БЫЛ ЛИ ГУЛАГ ВЫГОДЕН ЭКОНОМИЧЕСКИ?
Не знаю. «Иногда кажется, что бригады профессионалов, работающих вахтовым методом, были бы гораздо эффективней и на лесоповале, и на укладке рельсов и т. п»,.
Не надо было бы огромной армии охраны. Не надо было бы строить лагеря, а главное - отрывать людей от их настоящей работы, от плуга и станка, где они производили куда больше добавленной стоимости.
Но вот политически ГУЛАГ был очень выгоден и эффективен.
Как сказал в одной своей ранней статье Глеб Павловский - «советская власть воспитала слабака».
И постсоветская, и пост-постсоветская власть этим пользуется.
ЦЕЛЬЮ СТАЛИНА БЫЛА НЕ ИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ СТРАНЫ,
а деморализация нации.
О политическом проекте судят не по словам лидеров и адептов, и уж конечно, не по лозунгам - а по реальным результатам.
А результат - очень мало высоких технологий, но очень много бедности и ненависти.
Родительский день в пионерском лагере. Маленькая девочка в розовеньком платьице жалобно просит: - Деда, забери меня отсюда. Дед (в майке-борцовке, шортах и с многочисленными наколками): - Внученька, лагерь есть лагерь. Срок надо отбыть полностью.
Старшая дочь - в школьном лагере. Экскурсии, беседы с «интересными людьми», уборка территории с кабинетами и прочая муть. Скука беспросветная. Но моя отличилась, научил на свою голову.
После того как вымели двор, всех повели в столовку. Кормят, в принципе, нормально, но в тот раз подали перловку. Разумеется, все были просто в «восторге». Училка, видя, что процесс не идёт, пыталась их подзуживать, и вышел примерно такой разговор:
- Не нравится каша? А чего бы вы хотели, чипсов и колы?
- ДА!!!
- А знаете, можем провести эксперимент: возьмём крысу в клетке и месяц будем кормить её одними чипсами…
Моя поднимает руку:
- Марьиванна, а можно, ещё параллельно будем вас месяц кормить одной только перловкой?
Гогот, взбешённая училка, звонок родителю (мне).
Вот знаете поняла такую, вещь как любовь…
Сначала я этого не понимала…
Много, может, встречалась, но иногда влюблялась…
Разбивала серце всем, и такое бывало…
Постоянно, влюблялись…
Под луной целовались…
Гуляли везде за руку…
Везде вместе, и не дня без друг, друга…
Потом расстались, оба зглупили…
Я в лагерь уехала, и там понеслось…
Мальчики, цветы с клумбы срували, и на подушку клали…
Медляки танцевали, да и просто оджигали…
Вожатым не нравилось, что ко мне проявляется очень много внимания…
Когда приехала домой, всё осознала…
Также со всеми виделась, гуляла, общалась…
Потом, случилось…
Бабочки в животе взлетели, глаза загорелись…
Может это не совсем она, но что-то есть от этого!
Потом он уехал, и там остался!
Плака, ждала, звонила…
Цените, точто у вас есть!!!
Рапорт акушерки из Освенцима
Из тридцати пяти лет работы акушеркой, два года я провела как узница женского концентрационного лагеря Освенцим-Бжезинка, продолжая выполнять свой профессиональный долг. Среди огромного количества женщин, доставлявшихся туда, было много беременных. Функции акушерки я выполняла там поочередно в трех бараках, которые были построены из досок, со множеством щелей, прогрызенных крысами.
Внутри барака с обеих сторон возвышались трехэтажные койки. На каждой из них должны были поместиться три или четыре женщины - на грязных соломенных матрасах. Было жестко, потому что солома давно стерлась в пыль, и больные женщины лежали почти на голых досках, к тому же не гладких, а с сучками, натиравшими тело и кости.
Посередине, вдоль барака, тянулась печь, построенная из кирпича, с топками по краям. Она была единственным местом для принятия родов, так как другого сооружения для этой цели не было. Топили печь лишь несколько раз в году. Поэтому донимал холод, мучительный, пронизывающий, особенно зимой, когда с крыши свисали длинные сосульки.
О необходимой для роженицы и ребенка воде я должна была заботиться сама, но для того чтобы принести одно ведро воды, надо было потратить не меньше двадцати минут.
В этих условиях судьба рожениц была плачевной, а роль акушерки - необычайно трудной: никаких асептических средств, никаких перевязочных материалов. Сначала я была предоставлена сама себе; в случаях осложнений, требующих вмешательства врача-специалиста, например, при отделении плаценты вручную, я должна была действовать сама. Немецкие лагерные врачи - Роде, Кениг и Менгеле - не могли запятнать своего призвания врача, оказывая помощь представителям другой национальности, поэтому взывать к их помощи я не имела права. Позже я несколько раз пользовалась помощью польской женщины-врача, Ирены Конечной, работавшей в соседнем отделении. А когда я сама заболела сыпным тифом, большую помощь мне оказала врач Ирена Бялувна, заботливо ухаживавшая за мной и за моими больными.
О работе врачей в Освенциме не буду упоминать, так как-то, что я наблюдала, превышает мои возможности выразить словами величие призвания врача и героически выполненного долга. Подвиг врачей и их самоотверженность запечатлелись в сердцах тех, кто никогда уже об этом не сможет рассказать, потому что они приняли мученическую смерть в неволе. Врач в Освенциме боролся за жизнь приговоренных к смерти, отдавая свою собственную жизнь. Он имел в своем распоряжении лишь несколько пачек аспирина и огромное сердце. Там врач работал не ради славы, чести или удовлетворения профессиональных амбиций. Для него существовал только долг врача - спасать жизнь в любой ситуации.
Количество принятых мной родов превышало 3000. Несмотря на невыносимую грязь, червей, крыс, инфекционные болезни, отсутствие воды и другие ужасы, которые невозможно передать, там происходило что-то необыкновенное.
Однажды эсэсовский врач приказал мне составить отчет о заражениях в процессе родов и смертельных исходах среди матерей и новорожденных детей. Я ответила, что не имела ни одного смертельного исхода ни среди матерей, ни среди детей. Врач посмотрел на меня с недоверием. Сказал, что даже усовершенствованные клиники немецких университетов не могут похвастаться таким успехом. В его глазах я прочитала гнев и зависть. Возможно, до предела истощенные организмы были слишком бесполезной пищей для бактерий.
Женщина, готовящаяся к родам, вынуждена была долгое время отказывать себе в пайке хлеба, за который могла достать себе простыню. Эту простыню она разрывала на лоскуты, которые могли служить пеленками для малыша.
Стирка пеленок вызывала много трудностей, особенно из-за строгого запрета покидать барак, а также невозможности свободно делать что-либо внутри него. Выстиранные пеленки роженицы сушили на собственном теле.
До мая 1943 года все дети, родившиеся в освен-цимском лагере, зверским способом умерщвлялись: их топили в бочонке. Это делали медсестры Клара и Пфани. Первая была акушеркой по профессии и попала в лагерь за детоубийство. Поэтому она была лишена права работать по специальности. Ей было поручено делать то, для чего она была более пригодна. Также ей была доверена руководящая должность старосты барака. Для помощи к ней была приставлена немецкая уличная девка Пфани. После каждых родов из комнаты этих женщин до рожениц доносилось громкое бульканье и плеск воды. Вскоре после этого роженица могла увидеть тело своего ребенка, выброшенное из барака и разрываемое крысами.
В мае 1943 года положение некоторых детей изменилось. Голубоглазых и светловолосых детей отнимали у матерей и отправляли в Германию с целью денационализации. Пронзительный плач матерей провожал увозимых малышей. Пока ребенок оставался с матерью, само материнство было лучом надежды. Разлука была страшной.
Еврейских детей продолжали топить с беспощадной жестокостью. Не было речи о том, чтобы спрятать еврейского ребенка или скрыть его среди нееврейских детей. Клара и Пфани попеременно внимательно следили за еврейскими женщинами во время родов. Рожденного ребенка татуировали номером матери, топили в бочонке и выбрасывали из барака.
Судьба остальных детей была еще хуже: они умирали медленной голодной смертью. Их кожа становилась тонкой, словно пергаментной, сквозь нее просвечивали сухожилия, кровеносные сосуды и кости. Дольше всех держались за жизнь советские дети; из Советского Союза было около 50% узниц.
Среди многих пережитых там трагедий особенно живо запомнилась мне история женщины из Вильно, отправленной в Освенцим за помощь партизанам. Сразу после того, как она родила ребенка, кто-то из охраны выкрикнул ее номер (заключенных в лагере вызывали по номерам). Я пошла, чтобы объяснить ее ситуацию, но это не помогало, а только вызвало гнев. Я поняла, что ее вызывают в крематорий. Она завернула ребенка в грязную бумагу и прижала к груди… Ее губы беззвучно шевелились - видимо, она хотела спеть малышу песенку, как это иногда делали матери, напевая своим младенцам колыбельные, чтобы утешить их в мучительный холод и голод и смягчить их горькую долю. Но у этой женщины не было сил… она не могла издать ни звука - только большие слезы текли из-под век, стекали по ее необыкновенно бледным щекам, падая на головку маленького приговоренного. Что было более трагичным, трудно сказать - переживание смерти младенца, гибнущего на глазах матери, или смерть матери, в сознании которой остается ее живой ребенок, брошенный на произвол судьбы. Среди этих кошмарных воспоминаний в моем сознании мелькает одна мысль, один лейтмотив. Все дети родились живыми. Их целью была жизнь. Пережило лагерь едва ли тридцать из них. Несколько сотен детей было вывезено в Германию для денационализации, свыше 1500 были утоплены Кларой и Пфани, более 1000 детей умерло от голода и холода (эти приблизительные данные не включают период до конца апреля 1943 года).
У меня до сих пор не было возможности передать Службе Здоровья свой акушерский рапорт из Освенцима. Передаю его сейчас во имя тех, которые не могут ничего сказать миру о зле, причиненном им, во имя матери и ребенка.
Если в моем Отечестве, несмотря на печальный опыт войны, могут возникнуть тенденции, направленные против жизни, то - я надеюсь на голос всех акушеров, всех настоящих матерей и отцов, всех порядочных граждан в защиту жизни и прав ребенка.
В концентрационном лагере все дети - вопреки ожиданиям - рождались живыми, красивыми, пухленькими. Природа, противостоящая ненависти, сражалась за свои права упорно, находя неведомые жизненные резервы. Природа является учителем акушера. Он вместе с природой борется за жизнь и вместе с ней провозглашает прекраснейшую вещь на свете - улыбку ребенка.
Население страны, разделено на два противоборствующих лагеря. Одни - на майские праздники будут сажать картошку, другие - печень…)))
КАК ЖЕ Я ХОЧУ В ЛАГЕРЬ Кто не был в лагере, тому не понять.
Не понять то, как можно
ненавидеть этот лагерь в самом
начале,
и уезжать со слезами на глазах от того, что просто хочется
остаться там навсегда…
Не понять, что такое настоящий
друг…
Не понять, что значат мужские
слёзы… Не понять, как хочется, есть, как
хочется спать…
Не понять, как все могут ходить
одним строем…
Не понять, как можно найти
друга за 21 день с которым через 21 год будет, о чём
поговорить…
Не понять тяги вернуться
обратно…
Не понять тех слёз…
Они другие, уезжая в автобусе… Не понять, почему нельзя
оборачиваться, когда последний
раз видишь лагерь, и идёшь в автобус с чемоданами…
Не понять, с какими чувствами
ты кричишь уходящему: «Мы тебя любим. Мы никогда тебя не забудем»…
Не понять, почему каждый,
проходя мимо и улыбаясь, говорит: «Доброе
утро/день/вечер», не думая о возрасте…
Не понять, когда после отбоя ты достаёшь запасы еды, и начинаешь почти всей комнатой
это есть.
Дело даже не в голоде, а в чём - то другом…
Не понять, какие чувства ты испытываешь на последней
свечке…
Не понять первой любви,
найденной в лагере… Не понять, почему ты чувствуешь себя самым
счастливым на планете, стоя в дружеском кругу с самыми
близкими друзьями, в тысячах
километрах от дома… Не понять наши мысли о лагере
мечты…
Не понять всю красоту лагеря…
Не понять те ощущения, после
страшилок на ночь…
Не понять той радости завтраку, обеду, полднику, ужину, и вечернему
яблоку…
Не понять, как хочется
вернуться туда снова и снова…
Не понять дружелюбных песен… Не понять, что такое свечка, и зачем она нужна…
Не понять ценность каждого
предмета из лагеря…
Не понять, почему иногда не хочется слушать песни лагеря, так как слёзы будут
наворачиваться на глазах…
Не понять, как ходишь вне
времени и пространства, когда
приезжаешь домой.
Реальная история. Читать до конца. Мне было тогда 12 лет, малявка совсем. Отдыхал я в Артеке-совковом лагере где играли в пионерию и всякий подобный шлак. Я был командиром отряда и была у меня там подружка-украинка, нравилась мне очень. Поехали мы как-то в Севастополь, после экскурсии было свободное время. Потянуло наш отряд в парк развлечений, такой же совковый, как и всё вокруг. И был там зомок ужасов. Процедура следующая-садишся прямо на входе в вагончик на 2 места в форме тапка и катаешься по замку, затем этот тапок тебя привозит к выходу. Сидим, едем. Вдруг с криком из темноты бросается на мою подружайку чудище из темноты (пидр в маске), я ему тут же дал в глаз, что было сил. Ему, наверное, было не сколько больно, сколько обидно. Едем дальше, слышу шаги, кто-то бежит за нами! оборачиваюсь и получаю достаточно сильно в нос!!!(Угадайте от кого?..)
Теперь представьте, занюханный, никому не нужный замок ужасов, на вход ленивая очередь из 1−2 человек и тут выезжает наша тележка, девочка плачет и дрожит от ужаса, а я с разбитым носом, рожа в крови, белая Артековская форма в крови и руки дрожат. Через 5−10 минут очередь была длиннее чем в Диснейленд!
Письмо сына из детского оздоровительного лагеря родителям:
«Здравствуйте, дорогие мама и папа. У меня все хорошо. У меня есть друзья, которые бьют меня каждый день. Заберите меня, пожалуйста, отсюда.»
Детский лагерь. Отбой. Дети в телефонах. Кто-то слушает музыку, кто-то СМСится. Вожатый:
- Все сдали мне телефоны!
Собрал в пакет… Утром крик вожатого:
- !!![вырезано цензурой])))
Каждая детка перед тем, как сдать сотовый, завела на нем будильник! На 2 ночи, 3, 4, 5… и так до самого утра!
Любименький ты наш сынуля Гошенька! Шестой денечек как ты от нас ту-ту" в летний лагерёчик труда и отдыха Коза-дереза", и мы ой-ой", как за тебя волнуемся… Будь паинькой, не ковыряй в носике: пальчиком, не делай пи-пи" и а-а" в штанишки. Мой лапки, а то ам-ам" какую-нибудь бяку и у тебя вай-вай" пузико. На реченьку ни-ни'' - там водится страшная Баба-яга. А главное, не водись с непослушными, невоспитанными детками - они могут научить разной бяке. Не обижают ли тeбя тaм? A тo ты тaкoй, нaшe зернышко, что и вopoбeй зaклюёт. Будь здоровенький, наш голопузик, наш цыпленочек! Чмок-чмок! Твои мамуленька и папуленька". * * * Любименькие Гошенькины мамуленька и папуленька! Отвечает вам комендант лагерёчка. Спешу утешить: ваш сынуля живёхонек и здоровёхонек. И я пока, слава богу, тоже. Ваш Гошенька страх какой шустренький и любознательненький мальчуганчик. В первый же вечерочек он перекусил кабелёчек, и мы до сих пор сидим-кемарим без светика. А его тяга к родной природочке! В лесочке он разжёг большой пионерский костёрчик, от которого сгорели три гектара сосняка и силосная башенка, за что злые дяди лешие выставили нам штрафик на 12 741 рублик. Гошенька - знаток весёленьких анекдотиков, от которых багровеют щечки у нашего сторожа-лагерника Кузьмича. И вообще, от каждого его слова вянут деревца. Зато по ночам у нас тихохонько, и всё благодаря вашему сынуле - он «топ-топ в соседний лагерёчек к зазнобушке - тамошней воспитателке. Мы «дай-дай у него рогаточку, но баловник раздобыл взамен дробовичок и «пиф-паф повариху Антоновну. Принял, мол, её в потёмках за дикую хрюшку. И теперь наши детки носят ей в неотложку «ам-ам. Утречком я затеял с Гошенькой культурно-воспитательную беседочку, но он пообещал «кап-кап анонимочку во все контрольные инспекции, после чего от нашей «Козы-дерезы останутся только рожки да ножки. В итоге я нарисовал заявленьице по собственному желаньицу. «Ту-ту на более спокойную работёнку - санитариком в психбольничку. С приветиком! Чмок-чмок! Комендантик Смирнов-Заболоцкий. Мамуленька и папуленька! Вашу письмисюлечку Гошеньке я ещё не отдал - утречком он «топ-топ с динамитиком на прудик - «бух-бух рыбулечку».