Цитаты на тему «История»

Советские воины! Настойчиво повышайте свои военные и политические знания, совершенствуйте свое боевое мастерство! Неустанно крепите оборонную мощь социалистического государства!
Слава Советским Вооруженным Силам, стоящим на страже мира и безопасности нашей Родины!

Дактилоскопия и её история

Отцом дактилоскопии, стоящим у истоков её истории, считается Уильям Джеймс Гершель (1833−1917). Это англичанин, долгие годы работавший в Индии. По долгу службы Гершелю приходилось иметь дело с финансовыми документами. Такие бумаги требуют подписей. Но индусы, поставив закорючку на бумаге, в силу своего менталитета не чувствовали себя чем-то обязанными. Они напрочь игнорировали магическую силу росчерка под любыми финансовыми обязательствами.

Тогда британец придумал хитрый ход. Он заставил жителей Индии ставить под своей подписью ещё и отпечаток пальца. Дело же заключалось в том, что обитатели жаркого полуострова наделяли отпечатки рук сверхъестественными свойствами. Поэтому все обязательства стали исполняться неукоснительно.

Затем Гершеля обязали выплачивать жалование сипаям. Солдат было очень много, и англичанин первое время не мог понять, почему ему постоянно не хватает денег на выдачу денежного довольствия. Однако вскоре до него дошло, что люди получают положенные им суммы по 2 и 3 раза. Они присылают вместо себя родственников или приходят повторно, будучи уверенными, что финансист не помнит их в лицо.

Тогда наш герой опять решил воспользоваться магической силой отпечатков. Каждый получивший деньги начал оставлять узоры своих пальцев в ведомости. После этого недостача исчезла, а у британца появилась прекрасная возможность набрать огромную базу папиллярных линий.

Регулярно сличая их, он обнаружил, что в природе не существует 2-х одинаковых отпечатков. Они все разные. Это навело Гершеля на мысль, наконец-то установить порядок в местной тюрьме. Дело же заключалось в том, что многие закоренелые преступники, пользуясь неумением англичан различать их по лицам, прикидывались мелкими правонарушителями. Они покидали тюрьму, не неся наказание за свои преступления.

Ситуация резко изменилась, когда британец потребовал снять отпечатки пальцев у всех арестованных. Вот именно с этого момента и началась история дактилоскопии, так как наш герой связал папиллярные линии с преступниками.

Методом Уильяма Гершеля заинтересовался в 80-е годы XIX века видный английский исследователь Фрэнсис Гальтон (1822−1911). Он предложил официально применять дактилоскопию в судебной практике. Но у авторитетного мэтра нашлось много оппонентов. Они утверждали, что высока вероятность существования людей с абсолютно одинаковыми папиллярными линиями.

Гальтон проанализировал множество отпечатков пальцев и на основании Теории вероятности доказал, что совпадение возможно лишь в одном случае из 64 миллиардов. Данная цифра, конечно, являлась весомым аргументом, но всё упёрлось в классификацию папиллярных линий.

Большой шаг в этом вопросе сделал сотрудник полиции Буэнос-Айреса Жуан Вучетич (1858−1925). Он создал очень эффективную систему классификации. В 1904 году увидел свет его научный труд «Сравнительная дактилоскопия». Впрочем, этот аргентинец со славянскими корнями отличался высокой порядочностью. В работе он прямо указал, что все его выкладки базируются на практических изысканиях Гершеля.

Таким образом, история дактилоскопии получила мощный толчок. Она быстро завоевала популярность во всём мире. Однако представители закона всерьёз опасались, что преступники начнут уничтожать папиллярные линии на своих пальцах. Но такие разговоры очень быстро заглохли, так как криминал не предпринимал никаких попыток к уничтожению узоров на руках.

Американские гангстеры

Однако попытки обмануть природу всё-таки были. Отважились на это американские гангстеры в 30-е годы XX века. Первыми решились изменить свои отпечатки члены знаменитой банды Ма Баркер. Сама Ма нашла алкоголика хирурга Джозефа Морана. Именно он в старом заброшенном доме и сделал операции Фрэду Баркеру и Карпису. Анестезии практически никакой не было. Врач срезал кожу с кончиков пальцев бандитов вживую. Те при этом кричали от боли.

Но все страдания оказались напрасными. Через 3 недели папиллярные линии опять стали появляться на коже. Джозефа Морана напоили, отвезли к озеру Мичиган и утопили.

Уничтожить узоры на руках пытался и знаменитый гангстер Джон Диллинджер. Но врачи не стали срезать ему кожу. Они сожгли подушечки пальцев кислотой. Те стали абсолютно гладкими, и могло показаться, что дактилоскопия приказала долго жить.

В июне 1934 года агенты ФБР застрелили гангстера. При обследовании трупа выяснилось, что узоры никуда не делись. Они стали отчётливо проступать на подушечках пальцев преступника.

Но криминалистов ждал ещё один сюрприз. В Миннесоте был застрелен хорошо известный всем гангстер. Когда сняли отпечатки с его пальцев, то они оказались абсолютно не похожими на те, которые хранились в картотеке. Об этом тут же было сообщено в центральную квартиру ФБР.

Приехавшие специалисты тщательно осмотрели руки преступника и нашли причину столь удивительного явления. Какой-то очень сообразительный врач не стал сжигать кожу и срезать её. Он поступил гораздо умнее. На каждом пальце неизвестный хирург сделал крошечные надрезы и тем самым кардинально изменил узоры на руках.

Однако и в этом случае природа одержала верх. Криминалисты провели эксперименты и очень легко убедились, что мелкие шрамы очень быстро исчезают, а на их место опять «встают» папиллярные линии. Впрочем, волнения специалистов оказались напрасными. Больше история дактилоскопии не знала случаев, когда преступники пытались изменить узоры на руках. Они напрочь отказались от этой утопической идеи, посчитав, что перчатки гораздо эффективнее.

В наши дни дактилоскопия занимает достойное место в криминалистике. Иногда даже у некоторых ответственных чиновников возникает идея снять отпечатки пальцев у всех граждан без исключения. Но данная мера выглядит уж очень масштабной и дорогостоящей. К тому же она не пользуется популярностью у большей части населения. Это касается всех стран, независимо от уровня преступности и вероисповедания.

В 1799 г. вновь образованная Российско-американская компания получила исключительное право охоты, торговли и других занятий в открытых русскими водах и землях северной части Тихого океана. Высшее руководство действиями Компании оставлено было за главными акционерами в Петербурге, управление же делами на месте поручено было ближайшему сотруднику и другу покойного Шелехова Александру Андреевичу Баранову.
Этот весьма скромного происхождения и по внешности мало похожий на героя человек до пятидесяти лет таил в себе дарования природного вождя и великого государственного строителя. Имея под своим началом лишь служащих компании и не отличавшихся храбростью алеутов, Баранов перенес главную квартиру компании с острова Кадьяка на населенный свирепыми колошами материк и в Ситхинском заливе заложил столицу Русской Америки Ново-Архангельск. Здесь, вслед за сооружением форта с 16 короткими и 42 длинными орудиями, появилась верфь для постройки судов, меднолитейный завод, снабжавший колоколами церкви Новой Испании. Столица, белое население которой быстро возросло до 800 семейств, украсилась церковью, школами, библиотекой и даже картинной галереей. В сорока верстах у минеральных источников устроена была больница и Как центр самой важной в то время меховой торговли, Ново-Архангельск сделался первым портом на Тихом океане, оставив далеко позади себя испанский Сан-Франциско. К нему сходились все суда, плававшие в тамошних водах. Радушно принимая всех иностранных гостей, Баранов ни на одну минуту не упускал из виду русских интересов, и повел дело таким образом, что самые серьезные из соперников - англичане - скоро добровольно ушли из русских вод, американцы же во главе со знаменитым Джоном Астором, сильно сократив число своих судов, вступили в сотрудничество с русскими и заняли подчиненное положение, а именно: забирая уступавшихся им Барановым алеутов, они охотились к югу от Калифорнии для русской компании, поставляли за меха съестные припасы и т. п. Устраняя, таким образом, соперников, Баранов, в то же время, не покладая рук работал над упрочением нашего положения. На море он с каждым годом увеличивал число русских кораблей, усеивал острова русскими факториями, заводил торговые сношения с иностранными портами, а на суше все дальше и дальше уходил в глубь материка, прокладывая путь с помощью духовенства и закрепляя его постройкой фортов. Русские владения росли и к востоку, и к северу, и к югу.. .
В общем, за время своего пребывания во главе компании Баранов сделал для России то, что не удалось сделать ни одному простому смертному. Он завоевал и принес ей в дар всю северную половину Тихого океана, фактически превращенную им в «Русское озеро», а по другую сторону этого океана целую империю, равную половине Европейской России, начавшую заселяться русскими и обеспеченную укреплениями, арсеналами и мастерскими так, как не обеспечена до сих пор Сибирь. Зависть и ее верное оружие клевета свалили этого гиганта. Добывавший с моря ежегодно миллионы и не воспользовавшийся из них ни одною копейкой, Баранов заподозрен был в корыстолюбии и, смещенный без объяснения причин, в ноябре 1818 г. отплыл из своего любимого Ново-Архангельска.
С уходом этого великого человека кончился героический период русской деятельности на Тихом океане, и русские, выдвинувшись за море с такою же смелостью, с какою выдвигались в свое время голландцы, испанцы и французы, подобно им же должны были отступить перед англосаксами.
Этот поворот в ходе событий совершился весьма просто. Узнав о том, что в Америке уже нет больше всемогущего Баранова, англичане снова потянулись в наш промысловый район, а американцы опять увеличили число своих кораблей и начали охотиться у русских берегов. Испуганный неожиданным наступлением соперников, новый правитель колонии лейтенант Гагемейстер обратился за защитой к правительству.
Последнее указом 4 сентября 1821 г. объявило право русской прибрежной власти на стомильное пространство воды к западу от наших американских владений. А так как поддержать это право, за неимением в Тихом океане ни одного военного судна*, было нечем, то в ответ на заявление России со стороны Англии последовал немедленный протест, а маленькие, только что выглянувшие на свет С.-А. Соединенные Штаты устами президента Монро громко объявили всему миру, что на открытый испанцами, французами и русскими американский материк они смотрят как на свою собственность и питают надежду, что державы Старого Света добровольно поймут, что им нечего больше делать в Новом. Вместе с тем англосаксы обоих государств, еще далеко не дошедшие с востока Скалистых гор, от хребта которых на запад начиналась уже русская земля, потребовали от России разграничения владений.
Результатом возникших отсюда переговоров явилась чрезвычайно важная конвенция, подписанная в один и тот же день, 16 февраля 1825 г., и с Англией, и с С.-А. Соединенными Штатами. По этой конвенции, заключенной с первой державой, Россия отнесла свою границу на запад от Скалистых гор до 142 градуса гринвичской долготы. Северная половина уступленного нами пространства отдана была Англией Гудзонбайской компании, из которой же образована была так называемая Британская Колумбия. Разграничение с С.-А. Соединенными Штатами состояло в простом отказе с нашей стороны от принадлежавших нам земель, составляющих ныне богатейшие северо-западные штаты Вашингтон и Орегон. В общем, по конвенции 16 февраля 1825 г. из наших владений на материке Америки за нами осталась лишь одна треть, известная под именем - Аляски, а две трети отданы были англосаксам без всякого вознаграждения с их стороны.
После уступки этих земель, девственные леса которых изобиловали пушным зверем, а прибрежные воды морским бобром и котиком - весьма прибыльная меховая торговля, находившаяся до тех пор на всех мировых рынках почти исключительно в русских руках, начала переходить теперь к англичанам и американцам; подрезанная в самом корне сужением ее промыслового района, Российско-американская компания принуждена была упразднять понемногу свои фактории и сокращать судоходство, а Россия - отходить на ту базу, откуда Беринг начал свои исследования Тихого океана, т. е. на Камчатку.

* При Баранове для охраны наших промыслов посылалось из Кронштадта военное судно. Но с 1820 г. распоряжение это было отменено и компании предоставлено было защищать себя собственными средствами.

Мы ничего не помним о войне
Просто, не успели еще родиться.
Но живы были еще те,
Кто в бой шел под смертельный шквал огня.

И просто, без пафоса, но с мокрыми глазами
Говорили о войне, которую помнили.
Не о подвигах и медалях говорили,
А о том, что выжили, когда другие умирали.

Как на поле боя раненного бойца на себе тащили,
А кругом все рвало и метало и падали тела.
И отовсюду тянулись руки и со стоном молили
О помощи, ведь мимо них ползла надежда.

Но невозможно было всем помочь,
Тут одного бы живого донести
И самому навечно здесь не остаться.
Арифметика простая, ответ уже готов.

И разжимая чью-то сжатую ладонь,
Что намертво за ватник ухватился.
Полз он дальше, и с ним - только один.
А руки продолжали тянутся.

С дрожащим голосом, еле слышном,
Прерываемым выстрелами, очередями и взрывами.
Беспрестанно, как молитву произносил:
-Простите, товарищи, простите.

Историческая реконструкция - это дизайн и порой фальсификация. Настоящее лишь то, что было найдено в земле или передавалось из поколения в поколение.

11 мифов о Григории Распутине

Оклеветанный священномученик, колдун, герой-любовник, немецкий шпион или ересиарх? А правда ли, что…

1. У Григория Распутина была другая фамилия

ДА. Именоваться Григорием Распутиным-Новым, или просто Григорием Новым, «старцу» по его просьбе официально разрешил Николай II. «Проживая в селе Покровском, я ношу фамилию Распутина, в то время как многие односельчане носят ту же фамилию, отчего могут возникнуть всевозможные недоразумения», - объяснял Григорий в прошении на имя императора от 15 декабря 1906 года. Вероятно, «старец» также хотел нейтрализовать негативные ассоциации, которые вызывала фамилия Распутин.

2. Крестьянин Распутин был единственным духовным наставником «из народа» при дворе

НЕТ. В начале XX века в высших кругах Российской империи вошло в моду общение с носителями «народной веры» - всевозможными целителями-чудотворцами, блаженными, нищими странниками. У Распутина при дворе были предшественники, в частности юродивый Митя Козельский и кликуша Дарья Осипова.

3. Распутин пользовался невероятным успехом у женщин

ДА. По многочисленным свидетельствам, Распутина окружала толпа почитательниц, в том числе знатных и влиятельных дам. Женщины отмечали, что непривлекательный внешне «старец» обладал необъяснимой притягательностью. Двусмысленно выглядело в глазах общества «духовное наставничество», когда Распутин посещал вместе с поклонницами баню или укладывал их рядом с собой на кровать, но «старец» утверждал, что таким образом избавляет дам от греха блуда и гордыни, а сам воздерживается. Несколько раз Григорию, впрочем, случалось получать по лицу от собеседницы, не увидевшей разницы между «духовной практикой» и домогательством.

4. Распутин был монахом или священником

НЕТ. Дочь «старца» Матрёна в 1919 году рассказывала: «Кажется, у него была мысль уйти в монастырь, но потом он эту мысль оставил. Он говорил, что ему не по душе монастырская жизнь, что монахи не блюдут нравственности и что лучше спасаться в мире». Председатель Госдумы Михаил Родзянко возмущённо указывал императору, что Распутин, не имея сана, носит иерейский крест, положенный священнику. Последователи Григория именовали его «старцем» - духовным наставником, каковым мог быть и мирянин.

5. «Старец» умел исцелять приступы страдавшего гемофилией цесаревича Алексея

ДА. Тому есть многочисленные свидетельства. Исследователи полагают: причина в способностях «старца» к воздействию внушением. По мнению генетика Джона Холдейна, если с помощью гипнотических приемов снять у пациента стресс, это может вызвать сужение мелких сосудов артериальной системы и тем самым уменьшить кровотечение. Профессор Александр Коцюбинский полагает, что Распутин внушал цесаревичу мысль об улучшении состояния, а также успокаивал родных мальчика, чем и помогал преодолеть кризис.

6. Распутин был сектантом

НЕТ. «Какой же я хлыст. Упаси Господи. В церковь хожу, признаю все догматы, молюсь», - заявлял «старец». Однако многие подозревали Распутина в сектантстве из-за его экзальтированного поведения, вегетарианства, а особенно из-за обычая посещать баню вместе с почитательницами: эта «духовная практика» очень напоминала хлыстовские радения, нередко переходившие в оргии. По мнению религиоведа Сергея Фирсова, в странствиях Распутин общался в том числе и с религиозными вольнодумцами, от которых мог набраться неортодоксальных идей. Но для хлыста смысл жизни - интересы его общины («корабля»), а Распутин был слишком независим и эгоцентричен.

7. Распутин был необразованным

ДА. Со слов современника, Григорий считал деньги так: «Две сотки рублей, три сотки», потом у него шли «тыщи», которыми он жонглировал уже совершенно произвольно. Он самостоятельно выучился писать, но не знал ни орфографии, ни пунктуации; две книги Распутина были записаны под диктовку и основательно отредактированы.

8. «Старец» был немецким шпионом

НЕТ. «Любимца двора, странного человека Григория Распутина молва признала немецким агентом, толкающим царя на сепаратный мир с Германией», - вспоминал певец Федор Шаляпин. Офицер российской контрразведки Александр Резанов, проверявший эти слухи, утверждал: «Я должен по совести сказать, что я не имею оснований считать его немецким агентом». Для шпиона Распутин слишком откровенно высказывал симпатии Германии. К тому же выводу пришел и британский посол Джордж Бьюкенен, чьи осведомители следили за «старцем»: если Распутин и поставлял вражеской державе ценные сведения, то невольно, имея привычку выбалтывать в обществе содержание своих бесед с царем.

9. Распутин был любовником императрицы

ВРЯД ЛИ. В 1912 году депутат Гучков обнародовал ее письмо к «старцу»: «Я только тогда душой покойна, отдыхаю, когда ты, учитель, сидишь около меня, а я целую руки твои и голову свою склоняю на твои блаженные плечи». «Только тот, кто не знал императрицу, ее возвышенный дух и кристально чистую семейную жизнь, лишь глубоко порочные люди, фанатики или любители скандалов могли увидеть в этом письме подтверждение возмутительной клеветы», - заявлял Александр Спиридович, начальник дворцовой охраны. В донесениях филеров охранки, приставленных к Распутину, нет и намеков на опасную связь.

10. Распутин был убит британским разведчиком

Вряд ли. Как известно, «старца» после неудачной попытки отравить застрелили заговорщики-монархисты в ночь с 16 на 17 декабря (ст. ст.) 1916 года во дворце князя Юсупова на Мойке в Петербурге. Отставной британский детектив Ричард Каллен и специалист по истории разведки Эндрю Кук, указывая на нестыковки в деталях описания убийства участниками, предположили, что Феликс Юсупов и депутат Владимир Пуришкевич скрывали информацию о третьем стрелявшем, агенте английской разведки Освальде Рейнере, друге князя. Однако, проводивший вскрытие тела «старца» профессор судебной медицины Дмитрий Косоротов свидетельствовал, что найдена только одна пуля и установить число стрелявших нельзя. Присутствие Рейнера на месте преступления не имеет веских доказательств. У британских спецслужб были все основания желать смерти Распутину, ратовавшему за сепаратный мир России с Германией, однако у российской элиты хватало собственных мотивов для устранения «старца», и она не скрывала этого.

11. Распутина причислили к лику святых

НЕТ. Движение за канонизацию «старца» началось в 1990-е годы, было создано несколько иконописных изображений, утверждают, что среди них есть и мироточивые. На Архиерейском соборе 2004 года иерархи официально высказали позицию РПЦ: достаточных оснований для причисления Григория Распутина к лику святых нет. «Он дискредитировал монархию и последнего русского императора, чем и воспользовались враги отечества. Я не вижу оснований пересматривать роль Распутина в истории России», - еще в 2002 году заявил патриарх Алексий II.

ПАЛАЧ. Настоящая история Тоньки-пулемётчицы

Казус с фамилией

Антонина Макарова родилась в 1921 году на Смоленщине, в деревне Малая Волковка, в большой крестьянской семье Макара Парфёнова. Училась в сельской школе, и именно там произошёл эпизод, повлиявший на её дальнейшую жизнь. Когда Тоня пришла в первый класс, то из-за стеснительности не могла назвать свою фамилию - Парфёнова. Одноклассники же стали кричать «Да Макарова она!», имея в виду, что отца Тони зовут Макар.

Так, с лёгкой руки учительницы, на тот момент едва ли не единственного грамотного в деревне человека, в семье Парфёновых появилась Тоня Макарова.
Училась девочка прилежно, со старанием. Была у неё и своя революционная героиня - Анка-пулемётчица. У этого кинообраза был реальный прототип - санитарка чапаевской дивизии Мария Попова, которой однажды в бою действительно пришлось заменить убитого пулемётчика.
Окончив школу, Антонина отправилась учиться в Москву, где её и застало начало Великой Отечественной войны. На фронт девушка отправилась добровольцем.

Походная жена окруженца

На долю 19-летней комсомолки Макаровой выпали все ужасы печально известного «Вяземского котла».
После тяжелейших боёв в полном окружении из всей части рядом с молодой санитаркой Тоней оказался лишь солдат Николай Федчук. С ним она и бродила по местным лесам, просто пытаясь выжить. Партизан они не искали, к своим пробиться не пытались - кормились, чем придётся, порой воровали. Солдат с Тоней не церемонился, сделав её своей «походной женой». Антонина и не сопротивлялась - она просто хотела жить.
В январе 1942 года они вышли к деревне Красный Колодец, и тут Федчук признался, что женат и поблизости живёт его семья. Он оставил Тоню одну.
Из Красного Колодца Тоню не гнали, однако у местных жителей и так было полно забот. А чужая девушка не стремилась уйти к партизанам, не рвалась пробиваться к нашим, а норовила закрутить любовь с кем-то из оставшихся в селе мужчин. Настроив местных против себя, Тоня вынуждена была уйти.

Убийца с окладом

Блуждания Тони Макаровой завершились в районе посёлка Локоть на Брянщине. Здесь действовала печально известная «Локотская республика» - административно-территориальное образование русских коллаборационистов. По сути своей, это были те же немецкие холуи, что и в других местах, только более чётко официально оформленные.
Полицейский патруль задержал Тоню, однако партизанку или подпольщицу в ней не заподозрили. Она приглянулась полицаям, которые взяли её к себе, напоили, накормили и изнасиловали. Впрочем, последнее весьма относительно - девушка, хотевшая только выжить, была согласна на всё.

Роль проститутки при полицаях Тоня выполняла недолго - однажды её, пьяную, вывели во двор и положили за станковый пулемёт «максим». Перед пулемётом стояли люди - мужчины, женщины, старики, дети. Ей приказали стрелять. Для Тони, прошедшей не только курсы медсестёр, но и пулемётчиц, это не составляло большого труда. Правда, вусмерть пьяная женщина не очень понимала, что делает. Но, тем не менее, с задачей справилась.

На следующий день Макарова узнала, что она теперь официальное лицо - палач с окладом в 30 немецких марок и со своей койкой.

Локотская республика безжалостно боролась с врагами нового порядка - партизанами, подпольщиками, коммунистами, прочими неблагонадёжными элементами, а также членами их семей. Арестованных сгоняли в сарай, выполнявший роль тюрьмы, а утром выводили на расстрел.
В камеру вмещалось 27 человек, и всех их необходимо было ликвидировать, дабы освободить места для новых.
Браться за эту работу не хотели ни немцы, ни даже полицаи из местных. И тут очень кстати пришлась появившаяся из ниоткуда Тоня с её способностями к стрельбе.
Девушка не сошла с ума, а наоборот, сочла, что её мечта сбылась. И пусть Анка расстреливала врагов, а она расстреливает женщин и детей - война всё спишет! Зато её жизнь наконец-то наладилась.

1500 загубленных жизней

Распорядок дня Антонины Макаровой был таков: утром расстрел 27 человек из пулемёта, добивание выживших из пистолета, чистка оружия, вечером шнапс и танцы в немецком клубе, а ночью любовь с каким-нибудь смазливым немчиком или, на худой конец, с полицаем.
В качестве поощрения ей разрешали забирать вещи убитых. Так Тоня обзавелась кучей нарядов, которые, правда, приходилось чинить - носить сразу мешали следы крови и дырки от пуль.

Впрочем, иногда Тоня допускала «брак» - нескольким детям удалось уцелеть, потому что из-за их маленького роста пули проходили поверх головы. Детей вывезли вместе с трупами местные жители, хоронившие убитых, и передали партизанам. Слухи о женщине-палаче, «Тоньке-пулемётчице», «Тоньке-москвичке» поползли по округе. Местные партизаны даже объявили охоту на палача, однако добраться до неё не смогли.
Всего жертвами Антонины Макаровой стали около 1500 человек.
К лету 1943 года жизнь Тони вновь сделала крутой поворот - Красная Армия двинулась на Запад, приступив к освобождению Брянщины. Девушке это не сулило ничего хорошего, но тут она очень кстати заболела сифилисом, и немцы отправили её в тыл, дабы она не перезаражала доблестных сынов Великой Германии.

Заслуженный ветеран вместо военной преступницы

В немецком госпитале, впрочем, тоже скоро стало неуютно - советские войска приближались настолько быстро, что эвакуировать успевали только немцев, а до пособников дела уже не было.
Поняв это, Тоня сбежала из госпиталя, вновь оказавшись в окружении, но теперь уже советском. Но навыки выживания были отточены - она сумела добыть документы, доказывавшие, что всё это время Макарова была санитаркой в советском госпитале.
Антонина благополучно сумела поступить на службу в советский госпиталь, где в начале 1945 года в неё влюбился молоденький солдат, настоящий герой войны.
Парень сделал Тоне предложение, она ответила согласием, и, поженившись, молодые после окончания войны уехали в белорусский город Лепель, на родину мужа.
Так исчезла женщина-палач Антонина Макарова, а её место заняла заслуженный ветеран Антонина Гинзбург.

Её искали тридцать лет

О чудовищных деяниях «Тоньки-пулемётчицы» советские следователи узнали сразу после освобождения Брянщины. В братских могилах нашли останки около полутора тысяч человек, но личности удалось установить лишь у двухсот.
Допрашивали свидетелей, проверяли, уточняли - но на след женщины-карателя напасть не могли.

Тем временем Антонина Гинзбург вела обычную жизнь советского человека - жила, работала, воспитывала двух дочерей, даже встречалась со школьниками, рассказывая о своём героическом военном прошлом. Разумеется, не упоминая о деяниях «Тоньки-пулемётчицы».
КГБ потратил на её поиски больше трёх десятилетий, но нашёл почти случайно. Некий гражданин Парфёнов, собираясь за границу, подал анкеты с данными о родственниках. Там-то среди сплошных Парфёновых в качестве родной сестры почему-то значилась Антонина Макарова, по мужу Гинзбург.

Да, как же помогла Тоне та ошибка учительницы, сколько лет она благодаря ей оставалась в недосягаемости от правосудия!

Оперативники КГБ работали ювелирно - обвинить в подобных злодеяниях невинного человека было нельзя. Антонину Гинзбург проверяли со всех сторон, тайно привозили в Лепель свидетелей, даже бывшего полицая-любовника. И лишь после того, как все они подтвердили, что Антонина Гинзбург и есть «Тонька-пулемётчица», её арестовали.

Она не отпиралась, рассказывала обо всём спокойно, говорила, что кошмары её не мучили. Ни с дочерьми, ни с мужем общаться не захотела. А супруг-фронтовик бегал по инстанциям, грозил жалобой Брежневу, даже в ООН - требовал освобождения жены. Ровно до тех пор, пока следователи не решились рассказать ему, в чём обвиняется его любимая Тоня.
После этого молодцеватый, бравый ветеран поседел и постарел за одну ночь. Семья отреклась от Антонины Гинзбург и уехала из Лепеля. Того, что пришлось пережить этим людям, врагу не пожелаешь.

Возмездие

Антонину Макарову-Гинзбург судили в Брянске осенью 1978 года. Это был последний крупный процесс над изменниками Родины в СССР и единственный процесс над женщиной-карателем.
Сама Антонина была убеждена, что за давностью лет наказание не может быть чересчур строгим, полагала даже, что она получит условный срок. Жалела только о том, что из-за позора снова нужно переезжать и менять работу. Даже следователи, зная о послевоенной образцовой биографии Антонины Гинзбург, полагали, что суд проявит снисхождение. Тем более, что 1979 год был объявлен в СССР Годом Женщины.

Однако 20 ноября 1978 года суд приговорил Антонину Макарову-Гинзбург к высшей мере наказания - расстрелу.
На суде была доказана документально её вина в убийстве 168 человек из тех, чьи личности удалось установить. Ещё более 1300 так и остались неизвестными жертвами «Тоньки-пулемётчицы». Есть преступления, которые невозможно простить.

В шесть утра 11 августа 1979 года, после того, как были отклонены все прошения о помиловании, приговор в отношении Антонины Макаровой-Гинзбург был приведён в исполнение.

«Зачем мы лжём даже перед гибелью?»

Запрещённые дневники Ольги Берггольц опубликованы лишь недавно.

18 января исполняется очередная годовщина со дня прорыва блокады Ленинграда. Поэтессу Ольгу Берггольц называли «блокадной музой», её горячие патриотические стихи звучали в эфире Ленинградского радио и помогали жителям осаждённого города бороться и выживать. Но о многом в те времена ей приходилось молчать. Об этом она написала в своих дневниках, которые закопала в Ленинграде до лучших времён. Но даже после её смерти этот «запретный» дневник был опубликован лишь недавно, личное дело самой Берггольц рассекретили в 2006 году.

Немецкая фамилия ей досталась благодаря деду, врачу-хирургу. Детские годы будущей поэтессы прошли на окраине рабочей Невской заставы. С 1918 по 1920 годы вместе с семьёй она жила в Угличе в бывших кельях Богоявленского монастыря. Росла и училась в трудовой школе, которую окончила в 1926 году. Первое её стихотворение «Пионерам» было напечатано в газете «Ленинские искры» в 1925 году, а первый рассказ «Заколдованная тропинка» - в журнале «Красный галстук». В 1925 году она пришла в литературное объединение рабочей молодежи - «Смена». В 16 лет вышла замуж за поэта Бориса Корнилова, но вскоре развелась. Уже позднее Корнилов был арестован, а потом расстрелян по ложному обвинению.

Поступила на филологический факультет Ленинградского университета. Вторично вышла замуж - за однокурсника Николая Молчанова, с которым прожила до его смерти в 1942 году. Окончив в 1930 году университет, уехала в Казахстан, работая корреспондентом газеты «Советская степь», о чём рассказала в книге «Глубинка». Вернувшись в Ленинград, работала редактором в газете завода «Электросила». В 1930-е годы выходят её книги: очерки «Годы штурма», сборник рассказов «Ночь в Новом мире», сборник «Стихотворения», с которых началась её поэтическая известность.

Но юную поэтессу ждали суровые испытания. В декабре 1938 года Ольгу Берггольц по ложному обвинению «в связи с врагами народа» и как «участника контрреволюционного заговора против тт. Сталина и Жданова» арестовали.

Беременная, она полгода провела в тюрьме, где после пыток и издевательств родила мёртвого ребенка (обе её дочери умерли прежде). Об этом, когда Берггольц освободили, она так, с горечью и гневом, написала в дневнике: «Ощущение тюрьмы сейчас, после пяти месяцев воли, возникает во мне острее, чем в первое время после освобождения. Не только реально чувствую, обоняю этот тяжелый запах коридора из тюрьмы в Большой Дом, запах рыбы, сырости, лука, стук шагов по лестнице, но и то смешанное состояние… обреченности, безвыходности, с которыми шла на допросы… Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в неё, гадили, потом сунули её обратно и говорят: „живи“».

После начала блокады её с тяжело больным мужем должны были эвакуировать из Ленинграда, но Молчанов умер, и Ольга Федоровна осталась в осаждённом городе одна. Её направили в распоряжение литературно-драматической редакции Ленинградского радио, где её голос стал голосом самого блокадного Ленинграда. Молодая женщина вдруг стала поэтом, олицетворяющим стойкость защитников Ленинграда. В Доме Радио она работала все дни блокады, практически ежедневно ведя радиопередачи, позднее вошедшие в её книгу «Говорит Ленинград».

Её голос звучал в ленинградском эфире три с лишним года, её выступлений ждали с нетерпением, сидя у чёрных тарелок репродукторов.

Голос Берггольц, её стихи входили в ледяные промёрзшие дома, вселяли надежду, согревали сердца ленинградцев, которые называли её «ленинградской мадонной».

Как и Левитан в Москве, Ольга Берггольц была внесена немцами в список лиц, подлежащих после взятия города немедленному уничтожению. Но 18 января 1943 года именно Ольга Берггольц объявила по радио: «Ленинградцы! Дорогие соратники, друзья! Блокада прорвана! Мы давно ждали этого дня, мы всегда верили, что он будет… Ленинград начал расплату за свои муки. Мы знаем - нам ещё многое надо пережить, много выдержать. Мы выдержим всё. Мы - ленинградцы!»

За эту работу в годы войны Ольга Берггольц была награждена орденами Ленина и Трудового Красного Знамени, медалями. Её лучшие поэмы посвящены защитникам Ленинграда: «Февральский дневник» и «Ленинградская поэма».

Александр Крон вспоминал: «У Ольги Берггольц был великий дар любви… Она любила детей и страдала от того, что из-за перенесённой травмы материнство было для неё недоступно. Любила друзей, не просто приятельствовала, а любила - требовательно и самоотверженно. Даря друзьям свои книги, чаще всего писала на титуле: „с любовью“ - и это не было пустой фразой, она говорила другу „я тебя люблю“ с целомудрием четырехлетней девочки и при случае доказывала это делом. Она любила Анну Андреевну Ахматову и бросалась к ней на помощь в самые критические моменты её жизни; любила Александра Александровича Фадеева, узнав об его смерти, выскочила из дому в одном платье, без билета приехала „стрелой“ на похороны, обратно её привезли простуженную… Она любила свой город, свою страну, и это была не абстрактная любовь, позволяющая оставаться равнодушной к частным судьбам. Обострённая способность к сопереживанию - один из самых пленительных секретов её творчества».

После войны на гранитной стеле Пискаревского мемориального кладбища, где покоятся сотни тысяч ленинградцев, умерших во время Ленинградской блокады и в боях при защите города, были высечены именно её слова:

Здесь лежат ленинградцы.
Здесь горожане - мужчины, женщины, дети.
Рядом с ними солдаты-красноармейцы.
Всею жизнью своею
Они защищали тебя, Ленинград,
Колыбель революции.
Их имён благородных мы здесь перечислить не сможем,
Так их много под вечной охраной гранита.
Но знай, внимающий этим камням:
Никто не забыт и ничто не забыто.

После войны вышла её книга «Говорит Ленинград» о работе на радио во время войны. Появляется прозаическая книга «Дневные звёзды», позволяющая, как отмечали критики, понять и почувствовать «биографию века», судьбу поколения. Но Ольга Берггольц была человеком своего времени. Несмотря на страшное испытание тюрьмой, она вступила в партию. А в дни прощания со Сталиным в газете «Правда» были опубликованы следующие строки поэтессы:

Обливается сердце кровью…
Наш любимый, наш дорогой!
Обхватив твоё изголовье,
Плачет Родина над Тобой.

…Свои дневники Ольга Берггольц вела всю блокаду. В них она писала о том, о чём говорить не могла.

«Сегодня Коля закопает эти мои дневники. Всё-таки в них много правды… Если выживу - пригодятся, чтобы написать всю правду», - записала Ольга Берггольц в своём дневнике. И написанная ею правда о блокаде дошла до нас.

22 июня она записала всего три слова: «14 часов. ВОЙНА!» А вот запись от второго сентября 1941 года: «Сегодня моего папу вызвали в Управление НКВД в 12 ч. дня и предложили в шесть часов вечера выехать из Ленинграда. Папа - военный хирург, верой и правдой отслужил Сов. власти 24 года, был в Кр. Армии всю гражданскую, спас тысячи людей, русский до мозга костей человек, по-настоящему любящий Россию, несмотря на свою безобидную стариковскую воркотню. Ничего решительно за ним нет и не может быть. Видимо, НКВД просто не понравилась его фамилия - это без всякой иронии. На старости лет человеку, честнейшим образом лечившему народ, нужному для обороны человеку, наплевали в морду и выгоняют из города, где он родился, неизвестно куда. Собственно говоря, отправляют на смерть. „Покинуть Ленинград!“ Да как же его покинешь, когда он кругом обложен, когда перерезаны все пути! Я ещё раз состарилась за этот день…»

Запись от 12 сентября: «Без четверти девять, скоро прилетят немцы. О, как ужасно, боже мой, как ужасно. Я не могу даже на четвёртый день бомбардировок отделаться от сосущего, физического чувства страха. Сердце как резиновое, его тянет книзу, ноги дрожат, и руки леденеют. Очень страшно, и вдобавок какое это унизительное ощущение - этот физический страх… Нет, нет - как же это? Бросать в безоружных, беззащитных людей разрывное железо, да чтоб оно ещё перед этим свистело - так, что каждый бы думал: „Это мне“ - и умирал заранее. Умер - а она пролетела, но через минуту будет опять - и опять свистит, и опять человек умирает, и снова переводит дыхание - воскресает, чтоб умирать вновь и вновь. Доколе же? Хорошо - убейте, но не пугайте меня, не смейте меня пугать этим проклятым свистом, не издевайтесь надо мной. Убивайте тихо! Убивайте сразу, а не понемножку несколько раз на дню… О-о, боже мой!»

24 сентября: «Зашла к Ахматовой, она живёт у дворника (убитого артснарядом на ул. Желябова) в подвале, в тёмном-тёмном уголке прихожей, вонючем таком, совершенно достоевщицком, на досках, находящих друг на друга, - матрасишко, на краю - закутанная в платки, с ввалившимися глазами - Анна Ахматова, муза Плача, гордость русской поэзии - неповторимый, большой сияющий Поэт. Она почти голодает, больная, испуганная. А товарищ Шумилов сидит в Смольном в бронированном удобном бомбоубежище и занимается тем, что даже сейчас, в трагический такой момент, не даёт людям вымолвить живого, нужного, как хлеб, слова…»

Знаменательны и свидетельства Берггольц о поездке в Москву, куда её, истощённую и измученную, друзья отправили в марте 1942 года. Она провела в столице меньше двух месяцев, и вернулась назад в осаждённый город.

В Москве, по её словам, - после «высокогорного, разреженного, очень чистого воздуха» ленинградской «библейски грозной» зимы дышать было нечем. «Здесь не говорят правды о Ленинграде…» «…Ни у кого не было даже приближённого представления о том, что переживает город… Не знали, что мы голодаем, что люди умирают от голода…» «…Заговор молчания вокруг Ленинграда». «…Здесь я ничего не делаю и не хочу делать, - ложь удушающая всё же!» «Смерть бушует в городе… Трупы лежат штабелями… «По официальным данным умерло около двух миллионов…» «А для слова - правдивого слова о Ленинграде - ещё, видимо, не пришло время… Придёт ли оно вообще…»

«Итак, немцы заняли Киев. Сейчас они там организуют какое-нибудь вонючее правительство. Боже мой, Боже мой! Я не знаю, чего во мне больше - ненависти к немцам или раздражения, бешеного, щемящего, смешанного с дикой жалостью, - к нашему правительству. Этак обосраться! Почти вся Украина у немцев - наша сталь, наш уголь, наши люди, люди, люди!.. А может быть, именно люди-то и подвели? Может быть, люди только и делали, что соблюдали видимость? Мы все последние годы занимались больше всего тем, что соблюдали видимость. Может быть, мы так позорно воюем не только потому, что у нас не хватает техники (но почему, почему, чёрт возьми, не хватает, должно было хватать, мы жертвовали во имя её всем!), не только потому, что душит неорганизованность, везде мертвечина… кадры помёта 37−38 годов, но и потому, что люди задолго до войны устали, перестали верить, узнали, что им не за что бороться».

Восемнадцатого город обстреливал немец из дальнобойных орудий, было много жертв и разрушений в центре города, невдалеке от нашего дома. Об этом молчат, об этом не пишут, об этом («образно») даже мне не разрешили сказать в стихах.

Зачем мы лжём даже перед гибелью? О Ленинграде вообще пишут и вещают только системой фраз - «на подступах идут бои» и т. п. Девятнадцатого в 15.40 была самая сильная за это время бомбежка города. Я была в ТАССе, а в соседний дом ляпнулась крупная бомба. Стекла в нашей комнате вылетели, густые зелёно-жёлтые клубы дыма повалили в дыру. Я не очень испугалась - во-первых, сидя в этой комнате, была убеждена, что в меня не попадёт, а во-вторых, не успела испугаться, она ляпнулась очень неожиданно. Самое ужасное в страхе и, очевидно, в смерти - её ожидание".

Запись от 2 июля 1942 года: «Тихо падают осколки… И всё падают, и всё умирают люди. На улицах наших нет, конечно, такого средневекового падежа, как зимой, но почти каждый день видишь всё же лежащего где-нибудь у стеночки обессилевшего или умирающего человека. Вот как вчера на Невском, на ступеньках у Госбанка лежала в луже собственной мочи женщина, а потом её волочили под руки двое милиционеров, а ноги её, согнутые в коленях, мокрые и вонючие, тащились за ней по асфальту.

23/III-42 «Теперь запрещено слово «дистрофия» - смерть происходит от других причин, но не от голода! О, подлецы, подлецы! Из города вывозят в принудительном порядке людей, люди в дороге мрут… Смерть бушует в городе. Он уже начинает пахнуть как труп. Начнётся весна - боже, там ведь чума будет. Даже экскаваторы не справляются с рытьем могил. Трупы лежат штабелями, в конце Мойки целые переулки и улицы из штабелей трупов. Между этими штабелями ездят грузовики с трупами же, ездят прямо по свалившимся сверху мертвецам, и кости их хрустят под колесами грузовиков.

В то же время Жданов присылает телеграмму с требованием - прекратить посылку индивидуальных подарков организациями в Ленинград. Это, мол, вызывает «нехорошие политические последствия»…

2/VII-42 Ленинград

«…А дети - дети в булочных… О, эта пара - мать и девочка лет 3, с коричневым, неподвижным личиком обезьянки, с огромными, прозрачными голубыми глазами, застывшими, без всякого движения, с осуждением, со старческим презрением глядящие мимо всех. Обтянутое её личико было немного приподнято и повернуто вбок, и нечеловеческая, грязная, коричневая лапка застыла в просительном жесте - пальчишки пригнуты к ладони, и ручка вытянута так перед неподвижно страдальческим личиком… Это, видимо, мать придала ей такую позу, и девочка сидела так - часами… Это такое осуждение людям, их культуре, их жизни, такой приговор всем нам - безжалостнее которого не может быть. Всё - ложь, - есть только эта девочка с застывшей в условной позе мольбы истощенной лапкой перед неподвижным своим, окаменевшим от всего людского страдания лицом и глазами».

В ночь на 18 января 1943 года пришла весть о прорыве Ленинградской блокады. Сообщить об этом первой по радио доверили Ольге Берггольц. Но в дневнике в этот день она записала: «…мы знаем, что этот прорыв ещё не решает окончательно нашу судьбу… немцы-то ещё на улице Стачек».

24 января. Из письма сестре: «У нас всё клубилось в Радиокомитете, мы все рыдали и целовались, целовались и рыдали - правда!»

В этот же день в продажу поступила книга Берггольц «Ленинградская поэма». И её ленинградцы «…покупали за хлеб, от 200 до 300 грамм за книгу. Выше этой цены для меня нет и не будет», - признаётся она в своих записях.

Но даже о том, что она увидела уже после войны, писать было нельзя. Вот её заметки о посещении в 1949 году колхоза в Старом Рахлине. «Первый день моих наблюдений принёс только лишнее доказательство к тому же, всё к тому же; полное нежелание государства считаться с человеком, полное подчинение, раскатывание его собой, создание для этого цепной, огромной, страшной системы.

Весенний сев, таким образом, превращается в отбывание тягчайшей, почти каторжной повинности; государство нажимает на сроки и площадь, а пахать нечем: нет лошадей (14 штук на колхоз в 240 дворов) и два, в общем, трактора… И вот бабы вручную, мотыгами и заступами, поднимают землю под пшеницу, не говоря уже об огородах. Запчастей к тракторам нет. Рабочих мужских рук - почти нет. В этом селе - 400 убитых мужчин, до войны было 450. Нет ни одного не осиротевшего двора - где сын, где муж и отец. Живут чуть не впроголодь.

Вот все в этом селе - победители, это и есть народ-победитель. Как говорится, что он с этого имеет? Ну, хорошо, послевоенные трудности, пиррова победа (по крайней мере для этого села) - но перспективы? Меня поразило какое-то, явно ощущаемое для меня, угнетённо-покорное состояние людей и чуть ли не примирение с состоянием бесперспективности".

Скончалась Ольга Федоровна Берггольц, муза блокадного Ленинграда, ставшая за годы войны поистине народным поэтом, в ноябре 1975 года.

Она просила, чтобы её похоронили «со своими», на Пискарёвском кладбище, где погребены сотни тысяч жертв блокады и, где на памятнике начертаны её слова: «Никто не забыт и ничто не забыто». Но тогдашний секретарь Ленинградского обкома Г. Романов ей отказал.

Похороны прошли 18 ноября на Литераторских мостках Волковского кладбища. А памятник на могиле блокадной музы появился лишь в 2005 году. После смерти её архив был конфискован властями и помещён в спецхран. Выдержки из «запретных» дневников Ольги Берггольц были напечатаны лишь в 2010 году, а полностью дневник опубликовали совсем недавно.

ЛЕНИНГРАДСКАЯ СИМФОНИЯ
Тела везли в санях по выпавшей пороше,
Укрывшей, как вуаль, проспекты Ленинграда.
Исчезли лап следы бродячих псов и кошек -
Кто съеден не был, те попрятались куда-то.

Тела везли в санях и взрослые, и дети,
Доценты, сторожа, статисты Мариинки,
И шарфы рвал, как волк, колючий зимний ветер,
И слёзы превращал в нетающие льдинки.

И грудой стал камней старинный переулок,
Чередовался взрыв с распевом автомата,
А в Смольном повар пёк десятки венских булок
И втихаря крыл власть многоэтажным матом.

Но с «Юнкерсов» звеном кружились «Яки» в выси,
И торопились в бой матросы и солдаты,
Скользя, грузовики ползли дорогой жизни,
Тридцатьчетвёрки шли ломать кольцо блокады.

И - чудо из чудес - средь боли и агоний
Распятого войной, растерзанного века,
Взметнулась к небесам одна из тех симфоний,
Которым суждено стать духом человека.

И Элиасберг Карл, в просторном ставшем фраке,
Флейтисты, скрипачи, альтисты, тромбонисты
Искусством, как бойцы, пробили толщу мрака,
Вселив вселенский страх в сознание нацистов.

Ещё держала смерть косу в могучих лапах,
Но Клюге, хоть сжимал армад своих объятья,
Сам, с рюмкой коньяка и втайне от гестапо,
Предвидя эпилог, слал фюреру проклятья.

И в трубку набивал табак товарищ Сталин,
Хрущёв плясал гопак, был сдержан Каганович,
Лендлизом шёл поток американской стали,
И сочинял в тиши великий Шостакович.

- В 1939 году в США мельницы стали поставлять муку в цветастых мешках. Это было сделано для того, чтобы после бедняки могли сшить себе одежду из мешковой ткани.
- В 1938 году школьная учительница Хелен Хьюлик была приговорена к 5-дневному тюремному заключению за то, что явилась на судебное разбирательство в брюках. Подобный вид рассматривался как неуважение к суду.
- Однажды, обычный нефтяной брокер Стив Перкенс учудил нечто необычное, что надолго потрясло нефтяной бизнес. А именно, в 2009 году спровоцировал самый большой скачок цен на бензин. Как же удалось такое заурядному работнику? У нас бы сказали: «Это не я виноват, это все водка!» С нашим героем случилось нечто подобное. 34 -летнему Перкенсу оказалось мало воскресного корпоратива и его душа потребовала продолжения банкета и в понедельник. Во вторник «клиент оказался совсем готов» и героя потянуло на подвиги. Как ему в невменяемом состоянии удалось скупить 7,13 миллионов баррелей нефти - загадка. (А это 69% всей продаваемой нефти на тот момент!). Но факт остается фактом, видимо, талант не пропьешь! Все было проделано «без шуму и пыли» всего лишь за 19 часов. «Сделка» обошлась покупателю, ни много, ни мало, в 520 миллионов долларов. Результатом выполненной миссии оказалось повышение цен на нефть на 1,5 доллара за баррель в течение получаса. Такое может случиться только во время глобальной экономической катастрофы. Итог пьяной истории: Стива Перкенса отстранили от торгов на бирже на 5 лет и оштрафовали на 72 000 фунтов. Можно сказать, отделался легким испугом.
- В 1769 Никола Куньо, французский конструктор, представляет на весь мир первый прототип автомобиля. Но мало кто знает, что за 18 лет до этого события, а именно в 1751 году, непревзойденный и талантливый русский механик Леонтий Шамшуренков, выполняя государственный заказ, представил карету, что движется без посторонней помощи или силы. Труды этого человека были оценены государством в 50 рублей, которые он и получил за свои старания. Что стало с этим, на самом деле первым, прототипом автомобиля никому неизвестно. Зато всем известно имя француза Николо Куньо, а имя Леонтия Шамшуренкова никому ни о чем не говорит.

Подземные стражи: загадка Терракотовой армии

В марте 1974 года в провинции Шэньси, в полутора километрах от величественного кургана древнекитайского императора Цинь Шихуанди, местные крестьяне копали колодец. Искали воду, а нашли глиняные голову и торс в натуральную величину. Позже археологи извлекли из земли и собрали заново сотни статуй терракотовых воинов и лошадей. Глиняная армия возрастом свыше 2200 лет прослыла новым чудом света, после чего её солдаты «объездили» полмира, привлекая в музеи, где выставлялись, рекордное количество посетителей. В 2006 году они даже «выходили на сцену» нью-йоркской Метрополитен-оперы в качестве декорации в опере Тань Дуня «Первый император». Партию Цинь Шихуанди, по приказу которого и была создана Терракотовая армия, исполнял знаменитый тенор Пласидо Доминго.

Правивший в III веке до н. э. первый объединитель Китая (принятое им по итогам завоеваний имя Цинь Шихуанди так и переводится - «первый небесный правитель из дома Цинь») отчаянно не хотел умирать. Древнекитайский историк Сыма Цянь писал, что император неоднократно поручал подданным найти снадобье, дающее вечную жизнь, и не выносил разговоров о смерти. Однако правитель позаботился и о том, чтобы ни в чем не нуждаться, если все-таки придется отправиться в загробный мир. Цинь Шихуанди взял с собой в могилу «макеты» своей империи и дворца, статуи чиновников, артистов, слуг. И многотысячную армию терракотовых солдат и офицеров.

Идеальное государство

Погребение Первого императора расположено по фэншуй: согласно этому учению, хоронить, как и селиться, нужно там, где задерживается энергия ци, то есть между горами и водой.

Терракотовая армия

Дворец.
Развалины на верхнем уровне Внутреннего города - остатки дворца, использовавшегося не для церемоний, а для пиров и отдыха. Такие дворцы нередко строили в древнекитайских погребальных комплексах.

Остатки домов смотрителей.
Здесь жили чиновники, обязанностью которых было поддерживать порядок в погребальном комплексе.

Колесницы.
В квадратной яме найдены две бронзовые колесницы с четвёрками лошадей - открытая боевая (в сражении такие были в авангарде циньской армии) и снабжённая закрытой кабиной (вероятно, для инспекционных поездок по стране). Колесницы и лошади вдвое меньше натуральной величины.

«Пруд».
Здесь найдены глиняные фигуры слуг, музыкантов, а также бронзовые статуи птиц, обитающих у воды: журавлей (древний китайский символ долголетия), гусей и лебедей.

Курган.
Под ним находятся гробница Цинь Шихуанди и подземный дворец. Что в них, пока остаётся тайной: власти не дают разрешения на масштабные раскопки, опасаясь повредить сокровища. Вскрывать насыпь небезопасно: анализ почвы выявил повышенное содержание ртути. Сыма Цянь писал, что по приказу Цинь Шихуанди на полу усыпальницы изобразили карту империи, а «реки» и «моря» на ней наполнили ртутью.

Кладбище строителей.
Больше сотни могил, от одного до 14 тел в каждой. Древнекитайские историки сообщали, что на строительство было отправлено более 700 тысяч человек. Трудились здесь в основном государственные рабы, попавшие в кабалу за долги или проступки, либо военнопленные. Когда их хоронили, поверх останков клали куски черепицы со сведениями об умершем: имя, место жительства, ранг и совершенное преступление.

«Дворцовый зверинец».
Здесь найдены статуи слуг, миски и ошейники, скелеты диких зверей и птиц. Это, вероятно, имитация зверинца, где держали редких животных для охоты.

Яма чиновников.
Тут обнаружены терракотовые фигуры чиновников высотой 1,8−1,9 м и колесничих, остатки деревянной колесницы и кости лошадей.

«Конюшня» -
Ямы, в которых найдены скелеты императорских лошадей, керамические сосуды для корма и статуи конюхов.

Могилы знати.
По мнению исследователей, здесь похоронены возможные соперники сына Цинь Шихуанди, казнённые им после прихода к власти: высшие сановники и сводные братья и сестры.

Ямы с акробатами.
В них найдены 11 терракотовых фигур акробатов и инвентарь для выступлений: треножники, копья, бронзовые сосуды.

Конструктивное решение

Цинь Шихуанди хотел от подданных странного: глиняные статуэтки в могилы клали и до него, но никогда ещё в Древнем Китае не делали реалистичных изваяний людей в натуральную величину. Пришлось разрабатывать технологию нового «массового производства»

У каждого воина индивидуальные черты лица, различается и форма ушных раковин. Изначально фигуры были ярко раскрашены, цвета соответствовали рангам и подразделениям.

Ямы с терракотовой армией

Они расположены на подступах к кургану: глиняные воины как бы выставлены на его защиту. Земляные стены ям укрепили деревянными балками, пол вымостили серым кирпичом, перекрытия над помещениями были бревенчатые, на них клали циновки, слой глины для защиты от воды и несколько слоев утрамбованной земли. В трех ямах найдено более 8000 терракотовых фигур, и это не предел. С 1979 года здесь открыт Музей терракотовых воинов и лошадей Цинь Шихуанди.

Этапы «производства»

1 Лепка корпуса осуществлялась ленточным способом - из глиняных полос шириной 2 -4 см и толщиной 2−7 см. Корпус изготавливали полым, чтобы уменьшить давление на ноги.

2 Головы, руки и ноги изготавливали отдельно, в двухчастных формах по технологии, отработанной на производстве глиняных труб и черепицы. Головы делали полыми.

3 Сборка. Соединение конечностей с корпусом закрепляли полосами из глины.

4 Придание индивидуальности. На корпус новым слоем накладывали пластины доспехов. Лицу придавали особенные черты. К голове прикрепляли усы, бороду, уши, причёску, головной убор.

5 Сушка и обжиг. Фигуры сушили на открытом воздухе в тени, а потом обжигали в печах при 800−1200 С.

6 Покраска. Краски делали на яичной основе из пигментов минерального происхождения.

7 Вооружение. В руки воинам давали настоящее боевое оружие, некоторые экземпляры успели побывать в сражении.

Схема расположения ям

(1) Яма 1. Самая большая - её площадь 13 029 м2. Около 6000 воинов в боевом порядке, лошади и колесницы.

(2) Яма 2 - «Военный лагерь». Остатки колесниц, фигуры коней и солдат.

(3) Яма 3 - «Ставка командования». В ней всего одна колесница с четырьмя лошадьми, статуи офицеров и солдат «охраны».

(4) Яма 4 пуста - возможно, её просто не успели наполнить.

«Стройка века» номер два

При Цинь Шихуанди укрепления, возведённые вдоль северных границ для защиты от варваров, объединили в Великую Китайскую стену (правда, та, что сохранилась до наших дней, в основном была создана уже при династии Мин, XIV - XVII вв.). Цинь Шихуанди вообще любил строить, особенно дворцы. Однако циклопические проекты истощали государство и были тяжёлым бременем для его жителей. По сути, правитель в буквальном смысле унёс с собой в могилу величие и процветание созданной им империи: после смерти Цинь Шихуанди в 210 году до н. э. по всей стране начались восстания. В результате через четыре года династию, которая по его замыслу должна была править 10 000 лет, свергли.

- Саня, да не может быть такого. Ну не верю я…

Сашка сузил свои глаза, поставил кружку на стол и сказал:

- Выходит, я вру? Пока ты там по госпиталям, в ординаторских, медсестер тискал, мы тут значит прохлаждались?

- Каких сестер? Что ты несешь? Ты ж знаешь про ранение. Чуть концы не отдал. Сам меня тащил в медсанбат… Я просто не то хотел сказать…

- А что?

Саня достал своими заскорузлыми пальцами из кружки медаль «За отвагу» и стал вытирать ее об рукав гимнастерки.

- Сань, не кипятись. Мне ж Костик все это рассказал. Я уже на выписку шел, а тут его к нам в палату определили. Ну и рассказал про тебя. Может и приврал, что… Я ж не знаю… Вот я к тебе и пришел. Спирту трофейного принес… Все чин-чинарем… А ты орешь. Сам то можешь мне рассказать?

Саня молчал. Достал кисет, стал сворачивать самокрутку, потом прикурил от нашей лампы-коптилки из гильзы от сорокапятки… В землянке был полусумрак с бегающими тенями по стенам. Где-то в дальнем углу капала вода.

- Ладно, Андрюх… Бери кружку. Накатим еще по одной… Расскажу.

Он разлил из фляжки спирта по кружкам, и резко запрокинул свою куда-то себе под усы…

А в меня ворвался обжигающий, огненный вихрь, который влетел в мое горло и языками пламени стал раздирать мое нутро, устремляясь куда-то вниз, распространяясь по всему телу…

Саня вытер усы тыльной стороной ладони и шумно затянулся самокруткой. По землянке пошел дым, как туман над рекой утром…

- В общем, пока ты там месяц прохлаждался…

- Саня! А в рог получить?

- Ну, все, все… Слушай. Нас перебросили под Разуваевку. Поставили задачу - приготовиться к наступлению по линии Разуваевка - Агафьино. Ну, мы окопались, заняли рубеж. Подтянули артиллерию. А там высота, около рощи. Там немчура засела. От нас всего километр или около того. А у них две или три линии обороны. Два ДЗОТа. И высота, Андрюх. Мы - как на ладони. А наступать надо. Брать эту гребанную высоту… Ну ты ж знаешь нашего ротного?

- Михалыча? И что?

- Что, что… Сам знаешь, что… Построил роту… А мы ж разведка, мы никогда на эти построения не ходили. Ну, выходит наш новый политрук…

- Как новый? А Николай Палыч?

- Погиб

- Когда? Как?

- Да считай на следующий день, после того, как ты в госпиталь попал… Давай еще по одной… Помянем…

Саня пил спирт взахлеб, и кадык его двигался как поршень…

- Снайпер, Андрюх, снайпер. Прям в висок… Ладно… Так вот, политрук… Ага… И, с подходцем так, ехидно - Что-то не видно нашу доблестную разведку? Шнапс трофейный в землянке хлещут? Михалыч ему, мол, ребята ночью за линию фронта ходили, что-то там про рекогносцировку задвинул. А поллитр как взовьется, про нарушение воинской диcциплины верещать стал, и что он не оставит так этого. И фамилия его чудная какая-то - Бледер, что-ли… Да и хрен, с ним. Ну, Михалыч за нами послал. А я как раз только портянки постирал, сидим с пацанами около костра сушимся. Подбегает, значит, этот как его? Мурзабаев. И начал что-то там на своем вперемежку с русским громко причитать. Я понял только - товарища сатарши зиржант тавариша капитан шибко кирчит. Я поднял ребят, и мы бегом на поляну… Смотрю, точно, наши стоят. Михалыч что-то там в планшете на поясе копошится. А этот Блядер…

- Бледер…

- А, ну да. И вот, значит ходит перед строем, как цапля по болоту… Ну и началось. Почему пуговица расстегнута, подворотничок несвежий, сапоги грязные… Что завтра у нас тяжелый бой (придурок, как будто есть легкие), и мы пойдем в первых рядах. После этого разрешил встать в строй. Да по хрену, мы никогда за спины не прятались…

Он стал рыться по карманам.

- Куда я кисет засунул?

Я достал пачку сигарет Кэмэл.

- На, Саня, не мучайся.

- Это чо? Верблюжьи? Из гавна верблюжьего?

- Ну, ты тундра, Саня! Это ж американские, по ленд лизу… в госпитале в шахматы выиграл…

- Ты вот только, слова эти умные при себе оставь. Ленлиз придумал.

Мы закурили.

- Это что ты мне дал? Точно из верблюжьего гавна… Тьфу, тьфу… Всё-таки не умеют они ни хрена делать. А если делают, то из гавна или гавно.

- Союзники, Сань. Потенциальные…

- Какие союзники! Воевать не умеют. Я тут на переправе кореша встретил. На одном заводе работали. Так говорит, прислали танки ихиные. Мериканские. Так он стал проволку разгибать (зачем ему понадобилось, не знаю). Стал на броне танка молотком ее прямить. И она… И-и- иха-ах-аа!!! Акха-ха-ха-хааааа!!!

- Четы ржешь то!!! Кто она?

- Да броня… Ха-ха-ха-ха-хххааа… Вмятины мо-молоткоммм, и проволкой на броне ттанкааа оставил!!! И-и- иха-ах-аа!!! Ойй умру щазз.

Тут ржать наступила очередь мне!!!

- А внутри, Андрюх, все в мягких, кожаных диванах… Вдруг башку свою тупую о приборы… Акха-ха-ха, разобьешь! Акхе, кхе… Это тебе не у наших КВ или тридцатьчетверок!!! В общем, пацаны с этими танками не работали. Горят, как эта коптилка. Дурных немае, как Жорка говорит. Подрядили их как бульдозеры в тылу. Грузовики из трясин вытаскивать. Вот тебе и союзники.

- Ну, а дальше то что, Сань?

- Погодь пока. Тут где-то туесок Жоркин, должен быть. Там сало. Чеж мы в сухомятку? Посмотри вон там… Да не там… справа я говорю. Под вещмешком смотри.

- Есть! Саня, а это нормально?

- Нормально, Андрюх. Не дрейфь, мы ж разведка. Было ваше, стало наше. Жорик щас за линией… Был бы с нами, сам угостил бы. Режик есть?

Я сначала не понял.

- Эх, интеллигенция… Ну нож. Ладно, толсто только не надо.

Саня достал нож из-за голенища, это оказалась эсэсовская финка, без ножен. Саня воткнул ее в стол. Я развернул газетный сверток, а там сверкая алмазами соли, лежал слиток сала с коричневой корочкой… Он был твердый, как бетон… И когда я взял Сашкину финку и стал резать, нет, не резать, нож сам проникал в мякоть и останавливался только на корочке…

- Андрюх, а расскажи про баб в госпитале.

- Мы ж договорились, Саша, никаких «баб» не было.

- Все Анюту помнишь? Ну-ну.

- Что ну-ну? Саня? Ты мне что обещал (а сам чувствую, что язык стал заплетаться) рассказать. А Анюта тут не причем.

- Ладно, Андрюх, хорош. Расскажу. Вечер. Без четверти восемь. Все на исходной. Артиллерия отработала. Да слабовато. Хоть мы и давали координаты, но второй ДЗОТ не подавила. И тут Блядер.

- Бледер

- Да какая разница… Поднимается и с криком: «За Родину! За Сталина! Ура!!» Выпрыгивает из окопа и бежит. В руке один ТТ. А у немчуры, четыре скрытых пулеметных гнезда и они открывают пулеметный огонь. Ну что, что… скосило его сразу. «Мама» наверно не успел сказать. А мы лежим, голову нельзя поднять. И тут наш Михалыч, ну ты ж знаешь его…

- Знаю, Сань, конечно.

- Встает в полный рост и говорит: «Ребята! Пацаны! Дадим немцу просраться! Докажем им, что мы русские!» Ну, или что-то типа этого, я не помню точно, Андрюха… Себя не помню, меня его слова словно до пяток прожгли. Мы как один! Знаешь, страха не было абсолютно. И уверенность была, что ты будешь жив! Не помню, как мы ворвались в первый окоп… Помню, орал я что-то, когда бежал… Наших конечно полегло… Ну, фрицы, известное дело, драпанули, а кто остался… тот остался там. Вот финка. Видел?

- Ну?

- Че, ну? Меня Жорик спас. Когда в окоп ворвались, у меня магазин ППШ на исходе был. Жму, ни ответа, ни привета… Я за ствол, а он горячий, падла! Одному фрицу от меня в ухо прилетело прикладом, а сзади на меня толстый кабан навалился и финкой этой… в глаз тычет… Все, Андрюха, 35 сантиметров финки от глаза до затылка точно дотянет. А потом, чувствую обмяк и лежит на мне. Я такой думаю, а с какого хрена? Вылезаю. Жорик с автоматом. Он его в спину пропердолил. Я ему «спасибо» прохрипел, а он мне: «Будь ласка, товарищ старший сержант». А финку ту я себе забрал.

- А про второй ДЗОТ?

- Не знаю, он то в основном и накосил наших, потом замолчал. Говорят, кто-то из наших его накрыл. Собой… Из второго взвода… Парнишка какой-то…

-Дааа…

Сашка замолчал, опустил голову, и стал в руках вертеть медаль… Пламя коптилки покачивалось в такт неуловимым движениям воздуха. Откуда- то прилетела ночная бабочка и стала кружиться вокруг пламени, как будто она хотела проникнуть в самый центр огня…

- В общем, Андрюх, сидим мы в этом фрицевском окопе. Впереди, метров 300−400 немцы. Нас человек 25−30 осталось всего. А сколько их, мы не знаем. Они в своем окопе сидят. Заранее заготовленном. Михалыча ранило. Сквозное, где-то в правом боку… Перевязали его… А тут еще дождь пошел. Да не просто дождь, ливень страшенный. Как из ведра. Темень. Не знаю, сколько времени прошло. Патроны у всех на исходе. А жабы немецкие постреливают. Они ж на высоте. Осветительными ракетами шмаляют. Простреливают любое движение позади нас… Короче, Андрюха, высоту мы не взяли…

- Как не взяли? А медаль, Саша?

- Ну, пока не взяли… Михалыч приказал наладить связь с нашими. Связи то нет. Ничего нет. Ни патронов, ни жратвы. А жрать охота, Андрюх. Стали по окопу шарить. У мертвяков немецких нашли ихиные шоколадки да галетки… Ну чо наешься что ли? На один зуб… Сигарет натрофеили, да часы немецкие. Вот глянь.

Саня расстегнул рукав гимнастерки, и я увидел часы с черным циферблатом на черном кожаном ремешке.

- ХЕЛИОС… По латыни написано… А что это значит?

- А хрен его знает… А я и прочитать не смог. Это ты 10 классов закончил, а я только восемь и на завод. Я по ихнему кроме хендехоха ничего не знаю…

- Ну, дальше то что, Саш?

- Ну, а что дальше? Послали Мурзабаева связь налаживать с нашими. Мы в плащ палатках сидим. Курим, чтоб огня не было видно. В рукав. Ждем. Сами не знаем чего. И ладно бы дождь. Жрать охота!!!, Андрюх. А тут ветер как раз с фрицевской стороны… Твааюж маать… Им жрачку привезли! У них же их тылы вот они! У них же жратва по расписанию! Шмалять даже перестали! Гречневая каша, Андрюх! А мы сидим в дерьме, нюхаем их фашистскую кашу и слюнями истекаем! А темно. Небо все завололкло и дождина… В двух метрах ничего не видно. Тут кто-то слева, не помню кто, к нам в окоп сверху сваливается… Я сперва подумал, немцы решили нас всех тут по тихому к ногтю. Пока мы как цуцыки… Только я за финку, а это Пашка Ремезов… Рожа вся в грязи, довольная… Орет - Я свой, мол, таарищь старсержан. Я ему, ты чо, мол, сука? Ты где был? Откуда? У немцев, говорит, был, каша больно вкусная. Умеют же варить европы… Я ему в рыло. Под трибунал, сука! А сам чувствую, тоже ведь жрать хочу. Смотрю, наших то поуменьшилось, почти наполовину. Ну, думаю, стервецы… Ладно… Еще один в окоп лезет… Я его за шкирман и втащил. Не понял кто, грязная физия, только глаза… А он шепчет: «Таищьстасерж, для ротного, кашки принес… Тепленькой…» И в морду мне котелок тычет… А там, Андрюха, каша. Гречневая. На дондышке…

- Саня, как же это? И чего?

- Да ничего, Андрюх. Я ему сказал, чтоб тащил кашу ротному, а сам полез из окопа…

Саня опять достал кисет, скрутил самокрутку и пустил дым прямо в пламя коптилки… Пламя заволновалось, стало волнующе изгибаться в каком-то неизвестном танце… Я только сейчас заметил, что у Сашки виски все седые…

- Короче, Андрюха, ползу. Благо темень и дождь. И не шмаляют гады. И ракеты перестали пускать. Жрут, скотины. А вот и фрицевский окоп. На мне плащ палатка с капюшоном. Вполз с фланга. Дождался пока часовой отвернется … Потом вылез и по тыловой части пошел на запах… Смотрю темное что-то… А это немецкая полевая кухня. Немчура, как положено, выстроилась в очередь. Все в капюшонах. Кто из них, кто - не поймешь… Что делать? Встал в очередь… Кто впереди, кто сзади, не знаю. Дошло до меня. Протягиваю котелок, чувствую чвакнуло, и он потяжелел. Я в сторонку. Сел. Достал из-за голенища ложку. Как съел, не помню. Помню вкусное и теплое. Помню, как я ложкой скреб эту гребанную кашу по дну котелка… Хорошо, но мало. Чо у них там порция? Кот насрет больше… Смотрю, рядом сидит большой, такой огромный немец и ложкой так наворачивает. И морда больно знакомая. Итить твою мать же! Жорка! А он меня не узнал или не видел и в очередь снова. Я так понял, за добавкой, значит… А я тем временем финку на поясе, значит, нащупываю… Ну, думаю…

- Ой, Саня, дела…

- Значит, встал он. Морда, естественно кирпичом. Мол, я ни при делах. Стоит, как ни в чем ни бывало. А я сижу и думаю, чо делать? Ведь порюхают тут нас здеся, как пить дать. Их то вон скока. А кто из них кто, хрен знает… А дождина не перестает… Немчура, она вся как на подбор почти одного роста, один наш Жорка как кочка возвышается… Дошла до Жорки очередь… И тут началось, Андрюха! Повар ихиный увидел Жорку и как завизжит: «Русишь зольдатен! Алярм!» А Жорик его мордой в котел… Скинул с себя плащ палатку, и за разводягу… И тут действительно, Андрюх, началась каша… Гречневая, горячая… С дымком… Я тоже сбросил с себя этот дождевик и в заваруху с финкой. Началась рукопашка. Жорик разводягой машет, как палицей Илья Муромец! Как медведь от собак! Ну и я тож… не отстаю… Кому горло, кому брюхо… Кому просто лбом в тупую харю… Наши, которые были, тоже не отстают. А немчура, сначала, видать не поняла ни хрена, а потом поперли… И тут слышу сзади: «УРА!». Наши! Мурзабаев дополз! А Жорик уже в тельнике разводягой крушит… У него ж кулак, как у тебя голова… Ну вот и все. И все дела…

- Как все?

- Да так, все… Не умею я рассказывать. Да и спать пора. Поздно уже. Отбили мы кашу… Взяли мы эту высотку. Мурзабаев, когда дополз до наших, рассказал, что мы заняли первую линию обороны, отражаем натиск и нуждаемся в подкреплении. Что нас мало осталось. А там уже нас списали, Андрюх. Уже мы, типа, «погибли в неравном бою с немецко-фашистскими захватчиками». А мы живучие! Михалыч в рапорте, конечно, ни про какую кашу не писал. А написал просто. Что используя погодные условия, рота предприняла попытку атаковать вражеские укрепления, в результате которой овладела высотой. И выполнила боевую задачу. Прошу представить к наградам таких-то таких-то.

Ну и я попал под раздачу… А ты говоришь, не бывает… Еще как бывает! За кашу бились! Я потом у Жорки спросил, что он повару немецкому такого сказал, что он сразу в истерику? «Та нычого особлывого… Тильки сказав просто - можна ще добавки…» Это у немцев то! Орден Красной звезды получил. Во, как! Все, Андрюх, отбой. Завтра подъем в семь.

Саня погладил медаль и прицепил к гимнастерке…

«Устраивался круг и Полуянов пускался в пляс. Харитина действительно плясала русскую мастерски, и мать только удивлялась, где она могла научиться разным вывертам. Такая пляска заканчивалась каким-нибудь неистовым коленом разудалого исправника: он начинал ходить колесом, кувыркался через голову и т. д.»

Нравился девушкам и другой брат, Емельян. Придёт на девичник, сядет в уголок и молчит, как пришитый. Сначала все девушки как-то боялись его, а потом привыкли и насмелились до того, что сами начали приставать к нему и свои девичьи шутки шутить.
-Емельян Михеич, расскажите сказочку! Емельян Михеич, спойте песенку!
А Емельян Михеич сидит и только молча улыбается. Самые смелые девушки кончали тем, что стали примеривать на него невестины наряды, надевали на него чепцы и шляпы и хохотали до слез. Одно появление Емельяна уже вызывало общее веселье, и девушки нападали на него всею гурьбой, как осиное гнездо. А он все молчал и только улыбался. При нем не стеснялись и болтали все, что взбредет в голову, его же тащили во все девичьи игры и шалости, теребили за бороду, целовали и проделывали всякие дурачества, особенно когда старухи уходили после обеда отдохнуть. С другими мужчинами не смели и сотой доли того сделать.

В Казахстане, где я прожил много лет, было полным-полно немцев, встречались даже села, население которых было сплошь немецким. Был у меня и друг немец - Сашка Ляйрих (он еще в 80-е годы перебрался в Германию). Мы вместе росли, бывало, дрались, не решив какие-то мальчишечьи проблемы мирным путем, потом снова мирились. Ходили на рыбалку на Иртыш, совершали набеги на чужие огороды - чужой огурец всегда почему-то казался вкуснее. И я никогда не задумывался: откуда взялись в степях Казахстана немцы? Лишь позже, повзрослев, многое узнал. И то, что сюда их переселили в годы войны с берегов Волги (без малого миллион!), и мне понятна стала причина постоянной печали в глазах отца Сашки - дяди Адольфа. Он был мобилизован отсюда же, из Казахстана, на трудовой фронт, рвал жилы где-то на лесоповале, получил там увечье. Он внес свою долю, хоть и подневольную, в победу над фашизмом. Но после войны его не приглашали ни на одно торжественное собрание по случаю Дня Победы, хотя на них чествовали чуть ли не даже последних лодырей в тылу, не говоря уже о фронтовиках. Те вообще косились на дядю Адольфа, по пьянке могли обозвать его и фашистом. А какой он был фашист? Тихий, непьющий и трудяга, каких мало. Но он был немец. И это во время войны и еще много лет после нее помнили всегда - особенно люди злые, недалекие. Это я сейчас понимаю. Как и то, что тогдашние правители нашей страны очень несправедливо отнеслись к этому честному и трудолюбивому народу - российским немцам, обжившим Поволжье более двух веков назад. Потом людей этих реабилитировали, как репрессированным назначили какие-то льготы. Справедливость как будто восторжествовала. Даже дяде Адольфу выдали медаль участника Великой Отечественной войны (помнится, в списке участников ВОВ, вывешенном в нашем сельском клубе в тот год, не помню уже каком, его фамилия была дописана последней, от руки), и его впервые пригласили на торжественное собрание по случаю Дня Победы. Розовощекий школьник повязал ему на шею алый пионерский галстук, он резко контрастировал со смертельно бледным лицом дяди Адольфа. А по его изрезанной морщинами щеке текли слезы… О чем тогда плакал дядя Адольф, тихо, по-мужски? Были ли то слезы очищения и радости, или же плакал он по своей, злой волей исковерканной, судьбе? Наверное, я теперь этого никогда не узнаю. А мой сегодняшний рассказ - дань уважения и сочувствия к ним, к незаслуженно обиженным российским немцам.

В Блюменфельде
Жила-была в поволжском немецком селе Блюменфельд (в переводе - Цветочное Поле) в 120 километрах от города Энгельса большая семья Темпелей. Кроме четырех взрослых душ - матери с отцом да бабушки с дедушкой, - в ней насчитывалось еще семеро детей. Немцы здесь жили издавна, уже третью сотню лет. Своими трудолюбивыми руками они распахали и оплодотворили эти засушливые степи, в которых в летнюю пору дождя не бывало по три месяца. Выращивали богатые урожаи пшеницы, возделывали на поливных плантациях багровые крупные помидоры, пупырчатые, один к одному, огурцы, кудрявую тугую капусту. Выпасали на степных просторах, в весеннюю пору полыхающих алыми тюльпанами, тучные стада коров.
Бывали у жителей Блюменфельда и праздники, случались и горести. Праздники - как у всех людей: Пасха, Рождество, торжества по случаю хорошего урожая, какие-то церковные даты. Правда, проходили они, может быть, более чинно, чем в соседних русских да украинских поселениях (были и такие, как, например, Харьковка). Степенно танцевали под аккомпанемент гармоники и барабана, немного выпивали и, раскрасневшись, хором распевали, дружно раскачиваясь, принесенные предками из Германии и сохраненные ими песни. Горести тоже обычные, людские: кто-то умирал, случался неурожай или вдруг гиб скот. Но эти черные минуты переживались без особого надрыва, а с какой-то фатальностью: значит, так должно было случиться.
Хуже приходилось немцам, когда над страной сгущались тучи войны. Нет, они так же, как и все россияне, исправно несли государству службу: тянули воинскую лямку и по 25 лет, участвовали в турецких кампаниях, в войну с Японией 1904−1905 годов. Но вот когда разразилась первая империалистическая война, немцам стали напоминать, кто они, на чьей земле живут. Даже прошел, в общем-то, нелепый слух, что император Николай II намерен утопить всех немцев в Волге. Впрочем, слух оказался слухом. Немцев с Поволжья даже забирали на войну, преимущественно на русско-турецкий фронт. Многие возвращались калеками - как, например, инвалид Давыд Греб.
А его тезка Давыд Сайбель был на русско-австрийском фронте, попал в плен вместе с русскими, украинцами. В лагере, где они содержались, с пленными обращались достаточно корректно, но кормили плохо. Люди за колючей проволокой сами готовили себе скудную пищу из отпускаемых продуктов, сами же распределяли ее. На кухне обычно дежурили по два человека. Когда русские разливали похлебку в миски, украинцы обвиняли их в том, что они своим накладывают погуще и побольше. Приходила очередь украинцев раздавать пищу - они слышали такие же обвинения в свой адрес от русских. Дело доходило до драк. И тогда пленные нашли соломоново решение: они поставили на постоянное дежурство на кухню обоих своих товарищей по неволе - немцев. Дескать, эти ребята честные и, кроме того, в лагере нет их соплеменников, так что «лоббировать» им некого. И точно: после этого все свары прекратились, каждому в миску с педантичностью накладывалось одинаковое и по количеству, и по консистенции содержимое котлов. Когда долгими зимними вечерами в Блюменфельде Давыд Давыдович за кружкой домашнего пива рассказывал об этом своим односельчанам, те одобрительно посмеивались, толкая друг друга в плечо: «Это правда: где немцы, там порядок и справедливость».
Да, именно порядок и справедливость царили всегда в Блюменфельде. Нарушились они с началом гражданской войны: зажиточных немцев попеременно грабили и красные, и белые, и зеленые. Глава семейства Темпелей Александр Егорович исхитрился спасти от «экспроприации» любимого жеребца: загнал ему в копыто иголки. Кобыл у них забрали сразу же отступившие вакулинцы (так назвал их Андрей Александрович мне в своем рассказе, а ему обо всем этом в свою очередь рассказывала его мама) - члены одной из банд или партизанского отряда, сражавшегося против красных. Взамен же оставили доходяг-кляч, которых, впрочем, позже удалось выходить. А жеребец, неожиданно охромевший, так и остался на дворе: ни белые, ни зеленые, ни красные, сколько ни рассматривали его копыто, иголок найти не смогли. Если бы Александр Егорович забил туда гвоздь, как поступали тогда некоторые хозяева, да если бы «экспроприаторы» обнаружили это, расстрела хозяину было бы не миновать.
Вскоре гражданская война закончилась. Утвердилась советская власть. Болюменфельд стал колхозом. Вернее даже, на его основе, поскольку село было большое, было создано два колхоза - имени Сталина и имени Чапаева. Немцы оправились быстро, освоились и при новом режиме, главное - чтобы были работа да мир. Остальное они брали сами - своим трудолюбием, трезвым расчетом. Колхозы также выращивали зерновые, огородные и бахчевые культуры, соревновались между собой, кто их больше произведет и поставит в города - Энгельс. Саратов. За труды свои получали и натуроплату, и деньги, вели домашнее хозяйство. У Темпелей, например, имелось две лошади, три коровы да овцы, свиньи, птица. Был достаток, было тихое счастье. Дети подрастали, Андрей уже закончил пять классов, рос, как и все его сородичи, трудолюбивым, помогал вести и домашнее хозяйство, и в колхозе подрабатывал. А еще он мечтал стать или шофером, или агрономом.

Их назвали врагами
Но все рухнуло с началом Великой Отечественной войны. И хотя немцы Блюменфельда давно уже не имели никаких связей со своей исторической родиной - знали только, что где-то там есть Германия, все равно какую-то вину за собой чувствовали. Ведь это их соплеменники пошли войной на Россию, ставшую для блюменфельдцев родиной. И они готовы были встать на ее защиту с оружием в руках. Однако война уже шла месяц, второй, но никого из Блюменфельда на фронт не брали. Между тем в действующей армии служило немало российских немцев, призванных еще до начала войны.
Служил в армии и старший брат Андрея, Адам. Он был призван еще в 1938 году, а в 1941 должен был вернуться домой. Да так и не вернулся. От него пришло несколько писем, в которых он писал, что воюет. А потом письма от Адама перестали приходить. Уже позже стало известно, что в сентябре он попал в плен. Мыкался по разным концлагерям. Пока его и других военнопленных из последнего лагеря не освободили англичане. Адаму, естественно, растолковали, что он может вернуться к себе на родину, но лучше ему этого не делать - сгноят в Сибири, а то расстреляют. Припишут, что сам, как немец, сдался в плен, добровольно, и всем привет. Скорее всего, так бы оно и произошло.
Так Адам оказался в Англии. Позже он пытался разыскать свою семью по переписке, нашел ее через НКВД в Сибири в 50-х годах. Звал к себе (к тому времени он уже хорошо прижился на чужбине, имел собственный дом, автомашину) - сам приехать, видимо, боялся. Но и из Темпелей никто к нему приехать навестить не мог по причине, о которой сказано будет ниже. Умер Адам Андреевич Темпель, гражданин Великобритании и бывший российский немец, в 1992 году, так никого и не повидав из своих родных с 1938 года. С ним судьба обошлась еще достаточно милостиво. А ведь бывало намного хуже. Так, российскому немцу Коху, взятому в плен позже Адама Темпеля, его соплеменники, обозленные яростным сопротивлением Красной Армии, в рядах которой - донер - веттер! - служили и арийцы по происхождению, вырезали на спине звезду и замучили до смерти.
Но вернулся к Блюменфельду. 28 августа 1941 года сюда приехали чины из НКВД и зачитали указ Сталина, согласно которому все российские немцы чохом записывались в потенциальные предатели, а потому подлежали переселению от греха подальше, в Сибирь и на другие просторы необъятного СССР. А уже 13 или 15 сентября немцы прощались с Блюменфельдом. В село понаехали солдаты - начальники думали, что жители будут сопротивляться депортации. Но немцы понимали, что против лома нет приема, и потому молча грузили свои нехитрые пожитки в машины, на которых их свозили на станцию к поджидавшим эшелонам. Брали самое необходимое: кое-что из одежды, кухонной утвари, старались больше взять продуктов, дорога-то предстояла дальняя. Ни одного случая не то что организованного, но даже спонтанного сопротивления ни в Блюменфельде, ни в других немецких населенных пунктах не было. Неизвестно, что при этом творилось в душе у каждого из выселяемых (попробуй-ка, за здорово живешь, оставь все десятилетиями нажитое, ставшую за века родной землю), но волю Сталина немцы выполнили покорно.
Везли их в товарных вагонах, как скот. Поезд тащился медленно, пропуская идущие на запад воинские составы. На одной из станций рядом остановился эшелон с евреями, вывозимыми из Белоруссии в Среднюю Азию. Евреи были голодные - успели за дорогу подмести свои припасы. Пока составы стояли рядом, успели обменяться: немцы им - хлеб, какие-то другие продукты, евреи - вещи, деньги, ценности. Кто чем был богат… А в сущности, все они были равны, и жизнь каждого в эти трагические дни практически ничего не стоила.
Через две недели пути блюменфельдцы были уже в Красноярске. А оттуда часть их переправили в село Красная Горка Березовского района. Председатель колхоза Лысенко обрадовался: такое пополнение, не менее трех десятков рабочих рук, было как нельзя кстати, поскольку все основное мужское население уже ушло на фронт. Расселили немцев, где придется. Семью Темпелей приютила одна женщина, сын которой был на фронте, и дом его пустовал.
- Сразу же начали с уборки урожая, - вспоминает Андрей Александрович. - Уже на второй день после приезда в Красную Горку мы молотили пшеницу на току. Потом было много другой работы: заготовка дров, уход за колхозным скотом. Пятнадцать человек из наших записали на курсы трактористов, в том числе и меня…
Самое интересное - молодой Темпель тогда знал всего десятка полтора русских слов (немцы жили у себя в Блюменфельде обособленно, учеба в школе велась на немецком языке, а русский изучался примерно так же, как немецкий в русских школах). Но его неплохо понимали, да и сам Андрей, как губка, впитывал в себя все новые и новые слова, целые словосочетания из русского языка и скоро мог довольно сносно изъясняться со всеми красногорцами, не питающими, кстати, никаких враждебных чувств к поселенцам.

На Виви
Не довелось Андрею стать трактористом: весной немцам объявили, что их руки нужны на крайнем Севере. Сказали: «Поедете ловить рыбу для армии». Председатель колхоза (уже другой - Игнатюк, а Лысенко ушел на фронт) закручинился: целых 40 семей враз должны были покинуть село. А к ним уже привыкли, нарадоваться не могли на работящих да безропотных немцев. Но они не были хозяевами себе - ими вертел как хотел НКВД. И в июне депортированных погрузили на пароход «Орджоникидзе», который доставил их до Енисейска. Дальше немцев повезли на баржах, буксируемых катерами - лесосплавщиками.
Путь был долгим и утомительным. Плыли обычно только днем, на ночь делали стоянку, разводили на берегу костры, готовили нехитрую еду, наспех перекусывали и погружались в короткий беспокойный сон. А наутро вновь садились на опостылевшие баржи, за бортами которых плескалась енисейская вода, неспешно проплывали поросшие лиственницей, сосной и кедрачом крутые берега. Живой груз - немецкие семьи - сгружали почти в каждом встречном населенном пункте. Зашли в Подкаменную Тунгуску, продвигались по ней, пока позволяла глубина. Оставили немцев на берегах и этой реки. Блюменфельдцы, привыкшие к своим безоглядным степным просторам да небольшим озерцам, с тревогой всматривались в обступающие берега дремучие таежные заросли, прислушивались к яростно клокотавшей на порогах тунгусской воде. Один из депортированных из Латвии (немало в том караване было и прибалтов) заснул на борту баржи, свалился воду и… только его и видели, бедолагу.
- Когда уже на Нижней Тунгуске мы подплывали к какому-либо стойбищу, эвенки тут же сворачивали свои чумы и исчезали в тайге. Мы не могли понять, в чем дело? - рассказывал Андрей Александрович. - А уже потом, когда немного обжились в Эвенкии, нам и рассказали, что среди коренного населения распространился слух: едут немцы, очень страшный народ - не люди и не звери, но с рогами на голове и с одним глазом во лбу. Видать, наивные таежники верили этой чуши, а иначе чего было бежать? И зачем только нужно было такие слухи распускать?
Конечным пунктом путешествия семьи Темпелей и еще нескольких десятков немцев была фактория Виви. Здесь жили эвенки - рыбаки, охотники. Председатель сельсовета Комбагир по кличке «Знаешь-понимаешь» (это была его любимая присказка) отнесся к новоприбывшим без всяких предубеждений, достаточно радушно, как, впрочем, и все жители Виви. Им разрешили временно поселиться в избушках оленеводов и промысловиков, находящихся в тайге. Прибывшее из окружного центра Туры начальство распорядилось начать строительство двух бараков на 30 семей. Немцам сказали: «Стройте капитально, надолго. Вы отсюда больше никуда не уедете». То есть дали понять, что эти дикие суровые места - навсегда.
Ну что ж, навсегда так навсегда. Немцы - народ понятливый и дисциплинированный. Заготовили лес и заложили два больших барака на берегах Виви, почти напротив друг друга. О том, какие здесь бывают страшные морозы, уже знали, и потому строили с таким расчетом, чтобы зимовать можно было без проблем.
- В нашем бараке поселились 15 семей, - вспоминал Андрей Александрович. - У каждой семьи - своя ячейка, образуемая перегородками. Утеплили дом так, что даже в самые сильные морозы внутри было жарко, приходилось иногда даже входные двери открывать, чтобы впустить свежий воздух…
И потянулись монотонные трудовые будни. Зимой немцы заготавливали дрова. Мороз - не мороз (что такое актированные дни, тогда никто не знал), а три куба на человека в день выдай. Норму производственную выполнишь - получишь полный паек. А он был таков: 600 граммов хлеба в день, на месяц - 2 килограмма крупы, 750 граммов сахара, 800 граммов масла. Как хочешь, так и растягивай эти продукты. Хорошо поработаешь, то есть с перевыполнением нормы - добавят в день 200 граммов хлеба: не осилишь норму - пайка хлебная в день составит всего 300 граммов.
Естественно, такая норма - три кубометра в день - была по силам далеко не каждому. Деревья в 50-градусные морозы становились как каменные, зубья ручных пил долго ездили по ледяной поверхности стволов, пока удавалось сделать запил. Люди мерзли, голодали (на морозе, как известно, аппетит всегда разыгрывается не на шутку, даже если при этом ничего не делать) - паек-то был скудный, и если бы эвенки иногда не делились со своими несчастными подневольными соседями мясом, рыбой, - те бы и ног не смогли таскать, не то что работать. Потом немцам все же снизили норму - сделали ее по три куба на два человека. Иначе бы они просто все повымерли, а это было бы не по-хозяйски, не по-государственному. А смерти случались часто…
- Среди нас были и прибалты, - рассказывает Андрей Александрович. - И вот один из них, кажется, по фамилии Скарчевский, с двумя высшими образованиями человек, он раньше жил в Латвии, и очень богато, по его рассказам. Машина у него была, прислуга… в общем, избалованный такой господинчик. И вот попадает он в такие ужасные условия, в такие страшные морозы. Ничего не умеет, лишний раз не пошевелится. И как-то раз мы поехали на оленях за солью на Уакит за 300 километров - там, на соленом озере, была солеварка. Мороз-то крепкий, и как только начинаешь замерзать, спрыгиваешь с олешка, бежишь рядышком. Согреешься, снова садишься и едешь. А Скарчеввский этот весь укутался и едет, как статуя, хоть бы раз слез. Ну, когда добрались, наконец, до Уакита, все кинулись в стоящий чум (стойбище эвенкийское было) - чаю попить, обогреться. А Скарчевский сидит и сидит на олешке. Кто-то вышел позвать его - он молчит. Толкнули, а он и свалился как сноп. Замерз. Вот так было…
Сам Андрей Темпель был парнишкой очень живым, деятельным. Любая работа кипела у него в руках - сказывалась колхозная закваска. Немцы на Виви не только лес заготавливали, но и рыбачили. Андрей попал в бригаду к Алексею Красноштанову, мужику требовательному, но справедливому. Если требовал с немцев выработки, то и сам при этом чертоломил.
- А рыбы тогда было - пропасть! - продолжает свой рассказ Андрей Александрович. - Перегораживали речку, скажем, отсюда и досюда, заводили в этом месте невод и вычерпывали в огороженном месте до 12 тонн за раз! Мы эту рыбу солили, сушили, отправляли в Туру, а оттуда наша продукция уходила на фронт. Ну и нам самим Красноштанов разрешал брать рыбу на питание сколько нужно, в этом отношении он не жадный был. А ведь не все бригадиры были такие. Вон Эльвира моя (тогда еще не жена мне) рыбачила на озере Воеволи. Там тоже рыбы было навалом. Но им разрешали брать в день не более одной рыбки на человека. Впроголодь там жили…
Так в нашей беседе мы с Андреем Александровичем перешли постепенно к теме отношения местного населения, руководящего люда к сосланным немцам.

Счет добра и зла
- Я скажу так: большинство простых людей нам сочувствовали, особенно эвенки. Когда они убедились, что мы не собираемся им причинять зла и вовсе не те немцы, против которых воевал СССР; более того, когда узнали, что нас незаслуженно обидели и выгнали с родной земли, коренное население всячески старалось нам помочь… Были и начальники неплохие, которые все прекрасно понимали и старались не доставлять нам лишних неприятностей, - говорит Темпель. - Что касается подневольного труда: да, было тяжело. Однако и местное население в те годы работало с не меньшим напряжением и упорством. Время тогда было такое - суровое и жестокое. Вон брат у Эльвиры опоздал на работу на 10 минут, его посадили на три месяца. Но посадили его не за то, что он немец, а за то, что опоздал. Тогда за это сажали и местных жителей… Продолжая тему отношения местного населения к депортированным немцам, Темпель так и не смог вспомнить сколь-нибудь значительного притеснения. Тех, кто их не любил, были единицы.
- Хороших людей было больше, - утверждает Андрей Александрович. - Благодаря им мы и выжили в те тяжелые годы - не притесняли, не обижали нас почем зря, а наоборот, старались поддержать, ободрить. Никогда не забуду директора Туринской средней школы К. В. Стурова, эвенка с Виви Чапогира по кличке «Митико», сеукретаря окружкома партии В.Н. Увачана… Да всех не перечислишь. Спасибо им!
Свой счет добра и зла и у жены Андрея Александровича - Эльвиры Александровны. Вот ей пришлось потруднее: она безвылазно три года прорыбачила, заготавливала дрова, выполняла другую работу в самой таежной глуши, на озере Воеволи. Тамошним немцам не повезло с бригадиром: жестоким оказался человеком, бессердечным. Норму ему кровь из носу - а дай. Хоть костьми ложись. И кровь из носу у немцев шла, и костьми ложились. Но норму давали, иначе или тюрьма, или голодная смерть. До сих пор Эльвира Александровна хранит обиду и на другого человека - лейтенанта Хромова из военкомата. В тот день несколько немок (это было уже в Туре) пилили по разнарядке дрова для этого учреждения. Мороз стоял жесточайший. Деревянными, негнущимися руками бедные женщины напилили-таки сколько нужно было дров, сложили их в поленницу и рассчитывали хоть немного обогреться в жарко натопленном военкомате. Но вышел этот самый лейтенант, пинками развалил поленницу, обозвал немок всякими нехорошими словами и заставил все сложить заново. Не пустил даже на порог теплого помещения. Как тогда стало обидно Эльвире и ее подругам по несчастью, что и спустя многие годы это перенесенное унижение жило в ее сердце!
У Андрея Александровича свой взгляд на этот случай.
- Знаете, кто в военкоматах тогда работал: или инвалиды, вернувшиеся с фронта, или белобилетники, которых на фронт не брали. И у тех, и у этих были свои причины злиться на нас, немцев. Хотя и не могли они не понимать, что мы-то тут совершенно не при чем, - рассудительно говорил он.
С такими людьми Андрей Александрович разговаривал на их же языке, а попросту говоря, дрался, хотя этого ему хотелось меньше всего. Ведь он, как и все немцы, стоял на спецучете, за ним был особый надзор. Но что оставалось, когда кто-нибудь, ничем не лучше тебя, считал себя выше только потому, что ты был репрессированный немец. И старался утвердить свое превосходство недозволенными методами - оскорблениями, зуботычинами? Темпель еще у себя в Блюменфельде выучил несколько безотказных приемов рукопашной схватки. И здесь они ему пригодились. Когда он поколотил известных туринских блатарей Мишу-Капитана и Луку, вышел победителем из стычек с хулиганами калибром поменьше, в Туре стало намного меньше охотников задеть чем-то этого вспыльчивого, крепко сколоченного парня.

Пусть это не повторится.
- А как вы в Туру попали, Андрей Александрович? - спрашиваю я его.
- В 1943 году, как сейчас помню, 15 марта, на Виви приехал старший лейтенант из Туры, выбрал 12 парней. И нас как бы приписали к военкомату. Сказали, что в любой момент могут мобилизовать, - рассказывал Темпель. - Расселились мы кто где, тут же каждому нашли работу, и стали мы ждать вызова из военкомата. Но нас почему-то не брали и не брали. А вот прибалтов - их здесь много было тогда, тех брали. Как раз началось освобождение прибалтийских республик, вот этих ребят на те участки фронта и отправили. А мы так в Туре и остались. Хотя из Красноярска, я знаю, таких же немцев, как мы, в 1944 году на фронт уже брали. И правильно делали - ведь мы же были такие же советские люди, и фашисты были врагами и для нас, потому что топтали нашу общую землю…
Война окончилась. Но приволжские немцы по-прежнему содержались на спецучете, никуда не имели права выехать, у них не было паспортов. Приходилось ежемесячно отмечаться в НКВД: дескать, все ли здесь, никто никуда не убежал? Да куда отсюда убежишь? И зачем? Их земли в приволжских степях уже заняты, это ясно как божий день. Так что Эвенкия для Темпелей и многих других немцев стала вторым домом.
- В первые годы наша приволжская степь, особенно весенняя, когда расцветают тюльпаны, снилась мне часто, - рассказывает Андрей Александрович. - А с годами эта тоска сгладилась. И сейчас я представить не могу, как смог бы прожить без тайги, без запаха багульника…
И все же - тянуло ли его на родную землю? Пожалуй, нет. Ведь Андрей Александрович попал в Эвенкию в таком возрасте, когда смена обстоятельств, места жительства проходит практически безболезненно, а над всем довлеет жажда новизны ощущений. Люди постарше, конечно, тосковали по родным местам. Темпель вычитал даже такую историю: один из их земляков, уже глубокий старик, после того как немцам в 1955 - 1956 годах разрешили свободно передвигаться по стране, вернули им общегражданские права, добрался-таки до родной деревни. Даже дом свой нашел. Но он, понятно, был занят другими людьми. На стук вышла хозяйка: мол, чего тебе надо, старик? А он: «Это мой дом, я здесь когда-то жил» Ему в ответ недобро: «Проваливай, ничего не знаем, мы хозяева этого дома». Старик ответил, что он ни на чем не настаивает, только просит разрешения посидеть несколько минут на крыльце родного дома. А потом он уйдет. Присел немец-старик на крылечко, вздохнул да и умер. На родной земле…
Андрей Александрович никуда отсюда выезжать не собирался - слишком много времени он провел здесь, сложилась его судьба, здесь он вырастил двоих сыновей, здесь живут его внуки и правнучка. Здесь он со своей Эльвирой Александровной отпраздновал золотую свадьбу, за многие годы добросовестной работы на Севере был отмечен правительственными наградами.
Несколько лет назад Андрей Александрович навсегда упокоился на этой суровой земле, приютившей его в начале грозных сороковых и ставшей для него второй родиной. И не было у него зла на тех, по чьей недоброй воле его занесло в эти края.
- Что ж, я понимаю - время было такое, - покачивая головой, задумчиво говорил он с неистребимым немецким акцентом, от которого так и не мог избавиться до конца своих дней. - Не только с немцами так обошлись, но и со многими другими народами. Вот только не надо, чтобы такое еще раз повторилось. Никогда и никому не надо…