Цитаты на тему «Очерк»

Зима …
Жарко… в воздухе витает нолевая температура… тепло
Зимой непахнет, снега… как небывало …23 февральское выразительное утро… дух отчизны… на родину… тянет.
Остановите музыку прошу Я вас…
Всплакнул голос… мучительно …проснувшийся от зимней сна
Неотложно заболевший… рвущующе души …
Включив капитяльник… залезла в холодильник.
Достала нофелет пролистывая… опоздавшие звонки… придумала
Поздравить и навестить старых избранников от всех режисеров.
Поздравляю всех Отечественников и неотечестников…
С днем защитников Отечества…
Люблю всех мужчин и женщин… детей и внуков, и внучек…

Трудно писать о людях, за плечами которых жизнь, хоть и большая, но наполненная одним трудом с раннего утра и до позднего вечера. Трудно потому, что невыгодный как будто это материал, невыигрышный: ведь ничего в жизни таких людей выдающегося, кроме вытягивающей жилы работы да всяческих лишений, не было.
И пусть «светлое будущее», ради которого они шли на такие жертвы, стало уже при их жизни не той действительностью, к которой они так стремились, напряженный труд этого поколения не пропал даром. Несмотря на потрясающие страну катаклизмы, она продолжает оставаться одной из величайших держав мира. И пребудет ею всегда, пока будут у нее такие люди, как героиня нашего сегодняшнего рассказа старая эвенийка Е.В. Чимиркан.
В этом году Екатерине Васильевне исполняется восемьдесят. Из них шестьдесят шесть она отдала труду. Родилась Катя в семье охотника и рыбака Василия Ксенофонтовича Каплина в Катангском районе Иркутской области. Семья была большая - десять человек с родителями. Катя была старшей из детей и потому рано, с четырнадцати лет, начала работать в Ербогаченской коммуне.
Сначала рыбачила, заготавливала корма, став постарше, работала дояркой. В те предвоенные годы жилось сравнительно неплохо.
- Что ты, паря, у меня разве только крыльев не было - такой я была быстрой да непоседливой, - так вспоминает о своем девичестве Екатерина Васильевна. Кстати, в это верится очень охотно, так как и сейчас, в свои восемьдесят лет, бабушка Чимиркан (так ее зовут односельчане) весела, словоохотлива, работяща. Вот только живости у нее поубавилось - годы сделали свое дело.
Испытания начались в войну. Тогда Катя Каплина была уже замужем за Никитой Увачаном, отцом троих ее детей. Жили они на фактории Илимпея (по названию одноименной реки, притока Нижней Тунгуски). Муж, как и многие охотники и рыбаки фактории, едва ли ни с первых дней Великой Отечественной ушел на фронт. Оставшиеся женщины, старики да дети работали не покладая рук, чтобы приблизить час Победы. Екатерина гнула спину, можно сказать, за троих: была дояркой, кроме того умудрялась еще и заниматься рыбной ловлей для колхоза.
- Как успевала? А все очень просто, паря, - рассказывает Екатерина Васильевна. - Возвращаюсь с работы к девяти вечера, кормлю детей, закрываю их и ухожу. Неводили до четырех-пяти утра почти босиком - резиновых сапог-бродней в то время и в глаза не видывали. Ловили окуня, сига, белорыбицу, солили ее в бочках и отправляли государству…
Мало того, Катя Каплина выходила еще и на покос. В обеденный перерыв все женщины садились перекусить чего-нибудь, а она эти краткие минуты отдыха использовала на то, чтобы переплыть речку на лодке да покормить сидящих взаперти детей. А по-другому нельзя - время было такое: все для фронта, все для победы. Вот и не уберегла ребятишек - в один год угасли они один за другим.
Пусть эта правда режет слух, но это - правда.
Не дождалась Катя и мужа - за девять дней до окончательной победы погиб солдат Никита Увачан, подорвался на мине в далекой Германии. И осталась она одна.
Но жизнь шла своим чередом. Катерина была еще молодой, полной сил, и как ни велика была боль утрат, доживать век одной ей не хотелось. Так она стала женой Егора Максимовича Чимиркана, работающего председателем колхоза, а затем исполкома сельсовета. Дети пошли один за другим, и жизнь молодой женщины наполнилась конкретным смыслом: вырастить всех, воспитать как надо.
Шестерых детей подняла она на ноги вместе с мужем. Жили они в это время в селе Кислокан Илимпийского района Эвенкии, потом перебрались в Юкту. Екатерина везде продолжала оставаться неутомимой труженицей, разрываясь между детьми и работой. Ее руки были нужны везде: доила коров, была техничкой в рыбкоопе, затем в школе.
Тридцать лет назад подошло время уходить на заслуженный отдых. От пенсии Екатерина Васильевна, разумеется, не отказалась, но работу не оставила. И все эти тридцать лет, по осень прошлого года включительно, она бессменно была техничкой Юктинской школы.
Живет Екатерина Васильевна с сыном Егором, известным не только в совхозе, но и в округе штатным охотником, и дочерью Ниной, библиотекарем. Дома очень чисто, уютно. Мы пьем с Екатериной Васильевной чай на кухне, неторопливо беседуем.
- Болею я, паря, - жалуется Екатерина Васильевна. - Руки, ноги сводит судорогой, особенно ночами. Голова тоже болит-давление ли, чо ли…
Да, уж, тут заболеешь - вся жизнь в трудах и хлопотах, рыбалка босиком да доение коров вручную, бесконечная стирка. Руки-ноги натружены за десятилетия, вот теперь все это и сказывается. Но что удивительно - ни разу Екатерина Васильевна в больницу не обращалась, все некогда было. Даже когда ноги начали отказывать, все равно потихоньку добредала она до школы - работа ждала. И в то же время из-за больных ног вот уже больше десяти лет не бывала она на другом конце маленькой вроде фактории Юкта - просто не дошла бы. По той же причине Екатерина Васильевна уже давно не ходит смотреть весной, как вскрывается Тунгуска, хотя это одно из любимых ее зрелищ. А вот на работу, тем не менее, ходить продолжала, благо, что школа рядом.
Кому-то такая самоотверженность может показать-ся непонятной, ненужной. Может, денег не хватает бабушке Чимиркан на жизнь? Так нет, пенсия у нее хоть и не роскошная, но больше ста рублей. Да и дети, с которыми живет, хорошо зарабатывают, особенно сын-охотник. Секрет тут прост: такие люди, как Екатерина Васильевна, без работы уже не могут. Она и по хозяйству-то дома хлопотала больше всех. Еще до недавних пор держала корову (кстати, сейчас в Юкте на частных подворьях нет ни одной буренушки - обленились люди, считает Екатерина Васильевна), а парничок во дворе у нее есть и сейчас, огурцы выращивает бабка. Плохо разве, если летом, когда в местном магазине хоть шаром покати, ежедневно срываешь прямо с грядки к столу по несколько огурчиков?
Особенно радуются этому внучата. Конечно, если бы все многочисленное потомство Екатерины Васильевны собрать здесь вместе - каждому от тех пяти-шести огурцов досталось бы только по кусочку. Ведь у бабушки Чимиркан, ни много ни мало, семнадцать внуков да семь правнуков! Ее любят и почитают не только собственные дети и внуки, но и все подрастающее поколение Юкты. Не все Екатерине Васильевне нравится в нынешней молодежи (впрочем, это удел, наверняка, любого уходящего поколения), и она запросто может отчитать любого озорника. Беззлобную ворчню бабушки Чимиркан все принимают как должное: большую жизнь прожила эта женщина, много знает и понимает и никогда попусту ругаться не будет. Слушаются ее подростки и молодые люди постарше еще и потому, что росли на глазах Екатерины Васильевны: их, порой неразумные, шалости она пресекала и в школе.
Уважают ее в Юкте еще и потому, что несколько лет подряд избиралась Е. В. Чимиркан депутатом Илимпийского районного и окружного Советов и в силу своих возможностей отстаивала интересы избирателей. Почитают ее и в округе. Особенно в хороших отношениях она была с Василием Николаевичем Увачаном, который многие годы возглавлял окружную партийную организацию.
- Хороший был человек, - вспоминает Екатерина Васильевна. - Простой, доступный, заботливый.
- Екатерина Васильевна, - говорю, - вот вы всю жизнь работали не покладая рук. Награды за это у вас есть какие-нибудь?
- Ради наград ли, чо ли, я работала? - сердится бабушка Чимиркан. - Надо было - вот и трудилась… Ладно, посмотрю, вроде что-то у меня есть.
Она ушла и вернулась со свертком.
- Вот, это чо такое?
- Неплохо - орден Трудовой Славы.
- Однако это не мой, паря, а дочки. А вот это мое.
Ее награда - медаль «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения В. И. Ленина». Да еще сколько-то там грамот. Действительно, не ради наград десятилетия трудилась Екатерина Васильевна.
Однако засиделся я - пора и честь знать. Спрашиваю напоследок, нет ли у нее фотографии посвежее, сам- то, к сожалению, не снимаю. Нашлись, да сразу несколько. Оказывается, прошлым летом здесь гостила какая-то ученая экспедиция, вот так же, как и я, приставала к бабушке Чимиркан с расспросами.
Выбрал один снимок и говорю:
- Можно, я на время заберу? А потом пришлю…
- Да забирай насовсем, - щедро машет рукой Екатерина Васильевна. - На што они мне. Постой-ка, паря, а что ты выбрал?
Увидев, что мне понравилась фотография колоритная, на которой бабушка Чимиркан лихо держит на отлете курительную трубку, всполошилась:
- Эту не надо. Не курю я. Сосед рядом сидел на улочке, курил, так эти, ученые-то, уговорили подержать его трубку.
Бабушка Чимиркан не поленилась сходить за ножницами и самолично отстригла себе на снимке руку с трубкой на отлете. Но я не в претензии. Значит, не скоро еще оставит нас Екатерина Васильевна, коль ей не все равно, как предстать перед людьми со страниц газеты. Живи и здравствуй, бабушка Чимиркан, как можно дольше. Ты этого заслужила.

Сегодня я предлагаю вашему вниманию невероятную историю жизненных испытаний, любви и трагических событий, выпавших на долю родителей, да и ее самой, Лилии Николаевны Мартыновой, много лет проработавшей в системе здравоохранения Эвенкии.

Мобилизация в трудармию
Lisbet Bol, она же - Лиза по-русски, c тоской смотрела на проплывающие мимо однообразные деревья, в основном желтые лиственницы и редкие березки, а за бортом деревянной перегруженной баржи негромко хлюпала холодная, свинцовая вода. Баржа была загружена немецкими семьями, которые глубокой осенью вынуждены были ехать на Север - в далекую Эвенкию.
В так называемую трудовую армию 16-летняя Лиза отправилась одна-одинешенька. Отца выслали на далекий Таймыр, а мама с четырьмя другими детьми осталась в Казачинском районе Красноярского края, куда незадолго до этого, через год после начала войны с Германией, их благополучная семья была депортирована из Саратовской области в Сибирь.
Лиза, невысокая, располагающая к себе большеглазая девушка с черными, до колен, толстыми косами, держалась около семьи интеллигентного доктора Федора Андреевича Мута, ехавшего вместе с женой. Доктор никому не отказывал в помощи, а Лиза для них в этой безысходности была и помощницей, и дочкой.
Наконец-то это скорбное путешествие в неизвестность закончилось. Небольшой поселок на берегу Нижней Тунгуски «Большой порог» встретил немецких путешественников дождем со снегом и пронизывающим ветром. Малочисленные местные жители-эвенки прятались за деревьями, с любопытством наблюдая за приезжими.

Встреча на Агате
Немцев расселили в деревянных бараках, скудный ежедневный паек состоял из пайки черного хлеба и крупы, из которой варили жидкий суп. Молодых и здоровых вскоре на оленьих упряжках отвезли в эвенкийский поселок на озере «Агата», для фронта нужна была рыба, Здесь Лиза с парнями и девчатами, с трудом поднимаясь по утрам и надевая непросохшую одежду, по грудь в ледяной воде ежедневно ловили неводом рыбу, которая шла затем на нужды фронта.
К тому времени, когда наступила настоящая северная зима, с сорока-пятиградусными морозами, от немцев, привезенных на озеро, осталась небольшая горстка. Люди целыми днями лежали в холодных бараках, ожидая неотвратимого конца, а немецкое кладбище все разрасталось.
Лиза с подругой держались из последних сил, и им в этой неравной борьбе помогала молодость.
Как-то в местном магазине девушка обратила внимание на стройного, с широкой белозубой улыбкой эвенка - Николая, он не спускал с Лизы глаз. С тех пор жизнь приобрела новый смысл. Николай, обаятельный, добрый, каждую свободную минуту старался проводить с Лизой, привозил ей продукты - мясо, рыбу.
С началом охотничьего сезона юноша с матерью уехали в большой аргиш, то есть, откочевали далеко в тайгу. Николая не было до Нового года. В конце декабря радостный Николай появился на пороге Лизиной комнаты, но с трудом узнал девушку - она уже не вставала с кровати. Бледная, исхудавшая, она молча смотрела на Колю, и слезы стояли в ее огромных прекрасных глазах.
Николай молча завернул Лизу в теплое меховое одеяло, попрощался с соседями и увез девушку с собой. И больше они не расставались. Когда через три месяца они снова появились в поселке, Лизу уже было не узнать: глаза ее сияли, лицо округлилось, щеки покрылись нежным румянцем.

Звездная девочка
Молодые поселились в Лизиной комнате, весной и летом часто гуляли по берегу озера Агата, Николай готовил вкусный шашлык из жирной озерной рыбы. Лиза потом всю жизнь вспоминала про эти самые счастливые дни их жизни, часто рассказывала о них детям.
А первым их ребенком стала дочка Надя, причем, когда она должна была появиться она на свет, местный эвенкийский шаман, который очень любил молодоженов, умирая, сказал, что видит, как у Лизы и Николая родилась счастливая девочка, на которую «падают сверкающие звезды».
Разномастное население поселка «Большой порог» жило дружно, и подрастающая Наденька была любимицей всех переселенцев. Красивая, общительная девочка, она никогда не возвращалась из прогулок по поселку без гостинцев, все ее баловали. Уже с трех лет Наденьке доверяли ходить в магазин за мелкими покупками, и она с удовольствием выполняла такие поручения. Причем, всегда требовала сдачи!
При всякой надобности летом по реке, а в зимнюю пору по зимнику жители поселка ездили в Туруханск, он был для всех окном в «большой» мир. Спустя много лет Николай и Лиза часто рассказывали своим повзрослевшим детям про эти свои поездки в Туруханск, про свой поселок, весь благоухающий душистым запахом черной смородины, про друзей- например, семьи немцев Броцманов, эвенков Екатерины Удыгир с дочкой Маргаритой…

Дорога в Тутончаны
Когда в начале 50-х годов поселок переселенцев закрыли, часть населения в том числе и наши молодожены, переехали в Тутончаны, а Катя Удыгир, Броцманы, Лизина односельчанка еще по Поволжью Мария Лидер переселились в Туру, столицу Эвенкии.
Николай с Лизой переезжали в Тутончаны уже с двумя дочками - к тому времени в 1949 году родилась Лиля, папина любимица. Николай, проучившись на курсах мотористов (кстати, в свое время он закончил в Туре так называемую Колхозную школу), ехал на новое место жительства с семьей уже со специальностью.
Лиза и Николай с детьми, другие переселенцы, проделали этот путь опять на деревянной барже-илимке. Лиза была занята детьми, когда взволнованный Николай прибежал к ней с новой проблемой. На этой илимке везли в Тутончанский колхоз двух коров, которые жалобно мычали, вот Николай в растерянности и спрашивал Лизу, что с ними делать, почему они такие беспокойные.
Лиза выросшая в обеспеченной немецкой семье, умела делать всю крестьянскую работу, быстро поняла, в чем причина, и с удовольствием подоила коров. Кстати, именно этот случай и определил всю ее дальнейшую судьбу.
По приезде в Тутончаны их семью поселили в небольшой мазанке-молоканке, при ней же для двух коров было подготовлено помещение. Так Лиза на долгие 40 лет нашла себе работу дояркой.
У нее не было ни выходных, ни праздничных дней, не было трудовых и декретных, послеродовых отпусков, а в молодой семье между тем появились еще три дочери.

Таежная идиллия
Обычно Лиза после родов уже через неделю выходила на работу. Николай, как мог, помогал жене, но с началом охотничьего сезона он уезжал далеко в тайгу и возвращался только к Новому году. Сколько радости и веселья было в эту пору в маленькой избушке, сколько всяких таежных вкусностей привозил отец!
Дочки на всю жизнь запомнили ласкового, веселого отца, который каждое утро начинал с того, что целовал всех своих любимых девочек, а по вечерам после вкусного ужина семья долго сидела за столом и отец рассказывал интересные истории, сказки. Николай много читал, односельчане нередко видели, как он шел домой из библиотеки с огромной связкой книг, скрепленных ремнем. Был, кстати, в поселке и клуб, в котором ежедневно показывали фильмы.
Детство дочерей молодых персонажей нашей истории было необыкновенным, благодаря уникальному месту, в котором они выросли. Поселок Тутончаны располагается на стыке двух рек - Нижняя Тунгуска и Тутончанка. Природа здесь отличается разнообразием, кроме лиственниц произрастают также пихта, кедровник, березы; изобилие ягод - морошка, клюква, брусника, голубика, черника и черная смородина, лесная земляника и малина. А грибы, а разнотравье, множество лекарственных растений?
Весной и летом на крутых берегах рек, в окружающей поселок тайге шумит настоящий птичий базар, греются на солнце ящерицы, подают голос лягушки, над цветами порхают разноцветные бабочки. Поэтому неудивительно, что дети целыми днями дети пропадали среди этой красоты, на реке и в лесу. К концу лета загару жителей поселка можно было только позавидовать, и это на Крайнем Севере!
Семья Николая ни одного дня не жила без вкусной рыбы, он знал особые места, где она водилась, и дома на стол постоянно подавались блюда из сигов, тайменей, стерляди, в конце августа и сентябре лакомились нежным мясом огромных жирных чиров. Николай несколько лет подряд ловил рыбу для колхоза на озере «Онека», все берега которого были заставлены вешалами с юколой - вяленой рыбой, готовящейся по особой технологии. Рыбу вывозили в Туру рейсами гидросамолетов.

По заведенном порядку
Жизнь в Тутончанах шла по заведенному порядку. Летом, в июле, начинался покос, сена заготавливали так много, что его хватало коровам и лошадям до следующего сезона. Интересно, что в тогдашнем колхозе имелось богатое тепличное хозяйство, в котором выращивали огурцы, редис, репу, капусту, свеклу, морковь; кроме картофеля каждый год большое поле засевали турнепсом, на корм скоту, однако и дети ели его с удовольствием.
В это время Николай и Лиза уже жили не в мазанке, в нормальном доме, и детям просторная комната в казалась дворцом. Несколько настоящих кроватей, «шикарный» для того времени шифоньер, круглый стол, комод, этажерка с книгами, на стене зеркало и кругом много цветов! А еще большая кухня с кирпичной печью и чугунной плитой, обеденный стол, буфет и еще одна кровать (все же однокомнатная квартира для такой большой семьи была маловатой).
В доме была идеальная чистота, кровати всегда застелены крахмальными покрывалами с кружевными подзорами, на окнах выбитые занавески, на стенах цветные вышивки. Дом был окружен двумя огородами, а на заднем дворе росли деревья, кустарники.

Добытчик
В сентябре после сбора урожая подполье заполнялось картофелем, овощами, а у Николая начиналась «лихорадка» - его неудержимо тянуло в тайгу, на охоту. И вот, наконец, сборы закончены и Николай с матерью - седой, как лунь бабушкой Катей, - верхом на учугах отправлялись в большой аргиш.
Обычно из тех продуктов, которые выдавали колхозникам в магазине в счет будущих трудодней, Николай половину оставлял семье. Он-то в тайге с матерью, знал он, не пропадет, всегда будет с мясом, рыбой. Да еще не обходилось без «деликатесов», мама-эне доила оленьих важенок, молоко которых можно сравнить с густыми, очень вкусными сливками. Молоко это добавлялось в душистый свежезаваренный чай или просто съедалось с эвенкийским хлебом- «колобо», который замешивался на воде с солью и выпекался под горячими углями в чугунной сковороде после того, как костер посреди чума прогорал.
Кроме того, эне каждый день проверяла расставленные неподалеку от стоянки капканы и всегда возвращалась с добычей, так что к возвращению сына из тайги его уже ждал горячий бульон из зайчатины. Николай после ужина при керосиновой лампе снимал с добытых соболей и белок шкурки соболей, белок и только после этого укладывался спать.
Утром все начиналось заново. За время охотничьего сезона Николай со своей помощницей-матерью несколько раз менял стоянку. За время нахождения в тайге нужно было, кроме пушнины, добыть для семьи мясо и рыбу. И дома Николай с эне объявлялись с этими богатыми припасами лишь к Новому году. В Туточанах Николая ждали не только родные, но и все жители поселка, ведь он всех старался угостить, особенно пожилых сородичей, одиноких женщин с детьми.

Отец остался в тайге
К сожалению, не все в этой дружной было столь идиллическим. Вот что рассказывает Лиля, та самая вторая, папина любимая дочка.
- Помню себя со времени нашего путешествия из Тутончан по Нижней Тунгуске и Енисею до Красноярска и затем поездом до села Казачинского, где к тому времени обосновались мамины родственники. Кроме меня, четырехлетней, вместе с мамой это почти месячное путешествие совершили мои старшая, семилетняя Надя, и младшая Эльвира - ей и годика еще не было, - сестренки. Почему мы уехали без папы, не знаю. Скорее всего, между родителями были какие-то недоразумения, ведь мамины родственники постоянно звали ее в лоно семьи, а мама очень соскучилась по родным, ведь она двенадцать лет прожила в разлуке с ними. И когда она все же решилась на эту поездку, папа, вероятно, не разделил с ней этого решения и остался дома, в Эвенкии. Первый страх, даже ужас охватил меня на барже, когда кто-то закрыл меня в деревянной будке-туалете на корме судна, мне показалось, что я вечность была взаперти. Было очень страшно, через дырку в полу было видно, как бурлит темная вода, и казалось, что меня вот-вот затянет в водоворот.
Лиля также помнит, как в Туруханске на пристани мама покупала им очень вкусный клюквенный морс. Затем они пересели на пароход, плыли, конечно, третьим, самым доступным классом. Время было послевоенным, поэтому на пароходе было много инвалидов, которые с шапкой обходили пассажиров, собирая милостыню, а Лиля с любопытством смотрела на этих безногих, безруких бедняг, да и вообще на всех окружающих, ведь для нее все было очень интересно.

Она узнала Гошу!
В Красноярске ночь они провели на берегу, рядом с речным вокзалом, а Лиля много раз просыпалась от маминых окриков - оказывается, вокзальные воришки не раз пытались вытащить из-под маминой головы ее ридикюль, а ведь нем было все - деньги, документы.
Вечером поехали на железнодорожный вокзал, а там, на перроне, когда паровоз страшно загудел, выпуская пар, дым и искры из трубы, Лиля с безумным криком побежала прочь, не помня себя от страха. А за ней помчалась Надя, а за нами погналась мама с младшим ребенком на руках. В общем, та еще картина. Кто-то помог маме поймать детей и они все же погрузились в вагон.
К утру прибыли на станцию Камала, где их никто не встретил. Переночевали у какой-то сердобольной старушки, и Лиле навсегда запомнилось, как ей на голову откуда-то спикировал огромный красный петух, когда она утром вышла из избы. Этот вроде бы курьезный случай чуть не оставил девочку заикой.
Мама пошла на почту - дать телеграмму родным, и здесь обратила внимание на молодого стройного парня, который не сводил с нее глаз. Дело в том, что Лиза была очень похожа на своих двух младших сестер, оставшихся с матерью, а молодой парень оказался ее младшим братом Гошей. Когда шестнадцатилетняя Lizbet была мобилизована в трудармию, он был совсем ребенком, и все же через столько лет (12!) признал свою сестру!

Воссоединение с семьей
С почты Лиза приехала за детьми уже с братом уже на повозке. Дядя Гоша их всех расцеловал, усадил в телегу, и они поехали дальше. Переплыли на пароме через реку Кан, и на берегу у села их уже встречали многочисленные родственники. Когда до берега оставалось около метра, мамина сестра Мария запрыгнула на паром и бросилась целовать, тискать всех сидевших в повозке.
Ну, а дальше был праздник, застолье в кругу семьи. За прошедшее время старший брат Лизы Яков, сестры Мария и Катя обзавелись семьями, у всех было уже по двое- трое детей, только Гоша пока был не женат и жил с матерью, новоявленной бабушкой дочек Лизы.
Им это лето запомнилось, так как было много новых впечатлений. Жили у бабушки, она по утрам кормила внучек разными вкусностями со своего подворья - свежими вареными или жареными яичками, молоком, сметаной, творогом, маслом.
Бабушка не владела русским языком, и общалась с детьми жестами, а также через Лизу и через Гошу, свободно говорящими на немецком, и на русском.
- Маме пришлось почти все лето пролежать в больнице с Эльвирой, потому что у нее начались проблемы с пищеварением. Доктора говорили, что ребенку не подходит климат, да и, наверное, перемена питания сказалась, - рассказывает Лиля. - Я очень скучала по маме и часто стояла на дороге в соседнее село, в котором была больница, и ждала маминого возвращения.
Девочки сдружились с двоюродными братьями и сестрами, они играли с ними, опекали, отвлекали от грустных мыслей из-за отсутствия мамы.

«Danke, meine Liebe!»
- Хочу сказать теплые слова о наших немецких родственниках, их необыкновенном гостеприимстве, сплоченности, - с волнением говорит Лилия Николаевна Мартынова, уже спустя многие годы после того памятного лета. - Мы снова встретились, когда мне было уже 15 лет и я училась в Красноярске. Я приехала с двоюродным братом в Комаровск Канского района, где все наши жили на одной улице, работали в леспромхозе. Наша милая бабушка обитала в семье Гоши и его жены Ирины, у которых было уже трое сыновей…
Когда утром Лиля сквозь сон как-то услышала голос пришедшей к бабушке маминой сестры Марии, ей показалось, что это говорит мама, настолько схожи были их голоса. Девушка очень скучала по родителям, ведь ей пришлось после восьмого класса уехать на учебу в Туру, где она жила в интернате, а затем ее уговорили поступить на подготовительное отделение для северян при Красноярском медицинском институте.
У бабушки над кроватью висел портрет ее мужа Филиппа, дедушки Лили, рядом с кроватью стоял сундук, в котором хранились бабушкины ценности, из него она периодически извлекала сладости, угощая внучку. Все каникулы Лили были распределены по дням: то она обедает или ужинает у дяди Яши - старшего маминого брата, то в семье тети Кати, тети Маши.
А в день отъезда все старались принести Лиле какие-то продукты, которые были хорошим подспорьем в небогатой студенческой жизни. Родители не имели возможности часто посылать деньги, обычно два-три раза в год, и при оказии - мясо, рыбу, икру. Так что эту помощь своих родственников во время учебы Лиля всегда вспоминает с благодарностью и говорит им сегодня: «Danke, meine Liebe!» (Спасибо, мои дорогие!).
Лиля и ее сестры до сих пор очень дружны со своими немецкими родственниками, помогают друг другу. Многие из них переехали в 90-е годы в Германию, но не забывают Родину, часто приезжают в гости.

Возвращение в Эвенкию
Но вернемся в то время, когда Лиза с детьми все еще жила у своих немецких родственников. А ее муж Николай в течение этого лета с оказией пересылал Лизе письма, в которых, естественно, очень просил ее вернуться. И в августе, после очередного такого письма, Лиза все же спешно собрала детей, чтобы до закрытия навигации успеть вернуться в Тутончаны. Гоша проводил их до Красноярска и посадил на пароход.
По приезде жили у знакомых, Николай же все ходил нерешительно кругами около этого их пристанища, и старшая из сестер Надя привела его в дом со словами: «Это же наш папа!» Так немецко-эвенкийская семья воссоединилась вновь, и Лиза уже больше никогда не говорила об отъезде из Эвенкии - Север навсегда затянул ее, и если она и покидала его, то лишь на короткое время, чтобы навестить родных.
- Уклад нашего дома был чисто немецким, нигде не соринки, мама после уборки проверяла наличие пыли даже под кроватями, - рассказывает Лиля. - Мы всегда передразнивали мамину приятельницу, немку тетю Аню, которая, приходя к нам в гости, восклицала, что кругом «пиль», «пиль», с которой надо постоянно бороться, что мы и делали. Наше домашнее меню также состояло, в основном, из немецких, очень вкусных и сытных блюд, мы все до сих пор их готовим, и теперь наши дети, приезжая в гости, первым делом просят приготовить «немецкие галушки», пышные пресные лепешки - «крепель» и пр.
Но в то же время, благодаря папе, мы любим и эвенкийскую кухню, северные деликатесы, летом - юколу, зимой строганину из мороженой рыбы, папа ее делал очень красиво; из трубчатых костей добытых оленей мы всей семьей ели костный мозг узкими деревянными лопаточками. Кроме того, много употребляли пищу экоголически чистые мясо, рыбу, ягоды. Несмотря на суровейшие в наших краях зимы, практически не болели простудными заболеваниями.

Мистика, да и только!
А теперь время о необычном, мистическом, что сопровождало эту семью, по словам Лилии Николаевны, всю жизнь.
- Папа был из семьи шаманов, воспитывал его отчим, чью фамилию - Мартынов, он и носил. Брат его матери - Сидор, был, как говорили эвенки, очень сильным шаманом, и они с папой были удивительно внешне похожи. Сидор ходил неслышной походкой, говорил негромко и медленно, очень привязан был к старшей сестре - папиной маме…
Отец часто рассказывал своим дочерям истории, связанные с шаманством. Когда он был председателем колхоза, с одним шаманом у него возник конфликт из-за колхозных оленей - отказался дать ему несколько из них. Через несколько дней Николай заболел, с каждым днем ему становилось хуже, он уже от слабости не вставал на ноги.
Его погрузили на нарты и по реке отвезли на лечение к другому, знакомому шаману. Лиза думала, что уже не увидит мужа живым, но месяца через три, летом, Николай вернулся выздоровевшим и рассказал, что процесс лечения был очень трудный.
- Не знаю, можно ли его заболевание связать с обидевшимся на него шаманом, отец же считал, что хворь наслал на него именно он, - отмечает Лилия Николаевна.
У Лизы были не очень теплые отношения со свекровью. Возможно, как всякая мать, она ревновала сына к его жене. А может, ей не нравилось, что сноха была немкой. Во всяком случае, она жила в чуме за огородом и в доме при Лизе почти не появлялась.
- Обычно утром папа ходил навещать бабушку, и мама иногда отправляла меня позвать отца на завтрак, - вспоминает Лилия Николаевна. - Когда я появлялась в чуме, папа ласково усаживал меня за стол, бабуля тут же наливала душистый чай, выставляла эвенкийский хлеб с маслом, еще какие-то вкусности, и в итоге все наше семейство, я имею в виду детей, перекочевывало на завтрак в чум.

Месть шамана
Однажды папа с Сидором устроили дома застолье, мама выразила недовольство, тогда Сидор пригрозил ей, что придет время, и у нее появится неотвратимая тяга к алкоголю. Через некоторое время, когда мама была на пятом месяце беременности, у нее внезапно появилась потребность в спиртном, она срочно послала папу за водкой и залпом выпила целый стакан. А Николай, понимающе глядя на нее, прошептал: «Это «Сидор…» Увы, в дальнейшем это сказалось негативно на Эльвире, которой Лиза была беременна в этот период.
Вся папина родня, включая его, ушли из жизни друг за другом, практически за один год. Бабушка умирала в своем чуме, лежала с затуманенным сознанием и все время звала своего «Миколая». Лиза с дочерями кормили ее, приглядывали за ней. Но даже перед смертью отношения у эвенкийской свекрови с невесткой-немкой так не установились.
А поздней осенью Лиза заболела и сама, ее недуг проявлялся слабостью, болями в сердце. Ее положили в участковую больницу, но лечение не приносило результата. Как-то темной осенней ночью, лежа на больничной койке, она услышала голос Сидора, он просил ее выйти на улицу.
Когда Лиза «оказалась» на крыльце больницы, то вдалеке увидела Сидора. Он своим неспешным голосом рассказал молодой женщине, что перед смертью ее свекровь попросила его, как шамана, наказать невестку, поэтому она заболела так внезапно. Сидор решил, что Лиза уже достаточно наказана, и так как у нее есть еще малолетние дети - дочки Валя и Таня, то он ее сейчас будет лечить.
И Лиза, лежа на больничной койке, в течение всей ночи «летала» с Сидором по тайге, он бил в бубен, пел на своем языке, и лишь под утро Лиза вновь «очутилась» в палате. Сидор проводил ее словами, что все позади и теперь она будет здорова, что затем и произошло.
- Сидор перед смертью просил отца взять шаманство на себя, но папа не согласился, - вспоминает Лиля. - В течение зимы папа плохо спал, говорил, что умершие мать и Сидор не дают ему покоя, зовут к себе, пытаются накинуть на него маут (аркан для ловли оленей). В феврале он скоропостижно скончался, мне было тогда всего восемнадцать лет…

В памяти - навсегда
Всю жизнь Лиле Николаевне казалось, что отец и его родственники незримо присутствуют в ее жизни, судьбе, помогают и оберегают ее. После окончания мединститута она работала в Туринской больнице. Однажды приехала в командировку на родину, в Тутончаны. И была неприятно удивлена тем, что их дома уже нет. Его снесли, хотя он был довольно добротный.
- На расспросы жители поселка сказали, что никто не смог жить в этом доме, так как в нем было «нечисто», с грустью говорит Лилия Николаевна. - Было очень жаль родного гнезда, так как я и мои сестры были привязаны к нему, часто в своих воспоминаниях, снах возвращались к этому дому, в котором мы провели немало счастливых дней.
Лиза в последние годы жила в Туре, помогала младшей сестре Тане воспитывать сына. Ушла она из жизни после тяжелой и продолжительной болезни, так и не воспользовавшись никакими льготами для репрессированных немцев.

- Вот такую тяжелую, очень не простую, но и интересную жизнь прожили наши любимые родители, а вместе с ними и мы, - завершила свой рассказ Лилия Николаевна, дочь репатриированной немки Lizbet и простого эвенкийского охотника Николая. - Вечная им память!..

Эта, вроде бы рядовая для обычной редакционной командировки, и в то ж время запомнившаяся мне история относится к тому периоду, когда я работал в газете «Советская Эвенкия» Эвенкийского автономного округа (Красноярский край).
Весной 1990 года на Нижней Тунгуске случилось наводнение, и практически все редкие поселения на этой стремительной реке каньонного типа оказались во власти стихии. Особенно пострадало село Учами: оно оказалось полностью затопленным. Из воды торчали лишь крыши с трубами, напоминающие собой сгрудившиеся на поверхности угловатые, топорно сработанные подводные лодки с толстыми закопченными перископами.
А когда вода схлынула, взору учамцев открылась жалкая картина: их плачущие от сырости деревянные дома со вздутыми полами, насквозь промокшими печами. Жить в таких домах было нельзя. Некоторые избы вообще уплыли. Здание сельсовета, с развевающимся красным знаменем на коньке, выловили потом в Енисее.
В Учами стали завозить палатки, юрты. Сельчане разбивали их кто где: во дворах, на улице, и пока было тепло, вели такую таборную жизнь. Короткое северное лето уходило, ночи свежели. И так как обещанные краевым управлением агропромышленного комплекса балки для временного проживания в них пострадавших от наводнения перевозились сюда очень медленно, учамцы поняли, что зимовать им все-таки придется в непросушенных, сырых домах. И они сами взялись за их ремонт.
Все, что касается деревянной части - тут сельчане сами были доки. Могли и полы перебрать, и стены переложить, лишь бы был материал. А вот перед печами они пасовали: их, простоявших в воде не один день, надо было полностью разбирать и снова складывать. Мудреным этим делом владел в Учами только один человек - бывший фронтовик Михаил Семенович Иванов. Но он к тому времени был уже очень стар и давно не занимался кладкой печей.
А печь в доме, тем более в северных широтах, это все. Она и кормилица, и тепло дарующая. Одно слово - домашний очаг, воспетый в стихах и песнях. И если он дымит, плохо греет, жизнь в таком доме практически невозможна. А промокшие печи становятся именно такими. Если их только не отремонтирует мастер. Но где его взять здесь, среди бескрайней тайги, где от поселения до поселения не десятки - сотни километров?
Такой мастер был в Туре - в Илимпийском райсеверрыбкоопе работал печником Иван Егорович Суздалев. Вот его-то и попросили учамцы у руководства района прикомандировать в их село. И вскоре Иван Егорович прилетел с помощником Николаем Артемчуком ближайшим рейсом Ан-в и, долго не рассусоливая, взялся за дело. Я как раз тоже прилетел в Учами, только несколькими днями позже, чтобы описать в окружной газете последствия наводнения и то, как они устраняются.
- Молодец мужик - вкалывает от зари до зари! - так немногословно, но емко отозвался о Суздалеве управляющий Учамским отделением совхоза «Тутончанский» Григорий Бубеев. Примерно такого же мнения был о печнике и председатель сельского Совета Григорий Москвитин:
- Вы знаете, работает он с необыкновенной скоростью: за день печку выкладывает! К сожалению, командировка у Суздалева уже закончилась. Но ее по нашей просьбе в районе продлили, ведь печи у нас надо перебирать практически в каждом доме…
Естественно, захотелось увидеть представителя одной из древнейших на Руси профессий, поговорить с ним. Москвитин провел меня на место работы Суздалева - в дом ветерана войны и труда, знатного оленевода Антона Валентиновича Мукто. Это была уже не то девятнадцатая, не то двадцатая по счету печь, переложенная им за время нахождения в Учами.
Более того, как я с удивлением узнал, перебирать Суздалеву приходится очаги… собственной кладки. Оказывается, Иван Егорович жил здесь в свое время, работал механизатором. А очаги односельчанам строил по их просьбам в свободное от работы время. И они исправно служили людям по двенадцать и более лет, и вот лишь после наводнения появилась нужда в их ремонте. И судьбе было угодно распорядиться так, что «лечить» эти печи пришлось создавшему их мастеру.
- Так кто же вы по специальности: печник или механизатор? - спросил я его.
Иван Егорович, все это время расторопно укладывающий в тело печи кирпич за кирпичом и отрывисто говорящий со мной на ходу, сел на подоконник перекурить.
- Собственно печником-то я работаю, при районном рыбкоопе, всего год, - сказал он, затягиваясь сигаретой. - Основная моя специальность - механизатор… Оказалось, что механизаторский стаж у Суздалева около тридцати лет. После окончания профтехучилища трудиться он начал в Ванаваре (один из центров трех районов, еще недавно существовавших в Эвенкии, и объединившихся в один муниципальный район в 2006 г., после укрупнения Красноярского края - М.В.).
Работал в совхозе «Тутончанский», в Туринской нефтегазоразведочной экспедиции. Мог водить любую гусеничную и колесную технику, какая используется в этих северных широтах. Дело свое любил. Да уж больно тяжелое оно в условиях Крайнего Севера, и хотя Иван Егорович явных трудностей в своей механизаторской работе поначалу не замечал, она за многие годы все же подорвала его здоровье. Врачи запретили ему управлять тяжелой техникой.
А без дела этот трудолюбивый человек сидеть не мог. Вот и сгодилась отцовская выучка умению класть печи. В Ванаваре хорошо помнят знатного печника Егора Суздалева: не один десяток семей обогревают искусно выложенные им очаги. А помощниками ему были подрастающие сыновья. Так Иван Егорович продолжил фамильное дело Суздалевых-печников.
Печи бывают разные. Есть русские - огромные, на полхаты, это, по сути, дом в доме; есть круглые голландские; есть камины; и есть довольно незатейливые, на первый взгляд, кухонные очаги с плитой для приготовления пищи и обогревателем. Вот такие печи сейчас преимущественно и используются на селе.
Иван Егорович столько смастерил их за свою жизнь, что мог выложить любую - пяти-восьми - или десятиоборотку, с закрытыми глазами. Оборотки - это количество дымоходных колен; чем их больше, тем жарче печка, тем дольше держится в ней тепло.
В среднем на пятиоборотную печь уходит (это включая и вывод трубы) до 1200 кирпичей. Ровно столько раз надо поклониться и разогнуться мастеру, не считая наклонов за раствором, пока он полностью выложит печь. К концу рабочего дня - а в Учами у Суздалева он длился с шести утра до девяти-десяти вечера, - у печника спина гудит, как натянутая струна контрабаса. Оттого худ и жилист Иван Егорович, что работает не щадя себя.
Продленная в очередной раз командировка уже кончалась, а ему хотелось сделать для потерпевших бедствие людей как можно больше. Да и материальный стимул здесь - не последнее дело: печка - «стольник» на двоих (напомню, в ценах 1990 г.), в соответствующих пропорциях для мастера и подмастерья. Только что выложенные печи Суздалев уже давно не проверяет. Не потому, что времени в обрез, а поскольку дает железную гарантию своей работе.
Такие печки для него - «семечки». Вот перед Учами в Туре Суздалев выложил печь в пекарне-там пришлось попотеть и поволноваться. Сооружение сложное, выкладывать пришлось с чертежами в руках.
Два с половиной месяца возился мастер. На эту гигантскую печь ушло 28 кубометров кладки. А сколько разнообразных компонентов - строго по чертежам! - приняла в свое тело многотонная «печурка»: жидкое стекло, шамот, асбестовую крошку, известь, огнеупорные глину и кирпичи. Замена любого из этих компонентов каким-либо другим свела бы всю работу насмарку: ведь топка ее должна выдерживать адский - до 1200 градусов жар, да 500−600 градусов - камера. Семь потов сошло с Ивана Егоровича, пока закончил работу. Зато выполнил ее добротно и Туринская хлебопекарня затем много лет безостановочно радовала жителей вкусным хлебом.
А в тот раз Суздалеву так и не дали переложить все печи в Учами - руководство Илимпийского рыбкоопа вызвало его срочно в Туру. Необходимо было заняться обмуровкой котлов в котельной - зима не за горами. А тут еще срочный вызов в хлебопекарню: стало не хватать хлеба возвращающимся из отпусков туринцам, уходящим в тайгу с припасами охотникам. Понадобилось подремонтировать одну из старых печей, чтобы увеличить выпуск продукции. И, кроме Суздалева, некому оказалось выполнить эту работу.
Но в Учами он прилетел попозже еще раз и довел здесь работу до конца, никого не оставил без исправной печи. Без которой, как известно, в деревне, а тем более на Севере, не прожить.
Нет уже в живых Ивана Егоровича. Но по всей Эвенкии продолжают обогревать и кормить людей сотни очагов, искусно выложенных печных дел мастером Суздалевым.

В Казахстане, где я прожил много лет, было полным-полно немцев, встречались даже села, население которых было сплошь немецким. Был у меня и друг немец - Сашка Ляйрих (он еще в 80-е годы перебрался в Германию). Мы вместе росли, бывало, дрались, не решив какие-то мальчишечьи проблемы мирным путем, потом снова мирились. Ходили на рыбалку на Иртыш, совершали набеги на чужие огороды - чужой огурец всегда почему-то казался вкуснее. И я никогда не задумывался: откуда взялись в степях Казахстана немцы? Лишь позже, повзрослев, многое узнал. И то, что сюда их переселили в годы войны с берегов Волги (без малого миллион!), и мне понятна стала причина постоянной печали в глазах отца Сашки - дяди Адольфа. Он был мобилизован отсюда же, из Казахстана, на трудовой фронт, рвал жилы где-то на лесоповале, получил там увечье. Он внес свою долю, хоть и подневольную, в победу над фашизмом. Но после войны его не приглашали ни на одно торжественное собрание по случаю Дня Победы, хотя на них чествовали чуть ли не даже последних лодырей в тылу, не говоря уже о фронтовиках. Те вообще косились на дядю Адольфа, по пьянке могли обозвать его и фашистом. А какой он был фашист? Тихий, непьющий и трудяга, каких мало. Но он был немец. И это во время войны и еще много лет после нее помнили всегда - особенно люди злые, недалекие. Это я сейчас понимаю. Как и то, что тогдашние правители нашей страны очень несправедливо отнеслись к этому честному и трудолюбивому народу - российским немцам, обжившим Поволжье более двух веков назад. Потом людей этих реабилитировали, как репрессированным назначили какие-то льготы. Справедливость как будто восторжествовала. Даже дяде Адольфу выдали медаль участника Великой Отечественной войны (помнится, в списке участников ВОВ, вывешенном в нашем сельском клубе в тот год, не помню уже каком, его фамилия была дописана последней, от руки), и его впервые пригласили на торжественное собрание по случаю Дня Победы. Розовощекий школьник повязал ему на шею алый пионерский галстук, он резко контрастировал со смертельно бледным лицом дяди Адольфа. А по его изрезанной морщинами щеке текли слезы… О чем тогда плакал дядя Адольф, тихо, по-мужски? Были ли то слезы очищения и радости, или же плакал он по своей, злой волей исковерканной, судьбе? Наверное, я теперь этого никогда не узнаю. А мой сегодняшний рассказ - дань уважения и сочувствия к ним, к незаслуженно обиженным российским немцам.

В Блюменфельде
Жила-была в поволжском немецком селе Блюменфельд (в переводе - Цветочное Поле) в 120 километрах от города Энгельса большая семья Темпелей. Кроме четырех взрослых душ - матери с отцом да бабушки с дедушкой, - в ней насчитывалось еще семеро детей. Немцы здесь жили издавна, уже третью сотню лет. Своими трудолюбивыми руками они распахали и оплодотворили эти засушливые степи, в которых в летнюю пору дождя не бывало по три месяца. Выращивали богатые урожаи пшеницы, возделывали на поливных плантациях багровые крупные помидоры, пупырчатые, один к одному, огурцы, кудрявую тугую капусту. Выпасали на степных просторах, в весеннюю пору полыхающих алыми тюльпанами, тучные стада коров.
Бывали у жителей Блюменфельда и праздники, случались и горести. Праздники - как у всех людей: Пасха, Рождество, торжества по случаю хорошего урожая, какие-то церковные даты. Правда, проходили они, может быть, более чинно, чем в соседних русских да украинских поселениях (были и такие, как, например, Харьковка). Степенно танцевали под аккомпанемент гармоники и барабана, немного выпивали и, раскрасневшись, хором распевали, дружно раскачиваясь, принесенные предками из Германии и сохраненные ими песни. Горести тоже обычные, людские: кто-то умирал, случался неурожай или вдруг гиб скот. Но эти черные минуты переживались без особого надрыва, а с какой-то фатальностью: значит, так должно было случиться.
Хуже приходилось немцам, когда над страной сгущались тучи войны. Нет, они так же, как и все россияне, исправно несли государству службу: тянули воинскую лямку и по 25 лет, участвовали в турецких кампаниях, в войну с Японией 1904−1905 годов. Но вот когда разразилась первая империалистическая война, немцам стали напоминать, кто они, на чьей земле живут. Даже прошел, в общем-то, нелепый слух, что император Николай II намерен утопить всех немцев в Волге. Впрочем, слух оказался слухом. Немцев с Поволжья даже забирали на войну, преимущественно на русско-турецкий фронт. Многие возвращались калеками - как, например, инвалид Давыд Греб.
А его тезка Давыд Сайбель был на русско-австрийском фронте, попал в плен вместе с русскими, украинцами. В лагере, где они содержались, с пленными обращались достаточно корректно, но кормили плохо. Люди за колючей проволокой сами готовили себе скудную пищу из отпускаемых продуктов, сами же распределяли ее. На кухне обычно дежурили по два человека. Когда русские разливали похлебку в миски, украинцы обвиняли их в том, что они своим накладывают погуще и побольше. Приходила очередь украинцев раздавать пищу - они слышали такие же обвинения в свой адрес от русских. Дело доходило до драк. И тогда пленные нашли соломоново решение: они поставили на постоянное дежурство на кухню обоих своих товарищей по неволе - немцев. Дескать, эти ребята честные и, кроме того, в лагере нет их соплеменников, так что «лоббировать» им некого. И точно: после этого все свары прекратились, каждому в миску с педантичностью накладывалось одинаковое и по количеству, и по консистенции содержимое котлов. Когда долгими зимними вечерами в Блюменфельде Давыд Давыдович за кружкой домашнего пива рассказывал об этом своим односельчанам, те одобрительно посмеивались, толкая друг друга в плечо: «Это правда: где немцы, там порядок и справедливость».
Да, именно порядок и справедливость царили всегда в Блюменфельде. Нарушились они с началом гражданской войны: зажиточных немцев попеременно грабили и красные, и белые, и зеленые. Глава семейства Темпелей Александр Егорович исхитрился спасти от «экспроприации» любимого жеребца: загнал ему в копыто иголки. Кобыл у них забрали сразу же отступившие вакулинцы (так назвал их Андрей Александрович мне в своем рассказе, а ему обо всем этом в свою очередь рассказывала его мама) - члены одной из банд или партизанского отряда, сражавшегося против красных. Взамен же оставили доходяг-кляч, которых, впрочем, позже удалось выходить. А жеребец, неожиданно охромевший, так и остался на дворе: ни белые, ни зеленые, ни красные, сколько ни рассматривали его копыто, иголок найти не смогли. Если бы Александр Егорович забил туда гвоздь, как поступали тогда некоторые хозяева, да если бы «экспроприаторы» обнаружили это, расстрела хозяину было бы не миновать.
Вскоре гражданская война закончилась. Утвердилась советская власть. Болюменфельд стал колхозом. Вернее даже, на его основе, поскольку село было большое, было создано два колхоза - имени Сталина и имени Чапаева. Немцы оправились быстро, освоились и при новом режиме, главное - чтобы были работа да мир. Остальное они брали сами - своим трудолюбием, трезвым расчетом. Колхозы также выращивали зерновые, огородные и бахчевые культуры, соревновались между собой, кто их больше произведет и поставит в города - Энгельс. Саратов. За труды свои получали и натуроплату, и деньги, вели домашнее хозяйство. У Темпелей, например, имелось две лошади, три коровы да овцы, свиньи, птица. Был достаток, было тихое счастье. Дети подрастали, Андрей уже закончил пять классов, рос, как и все его сородичи, трудолюбивым, помогал вести и домашнее хозяйство, и в колхозе подрабатывал. А еще он мечтал стать или шофером, или агрономом.

Их назвали врагами
Но все рухнуло с началом Великой Отечественной войны. И хотя немцы Блюменфельда давно уже не имели никаких связей со своей исторической родиной - знали только, что где-то там есть Германия, все равно какую-то вину за собой чувствовали. Ведь это их соплеменники пошли войной на Россию, ставшую для блюменфельдцев родиной. И они готовы были встать на ее защиту с оружием в руках. Однако война уже шла месяц, второй, но никого из Блюменфельда на фронт не брали. Между тем в действующей армии служило немало российских немцев, призванных еще до начала войны.
Служил в армии и старший брат Андрея, Адам. Он был призван еще в 1938 году, а в 1941 должен был вернуться домой. Да так и не вернулся. От него пришло несколько писем, в которых он писал, что воюет. А потом письма от Адама перестали приходить. Уже позже стало известно, что в сентябре он попал в плен. Мыкался по разным концлагерям. Пока его и других военнопленных из последнего лагеря не освободили англичане. Адаму, естественно, растолковали, что он может вернуться к себе на родину, но лучше ему этого не делать - сгноят в Сибири, а то расстреляют. Припишут, что сам, как немец, сдался в плен, добровольно, и всем привет. Скорее всего, так бы оно и произошло.
Так Адам оказался в Англии. Позже он пытался разыскать свою семью по переписке, нашел ее через НКВД в Сибири в 50-х годах. Звал к себе (к тому времени он уже хорошо прижился на чужбине, имел собственный дом, автомашину) - сам приехать, видимо, боялся. Но и из Темпелей никто к нему приехать навестить не мог по причине, о которой сказано будет ниже. Умер Адам Андреевич Темпель, гражданин Великобритании и бывший российский немец, в 1992 году, так никого и не повидав из своих родных с 1938 года. С ним судьба обошлась еще достаточно милостиво. А ведь бывало намного хуже. Так, российскому немцу Коху, взятому в плен позже Адама Темпеля, его соплеменники, обозленные яростным сопротивлением Красной Армии, в рядах которой - донер - веттер! - служили и арийцы по происхождению, вырезали на спине звезду и замучили до смерти.
Но вернулся к Блюменфельду. 28 августа 1941 года сюда приехали чины из НКВД и зачитали указ Сталина, согласно которому все российские немцы чохом записывались в потенциальные предатели, а потому подлежали переселению от греха подальше, в Сибирь и на другие просторы необъятного СССР. А уже 13 или 15 сентября немцы прощались с Блюменфельдом. В село понаехали солдаты - начальники думали, что жители будут сопротивляться депортации. Но немцы понимали, что против лома нет приема, и потому молча грузили свои нехитрые пожитки в машины, на которых их свозили на станцию к поджидавшим эшелонам. Брали самое необходимое: кое-что из одежды, кухонной утвари, старались больше взять продуктов, дорога-то предстояла дальняя. Ни одного случая не то что организованного, но даже спонтанного сопротивления ни в Блюменфельде, ни в других немецких населенных пунктах не было. Неизвестно, что при этом творилось в душе у каждого из выселяемых (попробуй-ка, за здорово живешь, оставь все десятилетиями нажитое, ставшую за века родной землю), но волю Сталина немцы выполнили покорно.
Везли их в товарных вагонах, как скот. Поезд тащился медленно, пропуская идущие на запад воинские составы. На одной из станций рядом остановился эшелон с евреями, вывозимыми из Белоруссии в Среднюю Азию. Евреи были голодные - успели за дорогу подмести свои припасы. Пока составы стояли рядом, успели обменяться: немцы им - хлеб, какие-то другие продукты, евреи - вещи, деньги, ценности. Кто чем был богат… А в сущности, все они были равны, и жизнь каждого в эти трагические дни практически ничего не стоила.
Через две недели пути блюменфельдцы были уже в Красноярске. А оттуда часть их переправили в село Красная Горка Березовского района. Председатель колхоза Лысенко обрадовался: такое пополнение, не менее трех десятков рабочих рук, было как нельзя кстати, поскольку все основное мужское население уже ушло на фронт. Расселили немцев, где придется. Семью Темпелей приютила одна женщина, сын которой был на фронте, и дом его пустовал.
- Сразу же начали с уборки урожая, - вспоминает Андрей Александрович. - Уже на второй день после приезда в Красную Горку мы молотили пшеницу на току. Потом было много другой работы: заготовка дров, уход за колхозным скотом. Пятнадцать человек из наших записали на курсы трактористов, в том числе и меня…
Самое интересное - молодой Темпель тогда знал всего десятка полтора русских слов (немцы жили у себя в Блюменфельде обособленно, учеба в школе велась на немецком языке, а русский изучался примерно так же, как немецкий в русских школах). Но его неплохо понимали, да и сам Андрей, как губка, впитывал в себя все новые и новые слова, целые словосочетания из русского языка и скоро мог довольно сносно изъясняться со всеми красногорцами, не питающими, кстати, никаких враждебных чувств к поселенцам.

На Виви
Не довелось Андрею стать трактористом: весной немцам объявили, что их руки нужны на крайнем Севере. Сказали: «Поедете ловить рыбу для армии». Председатель колхоза (уже другой - Игнатюк, а Лысенко ушел на фронт) закручинился: целых 40 семей враз должны были покинуть село. А к ним уже привыкли, нарадоваться не могли на работящих да безропотных немцев. Но они не были хозяевами себе - ими вертел как хотел НКВД. И в июне депортированных погрузили на пароход «Орджоникидзе», который доставил их до Енисейска. Дальше немцев повезли на баржах, буксируемых катерами - лесосплавщиками.
Путь был долгим и утомительным. Плыли обычно только днем, на ночь делали стоянку, разводили на берегу костры, готовили нехитрую еду, наспех перекусывали и погружались в короткий беспокойный сон. А наутро вновь садились на опостылевшие баржи, за бортами которых плескалась енисейская вода, неспешно проплывали поросшие лиственницей, сосной и кедрачом крутые берега. Живой груз - немецкие семьи - сгружали почти в каждом встречном населенном пункте. Зашли в Подкаменную Тунгуску, продвигались по ней, пока позволяла глубина. Оставили немцев на берегах и этой реки. Блюменфельдцы, привыкшие к своим безоглядным степным просторам да небольшим озерцам, с тревогой всматривались в обступающие берега дремучие таежные заросли, прислушивались к яростно клокотавшей на порогах тунгусской воде. Один из депортированных из Латвии (немало в том караване было и прибалтов) заснул на борту баржи, свалился воду и… только его и видели, бедолагу.
- Когда уже на Нижней Тунгуске мы подплывали к какому-либо стойбищу, эвенки тут же сворачивали свои чумы и исчезали в тайге. Мы не могли понять, в чем дело? - рассказывал Андрей Александрович. - А уже потом, когда немного обжились в Эвенкии, нам и рассказали, что среди коренного населения распространился слух: едут немцы, очень страшный народ - не люди и не звери, но с рогами на голове и с одним глазом во лбу. Видать, наивные таежники верили этой чуши, а иначе чего было бежать? И зачем только нужно было такие слухи распускать?
Конечным пунктом путешествия семьи Темпелей и еще нескольких десятков немцев была фактория Виви. Здесь жили эвенки - рыбаки, охотники. Председатель сельсовета Комбагир по кличке «Знаешь-понимаешь» (это была его любимая присказка) отнесся к новоприбывшим без всяких предубеждений, достаточно радушно, как, впрочем, и все жители Виви. Им разрешили временно поселиться в избушках оленеводов и промысловиков, находящихся в тайге. Прибывшее из окружного центра Туры начальство распорядилось начать строительство двух бараков на 30 семей. Немцам сказали: «Стройте капитально, надолго. Вы отсюда больше никуда не уедете». То есть дали понять, что эти дикие суровые места - навсегда.
Ну что ж, навсегда так навсегда. Немцы - народ понятливый и дисциплинированный. Заготовили лес и заложили два больших барака на берегах Виви, почти напротив друг друга. О том, какие здесь бывают страшные морозы, уже знали, и потому строили с таким расчетом, чтобы зимовать можно было без проблем.
- В нашем бараке поселились 15 семей, - вспоминал Андрей Александрович. - У каждой семьи - своя ячейка, образуемая перегородками. Утеплили дом так, что даже в самые сильные морозы внутри было жарко, приходилось иногда даже входные двери открывать, чтобы впустить свежий воздух…
И потянулись монотонные трудовые будни. Зимой немцы заготавливали дрова. Мороз - не мороз (что такое актированные дни, тогда никто не знал), а три куба на человека в день выдай. Норму производственную выполнишь - получишь полный паек. А он был таков: 600 граммов хлеба в день, на месяц - 2 килограмма крупы, 750 граммов сахара, 800 граммов масла. Как хочешь, так и растягивай эти продукты. Хорошо поработаешь, то есть с перевыполнением нормы - добавят в день 200 граммов хлеба: не осилишь норму - пайка хлебная в день составит всего 300 граммов.
Естественно, такая норма - три кубометра в день - была по силам далеко не каждому. Деревья в 50-градусные морозы становились как каменные, зубья ручных пил долго ездили по ледяной поверхности стволов, пока удавалось сделать запил. Люди мерзли, голодали (на морозе, как известно, аппетит всегда разыгрывается не на шутку, даже если при этом ничего не делать) - паек-то был скудный, и если бы эвенки иногда не делились со своими несчастными подневольными соседями мясом, рыбой, - те бы и ног не смогли таскать, не то что работать. Потом немцам все же снизили норму - сделали ее по три куба на два человека. Иначе бы они просто все повымерли, а это было бы не по-хозяйски, не по-государственному. А смерти случались часто…
- Среди нас были и прибалты, - рассказывает Андрей Александрович. - И вот один из них, кажется, по фамилии Скарчевский, с двумя высшими образованиями человек, он раньше жил в Латвии, и очень богато, по его рассказам. Машина у него была, прислуга… в общем, избалованный такой господинчик. И вот попадает он в такие ужасные условия, в такие страшные морозы. Ничего не умеет, лишний раз не пошевелится. И как-то раз мы поехали на оленях за солью на Уакит за 300 километров - там, на соленом озере, была солеварка. Мороз-то крепкий, и как только начинаешь замерзать, спрыгиваешь с олешка, бежишь рядышком. Согреешься, снова садишься и едешь. А Скарчеввский этот весь укутался и едет, как статуя, хоть бы раз слез. Ну, когда добрались, наконец, до Уакита, все кинулись в стоящий чум (стойбище эвенкийское было) - чаю попить, обогреться. А Скарчевский сидит и сидит на олешке. Кто-то вышел позвать его - он молчит. Толкнули, а он и свалился как сноп. Замерз. Вот так было…
Сам Андрей Темпель был парнишкой очень живым, деятельным. Любая работа кипела у него в руках - сказывалась колхозная закваска. Немцы на Виви не только лес заготавливали, но и рыбачили. Андрей попал в бригаду к Алексею Красноштанову, мужику требовательному, но справедливому. Если требовал с немцев выработки, то и сам при этом чертоломил.
- А рыбы тогда было - пропасть! - продолжает свой рассказ Андрей Александрович. - Перегораживали речку, скажем, отсюда и досюда, заводили в этом месте невод и вычерпывали в огороженном месте до 12 тонн за раз! Мы эту рыбу солили, сушили, отправляли в Туру, а оттуда наша продукция уходила на фронт. Ну и нам самим Красноштанов разрешал брать рыбу на питание сколько нужно, в этом отношении он не жадный был. А ведь не все бригадиры были такие. Вон Эльвира моя (тогда еще не жена мне) рыбачила на озере Воеволи. Там тоже рыбы было навалом. Но им разрешали брать в день не более одной рыбки на человека. Впроголодь там жили…
Так в нашей беседе мы с Андреем Александровичем перешли постепенно к теме отношения местного населения, руководящего люда к сосланным немцам.

Счет добра и зла
- Я скажу так: большинство простых людей нам сочувствовали, особенно эвенки. Когда они убедились, что мы не собираемся им причинять зла и вовсе не те немцы, против которых воевал СССР; более того, когда узнали, что нас незаслуженно обидели и выгнали с родной земли, коренное население всячески старалось нам помочь… Были и начальники неплохие, которые все прекрасно понимали и старались не доставлять нам лишних неприятностей, - говорит Темпель. - Что касается подневольного труда: да, было тяжело. Однако и местное население в те годы работало с не меньшим напряжением и упорством. Время тогда было такое - суровое и жестокое. Вон брат у Эльвиры опоздал на работу на 10 минут, его посадили на три месяца. Но посадили его не за то, что он немец, а за то, что опоздал. Тогда за это сажали и местных жителей… Продолжая тему отношения местного населения к депортированным немцам, Темпель так и не смог вспомнить сколь-нибудь значительного притеснения. Тех, кто их не любил, были единицы.
- Хороших людей было больше, - утверждает Андрей Александрович. - Благодаря им мы и выжили в те тяжелые годы - не притесняли, не обижали нас почем зря, а наоборот, старались поддержать, ободрить. Никогда не забуду директора Туринской средней школы К. В. Стурова, эвенка с Виви Чапогира по кличке «Митико», сеукретаря окружкома партии В.Н. Увачана… Да всех не перечислишь. Спасибо им!
Свой счет добра и зла и у жены Андрея Александровича - Эльвиры Александровны. Вот ей пришлось потруднее: она безвылазно три года прорыбачила, заготавливала дрова, выполняла другую работу в самой таежной глуши, на озере Воеволи. Тамошним немцам не повезло с бригадиром: жестоким оказался человеком, бессердечным. Норму ему кровь из носу - а дай. Хоть костьми ложись. И кровь из носу у немцев шла, и костьми ложились. Но норму давали, иначе или тюрьма, или голодная смерть. До сих пор Эльвира Александровна хранит обиду и на другого человека - лейтенанта Хромова из военкомата. В тот день несколько немок (это было уже в Туре) пилили по разнарядке дрова для этого учреждения. Мороз стоял жесточайший. Деревянными, негнущимися руками бедные женщины напилили-таки сколько нужно было дров, сложили их в поленницу и рассчитывали хоть немного обогреться в жарко натопленном военкомате. Но вышел этот самый лейтенант, пинками развалил поленницу, обозвал немок всякими нехорошими словами и заставил все сложить заново. Не пустил даже на порог теплого помещения. Как тогда стало обидно Эльвире и ее подругам по несчастью, что и спустя многие годы это перенесенное унижение жило в ее сердце!
У Андрея Александровича свой взгляд на этот случай.
- Знаете, кто в военкоматах тогда работал: или инвалиды, вернувшиеся с фронта, или белобилетники, которых на фронт не брали. И у тех, и у этих были свои причины злиться на нас, немцев. Хотя и не могли они не понимать, что мы-то тут совершенно не при чем, - рассудительно говорил он.
С такими людьми Андрей Александрович разговаривал на их же языке, а попросту говоря, дрался, хотя этого ему хотелось меньше всего. Ведь он, как и все немцы, стоял на спецучете, за ним был особый надзор. Но что оставалось, когда кто-нибудь, ничем не лучше тебя, считал себя выше только потому, что ты был репрессированный немец. И старался утвердить свое превосходство недозволенными методами - оскорблениями, зуботычинами? Темпель еще у себя в Блюменфельде выучил несколько безотказных приемов рукопашной схватки. И здесь они ему пригодились. Когда он поколотил известных туринских блатарей Мишу-Капитана и Луку, вышел победителем из стычек с хулиганами калибром поменьше, в Туре стало намного меньше охотников задеть чем-то этого вспыльчивого, крепко сколоченного парня.

Пусть это не повторится.
- А как вы в Туру попали, Андрей Александрович? - спрашиваю я его.
- В 1943 году, как сейчас помню, 15 марта, на Виви приехал старший лейтенант из Туры, выбрал 12 парней. И нас как бы приписали к военкомату. Сказали, что в любой момент могут мобилизовать, - рассказывал Темпель. - Расселились мы кто где, тут же каждому нашли работу, и стали мы ждать вызова из военкомата. Но нас почему-то не брали и не брали. А вот прибалтов - их здесь много было тогда, тех брали. Как раз началось освобождение прибалтийских республик, вот этих ребят на те участки фронта и отправили. А мы так в Туре и остались. Хотя из Красноярска, я знаю, таких же немцев, как мы, в 1944 году на фронт уже брали. И правильно делали - ведь мы же были такие же советские люди, и фашисты были врагами и для нас, потому что топтали нашу общую землю…
Война окончилась. Но приволжские немцы по-прежнему содержались на спецучете, никуда не имели права выехать, у них не было паспортов. Приходилось ежемесячно отмечаться в НКВД: дескать, все ли здесь, никто никуда не убежал? Да куда отсюда убежишь? И зачем? Их земли в приволжских степях уже заняты, это ясно как божий день. Так что Эвенкия для Темпелей и многих других немцев стала вторым домом.
- В первые годы наша приволжская степь, особенно весенняя, когда расцветают тюльпаны, снилась мне часто, - рассказывает Андрей Александрович. - А с годами эта тоска сгладилась. И сейчас я представить не могу, как смог бы прожить без тайги, без запаха багульника…
И все же - тянуло ли его на родную землю? Пожалуй, нет. Ведь Андрей Александрович попал в Эвенкию в таком возрасте, когда смена обстоятельств, места жительства проходит практически безболезненно, а над всем довлеет жажда новизны ощущений. Люди постарше, конечно, тосковали по родным местам. Темпель вычитал даже такую историю: один из их земляков, уже глубокий старик, после того как немцам в 1955 - 1956 годах разрешили свободно передвигаться по стране, вернули им общегражданские права, добрался-таки до родной деревни. Даже дом свой нашел. Но он, понятно, был занят другими людьми. На стук вышла хозяйка: мол, чего тебе надо, старик? А он: «Это мой дом, я здесь когда-то жил» Ему в ответ недобро: «Проваливай, ничего не знаем, мы хозяева этого дома». Старик ответил, что он ни на чем не настаивает, только просит разрешения посидеть несколько минут на крыльце родного дома. А потом он уйдет. Присел немец-старик на крылечко, вздохнул да и умер. На родной земле…
Андрей Александрович никуда отсюда выезжать не собирался - слишком много времени он провел здесь, сложилась его судьба, здесь он вырастил двоих сыновей, здесь живут его внуки и правнучка. Здесь он со своей Эльвирой Александровной отпраздновал золотую свадьбу, за многие годы добросовестной работы на Севере был отмечен правительственными наградами.
Несколько лет назад Андрей Александрович навсегда упокоился на этой суровой земле, приютившей его в начале грозных сороковых и ставшей для него второй родиной. И не было у него зла на тех, по чьей недоброй воле его занесло в эти края.
- Что ж, я понимаю - время было такое, - покачивая головой, задумчиво говорил он с неистребимым немецким акцентом, от которого так и не мог избавиться до конца своих дней. - Не только с немцами так обошлись, но и со многими другими народами. Вот только не надо, чтобы такое еще раз повторилось. Никогда и никому не надо…

Не все татары бывали в Казани. Более того, большинство казанских татар живет не на своей исторической родине, как вот ваш покорный слуга - так распорядилась судьба. Но все татары знают про озеро Кабан и утопленные в нем ханские сокровища во время взятия Казани Иваном Грозным.
Мне про Кабан рассказывала моя мама, ей - бабушка, а бабушке - прабабушка. То есть эта история передается татарами из поколения в поколения, из уст в уста, и нет оснований не верить этому преданию. Интерес к древней легенде с годами только растет. Настолько, что вот буквально в эти дни в Казани идет съемка полнометражного художественного фильма «Сокровища озера Кабан». Но пока он не вышел на экраны, давайте рассмотрим самые распространенные легенды об этом озере.

Почему - Кабан?
«Когда-то на месте нынешней Казани расстилались просторные болота, поросшие мощными зарослями высоких камышей. А те, в свою очередь, были скрыты дремучими лесными дебрями, полные дикими зверями. Первых людей на место будущей Казани привел, как гласит предание, святой старец по имени Касым-шейх.
Вокруг были лишь заросшие камышом и осокой болота, кустарник и непроходимая урема. И возроптали люди: „Зачем ты привел нас туда, где много комаров и нет чистой воды?“
И тогда святой старец, расстелив свой бешмет, помолился Аллаху, взялся за край бешмета и поволок его за собой. И там, где он протащил бешмет, возникло благодатное озеро с чистой и целебной водой. Позднее это озеро стали называть Кабан из-за несметных стад диких кабанов, обитавших в его окрестностях.»
Это одна легенда о происхождении названии озера Кабан.

А вот другая.
«Много веков назад, когда и слова „татары“ еще не существовало, все татары назывались булгарами и жили в окрестностях славного и великого города Булгара. Но вот сюда пришел с несметным войском кровожадный завоеватель Аксак Тимур - Железный Хромой. Он взял город приступом. Жителей перебил, не пощадив ни женщин, ни стариков, ни младенцев, а имущество - разграбил. Спастись удалось немногим. В их числе был и сын последнего булгарского хана Абдуллаха по имени Кабан. Поскольку он был беком, т. е. князем, его называли Кабанбек.
Спасаясь от преследователей, весь израненный, истекающий кровью Кабанбек бежал на север. Переправился через полноводную Чулман (Каму), пробирался через непроходимые леса, болота и топи. И, наконец, вышел на берег большого и прекрасного озера.
Омыл князь озерной водой раны, и они тут же зажили. Напился воды из озера, и у него прибавилось сил. А в сердце поселилась надежда на лучшее будущее и любовь к этому, тогда еще дикому краю.
Пришедшие с Кабанбеком люди стали вырубать лес, строить жилища, сеять хлеб, ловить рыбу, собирать мед диких пчел. И вскоре возле озера возник княжеский дворец, вокруг него раскинулось селение. А озеро по имени Кабанбека стало называться Кабаном.
Впоследствии город, основанный Кабанбеком, после покорения Казани опустился на дно озера вместе со всеми мечетями, златоверхим дворцом, садом и каменными постройками. И если в очень ясную и тихую погоду выплыть на середину озера, можно увидеть в глубине прекрасные строения и услышать азан - призыв к вечерней молитве - с подводного минарета».

Ханская казна
Вековые предания свидетельствуют: на дне казанского озера Кабан находятся несметные ханские сокровища, сокрытые от людских глаз слоем воды и донного ила. Незадолго до того момента, когда войска Ивана Грозного подошли к стенам Казани, ханская казна была вывезена на озеро и затоплена в потаенном месте.
Чтобы найти его, согласно преданию, надо встать у ручья, впадавшего в Кабан неподалеку от истока Булака. Отмерить расстояние в один или два лучных выстрела (точнее никто не знает), найти приметное место на берегу. Затем взять ориентир на другое приметное место на противоположном берегу. И тут-то, на расстоянии в несколько связанных вожжей и находятся сокровища. Причем на такой глубине, чтобы, даже зная место, но не зная еще одного секрета, их невозможно было бы поднять.
По верным сведениям, казна состояла из трех частей. Во-первых, содержимое монетного двора: золотые и серебряные слитки, бруски из драгоценного металла и сами монеты. Во-вторых, денежная часть казны. Это были золотые и серебряные монеты самого разнообразного происхождения: турецкие, арабские, персидские, египетские, западно-европейские, русские…
И, наконец, - собственно сокровищница. Она складывалась из военной добычи, подарков и подношений ханам, изделий ювелиров. Были там и изумруды величиной с грецкий орех, и редчайшие восточные бриллианты, и кальяны из чистого золота, и много чего еще. Некоторые из особо ценных камней имели даже собственные имена и хранились в специальных футлярах и шкатулках.

Многие смельчаки пытались найти ханские сокровища, но все было бесполезно. Так они и покоятся на дне Кабана глубоко в иле, где даже рыбы их не видят…

Невзирая на почтенные годы, актер выходил на сцену, а самое главное - сохранял оптимизм и интерес к жизни. Наверное, благодаря тому, что рядом с ним всегда любимые и близкие люди: жена, друзья, коллеги, поклонники. Неудивительно, что Владимир Михайлович являлся старейшим в мире действующим актером, и этот факт даже занесли в «Книгу рекордов России».

«Свинарка и пастух» (1941)
Именно роль грузина-пастуха Мусаиба Гатуева в фильме известного режиссера Ивана Пырьева принесла Владимиру Зельдину всенародную любовь и славу. Работа над картиной проходила в очень тяжелых условиях: в период вражеских налетов на Москву. И многие сцены снимались прямо под бомбежками.

Владимир Зельдин рассказывал: «Приходилось прятаться в укрытия, работа продолжалась в две смены, непрерывно, и даже физически это было трудно выдержать. Снимались веселые, праздничные сцены, а в этот момент приходили сводки о сдаче немцам наших городов. Но желание отстоять Отечество объединяло всех».
Даже несмотря на то, что после разоблачения культа личности Сталина картина подверглась множеству нападок как лживая и пропагандистская, мы и сегодня ее с удовольствием пересматриваем. Ведь нельзя не отметить ее несомненных достоинств: великолепную актерскую игру и операторскую работу.

«Сказание о земле Сибирской» (1947)
После выхода на экраны фильма «Свинарка и пастух» Владимир Зельдин некоторое время не снимался, выступал только в театре. Лишь в 1947 году Пырьев опять пригласил его в свою картину. В мелодраме «Сказание о земле Сибирской» Зельдин предстал в образе известного пианиста Бориса Олейнича. Актера не смутило, что ему предложили сыграть отрицательного персонажа. Наоборот, он был рад, что режиссер дал ему возможность попробовать себя в новом качестве. Так Зельдин показал, что может играть не только героев-любовников, но и характерные роли.
«Учитель танцев» (1952)

Владимир Зельдин с детства мечтал танцевать на сцене. Но поступить в хореографическое он так и не смог из-за состояния здоровья. Воплотить мечту ему удалось в спектакле «Учитель танцев», в котором он выходил к зрителю более 1000 раз! В роли Альдемаро артист дебютировал в январе 1946 года на сцене Театра Красной (ныне Российской) Армии. Пьеса пользовалась огромной популярностью, и говорят, что сама Анна Ахматова заходила в гримерку Зельдина после одного из спектаклей, чтобы поблагодарить его. А в 1952 году режиссер Татьяна Лукашевич сняла полнометражный фильм по пьесе Лопе де Веги.

«Дядя Ваня» (1970)
С возрастом Владимир Зельдин переключился на характерные роли, которые пришлись как нельзя кстати отечественному кинематографу. Начало положила роль профессора Серебрякова в фильме Андрона Кончаловского «Дядя Ваня». Герой Зельдина по характеру является человеком напыщенным, тщеславным и раздражительным. Партнерами актера на съемочной площадке стали такие известные артисты, как Иннокентий Смоктуновский, Сергей Бондарчук, Ирина Купченко и Ирина Мирошниченко.

«Десять негритят» (1987)
В детективном триллере Станислава Говорухина «Десять негритят», снятом по роману Агаты Кристи, Владимир Зельдин сыграл безжалостного судью Лоуренса Уоргрейва, ставящего закон превыше всего. Его герой рассудителен и спокоен, а главное - хладнокровен. Финальный монолог судьи создает апофеоз напряжения, который буквально взрывает зрителя. Так, во многом благодаря таланту Зельдина, фильм сразу вошел в копилку классики советского кино, которая никогда не потеряет актуальности.

«Карнавальная ночь» (1956), «Карнавальная ночь - 2» (2006)
Еще один запоминающийся образ Владимира Зельдина - клоун Николаев по прозвищу Топ в культовом советском фильме «Карнавальная ночь». Этот персонаж так полюбился зрителям, что Владимира Зельдина пригласили сняться в ремейке знаменитой картины спустя 50 лет.

«Сваты-4», «Сваты-5» (2010)
Одна из последних работ Владимира Зельдина - сериал «Сваты» на канале «Россия-1», где он сыграл Николая Николаевича, отца Ольги Николаевны. Несмотря на солидный возраст, актер органично вписался в состав комедийной телеэпопеи о взаимоотношениях сватов - городских интеллигентов Ковалевых и сельских жителей Будько. На съемочной площадке Владимир Зельдин работал с такими актерами, как Людмила Артемьева, Татьяна Кравченко и Федор Добронравов.
31 октября 2016 09:45

«Русский снайпер - это что-то ужасное. От него не скроешься нигде! В траншеях нельзя поднять голову. Малейшая неосторожность - и сразу получишь пулю между глаз…»
«Снайперы часто часами лежат на одном месте в засаде и берут на мушку всякого, кто покажется. Только в темноте можно чувствовать себя в безопасности», - так писали своим родным в Германию немецкие солдаты.

И это оказалось чистой правдой. Итоги Великой Отечественной войны показали, что самыми подготовленными и результативными на всех фронтах оказались снайперы Красной Армии. Что было закономерным, поскольку Советский Союз, как никакая другая страна в мире (вероятно, в предчувствии грядущей войны) обучение подрастающего поколения стрелковому делу поставила буквально на поток. Свидетельством тому было, например, широчайшее движение, проводимое в качестве предпризывной подготовки под названием «Ворошиловский стрелок».

И когда грянула Великая Отечественная война, первые же ее дни показали, что наши снайперы - лучше немецких, результативнее. А лучшими среди советских стрелков по праву считались сибиряки, среди которых было много охотников.

Одним из таких мастеров своего дела оказался уроженец Красноярского края Михаил Сурков. Он родился в 1921 году в посёлке Большая Салырь нынешнего Ачинского района, рос и воспитывался в семье потомственных охотников. В Красной армии - с 1941 года. Служил в 1-м батальоне 39-го стрелкового полка 4-й стрелковой дивизии, которая до 1 августа 1942 года входила в состав 12-й армии Южного фронта.

Его умение передвигаться бесшумно, стрелять белке в глаз, чтобы не попортить шкурку - все эти качества как нельзя лучше подходили для воинской специальности «снайпер». Им Михаил и стал. Так, как он «промышлял» врага, удавалось мало кому. И к началу 1942 года на счету Суркова было уже более 220 убитых гитлеровских солдат и офицеров.

Порой этот отважный воин-сибиряк совершал немыслимые вещи. Так, он остановил продвижение двух немецких танков, убив механиков-водителей прицельными выстрелами в глаз через смотровые люки. Он с группой снайперов заставил залечь целый наступающий вражеский полк! И, наконец, Михаил Сурков, участвуя в атаке своего подразделения, одним из первых ворвался в немецкий окоп и кинжалом (!) уничтожил троих противников.

Когда счет убитых им врагов достиг в 1944 году 700, на очередную охоту со снайпером отправилась специальная бригада фронтовых кинооператоров. И Михаил Сурков довел число уничтоженных им врагов «на камеру» до 702. Это практически два батальона! После чего командование перевело отважного сибиряка на должность снайпера-инструктора, и он стал делиться своим боевым опытом с молодыми стрелками (нередко, опять же, с выходом на передовую.

Михаилу Ильичу Суркову удалось дожить до счастливого дня Победы. Правда, мирной жизни отмерено ему было совсем немного - умер бывший воин в 1953 году у себя на родине, в Красноярском крае, прожив всего 32 года. Он ведь был неоднократно ранен, контужен, а кто подсчитал причиненный его организму вред от перенесенных стрессов?

Михаил Сурков, со своими официально зарегистрированными 702 убитыми врагами (а неофициально ему приписывают даже свыше 1000!) на сегодняшний день считается самым результативным снайпером СССР, а возможно, и в мире. По крайней мере, результаты лучших вражеских снайперов таковы: немец Маттиас Хетценауэр - 345 подтверждённых убитых, Йозеф Аллербергер - 257, у воевавшего за немцев литовца Бруно Суткуса - 209 убитых. Прославился также и финн Симо Хяюхя, которому приписывают 504 убитых красноармейца, но из которых лишь 219 удалось подтвердить документально.

Ну и, к теме разговора, еще несколько показателей, теперь уже других наших прославленных стрелков-снайперов:
Василий Шалвович Квачантирадзе -534 убитых врага;
Ахат Абдулхакович Ахметьянов -
Иван Михайлович Сидоренко - 500 чел., 1 танк, 3 тягача;
Николай Яковлевич Ильич -
Иван Николаевич Кульбертинов -
Владимир Николаевич Пчелинцев - 456 (в т.ч. 14 снайперов);
Николай Евдокимович Казюк -
Петр Алексеевич Гончаров - 441 застреленных им неприятельских солдат и офицеров.

И, конечно же, как тут не упомянуть о наших замечательных, героических снайперах-женщинах
Только на счету Людмилы Михайловны Павличенко - 309 застреленных врагов; Наталья Венедииктовна Ковшова уничтожила 200 вражеских солдат и офицеров, Алия Нурмухамбетовна Молдагулова до своей гибели успела застрелить свыше 70 немцев.

Все они, разумеется, были удостоены за свои подвиги и достижения боевых наград, как при жизни, так и, к сожалению, посмертно. Только Героями Советского Союза за годы войны стали 87 снайперов, а 39 - полными кавалерами ордена Славы.

Немало наград и у снайпера Михаила Суркова. Но, как выяснилось впоследствии, не всегда командование обходилось справедливо с одним из лучших своих воинов. Так, было затеряно представление к награждению Суркова медалью «За отвагу» за первые 100 убитых фашистов. Эту особо почитаемую среди солдат медаль он все же получил, когда счет убитых им врагов достиг 220 человек. Но вместо ордена Красной Звезды, к которой его представил командир полка.

В следующий раз командование представило Михаила Суркова к ордену «Боевого Красного Знамени», но вместо него он получил, выходит, уже второй орден Красной Звезды.
Конечно, внешне старшина Михаил Сурков по поводу этой чехарды с представлениями и награждением своего недовольства не проявлял.

Главное, считал он, бить врага, и как можно больше. А награды - дело десятое. И даже когда вместо заслуженной Золотой Звезды Героя Советского Союза самый результативный снайпер советских войск получил орден Ленина, он не сетовал, а продолжал исправно нести свою опасную службу. Ведь за ним, как за отличным снайпером, доставлявшим немало хлопот вражеской стороне, с той самой стороны тоже охотились. Но, к счастью, безрезультатно.

Как отмечали боевые товарищи Суркова, «он мог часами лежать в лютый мороз в глубоком снегу, поджидая зазевавшегося фрица, или так замаскироваться в кроне дерева, что его невозможно было заметить. А ещё он каким-то особым чутьём улавливал малейшее движение врага, посылая в ответ меткую пулю».

Как тут не произнести сакраментальное: если бы все воевали так, как сибиряк Сурков, победы над фашистской Германией наверняка удалось бы добиться куда раньше. А впрочем, так оно и есть - вклад снайпера в Великую Отечественную войну, в виде 702 уничтоженных им противников, хоть ненамного, да приблизил ее, желанную Победу…

Сегодня, в День учителя, не могу не вспомнить ее, Учителя с большой буквы, Елизавету Михайловну Маковенко.

В моей жизни немало было учителей и преподавателей, но больше всех запомнилась именно она, Елизавета Михайловна. Во-первых, она была необыкновенно умной. Потом, справедливой. И наконец, красивой и элегантной, хотя была всего лишь учительницей в маленькой сельской школе. Днем учительница, а вечером - такая же сельская жительница, как все женщины нашего Пятерыжска.

Ей и корову надо было подоить, и яйца собрать в курятнике, и дома прибраться, и проследить за тем, чтобы двое ее детей, дочь Валя (красавица, вся в маму) и сын Сашка (Сашка, не ревнуй - ты тоже симпатичный малый, хоть и в папу) были всегда чистенько и опрятно одеты, чтобы уроки выучили вовремя, потому что ответственность на них была двойная - они же дети учительницы, а затем и директрисы, ставшей ею после отъезда прежнего директора, Николая Даниловича Грицая, на работу в райцентр.

Они по определению не могли плохо учиться! И Валя была отличницей, а Сашка - хорошистом. Маковенко были нашими соседями, наши родители общались, а мы, их дети, дружили. Может, поэтому я тоже стал хорошистом. И особенно полюбил русский язык и литературу, которые у нас вела она, Елизавета Михайловна.

У меня получались хорошие сочинения, и случалось, Елизавета Михайловна даже зачитывала их вслух перед классом, а я в это время был весь красный и от неловкости, и от удовольствия. А она говорила мне: «Пиши, Марат, пиши, может, что и получится у тебя». Я не понимал тогда, что она имела в виду, но соглашался: «Хорошо, буду!»

Знаю, что Елизавету Михайловну любил не один я - весь класс смотрел ей в рот, когда она, всегда выглядевшая нарядной, красивым, мелодичным голосом вела свои уроки, которые легко запоминались и усваивались. Конечно, Елизавета Михайловна могла быть и строгой - а как же без этого в классе, где всего пять послушных девчонок и одиннадцать непоседливых пацанов? Но если ругала, то только за дело, только за провинность, а не потому, например, что у нее с утра дурное настроение (хотя я такого не припомню).

Семья Маковенко уехала в Павлодар где-то в 66- или 67-м году, точно не помню. И я не видел их несколько лет. За это время поучился в Иртышской средней школе 3, поработал на заводе ЖБИ на Урале, отслужил в армии, вернулся обратно в свое село, устроился в полеводческую бригаду сварщиком и время от времени продолжал писать и даже отсылать свои рассказы в районную газету. А меня однажды взяли и напечатали! А потом еще раз, еще и еще. А потом вообще забрали работать в газету. И вот тогда я вспомнил слова Елизаветы Михайловны: «Пиши, может, что и получится…»

И в семидесятые годы я все же еще раз увидел свою любимую учительницу. По делам газеты был в Павлодаре, заранее запасся адресом Маковенко (уж не помню, кто мне его дал). Дома я их застал всех, кроме Сашки (он в это время жил в Новосибирске, что ли) - и дядю Толю, и Валю с ее мужем, и конечно, Елизавету Михайловну.

Она, к тому времени уже несколько располневшая, но не утратившая своей стати и привлекательности, близоруко, с прищуром всматривалась в меня, и потом совсем по-бабьи всплеснула руками:
- Марат! Мой хороший, ты откуда?

Но это она сказала так, для проформы. На самом деле Елизавета Михайловна знала про меня если не все, то многое, видела мои публикации в областной газете «Звезда Прииртышья» и была очень довольна мной, своим учеником. И когда мы, после небольшого застолья, ударились в воспоминания, Елизавета Михайловна вдруг опять всплеснула руками, встала из-за стола и ушла в одну из комнат.

Вернулась она с обыкновенной школьной тетрадкой. Показала мне ее обложку и, улыбаясь, спросила: - Узнаешь? Я впился глазами в «паспорт» тетрадки и узнал свой ломкий, неровный почерк, которым я подписал свою тетрадку по русскому языку, если не ошибаюсь, за пятый класс!

Но это было еще не все. Елизавета Михайловна пролистала тетрадку и развернула ее ко мне выбранным местом. И я снова узнал и свой почерк, и свое сочинение «Как я провел лето», снабженное еще и моим же рисунком цветными карандашами. Этот мой «опус» был признан тогда лучшим по школе и вроде бы даже был представлен на районную олимпиаду.

- Как, вы его сохранили? - удивился я.
- Конечно, - просто сказала Елизавета Михайловна. - И не раз перечитывала. Хочешь, еще раз почитаю?

И Елизавета Михайловна при всех домочадцах, опять к необыкновенному моему удовольствию, зачитала мое сочинение о том, как я провел незабываемое лето 63-го или 64-го на зеленых лугах, на голубых озерах и на берегу Иртыша. Оно было наивным, то мое сочинение. Но от его простых слов, каких-то запоминающихся деталей, ряда точных и красочных оборотов веяло такой свежестью, перед глазами вставала такая яркая летняя картинка из моего детства, что мне захотелось попросить у Елизаветы Михайловны отдать мне эту мою тетрадку. Насовсем.

Но моя учительница так бережно держала ее в своих руках с длинными тонкими пальцами, которые в школе я нередко видел выпачканными мелом или чернилами, что я не посмел. Больше Елизавету Михайловну я не видел. Последние годы она жила со своей дочерью Валентиной в Ташкенте, где навсегда и упокоилась…

В этом городе, где родился, я прожил в общей сложности всего то ли три, то ли четыре года. Но все равно при этом считаю себя коренным краснотурьинцем, и люблю этот чистенький и уютный североуральский городок с его такими же, как в Санкт-Петербурге белыми ночами, и почти такой же архитектурой.
Здесь, кроме меня (а то!) родилось много других замечательных людей, в том числе изобретатель радио Попов, один из первых героев Советского Союза летчик Серов. И вот что я подумал: а почему бы мне немного не поделиться своими воспоминаниями о Краснотурьинске той поры, когда он как город был еще совсем молод, а я так вообще пацаном?
После войны в этот бурно расстраивающийся молодой североуральский город «понаехало» немало татар - очень голодно было после войны в Поволжье. Ну, как это бывает: приехал один, устроился, осмотрелся, вроде ничего. Потащил за собой семью. Там еще родственники подтянулись. Так и образовалась в Краснотурьинске целая татарская даиспора.
Ту, первую часть своей краснотурьинской жизни, я помню очень смутно. Отец работал на Богословском алюминиевом заводе, мама, помимо того, что растила и по возможности холила меня, где-то мыла полы и подторговывала жареными семечками. Поэтому я нередко был предоставлен самому себе и носился по рабочему кварталу с такими же сорванцами, один раз чуть не утонул в Турьинском водохранилище, никак не мог выбраться на берег по скользкому бетонному откосу, пока меня за руку не вытащил пацан постарше.
Потом город подступил к баракам, в одном из которых мы и жили (а до нас, говорят, военнопленные немцы, строившие под конвоем Краснотурьинск), они попали под снос. Всех их обитателей выселили (отец, помню, схватил лом и никого не хотел подпускать к нашей комнате, но выселять-то пришли с милицией…) практически в никуда.
После этого судьба занесла нас в Казахстан, на целину, где наша семья и осела окончательно. Но в 1968 году я самостоятельно вернулся в Краснотурьинск - разумеется, с благословения родителей. Закончил девять классов, и учиться больше не захотел, хоть тресни. Возжелал, понимаете, взрослой самостоятельной жизни, да и деревня надоела мне до чертиков.
Устроился бетонщиком на завод ЖБИ, в бригаду к своему дяде. Работа моя, надо признаться, была все же нелегкой - ныли руки, выкрученные булавой, гудела спина. Но я быстро к этому привык (деревенского пацана физическим трудом не смутить), и вскоре самозабвенно начал предаваться всем утехам холостой бесшабашной жизни, вдали от родителей.
Краснотурьинск я открывал для себя заново. Я ведь вырос в деревне, и этот на самом деле хотя и небольшой, но сплошь заасфальтированный городок с его трех-пятиэтажными домами, разбегающимися от центральной полукруглой площади Ленина по радиальным улицам в разные стороны, с весело тренькающими сигнальными звонками трамваями, с уютными зелеными бульварами и аллеями, изумительно пахнущими после дождей, с магазинами, в которых тогда еще было все, казался мне настоящим мегаполисом.
А какие девчонки в первых мини-юбочках гуляли тогда по главной городской улице Ленина («бродухе», как называли ее краснотурьинцы тогда) - я по первости краснел, потел, но глаз от их стройных ножек оторвать не мог!
В общем, для меня этот город был наполнен соблазнами, и я, чтобы мне никто не мешал, не стоял над душой с нравоучениями, быстренько, той же осенью перебрался с дядияшиной квартиры (жена дяди всякий раз сердито шипела на меня, когда я нередко заполночь заявлялся с улицы) в рабочее общежитие на углу улиц Чкалова и Фрунзе. А рядом с нашим общежитием размещалось женское. Надо ли говорить, насколько приятным было такое соседство!
Впрочем, вахтеры свирепствовали и там и тут.
В комнате нас обычно размещалось трое молодых обалдуев. Хотя нет, поначалу двое - я обалдуем стал не сразу.
Достаточно сказать, что в первую получку приволок для угощения своих новых друзей кучу пирожных, конфет. Видели бы вы рожи этих парней!
Естественно, пришлось снова бежать в магазин.

Зарабатывал я тогда немного-130−150 рублей (в селе это были бы солидные деньги, для города же - пшик один). Впрочем, другие обитатели комнаты - не намного больше. Мы приспособились жить так. Поскольку все трое обитателей комнаты работали в разных организациях, зарплату и аванс также получали в разное время. И мы проживали деньги сначала, скажем, Валерки Алтынбаева, потом мои, потом Борьки Анисимова.
При таком раскладе денег нам, казалось, должно было хватать. Отнюдь (как любил говорить внук моего любимого в детстве писателя) - они, как правило, почему-то заканчивались уже через пару-тройку дней. И начиналась черная полоса.
Питались кипятком с сахаром и хлебом (батон уже считался за праздник, хотя только вчера трескали шашлыки и пили вино, угощали девчонок). Сахарный песок на этот случай закупался заранее. Никогда не думал, что этот продукт у нас такой волосатый - после его размешивания в прозрачном кипятке на дне стакана обычно свивался целый клубок шерсти.
Я не сразу, но догадался, что это частицы мешков, в которых хранился в магазинах сахар. А в темном от заварки чае этого безобразия практически не заметно. Вот ведь какое полезное наблюдение я сделал в совсем еще юные годы! Если сшибали где-то до зарплаты троячок, торжественно шли в ближайшую столовую.
Брали всегда борщ (потому что не прозрачный), котлету без подливки, но с гарниром. Улучив момент, легким мановением руки топили котлету в борще и в кассе расплачивались только за первое и картофельное пюре. Дешево и сытно. Но я был все же в лучшем положении, чем мои обшежитские друзья - у меня в городе было полно родни, к которой в такие кризисные дни я вдруг начинал ощущать самые искренние родственные чувства.
Я их навещал очень старательно и возвращался в общагу не только сытым, но и прихватив с собой чего-нибудь домашненького, ну и там пару-другую рублишек - до получки.
И все же мне нравилась такая безалаберная жизнь - с настоящей дружбой, взаимовыручкой, приключениями, легкими, ни к чему не обязывающими связями с девчонками, нередкими стычками с городской шпаной.
В те времена в Краснотурьинске (как, наверное, и в любом другом провинциальном городе), кроме официальной, существовала и власть шпаны. Или, как еще говорили о главарях местных бандитов - хотя нынешним они, пожалуй, и в подметки не годятся, - они «держали (давили) шишку» в городе, а их самих называли шишкарями.
До моего приезда в Краснотурьинск, в пятидесятые и в начале шестидесятых годов, шишку здесь держал блатарь Марат Васильевич - фамилию не знаю. Уже отошедшего от дел, я его видел (вернее, мне его показали) у нас на ЖБИ - он честно зарабатывал на хлеб в качестве бензорезчика.
Вся его бурная жизнь отпечаталась на его лице - оно было страшным, и голос его был не голос, а рык. Представляю, что это за чудовище было при «делах». Славу по себе он, конечно, оставил еще ту.
А уже в конце шестидесятых годов ночным городом правил Аркан. И его я видел пару раз - крупный, всегда пьяный мужик лет тридцати-тридцати пяти в неизменной телогрейке и со свитой человек в пять-шесть бандитов. Были блатари и поменьше: Шуня, Кисель (по-моему, его папа, по фамилии Киселев, был директором того самого ЖБИ, где я и приобщался к пролетарскому труду), у нас в общаге - Талап.
Они жили какой-то своей непонятной жизнью, все время кого-то били, калечили, кто-то бил и их, к ним шли за разрешением споров… Да ну их всех! Лучше пойдем дальше.
Где-то в октябре 1969 года меня и еще несколько человек с ЖБИ (запомнил лишь фамилию одного парня примерно моего возраста из нашей бригады - Овсянников) отправили в командировку в Нижний Тагил, на строительство 6-й домны на НТМК. Жили мы в сдаваемой под временное общежитие обыкновенной жилой пятиэтажке по переулку Газетный, в трехкомнатной квартире.
На работу ездили трамваем. На территории завода было сыро, холодно, вечно дымно, впрочем, плотный смог постоянно висел над всем городом. Мы проводили какие-то земляные работы.
Эта бестолковая командировка слякотной осенью, когда меня, бетонщика аж третьего разряда, держали за землекопа, мне надоела, и когда пришла телеграмма из Краснотурьинска, в которой сообщалось, что меня разыскивает военкомат, я - можете смеяться или крутить пальцем у виска, - обрадовался, ведь в те годы в армию молодежь шла охотно. Да и общежитская жизнь мне уже порядком поднадоела. А тут, как-никак, смена обстановки, армейская романтика!
Вернулся из Нижнего Тагила в Краснотурьинск, рассчитался с завода, съездил к себе домой Казахстан,
попрощаться с родителями и друзьями. Франт я был еще тот. На мне был модный пиджак с вырезом вместо лацканов (как-то гладил застиранный ворот и сжег его утюгом, а уж вырез мне соорудила кузина - под бабочку). И эта умопомрачительная переливчатая бабочка - клянусь! - как влитая сидела у меня на шее.
На ногах у меня были двуцветные модные остроносые туфли на высоком, на конус, каблуке (купил в комиссионке - коричневые, со сбитыми носками и у одного народного умельца покрыл их черным лаком. Лак неожиданно начал сползать уже в поезде, и я в тамбуре битых два часа обдирал его перочинным ножом с головок туфлей, но оставил в верхней части, где он держался прочно).
На мне также было светлое демисезонное пальто - моя гордость, так как эту вещь я приобрел сам, за полную стоимость, пусть и с полугодовой рассрочкой. И расклешенные книзу кремовые брюки. Знай наших!
Правда, был я без копейки денег - ну, не держались они у меня! - и моим бедным родителям пришлось прилично потратиться на мои проводы в армию, да еще и снаряжать меня в обратную дорогу. То есть в Краснотурьинск, где меня ждал военкомат.
После недельного пребывания в сборном пункте в Егоршино под Свердловском меня «купили» в танковые войска и повезли в Чебаркуль, в учебку. Однако на второй или третьей станции за Свердловском весь эшелон призывников выстроили на перроне (все пьяные, оборванные, поцарапанные и в синяках - ей-богу, орда моего древнего соплеменника Мамая, наверное, выглядела лучше), и зачитали список из полутора десятков имен. Фигурировал там и я.
Нам объявили, что мы попали не туда, посадили в другой поезд и привезли… в Нижний Тагил! Надо было мне отсюда уезжать, чтобы вернуться сюда же через месяц, но только курсантом стройбатовской учебки … Однако это уже совсем другая история.
Ну, а что касаемо дальнейших моих отношений с достославным городом Краснотурьинск, то они, сожалению, сошли практически на нет.
После армии я сразу вернулся к родителям в Казахстан. И после этого в первый и последний раз съездил на свою фактическую родину в отпуск уже где-то в 1973 или в 1974 году, точно не помню.
Все мои дядья были тогда еще живы-здоровы и веселы, и очень мне обрадовались - они как раз давно легально не выпивали.
Смог я также найти одного из моих сокомнатников по общаге, Валерку Алтынбаева. С ним я снова прогулялся по «бродухе», по набережной Турьи, погрустил по ушедшей безвозвратно юношеской романтике, аромат которой неизменно сопровождал меня тот год с небольшим моей доармейской жизни в Краснотурьинске, да с тем и отбыл в Казахстан.
Потом судьба забросила меня на Крайний Север, где я отпахал больше двадцати лет. И все как-то было недосуг еще хоть разок проехаться в Краснотурьинск - да и какой смысл отправляться в отпуск с севера на север, когда хочется погреться на южном солнышке?
Но еще не все потеряно - я недавно стал молодым северным пенсионером, выбрался из своей таежной глухомани на постоянное проживание на материк, и таки планирую еще хоть разок побывать в городе моей юности. Хотя, говорят, он так расстроился (в смысле новостроек, а не из-за того, конечно, что я собрался осчастливить его своим визитом), что города и не узнать. Но я-то его узнаю!

Очнулся в цепях

Сразу несколько телеканалов - НТВ, Красноярская Прима-ТВ, а вслед за ними ряд периодических изданий, в том числе КП-Красноярск, рассказали в прошлом году о необыкновенной и трагичной судьбе жителя Красноярского края Александра Вознева, который треть своей жизни провел в качестве раба на маковых плантациях и верблюжьих пастбищах в Пакистане.
В неволю он попал в начале 90-х, а домой смог вернуться только в 2012 году. Произошло это следующим образом. В 1991 году Александр завербовался на одну из строек Москвы, 24 апреля прилетел в Шереметьево в компании еще нескольких мужчин. Там встречающие покормили их в буфете, напоили чаем…
- Очнулся я в грузовом самолете. Там было около 40 человек. Все русские. На руках и ногах - цепи, чтобы не убежали, - рассказывал журналистам Александр. Так он стал рабом. Привезли его и товарищей по несчастью на маковые плантации в Пакистане. Каким образом живой груз был беспрепятственно доставлен через границу - этого Александр до сих пор не знает. Хотя нетрудно догадаться, что здесь действовала хорошо отлаженная работорговческая сеть, с участием в ней и пограничных, и таможенных структур как российской, так и сопредельных сторон.

Молочко, да не то
Плантации находились среди гор, на них, зачастую в 50-градусную жару, под присмотром вооруженной охраны, трудились - собирали маковое молочко, - рабы со всех концов света. Около каждой плантации было построено от пяти до восьми бараков, в них и обитали невольники.
- А мак там другой, - вспоминает Александр Вознев, - Здоровые такие цветы! Когда цветет, лучше туда не заходить - можно уснуть навсегда. Однажды я провинился - разлил молочко. И охранник как даст мне по руке прикладом! Раздробил фалангу одного пальца вдребезги. Что делать? Пришлось отрезать ее самому. А потом зашивать простыми нитками. Чтобы рана не загноилась, прикладывал к ней кашицу из травы. Растет там такая, вроде каланхоэ. Зажило за неделю.
Рацион питания был очень скудный - неизменная пиала лапши с верблюжьим жиром да зеленый чай с солью, который, кстати, очень неплохо помогал переносить испепеляющий зной. Наказывали рабов часто, прежде всего - за непроизводительную или некачественную, по мнению охранников, работу. Били плетками, подвешивали за прикованные к ногам и рукам цепи, и висит так провинившийся раб до нескольких дней, без питья и воды. Конечно, после такого наказания вкалываешь уже изо всех сил, на переделе возможности, лишь бы снова не стать объектом издевательств надсмотрщиков. А кому было совсем невтерпеж - конечно, пытались бежать.
- Но их быстро ловили, - со вздохом говорит Александр. - Привозили и перерезали горло. Тело выбрасывали в пропасть, а голову насаживали на шест и выставляли. Чтобы видели и боялись.
Рабам не давали общаться друг с другом - чтобы не задумали чего. За этим следили «стучащие» охране осведомители, находящиеся среди них же.
Чтобы не впасть в черную меланхолию, Александр часто думал о дочках - как они там? А их в Сибири у него осталось целых три, совсем маленькие еще - Полина, Оксана и Тая. Правда, жили они с матерью, с которой Александр к моменту отъезда на заработки в Москву был в разводе.
А еще все тяготы рабства Александру, по его словам, помогала переносить молитва.
Нательный крестик у него отняли вместе со всеми документами, но каким-то чудом удалось сохранить маленький оберег, с изображением Девы Марии с одной стороны, и текстом молитвы - с другой. Вот на эту ладанку Александр и молился, и ему вроде становилось легче.

Верблюдопас
А вскоре наступило и реальное облегчение - с каторжной работы по сбору опийного молочка его, спустя пять лет, перевели на пастьбу верблюдов. В стаде их, двугорбых и надменных, было больше тысячи, но они слушались своего пастуха, разговаривающего с ними на незнакомом языке.
- Я за эти годы уже успел освоить хинди и фарси, и даже временами думал на чуждом мне языке, - со смущением рассказывает Александр. - И вот, чтобы не забыть родной русский, и разговаривал на нем с верблюдами.

Первое время за ним следили, довольно пристально, аж целых два охранника. Потом, видя, что верблюжий пастух как будто смирился со своей участью и не выказывает никакого недовольства, к Александру охрана стала наезжать всего раз в неделю, позже и того реже - раз в месяц.
И спустя двенадцать лет с начала пребывания в роли верблюжьего пастуха он, наконец, решился бежать. Почему не сразу? А вы смогли бы, когда только при одной мысли о побеге сразу же перед глазами возникали картины кровавой расправой над изловленными беглецами?
Александр готовился к этому ответственнейшему поступку в своей жизни очень тщательно - накопил сухарей, заготовил вяленого мяса, воды и однажды покинул пастбище. Взял с собой двух верблюдов - и в путь. Он путешествовал по пустыне более трех месяцев!
- Как все вынес? - переспрашивает Александр. - Вычислял, где оазисы, верблюды их чуют. До первого шел 16 дней, хотя верблюды могут продержаться максимум 12. Когда они увидели воду, пили часа четыре. Не отрываясь.
Поселения он обходил далеко стороной - а вдруг там его ждут преследователи? Когда кончились продукты, верблюдов, поочередно, пришлось употребить в пищу. Когда и эта еда кончилась, осмелился заходить в кишлаки, тем более, что сам стал походить на местных - такой же обросший, в чалме и халате из верблюжьей шерсти. Делал вид, что ищет работу. И ему помогали.

Прошел четыре государства
Так он за три года, в общей сложности, прошел через территории четырех стран - Пакистана, Афганистана, Узбекистана, Казахстана. Почему не задержали пограничники? А как-то так выходило, что пересекал их на неохраняемых участках. Даже когда в Россию попал, где, как известно, «границы на замке», не сразу это понял.
- Было это ночью, в июле 2012-го, - улыбается Александр. - Перепрыгнул какую-то ограду из «колючки». Потом оказалось, это граница. Вижу трасса, над ней вывеска. В свете фар проходящих машин разглядел надпись: «Дорогу обслуживает омское ДРСУ». Мама, я что, в России что ли? Сел на вещмешок, вытащил пачку казахского «Полета», выкурил 8 или 10 сигарет сразу. Колотило всего! Никак не мог успокоиться…
И долго еще после того, как оказался на родине, Александр не мог обрести успокоения. Жена с детьми к тому времени, оказывается, уже перебрались на Дальний Восток, жившие в Краснодарском крае мать и отец уже покинули этот свет, брат с семьей погибли. Хотел было притулиться у тетки в Краснодарском крае, но та не приняла ставшего похожим на бомжа родственника.
Так он промыкался три года - без документов, без денег, по сути - бродяжничая по стране.
Пока, наконец, вновь не оказался в Восточной Сибири, откуда и начались его злоключения. Решил обосноваться в Красноярске.

И снова - Красноярск
С работой вроде бы вопрос решился - устроился на автозаправку, но жить было негде. Рассказал свою историю знакомому. И тот, проникшись несчастьями Александра, предложил: у меня дом пустует в деревне - занимай! И сам же перевез его на новое место.
Так у Александра, наконец, появился свой угол -щелястая хибара в маленьком поселке под Красноярском. Ничего в ней нет - ни мебели, ни удобств, ни электричества. Но зато - своя! Сюда он приходит после работы, готовит себе какое-то варево на печке, отдыхает душой и телом.
Александр очень доволен. Можно даже сказать, счастлив.
- Это рай какой-то! - с искренней радостью говорил он в интервью журналистам. - Свой угол, при нем семь соток земли. Я уже все вспахал - картошку, капусту, морковку посажу. Друг пообещал машину пригнать, «Жигули», собаку привезти. Паспорт получил (это, кстати, именно при получении паспорта получили широкую огласку его злоключения и набежали репортеры - М.В.) Устроился пастухом, работаю. Жизнь налаживается!
А что же с его семьей - спросите вы? Александр, историю которого сегодня знает, почитай, уже вся страна, был недавно приглашен в эфир одного из столичных телевизионных каналов. Журналисты хорошо подготовились к передаче, от них-то Александр и узнал, что жена его умерла еще три года назад. Он попытался наладить отношения с дочерями, но те, обиженные на отца - пропал на столько лет, алименты не платил! - отказались от него.

Сын нашелся!
Но нет, как гласит народная поговорка, худа без добра. Те же вездесущие тележурналисты отыскали… сына Александра! О котором сам Александр - ни сном, ни духом. Оказывается, Артем родился от девушки, с которой Александр встречался в 1991 г. в с. Богучаны, еще до своего похищения. И она сама растила его, пока отец Артема пребывал в рабстве в далеком Пакистане. А в 2001 году она умерла, и Артем попал сначала в Интернат, потом в детский дом.
Сейчас это самодостаточный молодой мужчина, живет и работает в Тайшете, очень похож на Александра. И Артем искренне обрадовался, что отец его нашелся!
- Артем пообещал приехать ко мне - вместе отремонтируем дом, - со счастливой и немного смущенной улыбкой говорит Александр. - А после, может, переберется сюда насовсем. Женится, внуки пойдут. И мне тогда будет ради чего жить…

Рабство - выгодное зло
Вот так, вроде счастливо, закончилась история нашего героя. Александру сейчас 63 года, и он справедливо считает, что жизнь у него только начала налаживаться. Но кто вернет ему те два с с лишком страшных десятилетия, которые он пробыл в неволе, кто и как возместит ему страдания и унижения, перенесенные в рабстве?
Как оно вообще возможно, это рабство, в наш-то просвещенный век, когда космические корабли не только «бороздят» просторы нашей Вселенной, а уже и вырвались за ее пределы, а человечество осваивает новые, немыслимые просто технологии?
Увы, это все наука. А в сфере банальных человеческих взаимоотношений по-прежнему властвуют насилие, желание одних властвовать над другими, наживаться на плодах чужого труда, причем, желательно - бесплатного, подневольного.
А рабовладельцы никак не могут обойтись без работорговцев. Вот и похищают по всему свету, как и сотни лет назад, незащищенных, социально дезориентированных, а то и просто замешкавшихся людей специально существующие для этого преступные группировки и продают свой живой товар нуждающимся в нем воротилам теневого бизнеса.
По данным британского издания The Guardian, более 35 млн человек по всему миру являются заложниками современной формы рабства, основанном на принудительном труде, торговле людьми, насильственном принуждении к вступлению в брак, долговой кабалы и сексуальной эксплуатации в целях обогащения.
«Австралийская НКО The Walk Free Foundation (WFF), которая публикует ежегодный индекс мирового рабства, уточняет, что 61% рабства приходится на пять стран - Индию (14,29 млн человек, находящихся в рабстве), Китай (3,24 млн), Пакистан (2,06 млн), Узбекистан (1,2 млн) и Россию (1,05 млн). Что касается стран с максимальной долей вынужденных рабов от общего количества населения, второе место досталось Узбекистану, где этот показатель составил 3,97%.

…И нас посчитали!
Я не знаю, откуда у англичан и австралийцев такие ужасные цифры - но поверим им, потому что люди, похоже, всерьез занимаются этой проблемой (российских выкладок по этой теме я в интернете не обнаружил - хотя, может, плохо искал?). Конечно, можно высказать удовлетворение тем, что Россия у них все же не на «передовых» позициях в пятерке лидеров мирового рабства, а даже замыкает ее.
Но, тем не менее, очень обидно, что нас включили в эту пятерку. То есть, получается, что Россия не только является объектом похищения ее людей с целью обращения в рабство, но и сама поддерживает это позорное явление. И возразить тут, пожалуй, нечего. Вспомните, сколько было выявлено случаев насильственного удержания рабочих, преимущественно мигрантов, на стройках Москвы и других мегаполисов страны. Да и, я думаю, у многих еще свежи в памяти статьи в «Комсомолке» и других изданиях о побегах и освобождениях невольников с кирпичных заводов Дагестана, овцеводческих ферм Чечни и Ставрополья… Да всего и не упомнить.
В России ежегодно без вести пропадает от 80 до 120 тысяч человек. Кто-то из них возвращается домой сам, кого-то обнаруживает живым и невредимым и возвращает полиция, а кого-то, увы, находят погибшими. Но все же куда больше тех, кого безуспешно ищут до сих пор или уже прекратили по ним розыскные мероприятия. Таких, по некоторым сведениям, в России насчитывается уже до 5 миллионов человек! Где они - убиты ли кем-то и тайно «прикопаны» или же до сего дня годами томятся в неволе, как всего три года назад обретший свободу сибиряк Александр Вознев, никто этого не знает.
Рабство, как любое преступное и экономически выгодное для его организаторов явление очень живуче и старательно прячется в тени…
Мне же остается лишь пожелать людям: будьте бдительны, не угодите в лапы работорговцев и рабовладельцев! Попасть к ним очень легко, а вот выбраться оттуда… Ну, вы уже прочитали.

Во все времена в лихую для нашей страны годину рядом со взрослыми защитниками Отечества старались встать с оружием в руках - и у них это получалось!, - и подростки. Вот об одном таком юном герое, Володе Львове, с которым я познакомился в его уже зрелые годы в Эвенкии, и хочу сегодня рассказать.

Родом из Торопца
Есть в Тверской (Калининской) области древний город Торопец. Здесь с 13 века существовала крепость, стоящая на западной границе Смоленского княжества. Вся история Торопца связана с бесчисленными отражениями нашествий литовцев, поляков, шведов, германцев, других захватчиков. Поэтому торопчане или, как их раньше называли, кривичи, из поколения и поколение воспитывались в духе воинских традиций, готовности всегда дать отпор незваным гостям.
В роду у Львовых все мужчины, что прадеды, что деды, а также отец Володи, братья - все в свое время стояли под ружьем, участвовали и в русско-турецких кампаниях, в первой империалистической и последующих войнах. Не один из этого рода сложил свою голову или получил увечье. В 1941 году настала очередь встать в ряды защитников Родины и юному, пятнадцатилетнему Володе.
Когда Молотов выступил по радио с известием о нападении на СССР гитлеровской Германии, почти все мужское население Торопца пришло в движение: кто добровольно отправился в военкомат, кто уже с повесткой.
Дядя Володи - Василий Николаевич, был призван на сборы из запаса еще 18 июня. И в первый же день войны лагерь запасников попал под жестокую бомбежку. Люди, не успевшие даже надеть обмундирование, практически все погибли. В родной Торопец вернулись только двое из них. А вот отец Володи - Иван Николаевич, - воевал в армии Катукова, был ранен, контужен, но вернулся домой с Победой и дожил почти до ста лет!

На фронт - босиком
Но вернемся в тот грозовой 41-й год. Когда все старшие мужчины из семьи Львовых ушли на фронт, то что же оставалось делать Володе? Он себя к службе в армии готовил с детских лет, даже в школу ходил во всем военном, перешитом на его рост, включая шинель вместо пальто.
Впрочем, не он один так ходил - жили в те годы торопчане скромно, носили что подвернется, а обмундирование красноармейское в их городке было доступным - здесь стоял гарнизон, в котором и служил отец Володи.
Володя, и с ним еще парнишек пятнадцать, все непризывного возраста, собрались и отправились в военкомат. Их оттуда, конечно, поперли - «Без вас обойдемся, вам еще подрасти надо!».
Тогда Володя сбежал из дома и прибился к стоящим на окраине Торопца артиллеристам, выдав себя за сироту. И удивительное дело - его не прогнали. Шустрый пацан (невысокий, босой,) глянулся командиру 2 батареи 1 дивизиона 501 гаубичного полка.
Володе нашлось дело как коноводу. Парень понравился теперь уже всем батарейцам - своей исполнительностью, дисциплинированностью. Новому бойцу и любимцу батареи даже справили не обычные кирзовые, а яловые сапоги.
У Володи появилась персональная лошадь для верховой езды, в обозе он нашел бесхозную винтовку - мосинскую трехлинейную, и хотя ростом юный солдатик был меньше своего грозного оружия с тускло поблескивающим трехгранным штыком сантиметров на десять, вид у него был довольно бравый.
В обязанности Володи Львова поначалу входили преимущественно хозяйственные работы: заготовка кормов для лошадей - а их на батарее было не менее сорока (120-миллиметровые гаубицы с зарядными ящиками - довольно тяжелые агрегаты, потому каждое орудие тащили по восемь лошадей); также заготовка продовольствия для батареи, за которым он ездил на повозке вместе со старшиной по окрестным селам.

Разведка
Но не обошлось и без участия в боевых действиях. Под Великими Луками наши войска, что там были, после кровопролитных сражений попали во вражеское окружение. Беспрерывные бомбежки, танковые атаки мало что оставили от 501 артиллерийского полка. Гибли люди, гибли лошади, в железный лом превращались пушки.
Батарейцы рискнули отправить Володю Львова в разведку в деревню Михальки, к которой вышли остатки наших окруженных войск. Надо было пойти и разузнать, есть ли там немцы. Сняли с него шинельку, гимнастерку, оставили в майке да гражданских штанах, найденных в одной из повозок. При виде этого щуплого подростка вряд ли кто мог заподозрить в нем разведчика.
Володя выбрался из оврага, в котором затаились бойцы, и пошел в деревню. Немцы туда уже втягивались. Одному из них понравились сапоги на ногах парнишки, стоящего в кучке сельчан на обочине дороги. Жестами, окриками «Вэк, вэк!» он приказал Володе снять сапоги.
Парнишке очень жалко было расставаться со своей такой классной обувкой, и он, отрицательно мотая головой, попятился назад. Тогда немец что-то проорал, подскочил к нему и двинул кулаком в глаз. А много ли щуплому парнишке надо?
Очнулся он, уже лежащим на земле, сапог на нем не было. Но они валялись рядом. Какая-то сердобольная бабка, заведшая его к себе в избу и сделавшая примочку к ушибленному месту, пояснила, что на того немца наорал другой, видимо, по чину постарше, отнял у него сапоги и бросил к ногам потерявшего сознание мальца. Так Володя и вернулся из разведки: в спасенных яловых сапогах, со сведениями о наличии немцев. И с огромным фингалом.
Уходящие на восток наши потрепанные войска не стали выходить на занятые немцами Михальки и двинулись дальше по длинному оврагу, перешедшему в более пологий лог. Немцы их заметили,
бросили туда ганки и вдребезги разбили остатки наших войск. А их в том злосчастном логе скопились не сотни, а тысячи - из остатков разных подразделений. Многих убили, но еще больше взяли в плен.

В оккупации
Легко раненному в руку и голову, Володе удалось схорониться в кустах. На этом его служба в артиллерии, можно сказать, закончилась. Он стал пробираться к себе домой, в Торопец. Проделав путь длиной в километров 80, обнаружил свой дом пустым. Только в одной из комнат нашел деда.
Торопец был уже занят немцами.
- Все наши вакуировались, - сообщил дед. - Тебя ждали, ждали, когда объявишь, да без тебя уехали. А я остался,, мне какая разница, где помирать? Лучше уж дома…
Володя то с дедом жил, то у соседей, у которых хоть поесть что было. А потом и мама его с младшими детьми и другими родственниками вернулась. Оказывается, поезда уже не ходили, и они пешком побрели с толпой беженцев на восток. Да только куда ни ткнутся - везде уже немцы хозяйничают. Тогда мама и решила вернуться домой.
Она отругала старшего сына за такую длительную отлучку - домочадцы уж и не знали, что думать. Не дай Бог, сгинул где от шальной или злонамеренной пули, тогда ж это запросто было. Володя уже не стал рассказывать матери, что успел за эти несколько недель повоевать.
И зажили они в условиях оккупации, когда и голодно было, и холодно, и боязно. Володя все больше пропадал на улице со своими сверстниками. Их было пять или шесть пацанов, объявившим фрицам свою, малую войну.

Пацанская война
Они могли украдкой подсыпать немцам на кухне песок в варево, толченого стекла в корм их лошадям, а то и кабель перерезать. Конечно, большого вреда немцам это не приносило. Но хотя бы беспокоило. А как-то пацаны раздобыли взрывчатку и хотели взорвать мост через реку Торопу. Но тут Володе Львову пришлось срочно бежать из города.
Полицай Федоров Василий Федорович невзначай увидел, как он перерезал телефонный провод Увидеть-то увидел, да не уверен был, что это именно Володя Львов, которого он знал. Полицай подслеповатым был, всегда ходил в каких-то синих очках. И потому он срочно пошел ко Львовым с таким расчетом, что если парня дома нет, то это именно он и совершил диверсию. И останется только дождаться его возвращения.
Но Володя был резвее и знал путь к себе домой более короткий, чем по улицам. Когда полицай Федоров пришел ко Львовым, Володя, как ни в чем не бывало рубил во дворе хворост для домашней печи.
Полицай долго и с подозрением смотрел Володю, казалось, вот-вот начнет его обнюхивать.
Но он просто зло закричал:
- Это ты был, я знаю! А ну, пойдем в комендатуру, повесить тебя надо за такие вредительские дела.
Ну, тут мать и дед Володи накинулись на полицая: «Ты его с кем-то перепутал, Вовка сегодня никуда еще со двора не выходил…» Так и отбили свое непутевое чадо от насевшего полицая.

Предатели от кары не ушли
Володин дедушка хорошо знал этого Федорова, они до войны в одном гараже сторожами работали. Иван Дмитриевич еще тогда, когда Федоров только собрался в полицию идти, отговаривал его: «Смотри, Василий Федорович, как бы не пожалел потом».
И ведь точно, когда наши пришли, Федоров прибежал к деду: «Иван Дмитриевич, заступись, скажи нашим, что я вреда никому не делал. Вон и внука твоего не тронул тогда, помнишь? А ведь было за что, я точно видел, как он телефонный провод перерезал». На что дед ему сказал: «Я тебя предупреждал? Так что иди с Богом, а я тебя перекрещу». И перекрестил его, понуро уходящего с их двора, в спину.
Федоров какое-то время скрывался по тайным местам в городе, но его выследили - многие ведь знали в небольшом Торопце, что служил он в полиции. А Федоров, когда за ним пришли, стал убегать. Ну и красноармеец, который за ним гнался, ударил его прикладом по голове, чтобы остановить. Да насмерть.
А самым главным полицаем в Торопце служил бывший начальник паспортного стола Васильев. Как он ни прислуживал немцам, они его с собой не забрали, когда уходили из города под натиском Красной Армии. Ну, а когда наши пришли, Васильева этого повесили. Ни один предатель не миновал своей кары.
Но это я немного забежал вперед. После того случая, когда полицай Федоров заподозрил Володю Львова во вредительстве немцам, за парнишкой был установлен негласный надзор. Володя это почувствовал и бежал из города. С ним ушла и его двоюродная сестра Анна - она приглянулась одному немецкому офицеру, тот стал приставать самым наглым образом и схлопотал от разгневанной девушки пощечину.
Брат и сестра скитались по соседним деревням, прятались у родственников, которых, к счастью, у них в этих местах было много. Вернулись в город уже после того, как немцев выбили.

А теперь - в партизаны!
Объявился и их сосед, Володя Степин, с винтовкой на плече. Сказал, что записался в партизаны. Назвал загоревшемуся тезке и адрес, куда можно обратиться: в разместившийся с приходом наших войск в Торопце 4-й отдел НКВД по Калининской области.
Отдел этот специализировался на организации партизанского движения в тылу врага, диверсионной деятельности. Начальник подполковник Котлов выслушал явившегося к нему паренька, порасспрашивал, где и чем он занимался в последнее время, и сказал: «Запишем тебя в истребительный батальон. Если знаешь еще кого-то из надежных ребят, приводи».
Месяц новоявленных истребителей учили разным премудростям диверсионной деятельности, а потом первую группу отправили в тыл врага, за сбором разведданных.
Сначала ушли 6 человек, потом, после успешного выполнения задания, еще 11. Самая большая группа, вместе с которой Володя участвовал в рейде по вражеским тылам, состояла из 40 истребителей, парней и девчат.
Что они там делали, за линией фронта? Подрывали мосты, железнодорожные пути, выводили из строя связь, нападали на небольшие вражеские гарнизоны. Естественно, это доставляло немцам немало хлопот. И они всеми силами и средствами пытались найти эти диверсионные летучие отряды их и уничтожить.
Не было ни одного выхода в тыл врага, чтобы группы возвращались назад благополучно, без потерь. Но поставленные командованием задачи юные партизаны-диверсанты с честью выполняли: не давали немцам и их пособникам спокойной жизни, отвлекали на себя значительные неприятельские силы.
Так прошли 1942 и 1943 годы. В январе 43-го Львов вступил в комсомол и как бесценную реликвию, как главный документ своей жизни многие годы, практически до кона дней своих, хранил комсомольский билет, за 15 349 596, выданный Кашинским Р К ВЛКСМ Калининской области.

Первая медаль
В том же 1943 году приказом начальника Центрального штаба партизанского движения 3/н от 16 февраля 1943 года «…за доблесть и мужество, проявленные в борьбе против немецко-фашистских захватчиков» был награжден медалью «Партизану Отечественной войны» II степени. В дальнейшей его жизни были и другие награды, но эта для Владимира Львова была самой памятной и дорогой.
Что же было потом? Немцев гнали все дальше и дальше, на освобожденных территориях Калининщины и Псковщины партизанам больше делать было уже нечего. Взрослые влились в регулярные части Красной Армии и пошли с ними на запад, за Победой.
А мальчишкам и девчонкам, вчерашним участникам партизанского движения, надо было привыкать к мирной жизни, а главное - учиться, чтобы встать на место тех, кто ушел на фронт и не вернулся.
У Володи была давняя мечта - стать летчиком. Вот с этим он и пришел в свой 4-й отдел НКВД, посверкивая новенькой медалью: «Раз мне дальше воевать нельзя, дайте направление в летное училище, летать хочу!»

На крыльях мечты
После окончания школы младших авиационных специалистов Львов был направлен для прохождения дальнейшей службы в Австрию, где и летал. Правда, не пилотом, а стрелком-ра-дистом.
Потом была служба в ЛИИ (Летно-исследовательский институт, г. Жуковский) ВВС, где испытывались различные типы самолетов, и должность у Владимира Львова, соответственно, называлась, воздушный стрелок-радист-испытатель. Всякое приходилось испытывать, и не только на самолетах, но и на себе: и горели в воздухе, и падали. И гибли, конечно, при этом.
Но ко Львову судьба была благосклонна, он уцелел на этой опасной службе и продолжил учебу. И в конце концов, добился своего: после окончания Балашовского авиационного училища сам стал пилотом, учил летать и других, поскольку его оставили в училище летчиком-инструктором.
Впоследствии судьба распорядилась так, что Владимир Иванович после завершения военной службы работал в заполярной авиации, участвовал в становлении и развитии Туринского авиапредприятия в Эвенкии. А еще он в это же время умудрился получить юридическое образование на юрфаке МГУ.

Сделал все, как надо!
После выхода на пенсию майор запаса Владимир Львов нашел новое призвание-воспитание подрастающего поколения. Был военруком в Туринской школе-интернате и Туринской средней школе, преподавал в вечерней школе рабочей молодежи.
Занимаясь обучением и воспитанием чужих детей, Владимир Иванович, конечно же, не забывал и о своих собственных. Его сыновья, Александр и Николай, как и отец, стали военными авиаторами.
Очень хотелось бы закончить этот очерк на мажорной ноте - что вот, дожил ветеран до сегодняшних дней и в будущем году будет праздновать 70-летие Великой Победы, в достижение которой и он, совсем тогда еще пацан, внес свой вклад.
Однако 70 лет по нынешним меркам - это целый жизненный срок! Многие мужчины у нас, к сожалению, просто столько не живут. Конечно, Владимир Иванович прожил довольно большую и, можно сказать счастливую жизнь. Но до сегодняшних дней он, увы, не дожил, как и многие другие ветераны Великой Отечественной войны.
Да, громких подвигов Владимир Львов не совершил. Но все, что положено настоящему мужчине, он сделал: и Родину защитил совсем в юном возрасте, и в мирное время достойно ей послужил, и замечательное потомство после себя оставил. За что ему честь и вечная память! Дай Бог каждому так прожить…

Эта любовная история в свое время наделала много шума и уже стала, извините за тавтологию, достоянием истории. Нет уже в живых главных ее участников - русского солдата Ивана Бывших и немецкой девушки Элизабет Вальдхельм. Но история их невероятной любви не может оставить равнодушным никого и сегодня.
Ушедший на войну из Красноярска, разведчик и переводчик с немецкого Иван Николаевич Бывших, довоевался до Победы, и в июне 1945 года в звании старшины и в возрасте 21 год неожиданно для себя был назначен комендантом сразу трех расположенных рядом немецких поселений в Тюрингии, в том числе - крохотного городка Хейероде.
Вот здесь-то он и увидел впервые девушку своей мечты. Получив сообщение о том, что вернувшийся из русского плена немецкий солдат Гюнтер Вальдхельм не спешит вставать на учет, комендант в сопровождении автоматчиков отправился по указанному адресу.
Вот как Иван Бывших описывает сам свои чувства тогда: «Я пошёл проверять, поднялся на второй этаж, там в комнате сидели три девушки, одна из них - Лиза. И я сразу в неё влюбился - сразу! Слово не мог вымолвить, начал заикаться. Кое-как сказал, чтобы Гюнтер пришёл в комендатуру, и бросился на улицу».
Гюнтер оказался братом Лизхен - так звали поразившую Ивана девушку, - с ним все было в порядке, он освободился из плена по болезни, и комендант оставил его в покое. Но не его сестру. Поскольку бравый молодой старшина и сам глянулся немецкой красавице, они стали встречаться.
Иван Бывших был не одинок в своих романтических устремлениях: только что закончилась самая кровопролитная в истории человечества война, уцелевшие воины были опьянены счастьем сохраненной им судьбой жизни, большинство из них были молоды, еще не познавшие или уже долго не получавших женской ласки, а вокруг было столько соблазнов… В общем, отцы-командиры первое время сквозь пальцы смотрели на интрижки своих подчиненных, если это не мешало службе и не было сопряжено с насилием или грядущей женитьбой.
А Иван, тем более, в некотором роде сам себе был командиром, и мог позволить выделить из своего плотного распорядка время, как и где найти место для свиданий с пленившей его сердце немочкой, и нередко это было в самой комендатуре, а то и под крышей отчего дома Лизхен - родня им не мешала.
Но старшина Бывших был человеком военным, подневольным, и вскоре их полк перевели в другую зону оккупации, в Саксонию. Так влюбленные вынуждены были расстаться, храня все же надежду на новые встречи, и они случились, эти встречи, еще целых четыре раза.
А в 1946 году Ивана демобилизовали и отправили домой, в Россию. Забрать Лизхен с собой он не мог - советским солдатам категорически было запрещено жениться на немках, и она, вся в слезах, провожала своего Ваниляйна (так ласково Лизхен звала любимого на немецкий манер, что звучало бы как Ванечка) вплоть до его посадки в вагон. И напоследок сунула ему в карман записку, наказав прочитать ее только тогда, когда поезд будет уже в дороге. Так Иван узнал, что милая Лизхен уже носит под сердцем его ребенка, которого ей, впрочем, сохранить не удалось.

А затем был долгий эпистолярный роман, влюбленные, не в силах как-то по-другому повлиять на ход своих отношений, часто обменивались письмами. Пока Ивана в 1956 году не вызвали в соответствующие органы в Свердловске - он несколько лет жил и работал там, - и настоятельно не порекомендовали ему бросить эту переписку, иначе…
Иван вынужден был подчиниться. Чтобы не «рубить хвост» по частям, он написал Лизхен, что встретил другую и женился. И правда женился, но этот первый его брак (как, кстати, потом и второй), не подкрепленный истинными чувствами, продержался недолго. Ивана с нелюбимыми женами не могли удержать даже дети - а их у него появилось на свет в общей сложности трое.
Конечно, Ивана Николаевича легче всего осудить за такое непостоянство, но никто же не знал, что у него творилось в душе все эти годы? А его, между прочим, с годами стали понимать и собственные дети, проведавшие о несчастной любви отца и не только не мешавшие, но и помогавшие затем его воссоединению с любимой женщиной.
Смирившаяся с утратой, Лизхен к тому времени тоже вышла замуж и переехала жить в Люксембург. Жила в тихом, спокойном, нельзя сказать, что в счастливом, но в таком… умиротворяющем браке. В общем, жила как все, работала акушеркой. И пыталась забыть о русском сердешном друге Ваниляйне, хотя это у нее не получалось.
Позже она признавалась, что дня, часа не было, чтобы она не думала о нем. К сожалению, у нее не было детей, чтобы отвлечь все свои нерастраченные чувства на них.
Иван между тем пытался восстановить контакты с Лизхен, которая не уходила из его сердца все эти годы, но письма его по старому адресу, где они познакомились и любились, оставались без ответа - по той простой причине, что там, в Хейероде, ему уже просто некому было ответить.
К счастью, Иван Петрович был не из той породы русских мужиков, которые, оставаясь в одиночестве, «завивают горе веревочкой», то есть пускаются во все тяжкие. Оставаясь холостяком, он развил в Красноярске активную общественную деятельность как ветеран войны, писал много воспоминаний и публиковался, и его печатное слово находило своего читателя не только через газеты, но и книги. Так на свет появилась книга о его первой и единственной любви «Ваниляйн и Лизхен» (а всего Иван Бывших за свою послевоенную жизнь написал и издал два десятка книг).
Эта документальная повесть была тепло встречена читателями, а несколько работающих с Иваном Бывших в Красноярском историко-родословном обществе и сочувствующих ему женщин решили попытаться разыскать Лизхен.
И ведь это им удалось! Подключив все имевшиеся у них связи и возможности, они выяснили, Лизхен живет в Люксембурге, дозвонились до нее и спросили, помнит ли она Ивана Бывших, рассказали о нем.
И этот установленный контакт имел решающее значение. Иван и Лизхен вновь, пока заочно, обрели друг друга, и тлевшие в них все эти года чувства вспыхнули с новой силой. Они часами могли говорить друг с другом по телефону и, в конце концов, договорились, что Лизхен едет в Сибирь, к своему Ваниляйну!
Она прилетела в Красноярск весной 2005 года. Каждому из них было уже больше 80 лет, но более счастливых людей в тот исторический день в порту Красноярска не было. Они снова были вместе, и счастье переполняло их сердца.
Лизхен погостила в городе на Енисее девять дней. Иван Николаевич показал своей возлюбленной самые примечательные места Красноярска, и Лизхен уже любила этот красивый город на могучей реке только потому, что здесь жил ее Ваниляйн. И собиралась жить она - влюбленные решили вернуть себе свой же долг и сочетаться браком!
Но для этого Лизхен надо было развестись с законным, но нелюбимым мужем, который не очень этого хотел. Ей пришлос ь добиваться этого целых два года, которые она провела между Красноярском и Люксембургом.
Наконец, все формальности были завершены, и Лизхен вновь вылетела в Сибирь, на этот раз уже окончательно. В 2007 году «молодые» (хотя зачем я поставил кавычки - они же в душе действительно оставались молодыми!) узаконили свои отношения в одном из красноярских ЗАГСов и, наконец, стали мужем и женой.
Об этой необычной свадьбе тогда писали все красноярские, и не только, средства массовой информации, ей были посвящены телевизионные и радио-передачи. Бывший тогда губернатором Красноярского края Александр Хлопонин выделил молодым двухкомнатную квартиру (жилище бывшего холостяка Ивана было бы тесноватым для вновь образованной семейной пары), кстати, в том же микрорайоне, где сейчас живет и автор этих строк.
И стали молодые жить да поживать, друг к другу вновь привыкать. Лизхен научилась варить борщ и не любила, когда Иван Николаевич по утрам покидал ее для своих регулярных длительных прогулок: ей казалось, что однажды он возьмет и не вернется. Она же не настолько себя хорошо чувствовала, чтобы совершать часовые походы по городу натощак, да еще в любую погоду.
Им было хорошо вдвоем. Они ходили по театрам, музеям, принимали дома гостей (чаще всего их навещали любопытные журналисты), сами навещали кого-нибудь. Лизхен понемногу осваивала русский язык, и они продолжали любить друг друга, наверное, даже еще с большей - если не пылкостью, то нежностью, - наверстывая упущенное за многие годы.
Мне бы очень хотелось закончить этот свой небольшой рассказ традиционными для такого случая словами: и жили они долго и счастливо. Но увы, как вы сами понимаете, жить Иван и Лизхен долго не могли. Сначала в конце 2009 заболела Лизхен - что-то не так было с пальцем ноги. Красноярские врачи после обследования предложили ей операцию - ампутацию ноги до колена. Но какая женщина на это согласится, тем более только что обретшая свое счастье?
И Лизхен приняла решение продолжить лечение в Германии. Немецкие врачи вроде бы все сделали правильно, и Лизхен, с которой Иван часто созванивался, была бодра и даже шутила. Но потом вдруг перестала отвечать на звонки…
Иван Николаевич не смог (или не захотел?) побывать на могиле своей любимой в городке Хейероде, где у них все и начиналось. За него это сделал его сын, побывавший здесь проездом. После него на месте последнего успокоения Лизхен остался красивый венок с надписью: «In Liebe Dein Mann Wanja»…

Их счастье длилось недолго - всего два с половиной года, но в них вместилось столько, сколько иному человеку не прочувствовать и испытать за целую жизнь.
В прошлом году и сам Иван Николаевич, на 89 году жизни, последовал за своей любимой. И кто знает, может, их счастье продолжается там, на небесах?..

Не смотря на то, что мой дом всегда полон, он одновременно пуст. Я бы могла сказать, скорее всего, что это все его коттеджная планировка. Комнат в нем море, а человек только двое. Но подсознательным чутьем догадываюсь: это не так. 3 этажа, приусадебное хозяйство. Я с ним справляюсь, но как-то не так. Я и готовлю как-то не так. И убираюсь не этак.

Каждый день я разбавляю кофе с молоком, готовлю сынишке завтрак. Но все не по-моему.

Прошлым вечером я опять об этом думала. Как так возможно. В твоей жизни есть все практически о чем ты мечтаешь: богатство, дом, любимый огород, любимый сын, в конце концов хорошие друзья и отличная работа. Бесконечно думая об этом, я все чаще и чаще смотрю на своего сына. Он меня никогда не слушается. Но уж поверьте мне, он стал волевым мужчиной, и только моим. Я его воспитала одна. Он - мои мысли и чувства.

На определенном этапе я считала, что рядом со мной должен быть состоятельный мужчина. Ну ладно, хотя бы яко какой. Можно даже не сильно сильного и не любо любящего. Я обычно с этим и связывала эту хандру матери-одиночки. Но сейчас мысли вправились и я знаю, что рядом со мной есть мужчина. Он уж точно меня понимает и угадывает, что я хочу.

Я разбавляю кофе с молоком себе, а ему с любовью жарю яичницу. А всё равно чего-то не хватает. Поэтому, наверное и пишу сейчас этот очерк.

Ваша анонимная мать-одиночка

С уважением к читателю, Туличев Александр. Проект Чёрная сказка. Igne naturae renovatur interna. За мир и свободу! Верь. Надейся. Люби.

Нам нравилось время, феерические четыре года с восемьдесят шестого по девяностый. Это было наше время - со всеми его цветами, запахами, неразберихой, говорильней. Мы были уверены: все худшее в истории России кончилось и года через два-три наша страна станет благополучной и богатой, как Америка.
Впрочем, даже если бы кто-нибудь разумный и просчитал ближайшее уголовное будущее страны, разве что-нибудь изменилось бы…
Первый выброс блатной символики произошёл в шестидесятые. Уголовщина стала модной среди интеллигенции. Возвращались из лагерей постаревшие мальчики из профессорских семей и щеголяли словами «ксива», «шмон», «ментовка». Было модно «поболтать по фене» в самом изысканном обществе, а материться стало обычным делом. Блатным роскошествам отдали дань Высоцкий, Окуджава, Галич, Городницкий. Но тогда всё это было только игрой - никак не более. Ни о каком сегодняшнем «блатном серьёзе» и речи идти не могло.
На новом витке матерщина, похабщина и прочие прелести заблистали в авангардном искусстве семидесятых - восьмидесятых. Это был эпатаж, снобизм, сверхэстетский антиэстетизм, а возможно, и просто ерунда. Ведь есть же на свете и просто ерунда, есть грань, за которой дурачество переходит в хроническую глупость. Но, впрочем, это ещё оставалось игрой, хотя ставки значительно повысились.
Тогда, в шестидесятые и в восьмидесятые, ещё казалось, что от исхода борьбы эстетических направлений что-то реально зависит, была глубокая иллюзия, что искусство, литература как-то влияют на умы, на состояние общества. Ещё было живо старое, прекрасное и несчастное российское заблуждение, что если прорвётся к народу некая правда, то народ прозреет, проснётся, станет таким, каким хочет видеть его интеллигенция.
К началу «перестройки» действительно накопилось серьёзное гуманитарное недоедание. Но до чего же быстро был утолён голод…
Газеты, радио, телевидение, захлебнувшись от восторга, перегнули палку, стали пичкать целебной правдой и культурой насильно, без всякой меры. Любое имя, любую книгу, идею можно затрепать бесконечным повторением до тошнотворности, до пошлости.
Но не приедается только сама пошлость, в чистом, первозданном виде…
Однако самое удивительное вот что. Вся тоталитарная система была теоретически и практически направлена на уничтожение всего личного, частного, но при этом все мы умудрялись жить вполне частной, отдельной жизнью, женились, умирали, рожали детей - каждый в своём кругу - семьи, друзей, литературы, науки и т. д. Каждый читал те книги, которые существовали лично для него, и чем запрещённей были книги, тем большее доставляли удовольствие.
И вот теперь, при демократии, жизнь стала невыносимо публичной. Всякое мнение стремится на площадь с плакатом, и чем абсурдней это мнение, тем громче площадной крик. Нет больше ничего интимного в литературе. Всё проговорено средствами массовой информации. Раньше существовал конкретно ограниченный абсурд - абсурд власти, официоза, шамкающих вождей.
Сегодня абсурд расползается киселём, вопит со всех углов…
Почему опять всё происходит по старому принципу - «до основанья, а затем»?
Нет, никто нарочно не разрушает. Само как-то всё рушится - и культура, и наука, и медицина, и экология, и система образования, и человеческие отношения, и обыкновенная жалость к ближнему.