Тереза Мэй заявила, что будет травить британцев до тех пор, пока Путин не признает свою вину.
Бьешь ты — плохо. Бьют тебя — еще хуже. Бьют тобой — вообще беспредел!
Задолго до Высоцкого и Гафта,
Когда ещё встречались стыд и срам,
Жила-была на белом свете Правда,
Незваная, бродила по дворам.
Умы людей и души потрясая,
Вторгалась без зазрения ко всем —
Уродливая, грязная, босая,
К тому ж ещё и голая совсем!
Та Правда по душе пришлась немногим —
Уж больно на лицо была черна!
Её завидев, уносили ноги,
Плевали вслед: «Изыди, сатана!»
Она прослыла грубой и порочной,
Способной на чудовищный скандал,
И вечно в час являлась неурочный,
Когда её никто не ожидал.
Глаза с утра колола, сна лишала —
Не скрыться от такой и не забыть.
Короче, добрым людям жить мешала.
Задумались: как дальше с нею быть?
И некто, самый хитрый и речистый,
Промолвил, на идеи башковит:
«Давно мечтали мы о Правде чистой.
Пора бы ей придать достойный вид».
Тотчас же бедолагу повязали
И в сауну доставили силком,
Отпарили, отмыли, причесали,
Наружность отбелили молоком.
Затем на Правду платье натянули,
Какого и по блату не сошьёшь,
На все крючки да петли застегнули —
Вот так и появилась в мире Ложь.
Собрав последние гроши,
В такси усевшись триумфально,
На карнавал своей Души
Я прибыл гордо и нахально.
За грубой дверью кабака
Наяривали вальс игриво
Надежда, Влюбчивость, Тоска —
Прекрасно сыгранное трио.
У стойки, отыскав объект,
Весьма изысканно и едко
Вёл искушённый Интеллект
Свой тайный флирт с Мечтой-кокеткой.
В священном праведном пылу,
Припомнив прошлые беспутства,
Благоразумие в углу
Снимало стружку с Безрассудства.
Вспотевший Страх к столу припал,
И, наполняя два бокала,
Бесстыдство Скромности овал
Усами страсти щекотало.
Под эту шумную возню,
Презрев наскучившие сцены,
Ушла Расчётливость в меню,
Молчком прикидывая цены.
И в туре вальсовом спеша
За карнавальной маской белой,
Печаль от Счастья — ни на шаг,
Как тень, прикованная к телу.
Если начисто совсем,
Уподоблю жизнь осе:
В жизни всякое бывает,
Жизнь порою больно жалит;
Но уж если жизнь — оса,
Непременно нас с тобой
Ждёт за чёрной полосой
Золотая полоса.
Все. Хватит мук, довольно склок. Заткнитесь, ветры ада.
Раз больше я тебе не мил — расторгнем нашу связь.
Вон Бог, а вон порог. Не любишь и не надо.
Без лишней траты сил — расстанемся смеясь.
Да, так вот прямо и ступай. Пусть видят все соседи,
Как я сломаю на куски двуспальную тахту.
Ты влезешь в свой трамвай, он лязгнет и уедет.
А средство от тоски я вмиг изобрету.
Чтоб, значит, действовать верней в обход ошибок трудных,
Сдам я последний макинтош в какой-нибудь ломбард.
Вот вам и сто рублей, плюс пять рублей подспудных.
Все, чай, не медный грош. Хотя и не мильярд.
На сто рублей куплю вина, на пять рублей закуски.
И сяду пить — в дезабилье, что, прямо скажем, блажь.
Но блажь — то и ненужна для нравственной разгрузки.
Тут дело не в питье, тут важен антураж.
Эх, а как выпью да заем — по жилам кровь поскачет.
В глубь сердца, где тяжелый мрак, проникнет легкий хмель.
Зов плоти станет нем, зато душа заплачет —
Протяжно, звонко так, как никогда досель.
И, весь расслабленный вполне, весь смирный как святоша,
Я, вдруг внезапно восскорбя, завою сам не свой.
Так станет жалко мне тебя и макинтоша,
А пуще всех себя — раба Фортуны злой…
Злой! Злой! Чур! Прочь! Сгинь! Исчезни навсегда!..
Крутя рембрандтовской фигурой,
Она по берегу идет.
Слежу, расстроенный и хмурый,
А безобразники-амуры
Хохочут в уши: «Идиот!»
Ее лицо белее репы,
У ней трагичные глаза…
Зачем меня каприз нелепый
Завлек в любовные вертепы —
Увы, не смыслю ни аза!
Она жена, — и муж в отлучке.
При ней четыре рамоли,
По одному подходят к ручке —
Я не причастный к этой кучке,
Томлюсь, как барка на мели.
О лоботряс! Еще недавно
Я дерзко женщин презирал,
Не раз вставал в борьбе неравной,
Но здесь, на даче, слишком явно —
Я пал, я пал, я низко пал!
Она зовет меня глазами…
Презреть ли глупый ритуал?
А вдруг она, как в модной драме,
Всплеснет атласными руками
И крикнет: Хлыщ! Щенок! Нахал!
Но пусть… Хочу узнать воочью:
«Люблю тебя и так и сяк,
Люблю тебя и днем и ночью…»
Потом прибегну к многоточью,
Чтоб мой источник не иссяк.
Крутя рембрандтовской фигурой,
Она прошла, как злая рысь…
И, молчаливый и понурый,
Стою на месте, а амуры
Хохочут в уши: обернись!
В городе, где задушен был император Павел,
даже вблизи от замка, где он задушен был,
есть монумент известный (скульптор его поставил).
Как он стоит, я помню. Чей монумент, забыл.
Мимо него налево, да через мост направо,
и по прямой на остров, — как его бишь? склероз, —
шел я на днях не быстро, маршировал не браво.
Вот, бормотал, поди ж ты! как меня черт занес.
Ах, решето — не память! Где же мои проценты?
Где золотые ночи в розах, серые дни во мхах?
Где граммофон стозвонный — чисто рояль концертный?
Диззи Гиллеспи, Френк Синатра… ах, эти ночи, ах!
Впрочем, когда-то ими я «без руки и слова»
сам пренебрег навеки, ради забыл чего:
то ли карманных денег, то ли всего святого,
то ли всего того, что… в общем, всего того.
Снова теперь в былые проблески и пустоты
двигался я с оглядкой. Но напевал меж тем:
где, северянка, где ты? как, меломанка, что ты?
бывшая мне когда-то уж и не помню кем.
А про себя подумал: помню-то я изрядно;
но, без нужды признав, что помню (и, не дай Бог, люблю),
я поступлю не браво; впрочем, не браво — ладно,
главное, что не ново. Потому и не поступлю.
Тот, за кого ты замуж вышла тогда в итоге,
кажется, был ефрейтор. Значит, теперь сержант.
Вот уж, небось, реформы в бедном твоем чертоге!
Влево пойдешь — гардина, вправо пойдешь — сервант.
Диззи, небось, Гиллеспи даже во сне не снится.
Дети, небось, по дому носятся как слоны.
То-то была бы скука — в это во все явиться:
здравствуйте, вот и я, мол. Только что, мол, с Луны.
Впрочем, судите сами, может ли быть не скушен
кто-либо, то есть некто, моду взявший туда-сюда
шляться без ясной цели в городе, где задушен
был император Павел Первый, он же последний, да.
Будучи здесь проездом, я поступил не ново:
я сочинил сей опус и записал его.
Ради карманных денег, или всего святого,
ради всего того, что… словом, всего того
Я опять намедни одичал,
Где же вы, здоровые задатки?
Раздражаться стал по мелочам,
Стал прощать большие недостатки.
И неужто снова началось:
Вновь Содом, дурдом, неразбериха,
То ли радость это, то ли злость,
Все смешалось, все сплелось,
Лихо, мое лихо.
Так жена рвет в ярости чулки,
Потеряв надежду их заштопать,
Так, автопилоту вопреки,
Самолет нырком уходит в штопор,
Так баран с тупым упорством бьет
Черным лбом об изгородь кошары,
Я поплыл, я тронулся, как лед,
И ночами напролет
Снятся мне кошмары.
Отгоняя прочь ночную жуть,
Я с утра до вечера корячусь,
Как шахтер продукт произвожу,
И в работе, как в болоте, прячусь.
Исчезаю, сдав себя в наем,
Как ночной туман на дне оврага,
Чтоб не видеть света даже днем,
А гори она огнем
Вся эта шарага.
Я зажат в железные тиски,
Я хриплю заезженной пластинкой,
А желанья рвут меня в куски,
И ревут животные инстинкты,
И топочут дикие стада,
Я рычу, мечусь, впадаю в детство.
Думал, дурь уймут года,
А, выходит, никуда
От нее не деться.
Ах, что это, ах, что это, неужто океан,
Несчастие какое-то, и буря, и туман.
Кораблик в бездну катится, ах, горестный удел,
И кто за что ни схватится, тот дорого поплатится,
Напрасно силы тратятся, никто не уцелел.
Но что это, но что это, неужто наяву,
Везение какое-то - вон четверо плывут.
И не видать материка, и буря будь здоров,
И далеко до берега, и глубина - Америка,
Но не возьмет истерика соленых храбрецов.
Да что это, да что это, неужто повезло,
Не четверо, но трое-то, но трое доплыло.
Плевали на комфорты, отряхнулись и пошли,
И даже вон четвертого, хотя и полумертвого,
Но, как-то знает черт его, с собой поволокли.
Не то это, не то это, до цели далеко,
Мучение какое-то, тащиться нелегко.
Но трое небоявшихся брели, хоть ветер зол.
Четвертый, с ними спасшийся, недавно оклемавшийся,
Но со скалы сорвавшийся, он снова их подвел.
Ну как тут быть, ну как тут быть, и надо всех спасти
И от судьбы, и от судьбы, как видно не уйти.
Четвертого несчастного потащим за собой.
Мы, жить желая страстно и молясь на Бога властного,
Свернуть с пути опасного не можем на другой.
Совсем собрались с силами, но был один привал,
Где в схватке с крокодилами четвертый пострадал.
Но выбросить за борт его - противились судьбе,
И снова полумертвого проклятого четвертого,
Совсем побрал бы черт его, тащили на себе.
Не все еще, не все еще, тот списочек не мал,
И все свое на этот счет четвертый не сказал.
Он всю дорогу тормозил, укушен был змеей.
Он лихорадкой болен был, но почему-то жил и жил,
И трое из последних сил его несли с собой.
Да что ж это, да что ж это, соленое нутро,
И может так, и может так оплатится добро,
Но рок свои отметины расставил, где хотел…
И ослабевших встретили туземцы-людоедины,
И трое были съедены. Четвертый - уцелел.
Да что это, да что это, ну где закон и честь?
Предательство какое-то, ну так оно и есть.
Так выпьем же, что налили, чтоб старое на слом,
Чтоб нам судьбу не правили дохляки и развалины,
Чтоб вовремя оставили ненужных за бортом.
Нам ветер дул, и солнце жгло под парусами.
Все б хорошо, да не везло со шкиперами.
Мы в нашем базовом порту, в Мадагаскаре,
десятка два кандидатур перетаскали.
Страдал наш первый капитан болезнью пятки,
а помер в бурю и туман от лихорадки.
На базу дали мы запрос: другого надо, мол,
и к нам курьерский бот привёз - такого гада!
Он из интеллигентов сам, педант и стерва,
он истрепал, как паруса, все наши нервы.
Палач, сатрап, навёл режим, замучил, вот как,
при нём устав, при нём нажим, разнос и плётка.
Он нам ругаться запретил - чего уж хуже!
И мы сказали: вот дебил, на кой он нужен?
Поразмышляли делово над всем над этим,
и за борт кинули его. Приехал третий.
А этот сразу показался нам небесной манной:
спокойный, тихий, неупрямый, часто пьяный.
Всё дозволял, такую дал нам всем свободу -
хоть песни пой в жестокий шквал, хоть прыгай в воду!
Завлёк, хитрюга, прям беда - как не поддаться!
Спиваться стали мы тогда и разлагаться.
Однажды в маленький буран на рифы сели -
Кто виноват? А, капитан? На самом деле!
Пять человек пошло ко дну, Христос спаситель!
Признай же, гад, свою вину, ты попуститель!
Долой, - кричим, - и песня вся! Послали к чёрту,
и он на базу подался, а к нам - четвёртый.
Ну, тот был малый ничего, его терпели,
да всё равно потом его туземцы съели.
Шальною пулей был задет несчастный пятый,
шестой же сгинул на тот свет, веслом помятый.
А вот с седьмого начались все наши муки:
он, сволочь, портил нашу жизнь - должно, со скуки.
Оригинальничал, бурбон, умишком скудный,
и ввёл, подлец, сухой закон на нашем судне.
Хотел к ногтю нас, чтоб его в печёнку дышлом -
но тут, ребята, у него заминка вышла.
У нас запасы - три глотка, и мало дела, -
а у него, у чудака, душа горела.
Он сам был выпить не дурак, ходил по шхуне,
перебивался кое-как, глотая слюни.
Потом смекаем: захандрил и духом сломан.
А кок, пройдоха, сохранил бочонок с ромом.
И мы пьяны, нам наплевать - тайком, конечно.
А он учует - и кричать! Хандрил, сердешный.
Дошёл до нормы капитан, за нами слово!
Ему стакан, он как в капкан - и всё, готово.
Вот так скатились до стыда, а он - до смеха.
Долой, кричим! И к нам тогда восьмой приехал.
Ну, этот парень был слегка на кладах сдвинут.
На рейде стал у островка, что всеми кинут.
Там камень голый, монолит, скреплён веками,
а он сказал, что здесь зарыт мильон деньгами!
Ну, мы прошлись туда-сюда, так потоптались,
глядим, тут нету ни черта. Завозмущались.
(что такое?)
Копаем день, копаем два, дрожим под ветром,
а продвигаемся едва по сантиметру.
А он, фанатик, стал кричать, ему неймётся,
орал, что надо, мол, копать, и клад найдётся!
Мол, шкот вам в глотку! - он орал, глотая водку.
Ну, мы ему, ваще, штурвал заткнули в глотку,
связали, в кручи унесли - глядим, икает
(значит, живой),
а сами снялись и ушли - пущай копает!
А наш девятый капитан - такой хитрющий!
Прослышал, видно, интриган, про предыдущих,
и испугался - думал, мы головорезы,
что не боимся, мол, тюрьмы и гнём железо.
Он выбрал самый лёгкий путь, от страха, видно, -
с ума сошёл! Мол, как-нибудь, не тронем, стыдно.
А мы тогда от всех забот так измотались,
что сбросить этого за борт и не пытались.
Потерпим, мол, что за беда - и мы терпели.
Ох, разошёлся он тогда, вы б посмотрели!
Наш флаг пиратский завязал узлом на роже,
и что зовут его, сказал, Весёлый Роджер.
Он то скакал, счастливый вдрызг, то был печален,
то волком выл, то мачту грыз, а мы молчали.
Когда ж он начал тьму рубить - не удержались,
пришлось вёревками скрутить, какая жалость…
И он лежал, притихший псих, приятель странный.
Ох, морда хитрая у них, у капитанов!
Не только в рай, но даже в ад путь не проторен -
чужие раны не болят, ядрёный корень.
…А вот сейчас нам отдых дан, почти как раньше.
Сейчас у нас не капитан, а капитанша.
И хоть подавлены при ней самодержавьем,
мы ей по скромности своей не возражаем.
Вместо того, чтоб гнить в глуши,
дыры латать, считать гроши,
можно, пожалуй, шутки ради
что-нибудь сделать от души.
Во-изумленье стад земных,
пастырей их и всех иных,
скажем, начать с высот астральных,
благо рукой подать до них.
Сев на каком-нибудь плато,
небо измерить от и до
и заключить, что звездочеты
врали веками черт-те что.
Или в пробирке, как в саду,
вырастить новую еду -
и применять взамен обычной
или с обычной наряду.
Также не вредно, ясным днем
междоусобный слыша гром,
в планы враждующих проникнуть
телепатическим путем.
А уж разведав что к чему,
кровопролитную чуму
предотвратить - и с гордым видом
за шпионаж пойти в тюрьму.
Или уж впрямь, назло властям,
по городам и областям
тронуться маршем, раздавая
каждому по потребностям:
вот тебе, бабка, Юрьев день,
вот тебе, шапка, твой бекрень,
вот тебе, друг степей и джунглей,
твой бюллетень, пельмень, женьшень…
Горе лишь в том, что друг степей
счастье свое сочтет скорей
чудом каких-то сил надмирных, нежели доблести моей.
Вот, например, не так давно
шторм небывалый, как в кино,
снес, понимаешь, Нидерланды,
прямо вот напрочь смыл на дно.
И, натурально, все вокруг
сразу, едва прошел испуг,
хором сочли каприз Нептуна
делом моих несчастных рук.
Я же про этот шторм и шквал
ведать не ведал, знать не знал.
Я в это время по Фонтанке
в белой рубашечке гулял.
В левой руке моей была
провинциалка из села.
В правой руке моей фиалка
благоухала и цвела.
Сердцем чувствую: что-то не так.
Стало ясно мне, трезвому, грустному:
я по письменной части мастак,
Но слабею по русскому устному.
В кабинетной работе я резв
И заглядывал в энциклопедии,
Но далёк от народа и трезв -
вот причина подобной трагедии.
Нет, такого народ не поймёт,
Не одарит улыбкою тёплою…
И пошёл я однажды в народ
С мелочишкой в кармане и воблою.
Потолкался в толпе у пивной -
так мечта воплотилась заветная.
И, шатаясь, ушёл: Боже мой,
Вот где устная речь многоцветная!
Что ни личность - великий знаток,
И без всякой притом профанации.
Слов немного - ну, может, пяток…
Но какие из них комбинации!
Каждый день я туда зачастил,
Распростясь с настроеньями грустными,
Кабинетную речь упростил
И украсил словами изустными.
У пивной мне отныне почёт,
А какие отныне амбиции!
И поставлен уже на учёт,
На учёт в райотделе милиции.
Пропахли ковбойки мечтами дорог.
На радужной стойке мартини и грог.
А нам алкоголем нутро не блажить:
лихие ковбои, мы бросили, бросили пить.
Не дать бы промашку, немного - не грех.
Поставьте рюмашку, одну, за успех.
Одну, за удачу, не грех пропустить -
а после - ни грамма: мы бросили, бросили пить.
Удачное дело, счастливый исход!
Иссохшее тело нас выпить зовёт.
Одну лишь бутылку втроём осушить
не страшно, ей-Богу - а после клянёмся не пить.
Но Джим в переделку попался вчера:
ему в перестрелке влепили с бедра.
На братских поминках грешно не налить -
бочонок всего лишь, а после мы бросили пить.
Ну как протрезвиться, забыть о пирах?
Ведь Чарли жениться задумал на днях.
Невеста - богиня, нельзя не почтить!
И снова мы пьём - но вообще-то мы бросили пить.
Весёлые ночи никак не забыть.
Не вовремя очень мы бросили пить!
Ещё по одной нам не грех пропустить…
Но, кажется, где-то когда-то мы бросили пить.
И округ упился от праздничных дел:
один вот женился, другой околел…
А нам алкоголем нутро не блажить:
ведь мы же не просто ковбои, мы бросили
бросили, бросили пить.
Пенсионный микроскоп. Теперь вы не пропустите прибавку к пенсии.