В далёкие темные времена в одном не очень светлом дворике стояла довольно таки детская песочница. Однажды в ней играли играли довольно обычные на те времена мальчик с девочкой. После очередного не получившегося «блинчика» мальчик сильно поссорился с девочкой. За что получил совочком в голову и ведёрком сверху. Ну если ведерко снять кое-как удалось, то совочек в голове так и остался. Родителям так и не удалось собрать денег на операцию и он так до сих пор с совком в голове так и живет.
У Василия Макаровича Шукшина есть трогательный (как и все его творчество) рассказ «Чудик». Нет нужды пересказывать сюжет, скажу лишь только, что сам Чудик - это сквозной персонаж.
Его черты появляются в творчестве Шукшина неспроста. Чудик - в отличие от всех остальных - мог переносить парадоксы советской системы. Когда других она ломала нещадно, чудики благодаря своей мягкости и нахождению в каком-то своем пространстве, умудрялись сохранить остатки рассудка. Советская машина не трогала их внутренний мир, потому что не могла до него достучаться. У чудиков свои ценности, обычно нелогичные для самой системы.
Советская матрица в не-чудиках воспитала все то, что мы можем видеть в каждом втором. Неважно сколько этим людям лет, неважен их социальный статус. Они могут быть как очень бедными, так и очень богатыми. Но вот этот флер, гоголевское «Петрушкино амбре» от них чувствуется безошибочно. Какая-то смесь из высокомерия, лени, лжи, притворства, двуличия, агрессии. В просторечии их принято называть «совками».
Сложность определения «совка» в том, что не ясно, где остановится. Каковы рамки? Кто назовет это «от сих до сих». Я не так наивен, чтобы полагать, что вышеперечисленные негативные черты относятся только к «совкам» и никому больше. Но есть какая-то особая черта, которая превращает обычного подлеца в совка.
Мне кажется, я ее открыл. Но она может показаться сложной.
Отличительной чертой «совка» является абсолютно иррациональная склонность к нулевой производительности. «Совок» не хочет ничего производить, не хочет быть полезным. Причем это нежелание в нем абсолютно агрессивно. «Совок» готов бросаться на любого, кто предложит ему быть полезным.
В таком случае можно спросить: а в чем отличие от глупого лентяя? Отличие существенное: лентяй не хочет ничего делать, потому что ему лень тратить свою энергию. И вот здесь наступает ключевой момент. «Совок» же готов строить огромные Потемкинские деревни любой сложности, и затрачивать на них уйму сил. Но не приведи Господь ему построить деревню настоящую. Сделать что-то настоящее как будто ниже его достоинства.
Его не смущает, что он тратит столько же энергии, сколько бы он тратил на продуктивный труд. Совершенно не заботит. Задача «совка» - зачем-то объегорить систему. Он сам не всегда понимает зачем.
Если призадуматься, то мы поймем, что таких людей можно встретить довольно много. Я абсолютно уверен, что каждый из нас наблюдал за человеком, который, к примеру, совершенно беспричинно и бесцельно интриговал. Цель таких интриг отсутствует, и это принципиально. Интрига нужна для самой интриги.
Я наблюдал одного такого персонажа, который крутил интриги, сам не зная зачем. Он ничего ими не добивался, но строил свои схемки так старательно, словно от этого что-то зависело. А в действительности не зависело ничего.
Я видел его на рабочем месте: это был живой вихрь. Человек-бег, человек-движение, человек-гарнитура-в-ухе. Он был невероятно занят, носился с какими-то бумажками, висел часами на телефоне. Его было не остановить. Говорил быстро, спешил, бросался именами и встречами.
Но не делал при этом абсолютно ничего. И не то чтобы он заблуждался на свой счет, как это часто бывает. Человек может чувствовать себя полезным, но быть ненужным по факту. Нет, этот «совок» прекрасно сознавал свою роль и что он делает.
Его странным образом не заботило, что он тратит намного больше сил, чем он бы тратил на фактическую работу.
Но дальше - лучше. Казалось бы, другие на него должны поглядывать так же, как и я: со смесью презрения и удивления. Но нет. Огромное число людей, таких же «совков», не произнося лишнего слова, поддерживали его. Подмигивали, кивали. Часто по совершенно посторонним причинам, но смысл был всегда один: «Молодец, hold on!». У них была выстроена специальная схема выгораживания друг друга, если кому-то влетало за безделие.
Горько, но такие люди прекрасно устраиваются, и даже могут быть долгожителями на работе, с которой люди без такой «тыловой поддержки» могут вылетать со свистом. «Совки» удивительно живучи благодаря своей сплоченности, агрессии и полному взаимопониманию. Они все готовы разбиться в лепешку, лишь бы не делать ни черта.
Оглянувшись вокруг, я с ужасом понимаю, что таких людей более чем много. Везде, от вахтеров до нашего правительства. Сколько раз уже наши управленцы видели на собственном опыте, что договорняки только мешают и уничтожают то, что можно сделать честно. И не могут остановится. Все продолжают врать там, где нет уже смысла врать. Где очевидно, что даже самому «совку» эта ложь приносит только неприятности. Но не могут избавиться от этого безусловного рефлекса.
Не знаю как быть. Возможно просто нужно время. Чтобы ушли зараженные этим поколения. Возможно нужна ежедневная работа над собой. Сложно что-то объяснить людям, не верящим в логику как таковую. Но «по капле выдавливать из себя «совка» - задача уже сегодняшнего дня. Неотложная.
Фарисеем, который строит диктатуру, но пытается казаться своим западным партнерам - да и собственному населению - правителем-демократом, защитником ценностей и правосудия.
Каримов не притворялся никогда. В чем я не могу упрекнуть его - так это в лицемерии. Со мной он был честен всегда. И я научился от него многому. Пониманию постсоветской политики. Технологии зла. И презрению к лжи. Потому что я узнал, что даже зло может быть откровенным.
Наше знакомство было для меня, молодого журналиста, настоящим событием. 1990 год. Один из депутатских съездов в Москве. Мы со Станиславом Гуренко, тогда вторым секретарем ЦК КПУ, прогуливаемся по дворцу съездов, неподалеку от зимнего сада. Сейчас эта фраза выглядит странно, но это как раз тот период, когда дистанция между властью и журналистикой практически отсутствует - по крайней мере, на пространстве, замкнутом в кремлевских стенах.
Мы спорим. Станислав Иванович спокойно, но твердо разъясняет мне, что комсомольская пресса может позволить себе разные мнения в духе перестройки, но партийная - она должна отражать позицию партии. Я начинаю смеяться и спрашивать, что же это за пресса, если у нее одна позиция. Гуренко смотрит на меня возмущенно, но в этот момент в зимнем саду появляется сутулящаяся фигура: Каримов.
- Обрати внимание на этого человека - говорит Станислав Иванович. - Ему уже целуют руки. Уже!
- Да как же я обращу? Вы меня с ним познакомьте, мне очень интересно, пожалуйста.
- Познакомить? - блестит стеклами очков Гуренко. - А как познакомить? Чтобы тебе было хорошо или чтобы ему было хорошо?
Я никак не могу привыкнуть к этому номенклатурному стилю общения. Но назвался груздем - полезай в кузов.
- Сделайте так, как вы считаете правильным, Станислав Иванович.
Каримов подходит. Обнимаются. Я остаюсь в стороне. Гуренко кивает в мою сторону:
- Это Виталий. Журналист. Способный.
- Наш человек? - интересуется Каримов.
Гуренко блестит стеклами очков. Назвать меня «нашим человеком» он может только в страшном сне. Но объяснить, зачем он тут разговаривает с «не нашим» - тоже не может.
Я прихожу на выручку.
- Станислав Иванович рассказывал мне о вас, Ислам Абдуганиевич - говорю я новому первому
- Надеюсь, что-то хорошее - хохочет Каримов. И я вдруг вижу, что он понимает все.
На следующий день я стою на крыльце Кремлевского дворца съездов. Мимо меня проходит стройбат - невысокие ребята из Центральной Азии. Вдруг все они, как по команде, поворачивают головы в мою сторону. Я оглядываюсь. Рядом стоит сутулящийся человек.
- Это мои солдаты - негромко говорит он мне. - Мои. Ты понимаешь?
- Я не понимаю. Я вижу, Ислам Абдуганиевич - отвечаю я. Солдаты смотрят, как завороженные. Он опять хохочет.
- А нужно учиться понимать, а не только видеть. Не научишься понимать - так всю жизнь и пробегаешь за членами политбюро.
Так начинается наше общение. Об этой сцене я вспоминаю спустя несколько лет, когда по дороге в президентскую резиденцию встречу в ташкентском метро русских ребят в офицерских погонах армии только что провозгласившего независимость Узбекистана. И когда я приезжаю, первый вопрос который я ему задаю - верит ли он, что эти ребята смогут обеспечить безопасность его страны в случае непредвиденного конфликта.
Его лицо становится жестким. Глаза стальными.
- Чего ты хочешь? - раздраженно спрашивает он. -Ты разве не понимаешь, что я не могу сделать все сразу?
И начинает рассказывать, как провозглашалась независимость Узбекистана. В каком страхе перед Москвой были депутаты. Как они буквально были парализованы, когда нужно было голосовать за независимость.
- И почему же проголосовали? - спрашиваю я.
- А потому. Я встал и сказал - голосуйте.
Его глаза опять становятся стальными.
Зачем я был нужен ему в те первые годы? Возможно, он ценил то, что я был одним из первых работавших в Москве журналистов, кто всерьез относился к союзным республикам и их лидерам тогда, когда для большинства моих коллег это была периферия. Возможно, его просто забавляла моя молодость - диалог со мной превращал его, провинциального партийного работника, в полубога, а он только привыкал к роли полубога. А, может быть, ему нужен был кто-то, кто честно ретранслировал бы его позицию тогда, когда он не позволял ни одному журналисту из Москвы перейти через границу Узбекистана. Я никогда его об этом не спрашивал, потому что понимал: время нашего общения ограничено моим взрослением.
Я злоупотреблял его доверием - не скрою. В Ташкенте я встречался и изгнанным им из власти бывшим вице-президентом Мирсаидовым, и лидером оппозиции поэтом Мухаммадом Солихом, и активистами запрещенного «Бирлика» - просто ел с ними плов в центре столицы. Он ничего не говорил. Просто в один прекрасный день - вернее, вечер - в переполненном милицией Ташкенте ко мне подошел человек с ножом.
Я долго хранил рубашку, на которой остался след от этого ножа. Наша встреча была запланирована на следующее утро. О инциденте не вспоминали - ни он, ни я. Но именно тогда он задал мне один из самых важных в нашем общении вопросов.
- Ты уверен, что хочешь работать в журналистике?
- Конечно, Ислам Абдуганиевич.
- Тогда постарайся никогда не лгать. Просто не лги. Если не можешь рассказать правду - молчи.
- Вы когда-нибудь видели узбекские газеты? - не удержался я.
Он презрительно скривился.
- Их никто не заставляет там работать. И разве они хотят быть игроками? Ты должен не лгать, если хочешь научиться быть игроком и остаться в этой профессии.
Спустя несколько лет я прекратил заниматься Центральной Азией. Политика в регионе окончательно умерла, добиваться встреч со вчерашними знакомыми, которые стремительно превращались в богдыханов, было не интересно. После прекращения поездок в Ташкент с Исламом Каримовым я разговаривал только один раз.
Путин уже был президентом. В Минске проходил саммит СНГ. Эти встречи все еще были мне важны и я приехал на итоговую пресс-конференцию.
После общения с журналистами Каримов подозвал меня к себе. Рядом с ним стоял его коллега, человек, с которым у нас обоих была долгая история непростых взаимоотношений.
- Виталик. Помнишь его? - спросил диктатор у другого диктатора.
Тот согласно кивнул.
- Ты, наверное, не следишь за газетами. Но поверь, он там в Москве один из немногих, кто продолжает писать правду. Представляешь? Мы его хорошо воспитали.
И они ушли.
Пенсионер Ефрем Талдыкин, постоянно пользуясь нехитрыми услугами общепита и, будучи небезосновательно, всегда чем-то недоволен, к книге жалоб относился с презрением. Он принципиально ее всегда требовал и писал одну лишь фразу - «Гореть вам всем в аду!». После чего извлекал из внутреннего кармана маленький блокнотик, который он сам называл «Книгой мести», и на виду у работников, с хитрым прищуром глаз, карандашиком что-то записывал - мол я вам покажу, узнаете чем кончится.
Циничные работники общепита какое-то время были заинтригованы, но позже, когда возмездие не наступало, поняли - все это блеф больного старичка.
Тогда Талдыкин завел тетрадку побольше - мол дело требует более серьзной документации. Однако это тоже не имело действия. Талдыеин надеялся, что работников будут хватать инфаркты и инсульты, но от собственной неудовлетворенной злости, сам часто пил какие-то капли.
И тогда Талдыкин вспомнил про свой наградной пистолет - еще Ворошилов дарил. И стал ходить с ним в столовую, и там его класть на стол во время принятия пищи, а потом и чистить. Обслуживание заметно улучшилось, но не надолго. Тогда Талдыкин стал целиться во всех, кто был причастен к его неудовлетворенным расстройствам - в директора, его зама, бухгалтеров, продавцов и даже грузчиков. Но грузчики оказались нормальными мужиками и грузчиков Талдыкин пообещал не расстреливать.
… Так долго продолжаться не могло и однажды вызвали наряд милиции.
Талдыкин положил их всех - наряд, директора, зама
Пишу вам, жители ФРГ. Это все ничего не значит. Мы вас били и будем бить. И лично я вас бил и побеждал два раза и, если надо будет, побью и в третий раз. Но мы сейчас не об этом. Чтоб вы подавились, живу хорошо. В честь праздника капитуляции прошу направить победителю:
1. две пары туфель выходных, сорок два;
2. пальто летнее, выходное и против дождя;
3. стирального порошка три пакета;
4. кофемолку;
5. носки простые две пары на сорок два;
6. колготки женские жене;
7. масло топленое банку - три кг;
8. бутсы для ребенка, тридцать четыре;
9. коньки для девочки.
А также прямое содействие в получении визы - на предмет осмотра руин ваших городов.
Ваш победитель, пятьдесят четвертый размер, третий рост.
К себе не приглашаю, так как победителю не к лицу.
И про переписку прошу молчать: вы мою руку знаете.
Отношения с родным пролетарским государством складываются очень изощренно. Пролетариат воюет с милицией, крестьянство - с райкомами, интеллигенция - с КГБ, средние слои - с ОБХСС. Так и наловчились: не поворачиваться спиной - воспользуются. Только лицом. Мы отвернемся - они нас. Они отвернутся - мы их.
В счетчик - булавки, в спиртопровод - штуцер, в цистерну - шланг, и качаем, озабоченно глядя по сторонам. Все, что течет, выпьем обязательно: практика показала, чаще всего бьет в голову. Руки ходят непрерывно - ощупывая, примеривая… Крутится - отвинтим. Потечет - наберем. Отламывается - отломаем и ночью при стоячем счетчике рассмотрим.
Государство все, что можно, забирает у нас, мы - у государства. Оно родное, и мы родные. У него и у нас ничего вроде уже не осталось. Ну там военное кое-что… Антенну параболическую на Дальнем Востоке, уникальную… Кто-то отвернулся - и нет ее… По сараям, по парникам… Грузовик после аварии боком лежит, а у него внутри копаются. Утром - один остов: пираньи…
И государство не дремлет. Отошел от магазина на пять метров, а там цены повысились. От газет отвернулся - вдвое, бензин - вдвое, такси - вдвое, колбаса - вчетверо. А нам хоть бы что. Мировое сообщество дико удивляется: повышение цен на нас никакого влияния не имеет. То есть не производит заметного со стороны впечатления. Те, кто с государством выясняться боится, те на своих таких же бросаются с криком: «Почему я мало получаю?! Почему я плохо живу?!» И конечно, получают обстоятельный ответ: «А почему я мало получаю?! А почему я плохо живу?!»
А от государства - мы привыкли. Каждую секунду и всегда готов. Дорожание, повышение, урезание, талоны - это оно нас. Цикл прошел, теперь мы его ищем. Ага, нашли: бензин - у самосвалов, трубы - на стройках, мясо - на бойнях, рыбу - у ГЭС. Качаем, озабоченно глядя по сторонам. Так что и у нас, и у государства результаты нулевые, кроме, конечно, моральных. Нравственность совершенно упала у обеих сторон. Надо отдать должное государству - оно первое засуетилось.
Ну, мол, сколько можно, ребята, мы ж как-то не по-человечески живем… А народ чего, он полностью привык, приспособился, нашел свое место, говорит, что нужно, приходит, куда надо, и отвинчивает руками, ногами, зубами, преданно глядя государству в глаза.
- У нас государство рабочих и крестьян, - говорит государство.
- А как же, - отвечает народ, - естественно! - И отвинчивает, откручивает, отламывает.
- Все что государственное, то твое.
- А как же - естественно, - говорит народ. - Это так естественно. - И откручивает, отвинчивает, отламывает.
- Никто тебе не обеспечит такую старость и детство, как государство.
- Это точно, - соглашается народ, - прямо невозможно… Это ж надо, действительно. - И переливает из большого жбана по банкам трехлитровым.
- Только в государственных больницах тебя и встретят, и положат, и вылечат.
- Только там, действительно, как это все, надо же… Давно бы подох, - тут же соглашается народ. И чего-то сзади делает, видимо, себя лечит.
- И ты знаешь, мне кажется, только в государственных столовых самое качество. Оно?
- Оно, - твердо говорит народ и поворачивает за угол с мешками.
- Куда же ты? - спрашивает государство через свою милицию.
- Да тут недалеко.
- Не поняло.
- Да рядом. Не отвлекайтесь. У вас же дела. Вон международное положение растет… Не отвлекайтесь. Мы тут сами.
- Не поняло. Что значит сами? Анархия, что ли? У нас народовластие. Это значит нечего шастать, кто куда хочет. Только все вместе и только куда надо.
- Да не беспокойтесь, тут буквально на секундочку.
- Куда-куда?
- Да никуда, ой, господи.
- А что в мешках?
- Где?
- Да вот.
- Что?
- В мешках что?
- Что в мешках, что? Где вы видите мешки? От вы, я не знаю, я же хотел через минуту назад.
- А ты знаешь, что в этом году неурожай. Погодные условия, затяжная весна, в общем, неурожай.
- Да нам что урожай, что неурожай. Все равно жрать…
- Ну-ну!..
- Полно.
- Это потому что мы закупаем, а мы должны сами.
- Должны конечно, но это уже чересчур… И вы будете покупать. И мы будем сами. Это чересчур - объедимся.
- Нет, мы закупать не должны, мы сами…
- А, ну тогда не хватит.
- Что ты плетешь? Тебе вообще все равно. Какой ужас, тебе вообще все равно - есть государство или нет.
- А что нам не все равно?
- Как? Постой! Мы твое государство, ты это знаешь?
- Знаю.
- А то, что ты народ, ты это слышал?
- Слышал.
- И веди себя, как должен вести народ.
- Как?
- Ты должен бороться за свою родную власть.
- С кем?
- С сомнениями… Это твоя родная власть.
- Вот эта?
- Эта-эта. Другой у тебя нет. И не будет, я уж позабочусь. Так что давай яростно поддерживай. Это не просто власть. Это диктатура твоя. Вы рабочие и крестьяне, и тут без вас вообще ничего не делается, и нечего прикидываться.
- Вона…
- А как же. Это ж по твоему желанию реки перегораживаются, каналы строятся, пестициды…
- Вона…
- Ты же этого хотел…
- Когда?
- Вот тебе на… Что ты прикидываешься, ты же всегда этого хотел.
- Хотел конечно. Ой, разговор какой тяжелый… Позвольте на минутку.
- Стоять! Отвечай по форме.
- Глуп, ваше сиятельство.
- Не сметь! Я твое родное народное государство. Отвечай: «Слушаюсь, гражданин начальник!»
- Слушаюсь, гражданин начальник.
- И знай, если кто поинтересуется, ты сам всего этого хотел. Ясно?
- Так точно. Ясно.
И государство тепло посмотрело на народ.
- Заправь рубаху как следует, пуговку застегнуть. Вот так. Нам друг без друга нельзя, - сказало государство.
- Почему? - сказал народ. - Конечно. Хотя…
- Нельзя. Нельзя. Ты не вздумай отделиться… Ты обо мне подумай. Что это за государство без народа. Итак уже сплетни, мол, насильно живем.
- Да что вы. Я только хотел на минутку отделиться и назад.
- Нельзя. Стой на глазах. Не вертись. Ну, чего у тебя?
- Можно власть отменить?
- Так это же твоя власть.
- А отменить нельзя?
- А враги, а друзья?
- Какие враги, какие друзья? Что-то я их не видел.
- Напрасно. Они нас окружают. Врагов надо донимать. Друзей надо кормить, иначе никто дружить не будет.
- И чего? Все время?..
- Все время, иначе все разбегутся. И враги не будут враждовать, и друзья не будут дружить. А нам они пока нужны. Обстановка сложная. Ну, иди, корми друзей, врагами я само займусь, и чтоб все понимал. А то стыд. Ни у одного государства такого бестолкового народа нет… Иди. Стой! Ты меня любишь?
- Ага.
- Пошел!..
В советские времена люди жили настолько бедно, что женщины иногда отдавались без денег, просто «за люблю».
&
- Сейчас модно во всём винить веник.
- Ты хотел сказать «совок»?
- Ну да.
Купили своей дочери обычный пластмассовый совок. Совок как совок, обычный такой ярко-малинового цвета (вырви глаз), чёрт дёрнул внимательно прочитать этикетку. Итак:
Совок «Евролайн» - ну всё у нас сейчас «ЕВРО», начиная от евроремонта и кончая евростандартами, вот и до евросовков дожили, ладно бог с ним, дальше…
А дальше у нас ещё круче - надпись «СОХРАНЯЙТЕ ЭТИКЕТКУ С МАРКИРОВКОЙ В ТЕЧЕНИЕ ВСЕГО СРОКА ЭКСПЛУАТАЦИИ ИГРУШКИ»… Сразу пошли вопросы. Главный «Зачем?» и «Как сохранять?». Поясняю, этикетка приклеена на рабочей поверхности, если сохранять её там, глубоко сомневаюсь, что она вообще сохранится, дочь пару раз копнёт снег и нет этикетки. Или может, имелось ввиду, отклеить этикетку и хранить, пока совку не придёт песец? Тоже сомнительно, дочь стукнет со всей дури об что-нибудь (например об асфальт) совок вдребезги и что дальше с этикеткой делать, предъявить в качестве претензии?))))
И наконец, самый апофеоз - гарантия нашему совку 10 лет, срок годности ЦЕЛЫХ 10 ЛЕТ (!!!), вона как нам повезло, совок долгоиграющий!!! Что делать по истечении 10 лет с совком не уточнялось. Знамо, будем 10 лет этикетку хранить…
Ну и напоследок написано, для детей от 3-х лет (чем этот совок отличается от тех, что наша дочь играет с года, в упор не нашла). Так что спрячем от греха подальше игрушку и торжественно вручим дочери на 3х-летие…
Если вас достали тараканы, не отчаивайтесь! Заведите у себя клопов и скажите им, что тараканы зовут их краснопузыми недоносками и хотят приватизировать их диван. А тараканам скажите, что клопы называют их лицами усатой национальности, которым место под раковиной, а они, обнаглев, расползлись по всей квартире. Ну, а дальше - совок и веник с добиванием раненых.