Не верьте всем кто хныкал и пищал, расчётливо в доверье ваше вкрадываясь… Сомнительна скрываемая РАДОСТЬ и подозрительна болтливая ПЕЧАЛЬ…
В нашем городе дождь,
Он идет днем и ночью,
Слов моих ты не ждешь, ты не ждешь
Я люблю тебя молча.
Дождь по крышам стучит,
Так, что стонут все крыши,
Обо мне все молчит, все молчит
Ты меня не услышишь.
Я люблю высоко,
Широко, неоглядно,
Пусть тебе это все, это все
Совершенно не надо.
Будет в жизни моей
Столько встреч и прощаний,
Будет много, так много дождей,
Может, будут печали.
Будет так же все бить
Дождь по крышам и вербам,
Буду так же любить, и любить,
Неизменно и верно,
Высоко, высоко,
Широко, неоглядно,
Пусть тебе это все, это все
Совершенно не надо.
Трамвай ползет среди ночной вселенной
Вдоль магазинов, скверов и аптек.
И в нем ты тихо дремлешь после смены,
Наш непростой, советский человек.
Израненный, в шинели не по росту,
Прикрыв собою весь двадцатый век,
Ты умирал так гордо и так просто,
Наш непростой, советский человек.
Во имя жизни праведной, свободной,
Где будет счастья поровну для всех,
Ты побеждал, голодный и холодный,
Наш непростой, советский человек.
Ты строишь зданья, пашешь и рыбачишь,
Взлетаешь к звездам и бредешь сквозь снег,
Ты дорог мне - смеешься или плачешь -
Наш непростой, советский человек.
Ну, а когда задремлешь ты в трамвае,
Или в степи, или у горных рек,
Я твой усталый сон благословляю,
Наш непростой, советский человек.
Простим отцов усталую небрежность
И матерей припадочную нежность
Их просто не хватает на детей.
Россия наша держится на бабушках,
И вся Россия в бабушках, как в башенках
Невыветренной совести своей.
О них обыкновенно не заботятся,
И все-таки они всегда в цене,
Поскольку не бывает безработицы
У бабушек в таинственной стране.
С глазами всепрощающе
печальными
Они в домах ютятся по углам
Машинами стиральными,
качальными,
Машинами, что плачут по ночам.
К любой из них во сне приходит
девочка,
Которая когда-то на заре
Скакала, как ненайденная денежка,
Ни на орле, ни решке - на ребре.
Но девочку - ее легонько сдунули,
Как голоногий тоненький обман,
И денежку с усмешкой в старость
сунули,
Как будто в полный крошками
карман.
И бабушки, стирая или стряпая,
Когда тоска по детству их берет,
Впадают в детство, словно реки
странные,
Которые текут наоборот.
Под их очками скрыты грады
Китежи,
А взглянешь под особенным углом -
Качается на пальце, как на витязе,
Наперсток, будто крошечный
шелом.
Жесток наш век, своих детей не балующий.
Мы в мягкости и то порой грубы,
Но по земле на счастье ходят
бабушки
Так мягко, словно ходят по грибы.
Всемирных неразумностей
свидетели
Они среди пеленок и посуд,
Как разума тишайшие светильники,
Свои седые головы несут.
И - вечные Арины Родионовны -
С колясками по скверам семеня,
Курносые надежды нашей Родины
Они толкают впереди себя.
Быть бабушкой - нелегкая
профессия.
Им грустно - впереди небытие,
Но у России зубы вновь
прорезываются
В руках у грустных бабушек ее…
И в Москве, и в Казани
быть красивой такой, -
это как истязанье
скользкоглазой толпой.
Хочет всю тебя улица
завалить на кровать,
ну, а то, что ты умница -
ей на это плевать!
Был я столько раз так больно ранен,
добираясь до дому ползком,
но не только злобой протаранен -
можно ранить даже лепестком.
Ранил я и сам - совсем невольно
нежностью небрежной на ходу,
а кому-то после было больно,
словно босиком ходить по льду.
Почему иду я по руинам
самых моих близких, дорогих,
я, так больно и легко ранимый
и так просто ранящий других?
В час невеселый и веселый
пусть так живу я и пою,
как будто на горе высокой
я перед Волгою стою.
Я буду драться, ошибаться,
не зная жалкого стыда.
Я буду больно ушибаться,
но не расплачусь никогда.
И жить мне молодо и звонко,
и вечно мне шуметь и цвесть,
покуда есть на свете Волга,
покуда ты, Россия, есть.
Д. Шостаковичу
Мы живем, умереть не готовясь,
забываем поэтому стыд,
но мадонной невидимой совесть
на любых перекрестках стоит.
И бредут ее дети и внуки
при бродяжьей клюке и суме -
муки совести - странные муки
на бессовестной к стольким земле.
От калитки опять до калитки,
от порога опять на порог
они странствуют, словно калики,
у которых за пазухой - бог.
Не они ли с укором бессмертным
тусклым ногтем стучали тайком
в слюдяные окошечки смердов,
а в хоромы царей - кулаком?
Не они ли на загнанной тройке
мчали Пушкина1 в темень пурги,
Достоевского гнали в остроги
и Толстому шептали: «Беги!»
Палачи понимали прекрасно:
«Тот, кто мучится, - тот баламут.
Муки совести - это опасно.
Выбьем совесть, чтоб не было мук».
Но как будто набатные звуки,
сотрясая их кров по ночам,
муки совести - грозные муки
проникали к самим палачам.
Ведь у тех, кто у кривды на страже,
кто давно потерял свою честь,
если нету и совести даже -
муки совести вроде бы есть.
И покуда на свете на белом,
где никто не безгрешен, никто,
в ком-то слышится: «Что я наделал?»
можно сделать с землей кое-что.
Я не верю в пророков наитья,
во второй или в тысячный Рим,
верю в тихое: «Что вы творите?»,
верю в горькое: «Что мы творим?»
И целую вам темные руки
у безверья на скользком краю,
муки совести - светлые муки
за последнюю веру мою.
Завидую я. Этого секрета не раскрывал я раньше никому. Я знаю, что живет мальчишка где-то, и очень я завидую ему. Завидую тому, как он дерется,-я не был так бесхитростен и смел. Завидую тому, как он смеется,-я так смеяться в детстве не умел. Он вечно ходит в ссадинах и шишках,-я был всегда причесанней, целей. Все те места, что пропускал я в книжках, он не пропустит. Он и тут сильней. Он будет честен жесткой прямотою, злу не прощая за его добро, и там, где я перо бросал: «Не стоит!"-он скажет: «Стоит!" - и возьмет перо. Он если не развяжет, так разрубит, где я ни развяжу, ни разрублю. Он, если уж полюбит, не разлюбит, а я и полюблю, да разлюблю. Я скрою зависть. Буду улыбаться. Я притворюсь, как будто я простак:"Кому-то же ведь надо ошибаться, кому-то же ведь надо жить не так». Но сколько б ни внушал себе я это, твердя: «Судьба у каждого своя»,-мне не забыть, что есть мальчишка где-то, что он добьется большего, чем я.
Народ, народ… Затрёпанное слово,
которым очень любят спекульнуть
сидящие на шее у народа,
привыкшие болтать с трибун о том,
как нежно они любят эту шею.
Единого народа в мире нет.
Всегда в любом народе - два народа,
те, что сидят на шее у других,
и те, кто эту шею подставляют.
А надо разучиться подставлять.
Случайные связи-
Они порицаются, став
Синонимом грязи
У грязи самой на устах.
И лженедотроги
Надменные губы, поджав,
В пожарной тревоге
Мужьям залезают в пиджак.
Взрывается ярость
Когда там находит рука
Записочку, адрес-
Любую улику греха.
Упреки в разврате-
Они по-судейски грозны,
Как будто в растрате
Священной семейной казны.
Пусть лучше запомнят:
Развратнее нет ничего
Спать с мужем законным,
Когда ты не любишь его.
Но разве развратен
Тот случай совсем не слепой,
Что так безвозвратен
И все-таки вечно с тобой.
Проездом, пролетом,
Тот случай -прекрасен и дик,
Тебя над болотом возносит
Пускай хоть на миг.
В метро, в электричке,
В толпе, тебя взявшей в кольцо,
Среди обезлички
Вдруг выплывет чье-то лицо.
И жизнь без нажима,
Лишь горло сжимая тебе,
Вдруг неудержимо
Вас бросит друг к другу в толпе.
Что будет - потёмки,
Но выплакать легче тоску
Еще незнакомке
И все же - почти двойнику.
Честней очерственья,
Когда вы с женой, как враги,
Тот брак на мгновенье
Зато без измен и ругни.
И разве случайна
Такая случайная связь,
Которая тайно мерцает
Всю жизнь тебе снясь?
При той дешевизне занудства,
С которым слились
Случайности жизни-
Быть может и есть её смысл…
И пусть обличают,
Порочат, бесстыдно стыдя,
Без слова «случайность»
Нет слова другого -- «судьба».
Мальчик-лгальчик
подлипала,
мальчик-спальчик с кем попало,
выпивальчик,
жральчик,
хват,
мальчик,
ты душою с пальчик,
хоть и ростом дылдоват.
Надувальчик,
продавальчик,
добывальчик,
пробивальчик,
беспечальник,
хамом хам,
ты, быть может, убивальчик
в перспективе где-то там.
Неужели,
сверхнахальчик,
книг хороших нечитальчик,
если надо, -
то кричальчик,
если надо, -
то молчальчик,
трусоват, как все скоты,
ты еще непонимальчик,
что уже не мальчик ты?
Я был жесток.
Я резко обличал,
о собственных ошибках не печалясь.
Казалось мне - людей я обучал,
как надо жить, и люди обучались.
Но - стал прощать…
Тревожная примета!
И мне уже на выступленьи где-то
сказала чудненький очкарик-лаборантка,
что я смотрю на вещи либерально.
Приходят мальчики,
надменные и властные.
Они сжимают кулачочки влажные
и, задыхаясь от смертельной сладости,
отважно обличают мои слабости.
Давайте, мальчики!
Давайте!
Будьте стойкими!
Я просто старше вас в познании своём.
Переставая быть к другим жестокими,
быть молодыми мы перестаём.
Я понимаю, что умнее - со стыдливостью.
Вы неразумнее, но это не беда,
ведь даже и в своей несправедливости
вы тоже справедливы иногда.
Давайте, мальчики!
Но знайте, - старше станете,
и, зарекаясь ошибаться впредь,
от собственной жестокости устанете
и потихоньку бедете добреть.
Другие мальчики, надменные и властные,
придут, сжимая кулачонки влажные,
и, задыхаясь от смертельной сладости,
обрушаться они на ваши слабости.
Вы будете - предсказываю - мучиться,
порою даже огрызаться зло,
но всё-таки в себе найдёте мужество,
чтобы сказать как вам ни тяжело:
«Давайте, мальчики!»
Из воды выходила женщина,
удивленно глазами кося.
Выходила свободно, торжественно,
молодая и сильная вся.
Я глядел на летящие линии…
Рядом громко играли в «козла»,
но тяжелая белая лилия
из волос ее черных росла.
Шум и смех пораженной компанийки:
«Ишь ты, лилия - чудеса!» -
а на синем ее купальнике
бились алые паруса.
Шла она, белозубая, смуглая,
желтым берегом наискосок,
только слышались капли смутные
с загорелого тела - в песок.
Будет в жизни хорошее, скверное,
будут годы дробиться, мельчась,
но и нынче я знаю наверное,
что увижу я в смертный мой час.
Будет много святого и вещего,
много радости и беды,
но увижу я эту женщину,
выходящую из воды…
1958