк с петардами, канонада; рядом с Катей тётка идёт в боа. Мама снова звонит, ну чего ей надо, «Ма, чего тебе надо, а?».

Катя даже вздрагивает невольно, словно кто-то с силой стукнул по батарее: «Я сломала руку. Мне очень больно. Приезжай, пожалуйста, поскорее».

Так и холодеет шалая голова. «Я сейчас приду, сама тебя отвезу». Катя в восемь секунд трезва, у неё ни в одном глазу.

Катя думает - вот те, милая, поделом. Кате страшно, что там за перелом.

Мама сидит на диване и держит лёд на руке, рыдает. У мамы уже зуб на зуб не попадает. Катя мечется по квартире, словно над нею заносят кнут. Скорая в дверь звонит через двадцать и пять минут. Что-то колет, оно не действует, хоть убей. Сердце бьётся в Кате, как пойманный воробей.

Ночью в московской травме всё благоденствие да покой. Парень с разбитым носом, да шоферюга с вывернутой ногой. Тяжёлого привезли, потасовка в баре, пять ножевых. Вдоль каждой стенки ещё по паре покоцанных, но живых.

Ходят медбратья хмурые, из мглы и обратно в мглу. Тряпки, от крови бурые, скомканные, в углу.

Безмолвный таджик водит грязной шваброй, мужик на каталке лежит, мечтает. Мама от боли плачет и причитает.

Рыхлый бычара в одних трусах, грозный, как Командор, из операционной ломится в коридор. Садится на лавку, и кровь с него льётся, как пот в июле. Просит друга Коляна при нем дозвониться Юле.

А иначе он зашиваться-то не пойдёт.
Вот ведь долбанный идиот.

Все тянут его назад, а он их расшвыривает, зараза. Врач говорит - да чего я сделаю, он же здоровее меня в три раза. Вокруг него санитары и доктора маячат.

Мама плачет.

Толстый весь раскроен, как решето. Мама всхлипывает «за что мне это, за что». Надо было маму везти в ЦИТО. Прибегут, кивнут, убегут опять.

Катя хочет спать.

Смуглый восточный мальчик, литой, красивый, перебинтованный у плеча. Руку баюкает словно сына, и чья-то пьяная баба скачет, как саранча.

Катя кульком сидит на кушетке, по куртке пальчиками стуча.

К пяти утра сонный айболит накладывает лангеты, рисует справку и ценные указания отдаёт. Мама плакать перестаёт. Загипсована правая до плеча и большой на другой руке. Мама выглядит, как в мудацком боевике.

Катя едет домой в такси, челюстями стиснутыми скрипя. Ей не жалко ни маму, ни толстого, ни себя.

***

«Я усталый робот, дырявый бак. Надо быть героем, а я слабак. У меня сел голос, повыбит мех, и я не хочу быть сильнее всех. Не боец, когтями не снабжена. Я простая баба, ничья жена».

Мама ходит в лангетах, ревёт над кружкой, которую сложно взять. Был бы кто-нибудь хоть - домработница или зять.

***

И Господь подумал: «Что-то Катька моя плоха. Сделалась суха, ко всему глуха. Хоть бывает Катька моя лиха, но большого нету за ней греха.

Я не лотерея, чтобы дарить айпод или там монитор ЖК. Даже вот мужика - днем с огнём не найдёшь для неё хорошего мужика. Но Я не садист, чтобы вечно вспахивать ей дорогу, как миномёт. Катерина моя не дура. Она поймёт".

Катя просыпается, солнце комнату наполняет, она парит, как аэростат. Катя внезапно знает, что если хочется быть счастливой - пора бы стать. Катя знает, что в ней и в маме - одна и та же живая нить. То, что она стареет, нельзя исправить, - но взять, обдумать и извинить. Через пару недель маме вновь у доктора отмечаться, ей лангеты срежут с обеих рук. Катя дозванивается до собственного начальства, через пару часов билеты берет на юг.

…Катя лежит с двенадцати до шести, слушает, как прибой набежал на камни - и отбежал. Катю кто-то мусолил в потной своей горсти, а теперь вдруг взял и кулак разжал. Катя разглядывает южан, плещется в лазури и синеве, смотрит на закаты и на огонь. Катю медленно гладит по голове мамина разбинтованная ладонь.

Катя думает - я, наверное, не одна, я зачем-то ещё нужна.
Там, где было так страшно, вдруг воцаряется совершенная тишина.

Я вас обязан известить, Что не дошло до адресата
Письмо, что в ящик опустить Не постыдились вы когда-то.
Ваш муж не получил письма, Он не был ранен словом пошлым,
Не вздрогнул, не сошел с ума, Не проклял все, что было в прошлом.
Когда он поднимал бойцов В атаку у руин вокзала, Тупая грубость ваших слов
Его, по счастью, не терзала. Когда шагал он тяжело, Стянув кровавой тряпкой рану,
Письмо от вас еще все шло, Еще, по счастью, было рано.
Когда на камни он упал И смерть оборвала дыханье, Он все еще не получал,
По счастью, вашего посланья. Могу вам сообщить о том,
Что, завернувши в плащ-палатки, Мы ночью в сквере городском
Его зарыли после схватки. Стоит звезда из жести там И рядом тополь - для приметы…
А впрочем, я забыл, что вам, Наверно, безразлично это.
Письмо нам утром принесли… Его, за смертью адресата,
Между собой мы вслух прочли - Уж вы простите нам, солдатам.
Быть может, память коротка У вас. По общему желанью, От имени всего полка
Я вам напомню содержанье. Вы написали, что уж год,
Как вы знакомы с новым мужем. А старый, если и придет,
Вам будет все равно не нужен. Что вы не знаете беды, Живете хорошо.
И кстати, Теперь вам никакой нужды Нет в лейтенантском аттестате.
Чтоб писем он от вас не ждал И вас не утруждал бы снова…
Вот именно: «не утруждал»… Вы побольней искали слова.
И все. И больше ничего. Мы перечли их терпеливо,
Все те слова, что для него В разлуки час в душе нашли вы.
«Не утруждай». «Муж». «Аттестат»… Да где ж вы душу потеряли?
Ведь он же был солдат, солдат! Ведь мы за вас с ним умирали.
Я не хочу судьею быть, Не все разлуку побеждают, Не все способны век любить,
К несчастью, в жизни все бывает. Ну хорошо, пусть не любим,
Пускай он больше вам не нужен, Пусть жить вы будете с другим,
Бог с ним, там с мужем ли, не с мужем.
Но ведь солдат не виноват В том, что он отпуска не знает,
Что третий год себя подряд, Вас защищая, утруждает.
Что ж, написать вы не смогли Пусть горьких слов, но благородных.
В своей душе их не нашли - Так заняли бы где угодно.
В отчизне нашей, к счастью, есть Немало женских душ высоких,
Они б вам оказали честь - Вам написали б эти строки;
Они б за вас слова нашли, Чтоб облегчить тоску чужую.
От нас поклон им до земли, Поклон за душу их большую.
Не вам, а женщинам другим, От нас отторженным войною,
О вас мы написать хотим, Пусть знают - вы тому виною,
Что их мужья на фронте, тут, Подчас в душе борясь с собою,
С невольною тревогой ждут Из дома писем перед боем.
Мы ваше не к добру прочли, Теперь нас втайне горечь мучит:
А вдруг не вы одна смогли, Вдруг кто-нибудь еще получит?
На суд далеких жен своих Мы вас пошлем. Вы клеветали
На них. Вы усомниться в них Нам на минуту повод дали.
Пускай поставят вам в вину, Что душу птичью вы скрывали, Что вы за женщину, жену,
Себя так долго выдавали. А бывший муж ваш - он убит. Все хорошо. Живите с новым.
Уж мертвый вас не оскорбит В письме давно ненужным словом.
Живите, не боясь вины, Он не напишет, не ответит
И, в город возвратясь с войны, С другим вас под руку не встретит.
Лишь за одно еще простить Придется вам его - за то, что,
Наверно, с месяц приносить Еще вам будет письма почта.
Уж ничего не сделать тут - Письмо медлительнее пули.
К вам письма в сентябре придут, А он убит еще в июле.
О вас там каждая строка, Вам это, верно, неприятно - Так я от имени полка Беру его слова обратно. Примите же в конце от нас Презренье наше на прощанье.
Не уважающие вас, Покойного однополчане. По поручению офицеров полка.

ПОВЕСТЬ О ПОЭТЕ
Он гений в прозе и стихах.
Его творение незабвенно
А дамы светские в шелках,
Боготворили незабвенно.,
Слог прост, в сражениях не молчит.
Страданье в образах, любовь.
В нём искра Божия горит,
Для нас открытие он вновь.
Природа дар вселенной и земной
Осенним утром в роще золотой,
Послала песню иволги лесной,
О девушке таинственной одной.
Поэт любовью воспылал,
Забыв балы стихи писал
И образ в грёзах воспевал
Ночами лунными мечтал!
Как ручеёк в лесу журчит,
Стих рисовал природы цвет.
И водопадом мысль бежит.
Рисуя лучезарный свет.
И пробил час; она явилась,
Походкой лёгкой проплыла
И сердце юноши забилось,
Он прошептал: «Она, она!»
Калейдоскоп событий мчался.
Светило солнце им двоим.
Поэт в своей любви признался.
О, Купидон! Он был любим!
Года идут они супруги.
Степенным стал и наш поэт.
Счастливей не было в округе
Завидовал им высший свет.
Наталья взглядом окружая,
Блистала на балах красой,
А Пушкин рядом, замирая,
Гордился юною женой
Внезапно в розовом сиянье
Мрак чёрный, грозно восстаёт.
Мерзавец в пошлом излияние
Наталью за руку берёт.
Всё закружилось в дикой пляске
Поэт перчатку нервно снял
И презирая все огласки,
Он честь свою не запятнал!
Светало, искрился мороз,
Пугливо птицы затаились.
Два силуэта у берёз
Навстречу вечности сходились
Трусливо выстрел прозвучал
На снег упали капли роз
И гневно ворон прокричал
И слёзы капали с берёз!
Прошло столетие, как миг
И в мироздание, беззаветно,
Звезда сияет, словно лик,
Творение гения бессмертно!

.

Любовь растет иль вянет. Лишь застой
Несвойствен ей. Иль в пепел обратится,
Иль станет путеводною звездой,
Которой вечен свет, как вечен мира строй.

Жёлтвая листва кружится в небе, Закрывая весь асфальт собой, На сегодня первая ты леди, И Одесса город твой родной. Катя, Катя, Катенька, Катюша, Как посмотришь меркнет белый свет, Пусть звезда твоя всегда сияет, И хранит от всяких в жизни бед. И никто не знает что же было, Кто такое счастье подарил? Это сверхъестественные силы, И я об этом песню сочинил. Катя, Катя, Катенька, Катюша, Равных в этом мире тебе нет, Пусть всё будет так, как было раньше, Без пустых разлук на много лет. Только вот не знаю что ты скажешь? У тебя любимый человек У меня такие же проблемы, И никто не скажет где ответ. Катя, Катя, Катенька. Катюша, За тебя мы дружно пропоём, А, что будет дальше мы не знаем, Потому, что один раз живём. Сердце ноет, радуется, плачет, Голова шумит на все лады. Я влюбился, вот что это значит И давно об этом знаешь ты. Много лет прошло, а я всё помню Нежную как летний ветерок, Девочку по имени Катюша, Поцелуй горячий как песок. И не знаю счастье или горе, Что же нам придумано судьбой, Не забуду неземную радость В которой искупались мы с тобой. Катя, Катя, Катенька, Катюша, Помни моя девочка всегда Чем любовь, нет в мире больше силы Я помню и люблю тебя всегда.

Я сердцем знаю радость, грусть и боль,
Любовь, измену, страсть и миг волненья,
Тоску и счастье, и потери скорбь,
И горечь, сладость и блаженств томленья.
Я сердцем знаю мудрость и печаль,
И ненависть, и чуткое вниманье,
Пронзительных тревог и слез накал,
И безысходность разочарованья.
Я сердцем знаю верность, правду, честь,
Предательство и слабость, и безволье,
И ревность, и назойливую лесть,
И одиночество в тиши безмолвья.
Я сердцем знаю взлеты и покой,
И искренность, и нежность, и пороки,
И заблужденья, и порыв простой.,
Что не приносит, должного урока.

Есть сказочные уголки,
В лесной одетые убор, -
Там, в глубине моей Арки,
Есть озеро средь синих гор.

И так светла его вода,
Что камешки видны на дне,
А берега его всегда
В туманной легкой пелене.

И нежных водорослей сеть
Узором в глубине волны…
Стоять бы здесь и все смотреть
На это царство тишины.

Безмолвьем дышат берега,
Здесь нет огней и нет людей,
За зарослями тростника
Белеют шеи лебедей.

Свободы баловни, они
Белее, чем вершины гор;
Всегда вдвоем, всегда одни, -
Не отвести от них мне взор.

С утра до самой темноты
Здесь не смолкает птичий гам…
Они величье красоты
Дают безлюдным берегам.

И если я в степи бывал
Без провожатых, без друзей,
Я шел всегда к безмолвью скал,
К призывным песням лебедей.

На мягком лежа берегу,
Я утопал в траве по грудь,
Здесь не бывать я не могу -
Прохлады светлой не вдохнуть.

Вдали от городов пожить
Немудрой жизнью степняка…
Как можешь ты к себе манить
И зачаровывать, Арка!

Раз я у озера бродил
И вслушивался в каждый звук
И будто заново открыл
Его звучанья тайну вдруг.

Увидев в озере себя,
Ныряли птицы в глубь волны,
Рыбешку в клюве теребя,
Являлись вдруг из глубины.

Вот пигалица там, вдали,
Привычно хнычет в камышах,
Касаясь крыльями земли
И кувыркаясь в облаках.

Клекочет чайка, червяка
Хватая цепко, как палач.
И слышится издалека
То хохот, то как будто плач.

Гогочет гулко гусь-урод,
В какой-то кается вине,
И юрких уток хоровод
Скользит по мраморной волне.

И этот гомон, плач и крик
Не дорог памяти моей, -
И сердце хочет хоть на миг
Услышать песни лебедей.

Я ждал. Я слушал. Я смотрел.
Но глазу жадному видны
Лишь зелень камышовых стрел
Да рябь нетронутой волны.

Но вдруг совсем вблизи возник
Несмелый лепет, песни зов.
И вот плывет один из них -
Мой белый лебедь. Он готов

Лететь и петь, любить и ждать,
Принять и счастье, и позор.
Он ждет любимую опять,
Над гладью крылья распростер.

Но слышится издалека
Та песня, что всегда сильней,
И лебедь, вздрогнувши слегка,
Уже летит, стремится к ней.

Здесь говорят, что каждый звук,
На землю чуткую упав,
Цветком на ней восходит вдруг,
Не только слышным - зримым став.

Пускай разлука коротка,
Всегда желанна радость встреч…
Крыло, как будто бы рука,
Касается любимых плеч.

Вот рядом лебеди плывут
Сквозь птичий гам, и стон, и визг,
И вдруг волну крылом порвут
На сотни бирюзовых брызг.

Их отражения мелькнут -
Вода становится светла,
Одним движением смахнут
Все брызги с белого крыла.

И тонких водорослей сеть
Они своим движеньем рвут,
Не уставая плыть и петь,
Они вдвоем поют, плывут.

Вдыхают нежный аромат,
Порвав невиданный узор,
Вдоль мягких берегов скользят
В прозрачный утренний простор.

Камыш касается лица,
Но я не двигаюсь, стою,
Они ведь ищут без конца,
Как выразить любовь свою.

… Но почему же, почему
В тиши такой, в любви такой
Она глядит в глаза ему
С необъяснимою тоской?

Что так негаданно могло
Ее глаза подернуть мглой,
Что звонкий звук заволокло
Глухого горя пеленой?

Вот лебедь крылья распростер
И, набирая высоту,
Покинул нежных волн простор,
Летит и плачет на лету.

Печальны взмахи крыльев-рук,
А крик подруги - словно стон…
Еще один прощальный круг -
И вот вдали растаял он.

Всегда разлука тяжела
И долгой кажется всегда,
Хозяйкой в сердце к нам вошла
Неотвратимая беда.

Вдруг вспыхнул шорох и погас,
Прошелестел и замер он.
И берег для ушей и глаз
Безмолвьем вновь заворожен.

Но лебедю неведом страх,
Он головы не повернул
На этот шорох в камышах,
Который мелких птиц вспугнул.

Но миг - и в камышах сверкнул
Ружья жестокий холодок,
Огонь цветы перечеркнул,
Расцвел сиреневый дымок.

И выстрел, словно гром в грозу,
Над водной гладью прозвучал,
И первобытную красу
Развеял, подавил и смял.

И, дрогнув, ахнула волна…
Поражена смертельно в грудь
Лебедушка…
Лежит она,
Не в силах и крылом взмахнуть.

Был браконьер невозмутим,
Укрытый в камышовой мгле.
Лебедка всем теплом своим
Прильнула к стынущей земле.

Она лежит, как будто спит…
Убийца, встав из камыша,
Прикончить лебедя спешит
Холодным лезвием ножа.

Насквозь прошила пуля грудь,
Оставив теплый, вязкий след,
А птица тянется взглянуть
В последний раз на яркий свет.

А белогривые валы
Клубились у прибрежных скал.
И вал, разбившись у скалы,
Грозя, убийцу проклинал.

И вот, прошлепав по воде,
Вновь браконьер ножом сверкнул,
И вот, глухой к чужой беде,
Лебедке крылья он свернул.

Убийца ловок, точен, скор.
Он зубы скалит, как шакал,
К любви подкравшийся, как вор,
Убив, он гордо зашагал.

Но вдруг, покинув вышину,
Поспешно крыльями шурша,
Друг грудью врезался в волну
Вблизи густого камыша.

Почуял, что беда стряслась, -
И жизнь ему не дорога,
Любовь не даст столкнуть он в грязь
Руке коварного врага!

И лебедь не лететь не мог,
Он видел милую в крови -
И рухнул вдруг у самых ног
Убийцы счастья и любви.

«Убей меня, я смерть приму,
Мне больше не сужден полет… «.
И, близко подойдя к нему,
Проклятье лебедь громко шлет.

Рыдая, бьет крылом волну,
Убийце преграждает путь, -
Не рвется больше в вышину,
А дулу подставляет грудь.

Но браконьер, убив одну,
Другого не посмел убить,
Хотел смягчить свою вину,
О чувстве память сохранить.

Вот крылья воздух снова мнут,
Но, места не найдя и там,
Вдруг, опускаясь, гневно бьют, -
Вслед за убийцей, по пятам.

Трепещут по траве густой
И вдруг застонут, прозвеня:
«О, я молю тебя, постой,
Убей меня, убей меня!».

Вокруг убийцы все кружась,
Летел, бежал, не отставал,
То вдруг смотрел, остановясь,
Просить врага не уставал.

А браконьер от пота взмок,
Шел без оглядки он вперед,
Но сиять ружье, взвести курок -
Убийца силы не найдет.

И лебедь снова ввысь взлетал,
Как стон - могучих крыльев взмах,
И вновь к земле он припадал
С тоской предсмертною в глазах.

К земле прижав крутую грудь,
Траву он крыльями хлестал,
И чтобы воздуха глотнуть,
Он высоко опять взлетал.

Обходит смерть таких, как ты,
Глядит на них со стороны,
Когда и солнце, и цветы,
И боль, и счастье не нужны.

Жестоким горем потрясен,
Живой, трепещущий слегка,
Вновь напрягает крылья он И вновь летит под облака.

«Не расставаться никогда, -
Клекочет клятвенный обет, -
Пусть не почувствует вода
Разлуки одинокий след».

Все выше, выше крыльев свист,
Все дальше, дальше зелень трав…
И, крылья сжав, он прянул вниз,
Со свистом воздух разорвав.

Неудержимый, смят в комок,
Стук сердца крыльями обвив,
Разбился он у самых ног
Убийцы счастья и любви.

И вот все замерло кругом,
Кровь розовеет на груди,
В последний раз взмахнув крылом,
Любимой он шепнул: «Прости… «.

Упал он наземь, весь в крови,
Он оживет в легендах вновь,
Нежнее в мире нет любви,
Чем лебединая любовь.

Катя пашет неделю между холеных баб, до сведенных скул. В пятницу вечером Катя приходит в паб и садится на барный стул. Катя просит себе еды и два шота виски по пятьдесят. Катя чернее сковороды, и глядит вокруг, как живой наждак, держит шею при этом так, как будто на ней висят.

Рослый бармен с серьгой ремесло свое знает четко и улыбается ей хитро. У Кати в бокале сироп, и водка, и долька лайма, и куантро. Не хмелеет; внутри коротит проводка, дыра размером со все нутро.

Катя вспоминает, как это тесно, смешно и дико, когда ты кем-то любим. Вот же время было, теперь, гляди-ка, ты одинока, как Белый Бим. Одинока так, что и выпить не с кем, уж ладно поговорить о будущем и былом. Одинока страшным, обидным, детским - отцовским гневом, пустым углом.

В бокале у Кати текила, сироп и фреш. В брюшине с монету брешь. В самом деле, не хочешь, деточка - так не ешь. Раз ты терпишь весь этот гнусный тупой галдеж - значит, все же чего-то ждешь. Что ты хочешь - благую весть и на елку влезть?

Катя мнит себя Клинтом Иствудом как он есть.

Катя щурится и поводит плечами в такт, адекватна, если не весела. Катя в дугу пьяна, и да будет вовеки так, Кате мелочь война - она, в общем, почти цела.

У Кати дома бутылка рома, на всякий случай, а в подкладке пальто чумовой гашиш. Ты, Господь, если не задушишь - так рассмешишь.

У Кати в метро звонит телефон, выскакивает из рук, падает на юбку. Катя видит, что это мама, но совсем ничего не слышит, бросает трубку.

Катя толкает дверь, ту, где написано «Выход в город». Климат ночью к ней погрубел. Город до поролона вспорот, весь желт и бел.

Фейерверк с петардами, канонада; рядом с Катей тетка идет в боа. Мама снова звонит, ну чего ей надо, «Ма, чего тебе надо, а?».

Катя даже вздрагивает невольно, словно кто-то с силой стукнул по батарее: «Я сломала руку. Мне очень больно. Приезжай, пожалуйста, поскорее».

Так и холодеет шалая голова. «Я сейчас приду, сама тебя отвезу». Катя в восемь секунд трезва, у нее ни в одном глазу.

Катя думает - вот те, милая, поделом. Кате страшно, что там за перелом.

Мама сидит на диване и держит лед на руке, рыдает. У мамы уже зуб на зуб не попадает. Катя мечется по квартире, словно над нею заносят кнут. Скорая в дверь звонит через двадцать и пять минут. Что-то колет, оно не действует, хоть убей. Сердце бьется в Кате, как пойманный воробей.

Ночью в московской травме всё благоденствие да покой. Парень с разбитым носом, да шоферюга с вывернутой ногой. Тяжелого привезли, потасовка в баре, пять ножевых. Вдоль каждой стенки еще по паре покоцанных, но живых.

Ходят медбратья хмурые, из мглы и обратно в мглу. Тряпки, от крови бурые, скомканные, в углу.

Безмолвный таджик водит грязной шваброй, мужик на каталке лежит, мечтает. Мама от боли плачет и причитает.

Рыхлый бычара в одних трусах, грозный, как Командор, из операционной ломится в коридор. Садится на лавку, и кровь с него льется, как пот в июле. Просит друга Коляна при нем дозвониться Юле.

А иначе он зашиваться-то не пойдет.
Вот ведь долбанный идиот.

Все тянут его назад, а он их расшвыривает, зараза. Врач говорит - да чего я сделаю, он же здоровее меня в три раза. Вокруг него санитары и доктора маячат.

Мама плачет.

Толстый весь раскроен, как решето. Мама всхлипывает «за что мне это, за что». Надо было маму везти в ЦИТО. Прибегут, кивнут, убегут опять.

Катя хочет спать.

Смуглый восточный мальчик, литой, красивый, перебинтованный у плеча. Руку баюкает словно сына, и чья-то пьяная баба скачет, как саранча.

Катя кульком сидит на кушетке, по куртке пальчиками стуча.

К пяти утра сонный айболит накладывает лангеты, рисует справку и ценные указания отдает. Мама плакать перестает. Загипсована правая до плеча и большой на другой руке. Мама выглядит, как в мудацком боевике.

Катя едет домой в такси, челюстями стиснутыми скрипя. Ей не жалко ни маму, ни толстого, ни себя.

«Я усталый робот, дырявый бак. Надо быть героем, а я слабак. У меня сел голос, повыбит мех, и я не хочу быть сильнее всех. Не боец, когтями не снабжена. Я простая баба, ничья жена».

Мама ходит в лангетах, ревет над кружкой, которую сложно взять. Был бы кто-нибудь хоть - домработница или зять.

И Господь подумал: «Что-то Катька моя плоха. Сделалась суха, ко всему глуха. Хоть бывает Катька моя лиха, но большого нету за ней греха.

Я не лотерея, чтобы дарить айпод или там монитор ЖК. Даже вот мужика - днем с огнем не найдешь для нее хорошего мужика. Но Я не садист, чтобы вечно вспахивать ей дорогу, как миномет. Катерина моя не дура. Она поймет".

Катя просыпается, солнце комнату наполняет, она парит, как аэростат. Катя внезапно знает, что если хочется быть счастливой - пора бы стать. Катя знает, что в ней и в маме - одна и та же живая нить. То, что она стареет, нельзя исправить, - но взять, обдумать и извинить. Через пару недель маме вновь у доктора отмечаться, ей лангеты срежут с обеих рук. Катя дозванивается до собственного начальства, через пару часов билеты берет на юг.

…Катя лежит с двенадцати до шести, слушает, как прибой набежал на камни - и отбежал. Катю кто-то мусолил в потной своей горсти, а теперь вдруг взял и кулак разжал. Катя разглядывает южан, плещется в лазури и синеве, смотрит на закаты и на огонь. Катю медленно гладит по голове мамина разбинтованная ладонь.

Катя думает - я, наверное, не одна, я зачем-то еще нужна.
Там, где было так страшно, вдруг воцаряется совершенная тишина.

Поэма о первой нежности

1

Когда мне имя твое назвали,
Я даже подумал, что это шутка.
Но вскоре мы все уже в классе знали,
Что имя твое и впрямь - Незабудка.

Войдя в наш бурный, грохочущий класс,
Ты даже застыла в дверях удивленно -
Такой я тебя и увидел в тот раз,
Светлою, тоненькой и смущенной.

Была ль ты красивою? Я не знаю.
Глаза - голубых цветов голубей…
Теперь я, кажется, понимаю
Причину фантазии мамы твоей!

О, время - далекий розовый дым!
Когда ты мечтаешь, дерзишь, смеешься!
И что там по жилам течет твоим -
Детство ли, юность? Не разберешься!

Ну много ль, пятнадцать-шестнадцать лет?
Прилично и все же ужасно мало:
У сердца уже комсомольский билет,
А сердце взрослым еще не стало!

И нету бури еще в крови,
А есть только жест напускной небрежности.
И это не строки о первой любви.
А это строки о первой нежности,

Мне вспоминаются снова и снова
Записки - голуби первых тревог.
Сначала в них нет ничего «такого»,
Просто рисунок, просто смешок.

На физике шарик летит от окошка,
В записке - согнувшийся от тоски
Какой-то уродец на тонких ножках.
И подпись: «Вот это ты у доски!»

Потом другие, коротких короче,
Но глубже глубоких. И я не шучу!
К примеру, такая: «Конфету хочешь?»
«Спасибо. Не маленький. Не хочу!»

А вот и «те самые»… Рано иль поздно,
Но радость должна же плеснуть через край!
«Ты хочешь дружить? Но подумай серьезно!»
«Сто раз уже думал. Хочу. Давай!»

Ах, как все вдруг вспыхнуло, засверкало!
Ты так хороша с прямотою своей!
Ведь если бы ты мне не написала.
То я б не отважился, хоть убей!

Мальчишки намного девчат озорнее,
Так почему ж они тут робки?
Девчонки, наверно, чуть-чуть взрослее
И, может быть, капельку посмелее,
Чем мы - герои и смельчаки!

И все же. наверно, гордился по праву я,
Ведь лишь для меня, для меня зажжены
Твои, по-польски чуть-чуть лукавые
Глаза редчайшей голубизны!

2

Был вечер. Большой новогодний вечер.
В толпе не пройти! Никого не найти!
Музыка, хохот, взрывы картечи,
Серпантина и конфетти!

И мы кружились, как опьяненные,
Всех жарче, всех радостней, всех быстрей!
Глаза твои были почти зеленые -
От елки, от смеха ли, от огней?

Когда же, оттертые в угол зала,
На миг мы остались с тобой вдвоем,
Ты вдруг, посмотрев озорно, сказала;
- Давай удерем?
- Давай удерем!

На улице ветер, буран, темно…
Гремит позади новогодний вечер…
И пусть мы знакомы с тобой давно,
Вот она, первая наша встреча!

От вальса морозные стекла гудели,
Били снежинки в щеки и лоб,
А мы закружились под свист метели
И с хохотом бухнулись вдруг в сугроб.

Потом мы дурачились. А потом
Ты подошла ко мне, замолчала
И вдруг, зажмурясь, поцеловала!
Как будто на миг обожгла огнем!

Метель пораженно остановилась.
Смущенной волной залилась душа.
Школьное здание закружилось
И встало на место, едва дыша.

Ни в чем мы друг другу не признавались,
Да мы бы и слов-то таких не нашли.
Мы просто стояли и целовались,
Как умели и как могли!..

Химичка прошла! Хорошо, не видала!
Не то бы, сощурившись сквозь очки.
Она б раздельно и сухо сказала:
- Давайте немедленно дневники!

Она скрывается в дальней улице,
И ей даже мысль не придет о том,
Что два старшеклассника за углом
Смотрят и крамольно вовсю целуются…

А так все и было: твоя рука,
Фигурка, во тьме различимая еле,
И два голубых-голубых огонька
В клубящейся, белой стене метели…

Что нас поссорило? И почему?
Какая глупая ерунда?
Сейчас я и сам уже не пойму.
Но это сейчас не пойму. А тогда?..

Тогда мне были почти ненавистны
Сомнения старших, страданья от бед,
Молодость в чувствах бескомпромиссна!
«За» или «против» - среднего нет!

И для меня тоже среднего не было!
Обида горела, терзала, жгла:
Куда-то на вечер с ребятами бегала,
Меня же, видишь ли, не нашла!

Простить? Никогда! Я не пал так низко!
И я тебе это сейчас докажу!
И вот на уроке летит записка:
«Запомни! Больше я не дружу!»

И все. И уже ни шагу навстречу!
Бессмысленны всякие оправданья.
Тогда была наша первая встреча,
И вот наше первое расставанье…

3

Дворец переполнен. Куда б провалиться?
Да я же и рта не сумею разжать!
И как только мог я, несчастный, решиться
В спектакле заглавную роль играть?!

Смотрю на ребят, чтоб набраться мужества.
Увы, ненамного-то легче им:
Физиономии, полные ужаса,
Да пот, проступающий через грим…

Но мы играли. И как играли!
И вдруг, на радость иль на беду,
В антракте сквозь щелку - в гудящем зале
Увидел тебя я в шестом ряду.

Холодными стали на миг ладони,
И я словно как-то теряться стал.
Но тут вдруг обиду свою припомнил -
И обозлился… и заиграл!

Конечно, хвалиться не очень пристало,
Играл я не то чтобы там ничего,
Не так, как Мочалов, не так, как Качалов,
Но, думаю, что-нибудь вроде того…

Пускай это шутка. А все же, а все же Такой был в спектакле у нас накал,
Что, честное слово же, целый зал
До боли отбил на ладонях кожу!

А после, среди веселого гула,
В густой и радостной толкотне,
Ты пробралась, подошла ко мне:
- Ну, здравствуй! - И руку мне протянула.

И были глаза твои просветленные,
Словно бы горных озер вода;
Чуть голубые и чуть зеленые,
Такие красивые, как никогда!

Как славно, забыв обо всем о прочем,
Смеяться и чувствовать без конца,
Как что-то хорошее, нежное очень
Морозцем покалывает сердца.

Вот так бы идти нам, вот так улыбаться,
Шагать сквозь февральскую звездную тьму
И к ссоре той глупой не возвращаться,
А мы возвратились. Зачем, не пойму?

Я сам точно рану себе бередил,
Как будто размолвки нам было мало.
Я снова о вечере том спросил,
Я сам же спросил. И ты рассказала.

- Я там танцевала всего только раз,
Хотя абсолютно никак не хотела… -
А сердце мое уже снова горело,
Горело, кипело до боли из глаз!

И вот ты сказала, почти с укоризной
- Пустяк ведь. Ты больше не сердишься? Да?-
И мне бы ответить, что все ерунда.
Но юность страдает бескомпромиссно!

И, пряча дрожащие губы от света,
Я в переулке сурово сказал:
- Прости. Мне до этого дела нету.
Я занят. Мне некогда! - И удрал…

Но сердце есть сердце. Пусть время проходит,
Но кто и когда его мог обмануть?
И как там рассудок ни колобродит,
Сердце вернется на главный путь!

Ты здесь. Хоть дотронься рукой! Так близко…
Обида? Ведь это и впрямь смешно!
И вот «примирительная» записка:
«Давай, если хочешь, пойдем в кино?»

Ответ прилетает без промедленья.
Слова будто гвоздики. Вот они:
«Безумно растрогана приглашеньем.
Но очень некогда. Извини!»

4

Бьет ветер дорожный в лицо и ворот.
Иная судьба. Иные края.
Прощай, мой красивый уральский город,
Детство мое и песня моя!

Снежинки, как в медленном танце, кружатся,
Горит светофора зеленый глаз.
И вот мы идем по знакомой улице
Уже, вероятно, в последний раз…

Сегодня не надо бездумных слов,
Сегодня каждая фраза значительна.
С гранита чугунный товарищ Свердлов
Глядит на нас строго, но одобрительно.

Сегодня хочется нам с тобой
Сказать что-то главное, нужное самое!
Но как-то выходит само собой,
Как будто назло, не про то, не про главное…

А впрочем, зачем нам сейчас слова?!
Ты видишь, как город нам улыбается,
И первая встреча у нас жива,
И все хорошее продолжается…

Ну вот перекресток и твой поворот.
Снежинки печально летят навстречу…
Конечно, хорошее все живет,
И все-таки это последний вечер…

Небо от снега белым-бело…
Кружится в воздухе канитель…
Что это мимо сейчас прошло:
Детство ли? Юность? Или метель?

Помню проулок с тремя фонарями
И фразу: - Прощай же… пора… пойду… -
Припала дрогнувшими губами
И бросилась в снежную темноту.

Потом задержалась вдруг на минутку:
- Прощай же еще раз. Счастливый путь!
Не зря же имя мое - Незабудка.
Смотри, уедешь - не позабудь!

Все помню: в прощальном жесте рука,
Фигурка твоя, различимая еле,
И два голубых-голубых огонька,
Горящих сквозь белую мглу метели…

И разве беда, что пожар крови
Не жег нас средь белой, пушистой снежности?
Ведь это не строки о первой любви,
А строки о первой мальчишьей нежности…

5

Катится время! Недели, недели…
То снегом, то градом стучат в окно.
Первая встреча… Наши метели…
Когда это было: вчера? Давно?

Тут словно бы настежь раскрыты шторы,
От впечатлений гудит голова:
Новые встречи, друзья и споры,
Вечерняя в пестрых огнях Москва.

Но разве первая нежность сгорает?
Недаром же сердце иглой кольнет,
Коль где-то в метро или в давке трамвая
Вдруг глаз голубой огонек мелькнет…

А что я как память привез оттуда?
Запас сувениров не сверхбольшой:
Пара записок, оставшихся чудом,
Да фото, любительский опыт мой.

Записки… быть может, смешно немножко,
Но мне, будто люди, они близки.
Даже вон та: уродец на ножках
И подпись: «Вот это ты у доски!»

Где ты сейчас? Велики расстоянья,
Три тысячи верст между мной и тобой.
И все же не знал я при расставанье.
Что снова встретимся мы с тобой!

Но так и случилось, сбылись чудеса,
Хоть времени было - всего ничего…
Проездом на сутки. На сутки всего!
А впрочем, и сутки не полчаса!

И вот я иду по местам знакомым:
Улица Ленина, мединститут,
Здравствуй, мой город, я снова дома!
Пускай хоть сутки, а снова тут!

Сегодня я вновь по-мальчишьи нежный!
Все то же, все так же, как той зимой.
И только вместо метели снежной -
Снег тополей да июльский зной.

Трамвай, прозвенев, завернул полукругом,
А вон у подъезда, худа, как лоза,
Твоя закадычнейшая подруга
Стоит, изумленно раскрыв глаза.

- Приехал? - Приехал. - Постой, когда?
Ну рад, конечно? - Само собой.
- Вот это встреча! А ты куда?
А впрочем, знаю… И я с тобой!

Пойми, дружище, по-человечьи;
Ну как этот миг без меня пройдет?
Такая встреча, такая встреча!
Да тут рассказов на целый год!

Постой-ка, постой-ка, а как это было?
Что-то мурлыча перед окном,
Ты мыла не стекла, а солнце мыла,
В ситцевом платье и босиком.

А я, прикрывая смущенье шуткой,
С порога басом проговорил:
- Здравствуй, садовая Незабудка!
Вот видишь, приехал, не позабыл!

Ты обернулась… на миг застыла,
Радостной синью плеснув из глаз,
Застенчиво ворот рукой прикрыла
И кинулась в дверь: - Я сейчас, сейчас!

И вот, нарядная, чуть загорелая,
Стоишь ты, смешинки тая в глазах,
В цветистой юбочке, кофте белой
И белых туфельках на каблучках… -

- Ты знаешь, - сказала, - когда-то в школе…
Ах, нет… даже, видишь, слова растерял…
Такой повзрослевшей, красивой, что ли,
Тебя я ну просто не представлял…

Ты просто опасная! Я серьезно.,
Честное слово, искры из глаз!
- Ну что ж, - рассмеялась ты, - в добрый час!
Тогда влюбляйся, пока не поздно…

Внизу, за бульваром, в трамвайном звоне
Знойного марева сизый дым.
А мы стоим на твоем балконе
И все друг на друга глядим… глядим…

Кто знает, возможно, что ты или я Решились бы что-то поведать вдруг,
Но тут подруга вошла твоя.
Зачем только бог создает подруг?!

Как часто бывает, что двое порой
Вот-вот что-то скажут сейчас друг другу.
Но тут будто черт принесет подругу -
И все! И конец! Хоть ступай домой!

А впрочем, я, кажется, не про то.
Как странно: мы взрослые, нам по семнадцать!
Теперь мы, наверное, ни за что,
Как встарь, не решились бы поцеловаться,

Пух тополиный летит за плечи…
Темнеет. Бежит в огоньках трамвай.
Вот она, наша вторая встреча…
А будет ли третья? Поди узнай…

Не то чтоб друзья и не то чтоб влюбленные.
Так кто же, по сути-то, мы с тобой?
Глаза твои снова почти зеленые
С какою-то новою глубиной…

Глаза эти смотрят чуть-чуть пытливо
С веселой нежностью на меня.
Ты вправду ужасно сейчас красива
В багровых, тающих бликах дня…

А где-то о рельсы колеса стучатся,
Гудят беспокойные поезда…
Ну вот и настало время прощаться… -
Кто знает, увидимся ли когда?

Знакомая, милая остановка!
Давно ли все сложности были - пустяк!
А тут вот вздыхаю, смотрю неловко:
Прощаться за руку или как?

Неужто вот эти светлые волосы,
И та вон мигнувшая нам звезда,
И мягкие нотки грудного голоса
Уйдут и забудутся навсегда?

Помню, как были глаза грустны,
Хоть губы приветливо улыбались.
Эх, как бы те губы поцеловались,
Не будь их хозяева так умны!..

Споют ли когда-нибудь нам соловьи?
Не знаю. Не ставлю заранее точек.
Без нежности нет на земле любви,
Как нет и листвы без весенних почек…

Пусть все будет мериться новой мерой,
Новые встречи, любовь, друзья…
Но радости этой, наивной, первой,
Не встретим уж больше ни ты, ни я…

- Прощай! - И вот уже ты далека,
Фигурка твоя различима еле,
И только два голубых огонька
В густой тополиной ночной метели…

Они все дальше, во мраке тая…
Эх, знать бы тогда о твоей судьбе!
Я, верно бы, выпрыгнул из трамвая,
Я б кинулся снова назад, к тебе!..

Но старый вагон поскрипывал тяжкь,
Мирно позванивал и бежал.
А я все стоял и махал фуражкой
И ничего, ничего не знал…

6

Сколько уже пробежало лет,
Что, право же, даже считать не хочется.
Больше побед или больше бед?
Пусть лучше другими итог подводится.

Юность. Какою была она?
Ей мало, признаться, беспечно пелось.
Военным громом опалена,
Она, переплавясь, шагнула в зрелость.

Не ведаю, так ли, не так я жил.
Где худо, где правильно поступая?
Но то, что билет комсомольский носил
Недаром, вот это я твердо знаю!

Так и не встретились мы с тобой!
Я знал: ты шагаешь с наукой в ногу,
С любовью, друзьями, иной судьбой.
А я, возвратившись с войны домой,
Едва начинал лишь свою дорогу.

Но нет за тобой никакой вины.
И сам ведь когда-то не все приметил:
Письмо от тебя получил до войны,
Собрался ответить и… не ответил…

Успею! Мелькали тысячи дел,
Потом сирены надрыв протяжный!
И не успел, ничего не успел.

А впрочем, теперь уже все не важно!

Рассвет надо мной полыхал огнем,
И мне улыбнулись глаза иные,
Совсем непохожие, не такие…
Но песня сейчас о детстве моем!

Не знаю, найдутся ли в мире средства,
Чтоб выразить бьющий из сердца свет,
Когда ты идешь по улицам детства,
Где не жил и не был ты столько лет!

Под солнцем витрины новые щурятся,
Мой город, ну кто бы тебя узнал?!
Новые площади, новые улицы,
Новый, горящий стеклом вокзал!

Душа - как шумливая именинница,
Ей тесно сегодня в груди моей!
Сейчас только лоск наведу в гостинице
И буду обзванивать всех друзей!

А впрочем, не надо, не так… не сразу…
Сначала - к тебе. Это первый путь.
Вот только придумать какую-то фразу,
Чтоб скованность разом как ветром сдуть.

Но вести, как видно, летят стрелой.
И вот уже в полдень, почти без стука,
Врывается радостно в номер мой
Твоя закадычнейшая подруга.

- Приехал? - Приехал. - Постой, когда? -
Вопросы сыплются вперебой.
Но не спросила: -Сейчас куда? -
И не добавила: - Я с тобой!

Сколько же, сколько промчалось лет!
Я слушаю, слушаю напряженно:
Тот - техник, а этот уже ученый,
Кто ранен, кого уж и вовсе нет…

Голос звучит то светло, то печально.
Но отчего, отчего, отчего
В этом рассказе, таком пространном,
Нету имени твоего?!

Случайность ли? Женское ли предательство?
Иль попросту ссора меж двух подруг?
Я так напрямик и спросил. И вдруг
Какое-то странное замешательство…

Сунулась в сумочку за платком,
Спрятала снова и снова вынула…
- Эх, знаешь, беда-то какая! - и всхлипнула.
- Постой, ты про что это? Ты о ком?!

Фразы то рвутся, то бьют, как копыта:
- Сначала шутила все сгоряча…
Нелепо! От глупого аппендицита…
Сама ведь доктор… и дочь врача…

Слетая с деревьев, остатки лета
Кружатся, кружатся в безутешности.
Ну вот и окончилась повесть эта
О детстве моем и о первой нежности…

Все будет: и песня, и новые люди,
И солнце, и мартовская вода.
Но третьей встречи уже не будет,
Ни нынче, ни завтра и никогда…

Дома, как гигантские корабли,
Плывут за окошком, горя неярко,
Да ветер чуть слышно из дальней дали
Доносит оркестр из летнего парка…

Промчалось детство, ручьем прозвенев…
Но из ручьев рождаются реки.
И первая нежность - это запев
Всего хорошего в человеке.

И памятью долго еще сберегаются:
Улыбки, обрывки наивных фраз.
Ведь если песня не продолжается -
Она все равно остается в нас!

Нет, не гремели для нас соловьи.
Никто не познал и уколов ревности.
Ведь это не строки о первой любви,
А строки о первой и робкой нежности.

Лишь где-то плывут, различимые еле:
В далеком, прощальном жесте рука
Да два голубых-голубых огонька
В белесой, клубящейся мгле метели…