Проклятье века - это спешка,
и человек, стирая пот,
по жизни мечется, как пешка,
попав затравленно в цейтнот.
Поспешно пьют, поспешно любят,
и опускается душа.
Поспешно бьют, поспешно губят,
а после каются, спеша.
Но ты хотя б однажды в мире,
когда он спит или кипит,
остановись, как лошадь в мыле,
почуяв пропасть у копыт.
Остановись на полдороге,
доверься небу, как судье,
подумай - если не о боге -
хотя бы просто о себе.
Под шелест листьев обветшалых,
под паровозный хриплый крик
пойми: забегавшийся - жалок,
остановившийся - велик.
Пыль суеты сует сметая,
ты вспомни вечность наконец,
и нерешительность святая
вольется в ноги, как свинец.
Есть в нерешительности сила,
когда по ложному пути
вперед на ложные светила
ты не решаешься идти.
Топча, как листья, чьи-то лица,
остановись! Ты слеп, как Вий.
И самый шанс остановиться
безумством спешки не убий.
Когда шагаешь к цели бойко,
как по ступеням, по телам,
остановись, забывший бога, -
ты по себе шагаешь сам!
Когда тебя толкает злоба
к забвенью собственной души,
к бесчестью выстрела и слова,
не поспеши, не соверши!
Остановись, идя вслепую,
о население Земли!
Замри, летя из кольта, пуля,
и бомба в воздухе, замри!
О человек, чье имя свято,
подняв глаза с молитвой ввысь,
среди распада и разврата
остановись, остановись!
Идут белые снЕги,
как по нитке скользя…
Жить и жить бы на свете,
но, наверно, нельзя.
Чьи-то души бесследно,
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.
Идут белые снеги…
И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти
и бессмертья не жду.
я не верую в чудо,
я не снег, не звезда,
и я больше не буду
никогда, никогда.
И я думаю, грешный,
ну, а кем же я был,
что я в жизни поспешной
больше жизни любил?
А любил я Россию
всею кровью, хребтом -
ее реки в разливе
и когда подо льдом,
дух ее пятистенок,
дух ее сосняков,
ее Пушкина… Стеньку
и ее стариков.
Если было несладко,
я не шибко тужил.
Пусть я прожил нескладно,
для России я жил.
И надеждою маюсь,
(полный тайных тревог)
что хоть малую малость
я России помог.
Пусть она позабудет,
про меня без труда,
только пусть она будет,
навсегда, навсегда.
Идут белые снеги,
как во все времена,
как при Пушкине, Стеньке
и как после меня.
Идут снеги большие,
аж до боли светлы,
и мои, и чужие
заметая следы.
Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.
Если б душу можно было целовать,
К ней прильнул бы, словно к лунному лучу.
Как бедны на свете те, чья цель - кровать,
Моя цель - душа твоя. Её хочу.
Я хочу твой голос. Он - твоя душа.
По росе хочу с ним бегать босиком,
И в стогу, так нежно колющем, греша,
Кожи голоса коснуться языком.
Уронит ли ветер
в ладони серёжку ольховую,
начнёт ли кукушка
сквозь крик поездов куковать,
задумаюсь вновь,
и, как нанятый, жизнь истолковываю
и вновь прихожу
к невозможности истолковать.
Себя низвести
до пылиночки в звёздной туманности,
конечно, старо,
но поддельных величий умней,
и нет униженья
в осознанной собственной малости -
величие жизни
печально осознанно в ней.
Серёжка ольховая,
лёгкая, будто пуховая,
но сдунешь её -
всё окажется в мире не так,
а, видимо, жизнь
не такая уж вещь пустяковая,
когда в ней ничто
не похоже на просто пустяк.
Серёжка ольховая
выше любого пророчества.
Тот станет другим,
кто тихонько её разломил.
Пусть нам не дано
изменить всё немедля, как хочется, -
когда изменяемся мы,
изменяется мир.
И мы переходим
в какое-то новое качество
и вдаль отплываем
к неведомой новой земле,
и не замечаем,
что начали странно покачиваться
на новой воде
и совсем на другом корабле.
Когда возникает
беззвёздное чувство отчаленности
от тех берегов,
где рассветы с надеждой встречал,
мой милый товарищ,
ей-богу, не надо отчаиваться -
поверь в неизвестный,
пугающе чёрный причал.
Не страшно вблизи
то, что часто пугает нас издали.
Там тоже глаза, голоса,
огоньки сигарет.
Немножко обвыкнешь,
и скрип этой призрачной пристани
расскажет тебе,
что единственной пристани нет.
Яснеет душа,
переменами неозлобимая.
Друзей, не понявших
и даже предавших, - прости.
Прости и пойми,
если даже разлюбит любимая,
серёжкой ольховой
с ладони её отпусти.
И пристани новой не верь,
если станет прилипчивой.
Призванье твоё -
беспричальная дальняя даль.
С шурупов сорвись,
если станешь привычно привинченный,
и снова отчаль
и плыви по другую печаль.
Пускай говорят:
«Ну когда он и впрямь образумится!»
А ты не волнуйся -
всех сразу нельзя ублажить.
Презренный резон:
«Всё уляжется, всё образуется…»
Когда образуется всё -
то и незачем жить.
И необъяснимое -
это совсем не бессмыслица.
Все переоценки
нимало смущать не должны, -
ведь жизни цена
не понизится и не повысится -
цена неизменна тому,
чему нету цены.
…С чего это я?
Да с того, что одна бестолковая
кукушка-болтушка
мне долгую жизнь ворожит.
С чего это я?
Да с того, что серёжка ольховая
лежит на ладони
и, словно живая,
дрожит…
Да здравствует движение, и жаркость,
и жадность, торжествующая жадность!
Границы мне мешают… Мне неловко
не знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка.
Хочу шататься, сколько надо, Лондоном,
со всеми говорить - пускай на ломаном.
Мальчишкой, на автобусе повисшим,
хочу проехать утренним Парижем!
Хочу искусства разного, как я!
Нет, мне ни в чем не надо половины!
Мне - дай все небо! Землю всю положь!
Моря и реки, горные лавины
Мои - не соглашаюсь на дележ!
Нет, жизнь, меня ты не заластишь частью.
Все полностью! Мне это по плечу!
Я не хочу ни половины счастья,
Ни половины горя не хочу!
Хочу лишь половину той подушки,
Где, бережно прижатое к щеке,
Беспомощной звездой, звездой падучей
Кольцо мерцает на твоей руке
Успокойся, в хорошие книжки заройся,
Не спеши никому ничего доказать.
А того, что тебя позабудут - не бойся,
Все немедля сказать, как себя наказать…
Вставал рассвет над Леной. Пахло елями,
Простор алел, синел и верещал.
А крановщик Сысоев был с похмелия
И свои чувства матом выражал.
Он поднимал тросами окольцованными
На баржу под названием «Диоген»
Контейнеры с лиловыми кальсонами
И черными трусами до колен.
И вспоминал, как было мокро в рощице
(На пне бутылки, шпроты. Мошкара.)
И рыжую заразу-маркировщицу,
Которая ломалась до утра.
Она упрямо съежилась под ситчиком.
Когда Сысоев, хлопнувши сполна,
Прибегнул было к методам физическим,
К физическим прибегнула она.
Деваха из деревни - кровь бунтарская!-
Она (быть может, с болью потайной)
Маркировала щеку пролетарскую
Своей крестьянской тяжкой пятерней.
Сысоеву паршиво было, муторно.
Он Гамлету себя уподоблял,
В зубах фиксатых мучил «беломорину»
И выраженья вновь употреблял
Но поднимая ввысь охапку шифера,
Который мок недели две в порту,
Сысоев вздрогнул, замолчав ушиблено
И ощутил, что лоб его в поту.
Над кранами, над баржами, над слипами,
Ну, а точнее - прямо над крюком,
Крича, металась ласточка со всхлипами:
Так лишь о детях - больше ни о ком.
И увидал Сысоев, как пошатывал
В смертельной для бескрылых высоте
Гнездо живое, теплое, пищавшее
На самом верхнем шиферном листе.
Казалось, все Сысоеву до лампочки.
Он сантименты слал всегда к чертям,
Но стало что-то жалко этой ласточки,
Да и птенцов: детдомовский он сам.
И не употребляя выражения,
Он будто бы фарфор или тротил,
По правилам всей нежности скольжения
Гнездо на крышу склада опустил.
А там, внизу, глазами замороженными,
А может, завороженными вдруг
Глядела та зараза-маркировщица,
Как бережно разжался страшный крюк.
Сысоев это сделал чисто, вежливо,
И краном, грохотавшим в небесах,
Он поднял и себя, и человечество
В ее зеленых, мнительных глазах.
Она уже не ежилась под ситчиком,
Когда они пошли вдвоем опять,
И было, право, к методам физическим
Сысоеву не нужно прибегать.
Она шептала: «Родненький мой…" - ласково.
Что с ней стряслось не понял он, дурак.
Не знал Сысоев - дело было в ласточке.
Но ласточке помог он просто так!
Почему настоящая любовь и трагедия - это как два каторжника, скованные одной цепью? Потому что любовь есть такое совершенство, которому завидует все несовершенство мира и стремится его задушить.
Наверное, читали уже сто раз, но так за сердце цепляет, что рискну и в сто первый…
…Она сказала: «Он уже уснул…» -,
Полог задернув над кроваткой сына,
И верхний свет неловко погасила,
И, съежившись, халат упал на стул.
Мы с ней не говорили про любовь.
Она шептала что-то, чуть картавя,
Звук «Р», как виноградину, катая
За белою оградою зубов.
«А знаешь, я ведь плюнула давно
На жизнь свою… и вдруг-так огорошить!
Мужчина в юбке, ломовая лошадь…
И вдруг я снова женщина… смешно…»
Быть благодарным - это мой был долг!
Ища защиты в беззащитном теле,
Зарылся я, зафлаженный, как волк,
В доверчивый сугроб ее постели…
И, как волчонок загнанный, она,
Одна, в слезах, мне щеки обшептала,
И то, что благодарна мне ОНА,
Меня стыдом студеным обжигало…
Мне б окружить ее блокадой рифм,
Теряться, то бледнея, то краснея,
Но женщина! меня! благодарит!
За то, что я! мужчина! нежен с нею…
Как получиться в мире так могло?!
Забыв про смысл ее первопричинный,
Мы женщину сместили. Мы ее Унизили до равенства с мужчиной.
Какой занятный общества этап,
Коварно подготовленный веками.
Мужчины стали чем-то вроде баб,
А женщины-почти что мужиками.
О Господи! Как сгиб ее плеча
Мне вмялся в пальцы голодно и голо,
И как глаза неведомого пола
Преображались в женские, крича…
Потом их сумрак полузаволок,
Они мерцали тихими свечами…
Как мало надо женщине, мой Бог! -
Чтобы ее за женщину считали…
Всегда найдется женская рука…
Всегда найдется женская рука,
чтобы она, прохладна и легка,
жалея и немножечко любя,
как брата, успокоила тебя.
Всегда найдется женское плечо,
чтобы в него дышал ты горячо,
припав к нему беспутной головой,
ему доверив сон мятежный свой.
Всегда найдутся женские глаза,
чтобы они, всю боль твою глуша,
а если и не всю, то часть ее,
увидели страдание твое.
Но есть такая женская рука,
которая особенно сладка,
когда она измученного лба
касается, как вечность и судьба.
Но есть такое женское плечо,
которое неведомо за что
не на ночь, а навек тебе дано,
и это понял ты давным-давно.
Но есть такие женские глаза,
которые глядят всегда грустя,
и это до последних твоих дней
глаза любви и совести твоей.
А ты живешь себе же вопреки,
и мало тебе только той руки,
того плеча и тех печальных глаз…
Ты предавал их в жизни столько раз!
И вот оно - возмездье - настает.
«Предатель!" - дождь тебя наотмашь бьет.
«Предатель!" - ветки хлещут по лицу.
«Предатель!" - эхо слышится в лесу.
Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.
Ты сам себе все это не простишь.
И только та прозрачная рука
простит, хотя обида и тяжка,
и только то усталое плечо
простит сейчас, да и простит еще,
и только те печальные глаза
простят все то, чего прощать нельзя…
Картинка детства
Работая локтями, мы бежали, -
кого-то люди били на базаре.
Как можно было это просмотреть!
Спеша на гвалт, мы прибавляли ходу,
зачерпывая валенками воду
и сопли забывали утереть.
И замерли. В сердчишках что-то сжалось,
когда мы увидали, как сужалось
кольцо тулупов, дох и капелюх,
как он стоял у овощного ряда,
вобравши в плечи голову от града
тычков, пинков, плевков и оплеух.
Вдруг справа кто-то в санки дал с оттяжкой.
Вдруг слева залепили в лоб ледяшкой.
Кровь появилась. И пошло всерьез.
Все вздыбились. Все скопом завизжали,
обрушившись дрекольем и вожжами,
железными штырями от колес.
Зря он хрипел им: «Братцы, что вы, братцы…» -
толпа сполна хотела рассчитаться,
толпа глухою стала, разъярясь.
Толпа на тех, кто плохо бил, роптала,
и нечто, с телом схожее, топтала
в снегу весеннем, превращенном в грязь.
Со вкусом били. С выдумкою. Сочно.
Я видел, как сноровисто и точно
лежачему под самый-самый дых,
извожены в грязи, в навозной жиже,
всё добавляли чьи-то сапожищи,
с засаленными ушками на них.
Их обладатель - парень с честной мордой
и честностью своею страшно гордый -
все бил да приговаривал: «Шалишь…»
Бил с правотой уверенной, весомой,
и, взмокший, раскрасневшийся, веселый,
он крикнул мне: «Добавь и ты, малыш!»
Не помню, сколько их, галдевших, било.
Быть может, сто, быть может, больше было,
но я, мальчишка, плакал от стыда.
И если сотня, воя оголтело,
кого-то бьет, - пусть даже и за дело! -
сто первым я не буду никогда!
Берегите эти реки, эти воды…
Каждую былиночку любя!
Берегите всех зверей
внутри природы…
Убивайте лишь зверей
внутри СЕБЯ !
НЕРАЗДЕЛЕННАЯ ЛЮБОВЬ
Любовь неразделенная страшна,
Но тем, кому весь мир лишь биржа, драка,
Любовь неразделенная смешна,
Как профиль Сирано де Бержерака.
Один мой деловитый соплеменник
Сказал жене в театре «Современник»:
«Ну что ты в Сирано своем нашла?
Вот дурень! Я, к примеру, никогда бы Так не страдал из-за какой-то бабы…
Другую бы нашел - и все дела».
В затравленных глазах его жены
Забито проглянуло что-то вдовье.
Из мужа перло - аж трещали швы!-
Смертельное духовное здоровье.
О, сколько их, таких здоровяков,
Страдающих отсутствием страданий.
Для них есть бабы: нет прекрасной дамы.
А разве сам я в чем-то не таков?
Зевая, мы играем, как в картишки,
В засаленные, стертые страстишки,
Боясь трагедий, истинных страстей.
Наверное, мы с вами просто трусы,
Когда мы подгоняем наши вкусы
Под то, что подоступней, попростей.
Не раз шептал мне внутренний подонок
Из грязных подсознательных потемок:
«Э, братец, эта - сложный матерьял…" -
И я трусливо ускользал в несложность
И, может быть, великую возможность
Любви неразделенной потерял.
Мужчина, разыгравший все умно,
Расчетом на взаимность обесчещен.
О, рыцарство печальных Сирано,
Ты из мужчин переместилось в женщин.
В любви вы либо рыцарь, либо вы Не любите. Закон есть непреклонный:
В ком дара нет любви неразделенной,
В том нету дара божьего любви.
Дай бог познать страданий благодать,
И трепет безответный, но прекрасный,
И сладость безнадежный ожидать,
И счастье глупой верности несчастной.
И, тянущийся тайно к мятежу
Против своей души оледененной,
В полулюбви запутавшись, брожу
С тоскою о любви неразделенной.
Я ещё не налюбился,
Я всех женщин не добился,
но в осколки не разбился, -
склейка поздняя смешна.
Перелюбленность опасна.
Недолюбленность прекрасна.
А залюбленность страшна.