«…Однажды Эрнесто решил эмигрировать в Австралию. Переехал, устроился, женился, настрогал детишек… Прошли годы, жена умерла, дети выросли и разъехались. И в один прекрасный день решил он вернуться в Италию, чтобы умереть на родине.
Собрал свои пожитки, сел на корабль, который шел через Индонезию, Индию, арабские страны, Суэцкий канал, и чем ближе становилась Италия, тем больше он волновался… Корабль вошел в Средиземное море - волнение нарастает, и вот уже Ионическое море, за ним Тирренское, а волнение с каждой милей все сильнее и сильнее, и вот, швартовка в Генуе. Наконец, он ступает ногой на родную землю и от волнения едва коньки не отбрасывает… Но собирается с силами, садится в поезд и ту-ту-ту, ту-ту-ту… до своего города… до Турина!.. С каждой минутой волнение охватывает его все больше и больше… И вот, наконец, поезд останавливается в Больцано, он выходит из вокзала, переходит на другой вокзал, поменьше, а волнение все нарастает… Он входит в маленький вокзальчик, откуда отходит электричка до его городка, садится в нее и едет, забираясь всё выше и выше в горы, и вот он уже видит знакомые места…
Волнение растет все время, но еще сильнее, когда он подъезжает к своей долине, узнает свои горы, озера, речки… Наконец, поезд останавливается на нужной ему станции, он выходит… и пересаживается на автобус. Теперь уже автобус начинает карабкаться все выше и выше, и выше… Его уже просто трясет от волнения, он видит луга и рощи, где играл пацаном, тропинки по которым гулял с первым подружками, футбольное поле, где забивал первые голы… Ему кажется, что сердце вот-вот вырвется из груди, когда он видит колокольню, площадь, на которой автобус останавливается…
Эрнесто выходит из автобуса, берет два своих чемодана и медленно идет по дорожке, которая ведет к его старому дому, построенному еще его предками… Как нарастает его волнение, когда он видит переулки, дома, дворики! И вдруг он замечает, что по другой стороне улицы навстречу ему идет почтальон! Можно представить, что у него происходит с сердцем!.. Это не просто почтальон! Это его лучший друг детства, с которым он не виделся лет двадцать! Двадцать лет! Тогда наш Эрнесто ставит чемоданы на землю, и преодолевая волнение, которое мешает ему говорить, кричит: «Пьетро! Пьетро!». Почтальон останавливается, смотрит на него… и говорит: «А, это ты, Эрнесто! Уезжаешь?..»
Как-то раз забрел я в Сохо
и струхнул там не на шутку:
мы такими в жисть не будем,
мы мораль блюдем не ту.
Стало мне ужасно плохо -
там и местному-то жутко,
а простым советским людям
там совсем невмоготу.
Там на фото что ни девушка -
будто ей одеться не во что.
Срамоту эту кромешную
не приемлю, же конечно, я.
Но смотрел ее подолгу я,
ибо полон чувством долга я
всем поведать, кто не видели,
чтоб, как я, возненавидели.
Значит, так: однажды в Сохо,
где из секса воздух соткан,
где девица, если в блузке,
то под блузкою - гола.
Вся налившаяся соком
подошла ко мне красотка -
девка, стало быть, по-русски,
а по-англицки - «герла».
И сжимает она локоть мне:
мол, не скучно ли вам в Лондоне?
И глядит так обольщающе, ой!,
так мне много обещающе…
Но, ее не слыша лепета,
я стою такой бестрепетный
и сжимаю хваткой львиною
восемь пенсов с половиною.
Я налево, я направо -
и она туда ж, отрава.
А в ногах - как будто вата,
все напрасно - я горю!
А она мне шепчет страстно:
«Ах, какой вы строгий, право!
Вы, наверно, консерватор?»
«Нет, я русский», - говорю.
Она грудь в меня направила -
а у меня другие правила.
Уж она от страсти корчится -
а мне совсем ее не хочется.
От нее несет немыслимо
чем-то вроде «Диориссимо»,
но меня тошнит от запаха
загнивающего Запада.
Озарен моральным светом,
опасаясь жуткой драмы,
объяснил я ей по-русски
в этот вечер роковой,
что на белом свете этом
окромя жены и мамы
и общественной нагрузки
мне не надо никого.
Вся горячая и юная,
как вослед она мне плюнула!
Что-то крикнула, родимая,
страшно непереводимое.
Но, на дурь ее не сетуя,
я пошел из Сохо этого,
той девицею не понятый,
но, с этим самым… ой!
С головою гордо поднятой!
Об ее припомнив теле,
я слюну украдкой вытер:
от таких - скажи на милость! -
как себя я огражу?
Я весь день провел в отеле,
я один боялся выйти,
а уж что мне ночью снилось -
никому не расскажу.
Вышел и пошёл,
Даже было хорошо,
Дни тянулись будто бы года.
Но, внезапно понял - жуть,
Что когда закончу путь,
Я остановлюсь и
ту-по-ду-ба-дам.
Научился быть умней,
И приятно было мне,
Что имел успех не малый я у дам.
Только словно муха в глаз,
Эта мысль, не первый раз:
Я остановлюсь и
ту-по-ду-ба-дам.
Всё мне было нипочем,
И с гитарой за плечом
Я мотался, как сайгак, по городам.
Но преследовала мысль,
Хочешь - смейся, хочешь - злись:
Вот остановлюсь и
ту-по-ду-ба-дам.
На дворе растёт трава,
На траве лежат дрова,
Сели нотки воробьи по проводам.
В небе солнышко блестит,
Вот и ласточка летит,
Ну, а я возьму и
ту-по-ду-ба-дам.
Стал я думать и гадать:
Как не тупо дуба дать?
Чтоб аккорд последний строил по ладам.
Но пока что у меня
Получается фигня.
Всё равно в итоге тупо дуба дам.
Дам-дам-дам…
Ту-по-ду-ба-дам.
Ту-по-ду-ба-дам.
Жалко!
Ту-по-ду-ба-дам.
Ту-по-ду-ба-дам.
Обидно!
Ту-по-ду-ба-дам.
Ту-по-ду-ба-дам.
Жаль не по годам
Ту-по-ду-ба-дам…
Эх!
Оголила за окном верба веточки,
потянулись за моря гуси-уточки…
Говорит мне моя дочка-шестилеточка:
«Папа, можно мне тебя на минуточку?»
Папа что же - папа все может вытерпеть.
Папа - как Хемингуэй - в грубом свитере.
«Если надо, - говорит, - носик вытереть,
щас я маму позову. Мама вытерет».
Но на папину беду так сказала дочь папаше:
«Папа, в нашем детсаду есть такой Горелик Саша.
Он, как я, не ест омлет, он ужасно синеглазый,
и за все свои шесть лет не описался ни разу».
Разговор неотвратим: «Говори мне, дочка, прямо -
что хотите вы?» - «Хотим вместе жить - как ты и мама.
Вместе, папа, под дождем, вместе - в грязь, в жару и холод.
А с детьми мы подождем до конца начальной школы».
Чую - весь я аж горю, чую - рушатся устои.
«Слушай, дочка, - говорю, - это дело не простое.
Как мне маме объяснить? А жилплощадь? А финансы?
Надо чуть повременить - ну хотя бы лет двенадцать».
«Что ты, папа, - был ответ, - это даже слушать странно:
ведь через двенадцать лет я совсем старухой стану.
Не могу я ждать ни дня - вам совсем меня не жалко -
ведь Саша плюнет на меня и уйдет с Козловой Алкой!»
Чую - близится гроза. Дочь глазами так и жалит,
а потом на те глаза бабьи слезы набежали.
Бабьи слезы, а потом - ай да дочка, ну, умора! -
начался такой Содом… я б сказал - Содом с Гоморрой.
«Что ты, папа, „ох“ да „ах“! - времена переменились:
нынче, папа, в детсадах все давно переженились.
Только я одна иду - все направо, я - налево…
Да меня уже в саду называют старой девой!»
Перешла на ультразвук моя деточка.
Я на все уж был готов - но вот туточки
говорит мне мой сынок-семилеточка:
«Папа, можно мне тебя на минуточку?»…
Я бужу ее каждое утро, весь из солнца, меда и шелка,
А она - с добрым утром, дурак, негодяй, дешевка!
Ты опять встал раньше, опять смотрел, как я сплю!
Говорю - с добрым утром, я тоже тебя люблю,
Я же просто хотел сделать завтрак, она - не надо ла-ла,
все же есть, разогреть, нарезать - и все дела.
Так и есть, говорю - разогреть, нарезать, намазать, вскипятить, заварить…
А она - ты же все понимаешь, тут же не о чем говорить!
Прекрати лизаться, терпеть не могу! Отпусти, нога!
Сделать, говорю, хорошо тебе? Говорит - ага.
Говорит - ненавижу, хлюпик, слабак, обманщик,
я - настоящая женщина, ты - желторотый мальчик!
я - красавица, ты - чудовище, я - умница, ты - урод!
Я ей - может я тебе плохо делаю хорошо? Может сделать еще бутерброд?
А она - я хочу детей и мужчину, а ты - ни то, ни другое!
Я молчу, улыбаюсь, а она меня бьет по башке ногою.
Говорит - чугунное рыло, я об тебя расшибла коленку!
Я - писатель, того и гляди создам какую-нибудь нетленку!
А ты только и можешь, что лазить весь день по своей сети!
Я ей - ужас, будет синяк. Прости, говорю, прости.
А она мне - решай уже что-нибудь, мы вместе или никак!
Что ты снова рот до ушей, не молчи, как дурак,
ты - обжора, я - на диете, ты - жаворонок, я - сова!
Хватит делать щенячьи глазки, ты даже не знаешь правильные слова!
…Ну, не знаю. Молчу, улыбаюсь. Представляю ее совой.
Плохо, если будет синяк. Глажу, глажу по часовой.
Я встаю на рассвете, я ложусь на закате,
Целый день я как белка кружусь.
Мне дают по труду, я даю по зарплате,
И опять я встаю и ложусь.
Всё, что нужно, умею, всё, что можно имею.
Мчится время, как пуля во тьме…
Стоп!
Где я?
А я не знаю, где…
…
Говорят обо мне, что я в профиль - Утесов
И Муслим Магомаев - анфас.
Что в душе я - блондин, а снаружи - философ.
Что я вылитый кто-то из вас!
В коллективе - хорош, уваженья - достоин,
И здоровье моё на все сто!
Стоп!
Кто я?
А я не знаю, кто…
…
Надо мной - небосвод, подо мною планета,
Между ними какой-то чудак,
Он - ни то и не сё, он и здесь, он и где-то…
Третий лишний - пожалуй, что так!
И зачем - непонятно, для чего - неизвестно…
В результате - сплошные нули…
Стоп!
Ладно.
Чего стоять? Пошли!..
У нас (в гастрономе) третий - лишним не бывает.
Алкоголь делает женщину привлекательнее лишь в том случае, если алкоголь употребляет мужчина…
Есть дамы, которые славятся чутким скелетом
И каждою костью вибрируют страстно,
Особенно будучи навеселе.
Краснея, но не отрицая, что часто при этом
В суставах они ощущают пространство,
Которому равного нет на Земле.
Сей фокус меня поражает не хуже отравы
До судорог в сердце и звона в мозгу.
О, эти суставы!
Я не могу!
Бог знает, какие неслыханные эпизоды
Являет судьба, издеваясь над нами,
И женский скелет - подтверждение тому.
Я меркну пред этим волнующим чудом природы -
Когда наслаждение вкушают костями,
Сие недоступно уму моему.
О, woman, воистину ты - бриллиант без оправы,
Само естество пред тобою в долгу.
Но эти суставы!
Я не могу!
Покорно блюдя этикеты и делом и речью,
Всегда соглашаюсь без тени протеста,
Что всякая дама достойна пера.
Тем паче, когда неуклюжему гостю навстречу
Она, как волна, поднимается с места,
Не скрипнув ничем, не спугнув комара.
При этом настолько движенья ее величавы,
что даже царя обращают в слугу.
Я руку целую, согнувшись в дугу,
Но вижу суставы! И не могу!
Удивился для начала: Ах, какой размах крыла!
То-то сердце застучало: полюбила, в чём была,
Прочный, добрый, куртуазный, а понятливый какой!
В этой жизни безобразной эко счастье под рукой.
Я согнулась, как подкова, я глупела на глазах,
Я готова для такого утопить себя в слезах.
Я к ногам его припала, трепеща и щебеча,
Боже правый, я пропала - не добраться до плеча.
Как просилась в подмастерья вместе клетку мастерить,
Да увы, мешали перья, крылья - что тут говорить?
Потянулась, развернула, осторожней не могла,
И его как ветром сдуло… Чёрт возьми! - размах крыла!
Ах, эта ночь - её не смыть годам!
Рыча от страсти волны в берег бьются…
Её глаза сверкают как вода,
Чисты как правда и круглы как блюдце.
И «Силь ву пле» в ответ на мой «пардон»
Сказало больше, чем французский паспорт…
Я понял сразу - я дотла сожжён,
И мой карман открылся как сберкасса.
Я взял для нас шикарный «Шевроле»
Я армянину уплатил червонец, -
Он мне с акцентом, объяснил - что где, -
А мне казалось, это был японец…
Швейцар открыл - он чёрен был, как ночь, -
Я негров с детства очень уважаю, -
Он согласился нам во всём помочь.
Как жалко, что он был азербайджанец!
Нам стол накрыли в кабинете «люкс»,
Рыдал оркестр под возгласы «Давайте!».
Она шептала: «Ах, я вас боюсь», -
Совсем как мисс американцу на Гаваях.
Ах эта ночь - звезда легла на мыс,
Морская пена увенчала пляжи,
И охватила пальма кипарис, -
И кто здесь кто - уже никто не скажет!..
…А утром пепел слоем на ковре,
И унитаз шампанским пахнет грустно…
А в дверь стучат, увы, - стучатся в дверь,
Лишь простыня ещё свисает с люстры.
Ах, эта ночь - мелькнула и прошла…
Я так старался, ах, как я старался!..
Она, конечно, русскою была, -
А я опять евреем оказался…
Мне снится стол обеденный, на скатерти - зола,
Все выпито и съедено, и женщина ушла,
И друг сидит, коньяк глуша, покинувший Париж -
Он заглянул, чтоб не спеша сыграть со мною в бридж.
И карты, пеплом мечены, слетают со стола.
Я думаю о женщине, которая ушла…
А утром вновь осознаю, что друг давно в раю,
Что сам прогнал я женщину свою.
Из жизни вырванный кусок тоской заполнил рок.
За ворот сыплется песок, и заворот кишок.
Опять меня схватила тьма, обьяла кутерьма -
Беды дурман, зимы чума, иль я сошел с ума?
Я бьюсь в молчащие врата, к печали пригвожден,
И как укор немого рта - молчащий телефон.
Мой голос беден, ум мой стар, и в комнате пожар…
Но это - всего-навсего кошмар.
…
Когда-то мне подметки жгло, везло от слова «зло»,
Я думал, счастие пришло - а вышло барахло.
Сияли звездные верха, свидетели греха:
Созвездье Ржи, созвездье Мха, созвездье Лопуха…
Но боль моя дарована другому за пятак,
А мною зацеловано не то, не там, не так.
Ах, мне проснуться бы в аду, с греховностью в ладу!
Но я встаю и завтракать иду…
Из сочинения ученицы 4-го класса «Как я провела лето»: «…Светило жалкое солнце».
Мотор подъехал - чужеземный, фиолетовый - я марку бы назвал,
да забываю постоянно.
В него шатенка голенастая уселась, дверью хлопнула - и всё, и всё,
и только брызги из-под колеса…
Странно! Вы как хотите, мне странно!
Ведь я почти уже любил её за некоторый пафос очертаний, так сказать,
и вообще за выражение лица.
(Когда знакомишься на улице, тирады о погоде не проходят,
устарели как идея.
Предпочитаю для начала выразительный какой-нибудь вопрос
философического свойства,
например:
«Где я? Скажите, девушка, где я?»
На многих действует. А этой хоть бы что. Не удивилась, как не удивился бы реаниматор или милиционер.)
Нет, я не жалуюсь, я в принципе привык бы и к тому, что мир бывает невнимательным и чёрствым,
что благородным образцам он соответствует не шибко или требованьям высшим отвечает не вполне.
Чёрт с ним! Не отвечает, и чёрт с ним!
Но почему в таком количестве, во всяком переулке, изначально,
бесконечно - и как раз по отношению ко мне?
Ещё я мальчиком всё думал: заведу себе зверька, а то их вона
сколько скачет по полям-то!
Возьму в товарищи разумного жирафа, муравьеда или просто кенгуру, я даже имя подыскал:
Лямбда! Я назову его Лямбда!
…Так думал я, но детство кончилось, а бедный муравьед и по сегодня
остаётся не востребован и скачет, где скакал…
А незнакомка номер два уже тем временем взошла на тротуар,
фосфоресцируя и рдея.
Весьма мила, не хуже первой, даже лучше, то есть даже лучше всех -
и очень кстати: я ведь тоже не любой!
Где я? Девушка, девушка! Где я?
Не к вам, не к вам ли я теперь уже совсем почти испытываю что-то,
что по некоторым признакам похоже на любовь?.
Шёл я городом знакомым,
и подвоха я не ждал.
Вдруг упали с гастронома
буквы вывески «Кристалл».
Отскочил я, только ахнул
и прикрикнул нервам «Стоп!»
Как внезапно сзади жахнул
об асфальт фонарный столб.
И полезло наважденье
изо всех бесовских сил -
нет спасенья от паденья
душ, предметов и светил.
Побежал я без дороги,
сломя голову, вперёд,
чтоб не ждать, когда под ноги
рухнет с неба самолёт.
Кыш, костлявая! Не стоит
нынче править самосуд!
Сердце в пятках, пятки ноют,
ветры воют, кеды жмут!
Но ответили из чрева
адской области земной:
«Ты накликал много гнева
слишком праведной душой.
Пусть теперь, к итогу жизни,
как возмездие само,
на тебе скалой повиснет
безгреховности клеймо!"
И упал я, подломившись,
мрак не в силах отдалить.
А народ, вокруг столпившись,
начал думать, как тут быть…
Поздно, дядя! Мной примята
лужа крови, камень ал,
как помада, что когда-то
с женских губ я не слизал.
Кровь, как стыд, что я не ведал,
как вино, что я не пил,
как святыня, что не предал,
как соблазн, что упустил.
Смертный клан, меня обретший,
неприятно удивлён:
я, безвременно ушедший,
в поминанье не внесён.
Обо мне, не знавшем блуда,
о чистейшем образце,
много меньше плакать будут,
чем о злостном подлеце!
Я людей не позабавлю,
став кошмаром снов и грёз.
Слёз я, мёртвый, не оставлю,
так как в жизни их не нёс.
Чист, а значит, незаметен,
грязных слухов не собрал.
Про меня не сложат сплетен -
значит, без вести пропал.
Снова все грехами кроют
жизнь свою, летя на дно…
Ну, а я покрыт землёю,
ей же, чистой, всё равно.
Я не сказал бы, что во время сна люблю
Вдыхать миазмы разные, клопам на страх,
Но я дышу всем этим, поскольку сплю
Ноздрями к стенке, а она в коврах.
Пока я сплю, жильцы внизу тарелки бьют
И друг за другом бегают по этажу.
Порой во сне я думаю: «Зачем живут
Они?» - но смысла не нахожу.
Еще во сне я думаю, что жизнь есть шум,
Но минимальный, в тон чему и смерть сама:
Вчера был минимум, нынче минимум,
Завтра - меньше минимума.
О смерти в целом мыслю я так часто, что
Когда ко мне, опять-таки во время сна,
Она является - не вопрошаю, кто это?
Я знаю -это она!
И я дрожу, когда в оранжерейной мгле
С галантерейно-кремовым а-ля Париж
Великолепием гостья шепчет мне:
«Станцуем, что ли? Чего дрожишь?»
О, красота! Сколь ни карала бы нас
Ты, все неверный твой ловим свет,
Хотя и помним, что, чем коралловый ас-
пид, гадины краше нет.
И обмануться страшно, и перечить жаль:
Небось не каждый день, - вообразите кадр! -
Маячит рядом этакая флешь-рояль
И приглашает на данс-макабр.
Всем парам парочка, хоть впрямь танцуй,
Она - Жорж Санд анфас, а я маркиз де Сад,
Она воздушна типа как поцелуй,
А я воздушен как десант.
Уж я станцую так, что у меня ни-ни,
Я все паркеты в щепки разнесу -
А те, которые живут внизу, они
Себе пускай живут внизу.
«Поберегись!» - не хуже третьего
Петуха кричу я и лечу в галоп.
Сегодня минимум, завтра нет его,
Послезавтра - пускай потоп!
Но тут она, и весь ее парфюм и джем,
Весь этот вереск, чтобы не сказать миндаль,
Шелками свистнув, делается вновь ничем,
И я не ведаю, как быть даль (ше).
И просыпаюсь я, какой-то кислый вкус
Держа во рту, и голосом вполне чужим
Клянусь вперед блюсти антитабачный курс,
Вегетарьянство и сплошной режим -
Затем проглатываю эскалоп свиной,
Распространяю в комнате сигарный чад
И снова сплю, напившись собственной
Крови - десны кровоточат…