Мы всегда делаем одну ошибку. Мы инвестируем свои чувства, вместо того, чтобы их дарить.
Вы можете быть уверены, что любые общественные мнения, любые конветиональные мысли общества - глупы… Т.к. они нравятся большинству.
Гуманный человек, любящий мир, ищет ошибки в себе, а не в других.
Лишь тот, кто идёт своей дорогой, никогда и никем не будет обогнан.
Самый лучший и безопасный камуфляж - это чистая и голая правда. Применяя её вам все-равно никто не поверит.
Верь тем, кто ищет истину… И сомневайся в тех, кто её уже нашёл.
Ночь густела, летела рядом, хватала скачущих за плащи и, содрав их с плеч, разоблачала обманы. И когда Маргарита, обдуваемая прохладным ветром, открывала глаза, она видела, как меняется облик всех летящих к своей цели. Когда же навстречу им из-за края леса начала выходить багровая и полная луна, все обманы исчезли, свалилась в болото, утонула в туманах колдовская нестойкая одежда.
Вряд ли теперь узнали бы Коровьева-Фагота, самозванного переводчика при таинственном и не нуждающемся ни в каких переводах консультанте, в том, кто тепе?? ь летел непосредственно рядом с Воландом по правую руку подруги мастера. На месте того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробьевы горы под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом. Он уперся подбородком в грудь, он не глядел на луну, он не интересовался землею под собою, он думал о чем-то своем, летя рядом с Воландом.
- Почему он так изменился? - спросила тихо Маргарита под свист ветра у Воланда.
- Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, - ответил Воланд, поворачивая к Маргарите свое лицо с тихо горящим глазом, - его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал. Но сегодня такая ночь, когда сводятся счеты. Рыцарь свой счет оплатил и закрыл!
Ночь оторвала и пушистый хвост у Бегемота, содрала с него шерсть и расшвыряла ее клочья по болотам. Тот, кто был котом, потешавшим князя тьмы, теперь оказался худеньким юношей, демоном-пажом, лучшим шутом, какой существовал когда-либо в мире. Теперь притих и он и летел беззвучно, подставив свое молодое лицо под свет, льющийся от луны.
Сбоку всех летел, блистая сталью доспехов, Азазелло. Луна изменила и его лицо. Исчез бесследно нелепый безобразный клык, и кривоглазие оказалось фальшивым. Оба глаза Азазелло были одинаковые, пустые и черные, а лицо белое и холодное. Теперь Азазелло летел в своем настоящем виде, как демон безводной пустыни, демон-убийца.
Себя Маргарита видеть не могла, но она хорошо видела, как изменился мастер. Волосы его белели теперь при луне и сзади собирались в косу, и она летела по ветру. Когда ветер отдувал плащ от ног мастера, Маргарита видела на ботфортах его то потухающие, то загорающиеся звездочки шпор. Подобно юноше-демону, мастер летел, не сводя глаз с луны, но улыбался ей, как будто знакомой хорошо и любимой, и что-то, по приобретенной в комнате N 118-й привычке, сам себе бормотал.
И, наконец, Воланд летел тоже в своем настоящем обличье. Маргарита не могла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала, что возможно, что это лунные цепочки и самый конь - только глыба мрака, и грива этого коня - туча, а шпоры всадника - белые пятна звезд.
Этого свиста Маргарита не услыхала, но она его увидела в то время, как ее вместе с горячим конем бросило саженей на десять в сторону. Рядом с нею с корнем вырвало дубовое дерево, и земля покрылась трещинами до самой реки. Огромный пласт берега, вместе с пристанью и рестораном, высадило в реку. Вода в ней вскипела, взметнулась, и на противоположный берег, зеленый и низменный, выплеснуло целый речной трамвай с совершенно невредимыми пассажирами. К ногам храпящего коня Маргариты швырнуло убитую свистом Фагота галку.
- Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?
- Сам человек и управляет, - поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос.
- Виноват, - мягко отозвался неизвестный, - для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же может управлять человек, если он не только лишен возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в самом деле, - тут неизвестный повернулся к Берлиозу, - вообразите, что вы, например, начнете управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас… кхе… кхе… саркома легкого… - тут иностранец сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме легкого доставила ему удовольствие, - да, саркома, - жмурясь, как кот, повторил он звучное слово, - и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба, кроме своей собственной, вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к ученым врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое и второе, так и третье - совершенно бессмысленно, вы сами понимаете. И все это кончается трагически: тот, кто еще недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи. А бывает и еще хуже: только что человек соберется съездить в Кисловодск, - тут иностранец прищурился на Берлиоза, - пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может, потому что неизвестно почему вдруг возьмет - поскользнется и попадет под трамвай! Неужели вы скажете, что это он сам собою управил так? Не правильнее ли думать, что управился с ним кто-то совсем другой? - и здесь незнакомец рассмеялся странным смешком.
О драконе…
Дженни смотрела в сторону, чувствуя, как что-то сжимается в груди при воспоминании о Золотом Драконе Вира. Ясно, как будто это было вчера, а не десять лет назад, она снова увидела вспышку золота в тусклом северном небе, игру огня и теней, девчонок и мальчишек, визжащих на околице Большого Тоби. Вспоминать об этом следовало с ужасом, и Дженни сознавала, что кроме радости при мысли о смерти дракона она ничего чувствовать не должна. Но сильнее радости и ужаса был привкус странной печали и пустоты, вернувшийся к ней из тех времен вместе с металлической вонью драконьей крови и пением, замирающим в опаленном воздухе…
Сердце ее ныло. Она сказала холодно:
- Ну, во-первых, из двух детей, унесенных драконом, Джон застал в живых только мальчика. Девчонка к тому времени задохнулась. В драконьем логове, знаешь ли, трудно о чем-либо молвить, особенно если ты уже мертвый. Так что вряд ли они могли бы обсуждать внешность Джона, даже если бы он и вправду прибыл туда верхом. Но он был пеший.
- Пеший?.. - Дженни почти слышала, как рушится взлелеянный Гаретом образ.
- Разумеется. Будь он на коне, он был бы убит немедленно.
- Тогда как же?..
- Единственный путь, когда имеешь дело с тварью столь большой и столь неуязвимой - это яд. Джон попросил меня сварить самое убийственное зелье, какое я только знала, и намочил в нем концы гарпунов.
- Яд? - ужаснулся юноша. - Гарпуны?.. А как же меч?
Она уже, право, не знала, смеяться ли над его растерянностью или злиться на него за легкомысленные речи о том, что для нее и для сотен других людей означало бессонные, наполненные ужасом ночи, или же просто пожалеть наивного мальчика, всерьез полагающего, что можно выйти с тремя футами стального клинка против двадцати пяти футов шипастой огненной смерти.
- Никакого меча не было, - сказала она. - Джон прыгнул на него сверху (кстати, в овраг, а ни в какую не в пещеру - пещер у нас здесь нет вообще). Сначала ударил по крыльям, чтобы тварь не могла взлететь. Собственно, отравленные гарпуны были нужны, чтобы сделать дракона вялым, а добивать его пришлось уже топором.
- Топором?! - закричал Гарет. - Это… это самая отвратительная вещь, какую я когда-либо слышал! Где же здесь великолепие? Где честь? Это же все равно что подсечь противнику сухожилия на дуэли!
- Это была не дуэль, - заметила Дженни. - Если дракон поднялся в воздух - противнику конец.
- Но это бесчестно! - страстно настаивал юноша, видно, полагая этот довод решающим.
- Сражайся он с человеком, вызвавшим его на поединок, - тогда конечно. Но с таким благородством Джон еще ни разу в жизни не сталкивался. Бандиты всегда норовят ударить в спину, даже если ты в меньшинстве. Кстати, Джон, как единственный здесь представитель королевской власти, всегда в меньшинстве. А дракон, Гарет, превышает двадцать футов в длину и может убить человека одним взмахом хвоста. И потом ты сам сказал, - добавила она с улыбкой, - что есть ситуации, в которых понятие чести неприменимо…
- Это совсем другое! - ответил несчастный, лишенный доброй половины иллюзий юноша, и некоторое время они ехали молча.
В конце концов она сказала мягко:
- Джон никогда бы не пошел на дракона, Гарет, будь у него другой выход. Но тан Алин Холда и лорд Вира - единственный мужчина в Уинтерлэнде, обученный военному ремеслу. Собственно, это и значит быть лордом. Он дрался с драконом точно так же, как дрался бы с волком или с какой-нибудь другой тварью, убивающей его подданных. У него не было выбора.
- Дракон не тварь! - запротестовал Гарет. - Это самый почетный и величайший вызов лучшим рыцарям из рода человеческого. Ты, должно быть, ошибаешься. Он не мог биться просто по обязанности! Он не мог!
Отчаяние звучало в его голосе, и это заставило Дженни взглянуть на него с любопытством.
- Да, конечно, - согласилась она. - Дракон не тварь. А тот дракон был поистине прекрасен.
Воспоминание смягчило ее голос. Воспоминание, в котором сквозь отуманивающий страх сияла угловатая неземная красота.
- Он был вовсе не золотой - это в твоих песнях его так окрестили. Он был скорее янтарный, с такой, знаешь, коричневатой дымкой на хребте, а брюхо у него как из слоновой кости. Узор чешуи по бокам - вроде бисерной вышивки на туфлях: похоже на ирисы - все оттенки пурпурного и голубого. И голова у него тоже как цветок. Глаза и челюсти обведены чешуей, как цветными лентами, с пурпурными шипами и пучками белых и черных волос. У него усы, как у рака, но усаженные жемчужными шишечками. Надо быть мясником, чтобы убить такую красоту.
- Дракон был прекрасным созданием, Гарет, - сказала Дженни. - Но он унес девчонку, а ей было всего пятнадцать. Джон даже не разрешил ее родителям взглянуть на тело…
Барбара Хэмбли «Драконья погибель»
Михаил Веллер. Легенда о стажере
Советский человек и иностранные языки - это тема отдельного
разговора. Когда в шестидесятые стали расширять международные связи,
оказалось, что языков у нас никто не знает. Что прекрасно характеризует
работу КГБ, начисто отучившее поголовье населения от общения с иностранцами. Даже студенты-филологи языковых отделений имели по программе
часов языка столько же, сколько марксизма-ленинизма. И то и другое им не полагалось знать лучше своих преподавателей. Но если от общения с Марксом
и Лениным они были гарантированы, и здесь критерием истины служила оценка,
то иностранцы их сданный на пять с плюсом язык не понимали в упор. А уж они иностранцев и подавно; программа была составлена таким образом, что
понимать они могли друг с другом только преподавателей. Дело было налажено
столь научно, что дочки советских офицеров из Германии поступали на немецкое отделение Университета, свободно чирикая по-немецки, и после пяти
лет обучения с преподавателями специальной квалификации и с научными
степенями, по утвержденной Министерством высшего образования методике,
квакали по-немецки с чудовищным акцентом и мучительным трудом. С кем
поведешься, от того и наберешься.
Исходили из того, что язык, как и вообще любая наука - дело наживное
и не самое главное. Главное - чтоб человек был хороший: наш, правильный.
Как было записано во всех методиках - что такое советский специалист?
во-первых, это специалист, овладевший в полном объеме
марксистско-ленинским мировоззрением, и уже во-вторых всем остальным.
Именно вот так это было записано, черным по белому, и никакого
преувеличения, шаржа и прочего стеба здесь нет. Правда; суровая правда.
И вот жил не тужил здоровый парень, мастер спорта по вольной борьбе в семидесяти килограммах и чемпион какой-то области. Его отрыли в Краснодаре. А любой вуз охотился за спортсменами - надо выступать на соревнованиях и спартакиадах, занимать места. У спортивной кафедры свой
собственный план по подготовке разрядников, кубкам и медалям, и даже есть
на то специальный проректор по спорту.
А проректором Ленинградского университета по спорту был тогда бывший
знаменитый боксер Геннадий Шатков. О нем есть отдельная история. Он был
полутяжем и в свой звездный час в шестидесятом году на Римской Олимпиаде
вышел в финал. И тут его звезда угодила под колотуху семнадцатилетнего
Кассиуса Клея. Клей его отбуцкал с ужасной силой, и после этого Шатков с ринга сошел - стал падать и страдать головными болями. И в университете
его любили и к мнению прислушивались. Он блюл спортивную славу.
Борцу-вольнику объяснили все преимущества университетского
образования: Ленинград, общага, стипендия, именитые тренеры и автоматическое зачисление в сборную «Буревестника». Тогда все спортсмены
числились или студентами, или кладовщиками; кроме ЦСКА, которые считались
офицерами.
Ну, по части естественных наук борец умел качать шею и стоять на мосте. Дважды два знал твердо, но пестики с тычинками уже путал: ни уха,
ни рыла. Поэтому все спортсменов зачисляли на что-нибудь такое
трепологическое, гуманитарное, где знания сугубо условны и соображать не требуется. И распределяя их по необременительным факультетам, борца
записали на филфак. А уже там его сунули на французское отделение. Может,
замдекана по студентам читал в детстве про французскую борьбу, может,
потому, что на русском и английском уже были гимнастка и боксер, но только
он стал студентом французского отделения.
Он к этому языку относился, как партизан восемьсот двенадцатого года
к недобитому французскому парикмахеру. Всем по восемнадцать лет - ему
двадцать четыре, давно после армии. Родом из глухомани, крепыш-самородок,
здоровеннейший парняга. Он по-французски выписал на шпаргалку три ключевые
слова - «бонжур», «пардон» и «мерси». С этими волшебными словами он раз в семестр показывался с зачеткой получить свой «уд.», предъявляя записочку
от Шаткова, а стипендия за ним была закреплена как за передовиком спорта.
И пока эти недоделки выламывали перед зеркальцем язык, овладевая
фонетикой, он защищал честь ихнего Университета, исправно побеждая на всех
соревнованиях.
А пока он пыхтел на ковре и ломал уши, расширяются, значит,
международные связи. Начинается культурный обмен студентами: мы - вам, вы
- нам. Обмен, конечно, неравноценный, даже жульнический: мы им -
овладевших передовым учением, они нам - идеологических уродов, буржуйских
недорослей. Наши, конечно - тяжело в ученье, легко в бою! - рвутся в бой и ученье на территории врага. Центральные языковые вузы получают разнарядки
на стажировку в разные хорошие страны. И отличная учеба начинает пахнуть
заграничным пряником.
И на университетский филфак спускается по такой разнарядке одно место
в университет Сорбонны, в Париж. Для студента-француза. Стажировка на шесть месяцев.
По отделению разносится этот слух, и все начинают вибрировать!..
прикидывают свои шансы. Отчаянно зубрят французский и историю с географией
Франции, политику французской компартии и биографию товарища Мориса
Тореза; и до сотых долей высчитывают свой средний балл по языку за весь
период обучения. А борец тягает штангу в зале и разминает на ковре свою
шею сорок пятого размера. Хрен ли ему Сорбонна, у него на носу спартакиада
в Днепропетровске.
Ну-с, собирается деканат вкупе с романской кафедрой, и приступают к селекции: кто дозрел, кого отправить. Момент ответственный и непростой.
Во-первых, отпадает первый курс - зелень, это еще не студенты.
Во-вторых, по аналогичной причине не годится и второй курс - мало знают.
В-третьих, пятый курс: им уже дипломы писать надо, и кроме того у них уже
сданы все экзамены за университетский курс, кроме выпускного марксизма - а это значит, что по западным меркам они квалифицированные специалисты,
бакалавры, имеют право где угодно работать по специальности - и этот факт
не в пользу отправки за границу: а ну как устроятся там и останутся;
рекомендовано воздержаться. Остаются лишь третий-четвертый курсы,
предпочтительно - четвертый, они хоть что-то знают.
Дальше: девочек посылать не рекомендовано. Они склонны в этом
возрасте выходить замуж, и вообще легче подпадают под влияние; нужны
мужчины. И таким образом отпадает еще три четверти кандидатов - филфак
всегда был факультетом преимущественно женским, цветником прелестниц.
Остается кандидатур - по пальцам пересчитать, и пальцы эти загибаются
один за другим. Значит евреем посылать нельзя. Минус два. Некомсомольцев
посылать нельзя. Минус один. Больных, кривых, убогих - посылать нельзя:
во-первых, по ним составят искаженное представление об облике великого
советского народа, во-вторых - если они там захворают, кто будет валютой
оплачивать лечение? в-третьих - а не предписано, и дело с концом. А на гуманитарных факультетах, заметим, нормальных здоровых мужиков и всегда-то
было немного - все больше с каким-то вывихом и креном, блаженненьких. И то рассудить - немужская специальность, ни денег ни карьеры стоящих.
А лучше всего посылать члена партии. Причем не мальчика, но зрелого
мужа, морально проверенного, политически воспитанного, испытанной
твердости в убеждениях.
И комиссия с некоторым даже удивлением обнаруживает, что посылать в Париж совершенно некого, кроме борца. Народу, вроде, полно, а посылать
больше - некого.
Кафедра ропщет: позвольте, но он же ни бельмеса по-французски! Он же спортсмен. Он же не ведает, в какой стороне та Франция находится! Он вообще считает, что это парфюмерная фабрика женского белья, а Наполеон был
гитлеровским генералом.
А секретарь партбюро отвечает: что он не знает французского - это уже
ваша вина! и мы с вас спросим. Чему вы его три года учили? А человек -
наш, советский. Прекрасная армейская характеристика, член партбюро курса,
отличный спортсмен; в порочащих связях не замечен. Защищает повсюду
спортивную честь родного университета. А вот плохие преподаватели
университету чести не делают!
И этому обалдую сообщают, что он едет на полгода в Париж. И он это
спокойно воспринимает, как естественное обстоятельство университетской
жизни - Париж так Париж. Не зря же, в конце концов, он дал себя уговорить
в это идиотское заведение, где всякие хилые недоделки над ним еще иногда
издеваются!
Он пропускается через все шестеренки подготовительных инструктажей:
не пить! в половые связи не вступать под страхом смерти! но с собой иметь
презервативы! контакты с иностранцами только по учебе! по любым вопросам
обращаться к председателю советского землячества при советском
консульстве! вечерами по улицам не ходить, в десять часов возвращаться в общежитие! на провокации не поддаваться, с белоэмигрантами не встречаться
ни в коем случае! В дискуссии не встревать, но если навяжут - умело и аргументированно доказывать преимущества социалистического строя!
Кругом студенты дергаются, ворошат шпаргалками с фамилиями лидеров
мирового коммунизма, а он сидит флегматично, дремлет, и на все увещевания
только гудит мирно:
- Разве ж я не понимаю… Не пацан какой. Вот и замполит нам в армии
говорил тоже… - И очень это упоминание о замполите на всех действует
убедительно и успокаивает.
И только тренер, такой же простой мужик, ему сказал со вздохом на прощание мудро:
- Все, Васька, пропал ты для большого спорта. Жаль - перспективный
парень, мог бы до чемпионов дойти больших. Ладно - вернешься если…
поставь бутылку.
И вот наш борец, с чемоданчиком пожитков и нищими франками, в группе
счастливцев прибывает в Париж. Селят их в кампус. И первым делом зовут на собрание советского землячества.
И председатель землячества, штатный кадр КГБ, повторяет знакомый
инструктаж, но уже в тех тонах, что изощренный враг притаился за каждый
кустом. Что главная задача Франции - завербовать их в свои шпионы и выведать секретные сведения: а иначе зачем бы, вы думали, вы им нужны?!
Зря деньги на вас тратить?!
Все молчат, все понимают, и только наш борец гудит:
- Точно… вот и нам в армии замполит говорил…
И председатель сразу проникается доверием к этому простому и надежному русскому парню.
- Есть, - говорит, - настоящие студенты! Без этой, знаете, прямо
скажу, интеллигентской гнильцы! Вот что значит - из Ленинграда, сразу
видно… колыбель революции!
- Короче - разойдитесь, товарищи, скоро ужин, потом разложите вещи,
почитайте немного, и - спать! С дороги надо отдохнуть. Перед сном пройду
по комнатам - лично проверю, чтоб все были на местах. Вы тут еще
новенькие, ничего не знаете, вот месяцок пройдет - тогда можно будет и в город сходить в увольнение… в смысле на экскурсию, посмотреть. Закажем
автобус, посетим музей Ленина, кладбище Пер-Лашез - не волнуйтесь, и до Лувра очередь дойдет: познакомим вас со всеми достопримечательностями
французской столицы. В организованном порядке. Вопросы есть? Вольно,
разойдись.
Наш борец назначается помощником председателя по новичкам. А поскольку в армии он был сержантом, то командует - у председателя сердце
радуется. Хотел своих по корпусам строем в ногу повести, но председатель
уж остановил это похвальное, но излишнее рвение: французы могут не понять
- Европа…
А в комнате наш задумывается, смотрит в окно, пересчитывает свои
тощие франки. Соображение такое, что раз уж он начальник, то надо
использовать преимущества своего положения. В частности, насчет свободы
выхода за пределы гарнизона. Главное - чтоб порядок во вверенном
подразделении был наведен. Обходит по списочку все комнаты со своими и наставляет, что в десять часов отбой, положение, можно сказать, военное, и дисциплина должна быть соответствующая, кругом буржуазное окружение, а кто
против - завтра же полетит домой.
Вот же падла на нашу голову, думают несчастные стажеры, но возражать
бояться.
А сержант-борец, подкрутив гайки подчиненным, идет отдохнуть на свежий воздух. И к десяти не возвращается. И к завтраку не возвращается.
И вообще не возвращается.
И председатель землячества с ненавистью прикидывает, сообщать ли ему
в консульство и куда надо о ЧП, или лучше подождать еще, может все само
утрясется… придет, скотина. Очень нужны ему пятна и накладки в послужном
списке - студентам-то что, а у него служба! у него своя карьера! все
сволочи эти интеллигенты, и армия им не поможет. Вот отдай хорошего парня
в университет - и пиши пропало. Разложит его это гнилье!
А наш борец вечером поглядел на часы и старательно высчитал, что
вполне успеет сесть на автобус и погулять чуток по центру Парижа. Он с крестьянским здравомыслием рассудил, что французского он не знает, завтра
же на первом занятии это выяснится, и его, уличенного во французской
непригодности, антикоммунисты-французы вернут к черту отправителю: чего
это вы нам подсунули? Семь бед - один ответ, так надо ж пока
попользоваться чем можно. Не зря ж он здесь. Что друзьям-то расскажет?
Вообще ему было на все на это наплевать, он был мастер спорта, и его
всегда возьмет любое спортобщество. А в Париже его интересовали
исключительно французские проститутки, французская выпивка и плюнуть вниз
с Эйфелевой башни. Такая скромная программа-минимум. Более ему о славной
столице Франции все равно ничего не было известно.
Он пришел на остановку, спросил у подошедшего автобуса: «Париж?» Ему
ответили - ла-ла-ла, Париж! Он доехал, похоже, до центра, и начал пешую
прогулку. Комплексами он не страдал, нервная система отличалась
тренированной стабильностью, и обалдения от заграницы он никакого не испытывал. Скорее, раздражала - говор кругом дурацкий, выпендриваются. Так
что из ощущений присутствовало только, что подобает случаю выпить.
Увидел вывеску «Ресторант» - вот и остограмимся! Народу нет,
помещение маленькое: клетчатые скатерки, настольные лампы - скромный такое
ресторанчик; гадюшник, а чистенько. То что надо. Сел и сказал гарсону:
«Коньяк». Гарсон принес рюмку. Он сглотнул рюмку, придержал гарсона за рукав и изобразил пальцами, что он подразумевает под словом «коньяк».
Гарсон сказал: «Ки, мсье», и принес двойной коньяк. Он сглотнул двойной -
шестьдесят-то граммов! лягушатники! - придержал гарсона за рукав, и стал
втолковывать этому недоумку, что имел в виду бутылку, черт возьми! Что он
- за рюмкой из эдакой дали приперся? И что-нибудь закусить.
Гарсон склонил птичью голову и начал чирикать. Наш борец раздраженно
нарисовал на меню бутылку и ткнул вразумительный рисунок ему в лицо,
пристукнув по середине стола: чтоб, мол, вот такая была здесь!
Гарсон сделал уважительное лицо и притаранил бокастый темный пузырь,
весь в паутине. Наш понял, что залетел в паршивого пошиба забегаловку, где
норовят сбыть чужаку завалящий хлам, неликвиды. Зараза! Хрен с ним…
Обтер пузырь салфеткой, сунул ее грубо гарсону - твоя вообще-то работа!
Гарсон благоговейно распечатал, повертел перед борцом на тарелочке вынутую
пробку с буквами, и налил в большой бокал на самое донышко. Наш с улыбкой
наложил свою лапу на его ручку и пощелкал пальцами - неси жрать. Гарсон
дернув кадыком и показал меню - что, мол, прикажете? Тот - пальцем в гущу
строчек: раз, два и три - это неси! Однова гуляем! И получил под нос
яства: спаржу, устрицы и лягушачьи лапки.
Отодвинул он эту дрянь, пригорюнился, и стал думать, как
по-французски «мясо». Мясо он не вспомнил, и стал вспоминать «хлеб». А за соседним столиком изящная дама кушает что-то вроде мясной подливки. Пахнет
ничего, съедобно. Наш тычет в направлении этой подливки и растопыривает
четыре пальца - неси, значит, четыре порции, как-нибудь подхарчимся.
И начал он пировать по-французски: выпьет - закусит - посмотрит по сторонам. Сейчас еще захмелимся - и пойдем пошарим, где тут девчонки есть.
А дама поглядывает на него, и вроде даже мельком улыбается. А ничего,
в общем, дама. Одета простовато, но смотрится ничего. И не старуха еще,
лет так на вид тридцати пяти, в самом соку. Еще драть да драть такую даму.
А чего она одна, спрашивается, в кабаке сидит? И винище трескает!
Неплохо бы с дамой и заговорить, но кроме слов «пардон, мадам» ничего
абсолютно же в голове не пляшет. И он ей ласково улыбается. А она ему,
после третьей кажется, начинает глазки строить.
А коньяк оказывается весьма забористым. Еще бы не забористый, он столетней выдержки. И наш начинает пальцами по столу показывать, что,
значит, хорошо бы потом прогуляться вместе. Все будет благородно, не сомневайтесь. А дама посмеивается. Это выглядит она на тридцать пять, а на самом деле там сидит хороший полтинник. А наш парняга похож на Жерара
Депардье, только лицом куда свежей и проще, и корпусом стройнее; и смотрится он на фоне парижских заморышей и вырожденцев очень даже и очень
ничего. Настоящим мужчиной смотрится.
Он как-то пытается придать лицу французское выражение и залучить даму
за свой столик. Дама поперхивается своей подливкой и двигает подбородком -
фасон блюдет. Он хочет истолковать этот жест в свою пользу как
приглашение, сгребает свое добро и переселяется к ней: наливает ей полфужера коньячку для знакомства. Дама хохочет и спрашивает, судя по интонациям, а есть ли у него деньги. Порядок; не волнуйся - не обманем, за ужин плачу я. И, зная культурное обращение и галантность, целует даме
ручку. Похоже, договорились.
Гарсон подает счет, борец разбирает цифру, и у него делается лицо,
будто задавил его противник тяжелой весовой категории: багровое и неживое.
Просто его дубиной по темени оглоушили. О существовании таких цен в природе его не извещали даже университетские профессора. Ресторанчик из недешевых оказался - столетним-то коньячком на Елисейских полях поужинать.
Он пересчитывает свою ничтожную наличность: срочно линять надо, пока
полицию не вызвали. Дама делает успокаивающее движение и вынимает из сумочки кошелек. Ат-лично! Это гусары денег не берут, а мы служили в других войсках: хочешь мужика - так поставь ему выпить, нормально; хоть и француженка, но с пониманием баба оказалась.
Она сажает его в шикарный белый ситроен - ни хрена себе! вот это
заклеил! - и он прихватывает ее за ляжки прямо тут же. Она смеется, бьет
его по рукам и везет. И привозит к себе.
Квартира - обалденная… Ковры мохнатые по щиколотку, лампочки и столики во всех местах напиханы, бар забит пестрым суперпойлом - это он удачно зашел. Нет, в Париже хорошо.
Он валит даму на белый бархатный диван-аэродром, а дама смеется и толкает его в ванную. Хрен ли он не видел в этой ванной, он еще вполне
чистый, тем более не после тренировки, не потел. Он ей объясняет, что
сначала - в койку, а потом можно и в ванну, конечно, спинки друг дружке
тереть и в кораблики играть, хорошее дело. И в конце концов они
доволакиваются до спальни с гигантской кроватью. Он интересуется только
предварительно выяснить, когда муж вернется; но она в упор не понимает. А ясно, что жена капиталисты, откуда ж еще такая роскошь. Ладно - тем хуже
для него: получит по шее классовый враг; гарсон в кабаке в случае чего
свидетель, что она сама его завлекла, пользуясь его незнанием парижских
обычаев.
Она предстает в прозрачном пеньюаре до пупка, благоухая шанелью. И он ей показывает, как в нашей деревне кобыл объезжают, почем фунт сладкого и сколько в рубле алтын. И она приходит в совершеннейший экстаз, потому что
такого она в своей блеклой французской жизни не встречала. Здоровьишко у французов не то. Кураж не тот. Он же профессиональный спортсмен, он деревенский здоровый парень, вырождение наций его не коснулось: он привык
и не с такими партнерами на ковре возиться. А тут удовольствие! Дама
стонет, рыдает, умирает, верещит на пол-Франции, смотрит на него
расширенными глазами; и в свою очередь преподносит такие изыски, что у него дыхалка обрывается, потому что таким приемам никакие тренеры по борьбе, даже заслуженные и экс-чемпионы Союза, обучить, конечно, не могут.
А если бы могли, то сменили бы специальность - на более приятную и легкую:
и заколачивали бешеные деньги!..
Наутро она лепечет, что если сейчас не поспит, то умрет, а это будет
досадно - ей только понравилось жить. А он решает, что парижская программа
удачно выполнена, чего еще, и тоже обрубается, как убитый. А вечером она
везет его ужинать, и уж тут он жрет мяса от пуза, вот только когда она
заказывает гигантского рака, он никак не может втолковать, что раки
требуют пива.
Он является в кампус через двое суток, и земляки его встречают в ужасе, как привидение. А председатель закатывает истерику, кричит о трибунале и вендиспансере и запрещает отныне покидать территорию!
Он - председателю: да брось ты! ну что - дело житейское, клевую бабу
склеил, а трахается она - ты не представляешь! Вот послушай, что делает…
Ну, не молодая, но очень ничего, и выпить ставит, хата обалденная - а кровать!.. а ванна!.. Председатель выспрашивает интимные подробности про
бабу, вздыхает и облизывается. И приказывает: все, ни-ни-… иначе - сам
понимаешь! Борец говорит, да она в пять часов за мной к воротам подъедет,
ты что, я обязан выйти; нехорошо женщину динамить - иностранка. Что она о нас подумает? Дружба народов. - Не сметь!!! - Борец вздыхает: слушай,
говорит, ну вот тут… возьми сто франков, что ли, и замнем. Председатель
колеблется, но говорит: ты что?! - Ладно, двести. А иначе, говорит наш -
прет пыром! - заложу я тебя, как Бог черепаху: что это ты мне адресок дал,
и просил нашу водку продать, и шмотки тебе купить, и вообще не сомневайся
- сделаю, что тебе Монголия будет заграницей. Да хрен ли мне, говорит,
вообще этот французский, отродясь я его не знал и век бы не слышал,
плевать хотел. Но наш замполит, говорит, всегда учил, что к подчиненному
нужен подход. Вот те подход: ты за меня - я за тебя, поддержу там,
похвалю, проголосую. И будь здоров, понял?
И больше его седые стены Сорбонны, а вернее Нантера, где расположены
гуманитарные факультеты, в течение всего полугода не видят.
Зато видят каждое утро следующую картину посетители ресторана
«Максим». У подъезда останавливается белый ситроен люксовой модели. Из него выходят вполне ничего еще светская дама и парняга с обликом
телохранителя, но надменный и шикарный, как помесь лорда с попугаем. Они
садятся за столик, и гарсон несет на серебряном подносе хрустальный стакан
водки и корочку черного хлеба. Парень залпом выпивает стакан, нюхает
корочку, и с маху бьет лакея в морду со словами по-русски: «Как подаешь,
скотина?!» и гарсон кувыркается в другой угол зала, а зрители бурно
аплодируют этому фирменному спектаклю. И у знаменитейшего и крайне
дорогого ресторана существенно увеличивается выручка в утренние часы.
Зрители специально ходят посмотреть на экзотическое представление, и оно
даже становится одной из достопримечательностей сезона: экскурсионные
автобусы тормозят. Правда, гарсон часто меняется. Плюха ему влетает
крепкая, как гиря. Но хозяин на роль этого, так сказать, спарринг-партнера
стал нанимать отставных боксеров, и все участвующие стороны были очень
довольны.
Колорит а’ля рюсс! Фирменное блюдо, только у нас, недолгое время
проездом!
А черед полгода им пора расставаться, и дама страшно рыдает. Она
говорит, что не переживет разлуки, что это ее единственная и настоящая
любовь, и вообще она даже не предполагала, что такие мужчины бывают на самом деле, а не только в легендах. А он говорит, что ему это тоже больше
нравится, чем бороться на ковре и жрать в спортивных столовых на талоны,
но что же делать - родина, долг, учебная программа: у него уже виза
кончается. И вообще он уже вкусил досыта нездешних прелестей, и несколько
они ему приелись. Хотя, конечно, неплохо: он тоже не предполагал, что
райская жизнь и французская любовь возможны наяву, а не в буржуазной
антисоветской пропаганде.
Но дама говорит: а если бы тебе продлили визу, дорогой? Ты не мог бы сходить к консулу, ведь это несложно?.. Ты что, отвечает, дура, я и так-то
в университете не показывался - а у нас ведь патриотизм и госбезопасность,
ты что, про КГБ не слыхала? Да меня в тот же час - под микитки: на самолет
и домой. Но дама в свое вцепилась и отдавать не собирается: знаешь,
говорит, мой покойный муж был человек с большими связями, и собственные
связи у меня тоже есть, так что я попробую похлопотать… Ты не против?..
Чего, говорит, еще полгода такой жизни? - нет, я не против. Но пустая
это затея, зря дергаешься.
Однако она хлопочет, развивает деятельность, надавливает на все свои
связи, ее покойный муж оказывается чуть ли не школьным приятелем министра
иностранных дел Франции, и в результате ни больше ни меньше МИД Франции
заправляет именную просьбу в советское консульство в Париже продлить на шесть месяцев визу господину такому-то - в целях дальнейшего развития
советско-французских отношений, и вообще он очень ценный специалист, его
будет во Франции сильно нехватать. Консульство запрашивает председателя
землячества: он у вас что - ого? Ого, подтверждает председатель,
получивший накануне два раза по морде и тысячу франков. Вся, говорит,
студенческая работа на нем держится, бесценный специалист, и главное -
контакты у него правильно налажены… а человек наш, хороший человек,
классовое чутье верное; и синяк поглаживает.
И наш остается еще на полгода наслаждаться этим фантастическим
существованием. Феерия: эта небедная деловая женщина одевает его у Диора,
возит отдыхать в Ниццу, и даже кофе он научился принимать в постель, а не на хрен. Да он молодой бог Аполлон: ему двадцать шесть лет, у него
мускулатура борца и отличное сложение, он русский мужик кровь с молоком, а на отборной экологически чистой пище и без тренировок - да сил у него
невпроворот, как у табуна жеребцов. Он вошел во вкус, понял себе цену,
даму иногда поколачивает, что приводит ее в восторг: «О-о, эти азиатские
страсти!», и вообще требует личного массажиста, собственный автомобиль, и возить себя в Монте-Карло играть в рулетку.
- Да, - говорит ей с мужицкой прямотой, - женился бы я на тебе будь
ты помоложе. А так - сама понимаешь…
Он в качестве укрепления союза даже предложил план: пусть она женит
его на молодой, а жить они будут продолжать вместе. В Париже, мол, так
вполне принято. Но ей предложение не понравилось. Она к мысли о женитьбе
вообще отнеслась с непониманием: совместное владение имуществом, знаете…
Такому дай волю и право - пусти козла в огород… Никакой капусты не напасешься.
И в конце концов, после года такой жизни, провожающие в аэропорту
Орли наблюдают такую сцену: по трапу поднимается роскошно одетый, крепкий,
красивый молодой человек, а на нем висит холеная мадам в дорогих мехах,
рыдает и покрывает его поцелуями. И вкрапляет в нежные пожелания крайне
неприличные русские слова, к восторгу советских пассажиров.
Самое интересное выяснилось по приезде. Он за этот год в совершенстве-таки овладел французским! То есть ни малейшего, разумеется,
представления о теории, но прекрасный парижский выговор, абсолютная
правильность речи и достаточно богатый словарный запас. Еще бы -
естественно: такая школа. Наилучший способ обучения иностранным языкам.
Постель, она стимулирует, и ассоциации положительные. Эту методику еще
Байрон пропагандировал, а уж он был полиглот известный… Да наш за год
по-русски слова не сказал, за исключением мата, когда бы недоволен чем-то
в ее поведении.
Секретарь партбюро указал на это кафедре: правильно партия отбирает
специалистов, и способности у них, как показывает практика, прекрасные.
Так что - плоховато учите, товарищи, плоховато. И в людях разбираться не умеете. Надо бы поставить вопрос на ученом совете: о неправильной методике
преподавания языков на романской кафедре.
В результате этого обалдуя, с его безупречным парижским выговором,
верного члена партии и спортсмена, стажировавшегося год в Сорбонне, и столь успешно, что за него просил аж МИД Франции, после окончания оставили
на кафедре в аспирантуре. И написали за него кандидатскую, и попробовали
бы не зачесть ее защиту!
Так что теперь он в Ленинградском институте текстильной и легкой
промышленности имени Кирова, «тряпочке», как ее называют, заведует
кафедрой иностранных языков. И с нежностью вспоминает Париж: главное,
говорит, хлопцы, в филологии - это хорошая физическая подготовка. Так что
не рассчитывайте сильно на все эти учебники.
Самое смешное, что читать и писать по-французски он так и не научился. Дитя Больших Бульваров, гамен.
Пан профессор.
- Здравствуй, - сказал он.
- Я - Лис.
- Поиграй со мной, - попросил Маленький принц. - Мне так грустно…
- Не могу я с тобой играть, - сказал Лис. - Я не приручен.
- Ах, извини, - сказал Маленький принц.
Но, подумав, спросил:
- А как это - приручить?
- Это давно забытое понятие, - объяснил Лис. -
- Ты для меня пока всего лишь маленький мальчик, точно такой же, как сто тысяч других мальчиков. И ты мне не нужен. И я тебе тоже не нужен. Я для тебя всего только лисица, точно такая же, как сто тысяч других лисиц. Но если ты меня приручишь, мы станем нужны друг другу. Ты будешь для меня единственным в целом свете.
И я буду для тебя один в целом свете…
- Я начинаю понимать, - сказал Маленький принц. - Была одна роза… наверно, она меня приручила…
- Очень возможно, - согласился Лис. - На Земле чего только не бывает.
Лис замолчал и долго смотрел на Маленького принца. Потом сказал:
- Пожалуйста… приручи меня!
- Я бы рад, - отвечал Маленький принц, - но у меня так мало времени. Мне еще надо найти друзей и узнать разные вещи.
- Узнать можно только те вещи, которые приручишь, - сказал Лис. -
У людей уже не хватает времени что-либо узнавать. Они покупают вещи готовыми в магазинах. Но ведь нет таких магазинов, где торговали бы друзьями, и потому люди больше не имеют друзей. Если хочешь, чтобы у тебя был друг, приручи меня!
- А что для этого надо делать? - спросил Маленький принц.
- Надо запастись терпеньем, - ответил Лис. - Сперва сядь вон там, поодаль, на траву - вот так. Я буду на тебя искоса поглядывать, а ты молчи. Слова только мешают понимать друг друга. Но с каждым днем садись немножко ближе…
Назавтра Маленький принц вновь пришел на то же место.
- Лучше приходи всегда в один и тот же час, - попросил Лис. - Вот, например, если ты будешь приходить в четыре часа, я уже с трех часовпочувствую себя счастливым. И чем ближе к назначенному часу, тем счастливее. В четыре часа я уже начну волноваться и тревожиться. Я узнаю цену счастью! А если ты приходишь всякий раз в другое время, я не знаю, к какому часу готовить свое сердце…
Так Маленький принц приручил Лиса. И вот настал час прощанья.
- Я буду плакать о тебе, - вздохнул Лис.
- Ты сам виноват, - сказал Маленький принц. - Я ведь не хотел, чтобы тебе было больно, ты сам пожелал, чтобы я тебя приручил…
- Да, конечно, - сказал Лис.
- Но ты будешь плакать!
- Да, конечно.
- Значит, тебе от этого плохо.
- Нет, - возразил Лис, он умолк, потом прибавил:
- Поди взгляни еще раз на розы. Ты поймешь, что твоя роза - единственная в мире. А когда вернешься, чтобы проститься со мной, я открою тебе один секрет. Это будет мой тебе подарок.
Маленький принц пошел взглянуть на розы.
- Вы ничуть не похожи на мою розу, - сказал он им. - Вы еще ничто. Никто вас не приручил, и вы никого не приручили.
- Вы красивые, но пустые, - продолжал Маленький принц. - Ради вас не захочется умереть. Конечно, случайный прохожий, поглядев на мою розу, скажет, что она точно такая же, как вы. Но мне она одна дороже всех вас. Ведь это ее, а не вас я поливал каждый день. Ее, а не вас накрывал стеклянным колпаком. Ее загораживал ширмой, оберегая от ветра. Для нее убивал гусениц, только двух или трех оставил, чтобы вывелись бабочки. Я слушал, как она жаловалась и как хвастала, я прислушивался к ней, даже когда она умолкала. Она - моя.
И Маленький принц возвратился к Лису.
- Прощай… - сказал он.
- Прощай, - сказал Лис. - Вот мой секрет, он очень прост: зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь.
- Самого главного глазами не увидишь, - повторил Маленький принц,
чтобы лучше запомнить.
- Твоя роза так дорога тебе потому, что ты отдавал ей всю душу.
- Потому что я отдавал ей всю душу… - повторил Маленький принц,
чтобы лучше запомнить.
- Люди забыли эту истину, - сказал Лис, - но ты не забывай: ты навсегда в ответе за всех, кого приручил. Ты в ответе за твою розу.
- Я в ответе за мою розу… - повторил Маленький принц, чтобы
лучше запомнить.
Антуан де Сент-Экзюпери «Маленький принц»