дед владимир
вынимается из заполярных льдов,
из-под вертолётных винтов
и встает у нашего дома, вся в инее голова
и не мнётся под ним трава.
дед николай
выбирается где-то возле реки москвы
из-под новодевичьей тишины и палой листвы
и встает у нашего дома, старик в свои сорок три
и прозрачный внутри.
и никто из нас не выходит им открывать,
но они обступают маленькую кровать
и фарфорового, стараясь дышать ровней,
дорогого младенца в ней.
- да, твоя порода, володя, -
смеется дед николай. -
мы все были чернее воронова крыла.
дед владимир кивает из темноты:
- а курносый, как ты.
едет синяя на потолок от фар осторожная полоса.
мы спим рядом и слышим тихие голоса.
- ямки веркины при улыбке, едва видны.
- или гали, твоей жены.
и стоят, и не отнимают от изголовья тяжелых рук.
- представляешь, володя? внук.
мальчик всхлипывает, я его укладываю опять,
и никто из нас не выходит их провожать.
дед владимир, дед николай обнимаются и расходятся у ворот.
- никаких безотцовщин на этот раз.
- никаких сирот.
исписанными блокнотами,
слезами, шагами, сквотами,
монетами - не банкнотами,
да пряником и кнутом -
отрыдано, оттанцовано,
отпето, перелицовано,
отписано - зарубцовано
и заперто - на потом,
до лучших, чтоб - отбродившего
откупорить - и хлебнуть.
как лиха. как смысла высшего -
хмельную - шальную! - муть,
когда уже будет сцежено,
осозанано, прощено -
и боль отольется свежая
в рубиновое вино.
мужчины, зачеты, трудности,
балконы в цветном белье -
я буду судить о юности,
как опытный сомелье.
пока же еще - так солоно,
так горько еще губам
все то, что уже рассовано
по складам и погребам -
трепещущее, щемящее,
упрятанное на дно…
- игристое - настоящее,
божественное вино!
Мне стало так нравиться быть собой, и только собой…
Я наконец дочитала к себе инструкцию.
полно, моя девочка, разве мы похожи на инвалидов.
разве мы не знаем пустынь отчаянья лучше гидов.
разве не садимся за стол, ни жестом себя не выдав,
не киваем их шуткам, сплетням и новостям?
полно, моя девочка, разве мы сознаемся в чем-то старшим.
да и что они сделают нам, истаявшим,
нам, уставшим, -
мы самоубийцы с хорошим стажем,
маме с папой мы ничего не скажем.
и судмедэкспертам.
и дознавателям.
и властям.
полно, моя девочка, разве мы похожи на мертвых кукол,
над которыми дребезжащий, с сиреной, купол, -
ты пошла меня проводить, он тебя укутал,
мы стоим и сдыхаем медленно, по частям.
кто вписал это все, пока ангел спал над своей тетрадкой?
боль будет чудовищной.
будет правильной.
будет краткой.
пока нас укладывают в носилки, гляди украдкой,
и реви, и реви, реви над своей утраткой.
а потом возвращайся назад
к гостям.
Маленький мальчик, углом резцы, крахмальные рукава.
Водит девочек под уздцы, раз приобняв едва.
Сколько звезд ни катай в горсти - рожа твоя крива.
Мальчик серии не-расти-после-меня-трава.
Маленький мальчик, танталовы муки, хочется и нельзя.
Пешка, которая тянет руки к блюду с башкой ферзя.
Приставучий мотив, орнамент внутренних алтарей.
Снится будто нарочно нанят, манит из-за дверей.
Маленький мальчик, каленый шип, битые тормоза.
Взрыв химический, с ног не сшиб, но повредил глаза.
Крепко легкие пообжег, но не задел лица.
Терпкий пепел, дрянной божок, мышечная гнильца.
Мальчик - медленное теченье, пальцы узкие, бровь дугой.
Мир, что крошится как печенье, осыпается под ногой.
Южный, в венах вино и Терек, гонор, говор как белый стих.
Важный; только вот без истерик, забывали и не таких.
Маленький мальчик, бухло и прозак, знай, закусывай удила.
Вот бы всыпать хороших розог за такие его дела.
Что ему до моих угрозок, до кровавых моих стишат,
Принцы, если ты отморозок, успокаивать не спешат.
Маленький мальчик, могли бы спеться, эх, такая пошла бы жисть.
Было пресно, прислали специй, вот поди теперь отдышись.
Для тебя все давно не ново, а для прочих неуловим
Тот щелчок: не хотел дурного, а пришелся под сход лавин.
Маленький мальчик, жестокий квиддич, сдохнем раньше, чем отдохнем.
Бедный Гарри, теперь ты видишь, что такое играть с огнем.
Как уходит в смолу и сало тугоплавкий и злой металл.
Нет, я этого не писала.
Нет, ты этого не читал.
Каждый из нас - это частный случай музыки и помех
Так что слушай, садись и слушай божий ритмичный смех
Ты лишь герц его, сот, ячейка, то, на что звук разбит
Он таинственный голос чей-то, мерный упрямый бит
Он внутри у тебя стучится, тут, под воротничком
Тут, под горлом, из-под ключицы, если лежать ничком
Стоит капельку подучиться - станешь проводником
Будешь кабель его, антенна, сеть, радиоволна
Чтоб земля была нощно, денно смехом его полна
Как тебя пронижет и прополощет, чтоб забыл себя ощущать,
Чтоб стал гладким, словно каштан, на ощупь, чтобы некуда упрощать
Чтобы пуст был, словно ночная площадь, некого винить и порабощать
Был как старый балкон - усыпан пеплом, листьями и лузгой
Шёл каким-то шипеньем сиплым, был пустынный песок, изгой
А проснёшься любимым сыном, чистый, целый, нагой, другой
Весь в холодном сиянье синем, распускающемся дугой
Сядешь в поезд, поедешь в сити, кошелёк на дне рюкзака
Обнаружишь, что ты носитель незнакомого языка
Поздороваешься - в гортани, словно ржавчина, хрипотца
Эта ямка у кромки рта мне скажет больше всех черт лица
Здравствуй, брат мой по общей тайне, да, я вижу в тебе отца
Здравствуй, брат мой, кто независим от гордыни - тот белый маг
Мы не буквы господних писем, мы держатели для бумаг
Мы не оптика, а оправа, мы сургуч под его печать
Старость - думать, что выбил право наставлять или поучать
Мы динамики, а не звуки, пусть тебя не пугает смерть
Если выучиться разлуке, то нетрудно её суметь
Будь умерен в питье и пище, не стремись осчастливить всех
Мы трансляторы: чем мы чище, тем слышнее господень смех
Мы оттенок его, подробность, блик на красном и золотом
Будем чистыми - он по гроб нас не оставит. Да и потом
Нет забавней его народца, что зовёт его по часам
Избирает в своем болотце, ждёт инструкции к чудесам
Ходит в Мекку, святит колодцы, ставит певчих по голосам
Слушай, слушай, как он смеется
Над собою смеется сам
Очень спокойно, мелочью не гремя,
Выйти навстречу, пальчиками тремя
Тронув курок, поближе стрелять к межбровью;
Если и вправду это зовут любовью, -
Господи Святый Боже, помилуй мя.
Страсть - это шаткий мост от друзей к врагам;
Если фанатик - значит, и моногам:
Ты ему дышишь в шею, едва осмелясь,
А в голове отточенным хуком в челюсть
Складываешь бесшумно к своим ногам.
Страсть - это очень технологичный дар
Чуять его за милю нутром - радар
Встроен; переговариваться без раций.
Хочешь любить - научишься доверяться.
Фирменный отрабатывая удар.
А где я? Я дома, в коме, зиме и яме.
Мурлыкаю в ванной медленно Only you,
Пишу себе планы, тут же на них плюю;
А кожа сидит на креме как на клею
И, если не мазать, сходит с тебя слоями.
А он где? Никто не знает; по веществу ведь
Он ветер; за гранью; без вести; вне игры.
Пусть солнце бесстыдно лижет ему вихры,
Пусть он устает от женщин и от жары, -
Его, по большому счету, не существует.
Ведь, собственно, проходимцы тем и бесценны.
Он снится мне между часом и десятью;
Хохочет с биллбордов; лезет ко мне в статью.
Таджики - как саундтрек к моему нытью -
В соседней квартире гулко ломают стены.
Такая болезнь хоть раз, но бывает с каждым:
Я думала: я забыла сказать о важном,
Я вывернусь, я сбегу, полечу в багажном,
Туда же, все с той же бирочкой на руке.
Я думала: я ворвусь и скажу: porque?..
Но Отче грустит над очередью к реке,
В которую никого не пускает дважды.
Полюбуйся, мать, как тебя накрывает медь,
Вместо крови густая ртуть, и она заполняет плоть;
Приходилось тебе когда-нибудь так неметь,
Так не спать, не верить, взглянуть не сметь
На кого-нибудь?
Глянь-ка, волчья сыть, ты едва ли жива на треть,
Ты распорота, словно сеть, вся за нитью нить;
Приходилось тебе о ком-нибудь так гореть,
По кому-то гнить?
Ну какая суть, ну какая божия благодать?
Ты свинцовая гладь, висишь на хребте, как плеть;
Был ли кто-нибудь, кем хотелось так обладать
Или отболеть?
Время крепко взялось калечить, а не лечить -
Ты не лучше ничуть, чем рухнувшая мечеть.
Был ли кто-то, чтоб ладно выключить - исключить,
Даже не встречать?..
Был ли кто, чтоб болела память, преснела снедь,
Ты ходила, как тать, и не различала путь -
Ни врагу пожелать, ни близкому объяснить -
И молиться больше так не суметь
Никогда-нибудь.
высоко, высоко сиди,
далеко гляди,
лги себе о том, что ждет тебя впереди,
слушай, как у города гравий под шинами
стариковским кашлем ворочается в груди.
ангелы-посыльные огибают твой дом по крутой дуге,
отплевываясь, грубя,
ветер курит твою сигарету быстрей тебя -
жадно глодает, как пес, ладони твои раскрытые обыскав,
смахивает пепел тебе в рукав, -
здесь всегда так: весна не к месту, зима уже не по росту,
город выжал ее на себя, всю белую, словно пасту,
а теперь обдирает с себя, всю черную, как коросту,
добивает пленки, сгребает битое после пьянки,
отчищает машины, как жестяные зубы или жетоны солдатов янки,
остается сухим лишь там, где они уехали со стоянки;
россиянки
в курточках передергивают плечами на холодке,
и дымы ложатся на стылый воздух и растворяются вдалеке,
как цвет чая со дна расходится в кипятке.
не дрожи, моя девочка, не торопись, докуривай, не дрожи,
посиди, свесив ноги в пропасть, ловец во ржи,
для того и придуманы верхние этажи;
чтоб взойти, как на лайнер - стаяла бы, пропала бы,
белые перила вдоль палубы,
голуби,
алиби -
больше никого не люби, моя девочка, не люби,
шейни шауи твалеби,
let it be.
город убирает столы, бреет бурые скулы,
обнажает черные фистулы,
систолы, диастолы
бьются в ребра оград, как волны,
шаркают вдоль туч хриплые разбуженные апостолы,
пятки босые выпростали,
звезды ли или кто-то на нас действительно смотрит издали,
«вот же бездари, - ухмыляется, -
остопездолы».
что-то догнивает, а что-то выжжено - зима была тяжела,
а ты все же выжила, хоть не знаешь, зачем жила,
почему-то всех победила и все смогла -
город, так ненавидимый прокуратором, заливает весна и мгла,
и тебя аккуратно ткнули в него, он пластинка, а ты игла,
старая пластинка,
а ты игла, -
засыпает москва, стали синими дали,
ставь бокал, щелчком вышибай окурок,
задувай четыре свои свечи,
всех судили полгода,
и всех оправдали,
дорогие мои москвичи, -
и вот тут ко рту приставляют трубы
давно почившие
трубачи.
Эмили вернулась живой с любви, теперь
Мы по пятницам с нею пьём.
Она лжёт, что стоило столько вытерпеть,
Чтоб такой ощущать подъём.
Вся набита плачем сухим, как вытертый
Чемодан - неродным тряпьём.
Эмили вернулась в своё убежище,
В нарочитый больной уют.
На работе, где унижали - где ж ещё -
Снова ценят и признают.
Ей всё снится, как их насильно, режуще
Разлучают.
Пусть лучше бьют.
Эмили прямая, как будто выбили
Позвонки - и ввернули ось.
Эмили считает долги и прибыли
И вовсю повышает спрос.
Так бывает, когда сообщат о гибели,
Но никак не доставят слёз.
как открывается вдруг горная гряда,
разгадка, скважина; все доводы поправ, ты возник и оказался больше правды -
необходимый, словно был всегда.
ты область, где кончаются слова.
ты детство, что впотьмах навстречу вышло:
клеёнка, салки, давленая вишня,
щекотка, манка, мятая трава.
стоишь, бесспорен, заспан и влюблён,
и смотришь так, что радостно и страшно -
как жить под взглядом, где такая яшма,
крапива, малахит, кукушкин лён.
я не умею этой прямоты
и точной нежности, пугающей у зрячих,
и я сую тебе в ладони - прячь их -
пакеты, страхи, глупости, цветы;
привет! ты пахнешь берегом реки,
подлунным, летним, в молодой осоке;
условия, экзамены и сроки
друг другу ставят только дураки,
а мы четыре жадные руки,
нашедшие назначенные строки