Он целует влажно, смеется южно, я шучу так плоско и так натужно, мне совсем, совсем ничего не нужно, кроме этого наглеца…
«Я знаю, как жить, когда так себе, когда плохо и когда плохо совсем - у меня все свои там, всё знакомое, все нужные вещи в тех же местах, где я их оставила в прошлый раз; когда вдруг мне удивительно и чудесно, я знаю только, что когда это кончится, мне будет значительно хуже, чем обычно.»
Что меня беспокоит? На-ка вот:
Я хочу, чтоб на Рождество
Сделал Бог меня одинаковой,
Чтоб не чувствовать ничего.
Острый локоть -
В грудную мякоть:
Чтоб не ёкать
И чтоб не плакать;
Чтоб не сохнуть
И чтоб не вякать -
Чтобы охнуть
И рухнуть в слякоть.
Лечь, лопатки впечатать в дно
И закутаться в ил, древнея.
Вот тогда станет все равно.
А со временем - все равнее.
В целом, ты уже точно смертница, с решетoм-то таким в груди. Нo внутри еще что-то сердится. Значит, все еще впереди…
…РАССКАЖИ МНЕ, ЧТО ТЫ ЧИТАЕШЬ, КАК ТЫ ГОВОРИШЬ
В эпоху, когда все пытаются похудеть за неделю на десять кг, сделаться звездой за один месяц, выиграть миллион в лотерею, ничего не предпринимая. В эпоху быстрых, желатиновых побед, ничем не спровоцированных, никуда не ведущих, не подразумевающих работы за ними, внезапно забывается как-то, что самое сладкое, самое важное, что у Человека есть - это то, что он добывал у Вселенной самым своим сердечным соком, мукой, раздумьями, какими-то своими внутренними поисками. Потому что, всё остальное вообще не работает!
Всё, что ты выиграл случайно; всё, что тебе в руки упало; все твои шальные и лёгкие деньги; все твои случайные отношения; все твои быстрые диеты - это жуткий вред для твоего здоровья и равновесия!
Свой среди своих или знак отличия от чужих у нас остался лишь один. ЗНАК ОТЛИЧИЯ - это ЯЗЫК, на котором мы говорим. Потому что, в нынешнем обществе, человек может выглядеть, как угодно, какое угодно сообщение собой пытаться донести. Может носить что-то очень спортивное или, наоборот, - что-то жутко дорогое и деловое. Но понять о чём он вообще, какое у него образование, кто его воспитывал; чем о дышит, о чём молчит, понять что-то о механизме его мышления, мы можем только, когда он открывает рот и говорит первую фразу.
И по первой фразе, в какой бы дорогой костюм он не был одет или, наоборот, - в каких странных спортивных штанах он не пришёл бы на эту вечеринку, мы понимаем сразу очень много: что за книги составляют его библиотеку, что он смотрит. Понимаем по акценту, по использованию тех или иных прилагательных или не использованию.
Я просто начала замечать, что это единственный способ дать СВОИМ понять, что ты к ним принадлежишь:
РАССКАЖИ МНЕ, ЧТО ТЫ ЧИТАЕШЬ, КАК ТЫ ГОВОРИШЬ… и я скажу «КТО ТЫ»…
как будто май, но через двадцать лет.
с балкона открывается шикарный
вид на реку и мокрый парапет.
и мы стоим, как караул бездарный,
как генералы враждовавших армий
двух государств, которых больше нет.
ни доблести, но смертное родство
в том, как друг друга мы уничтожали:
ни как рвалось, и стёкла дребезжали,
ни гимны, что орались боево,
ни флаги, ни бетонные скрижали
с героями - не стоили того.
зависимость от крови есть порок.
от вида собственной, злорадствуя, пьянеешь
и травишь, травишь рану, чтоб над ней уж навыться и навоеваться впрок.
и на войне велик, как на войне лишь.
но суд приходит. и бывает строг.
как зверь, нашедший равного врага,
соперника, я, кажется, кричала;
гляди, твердишь себе, и слушай одичало,
как шкура трескается, если о рога,
как жизнь становится ясна и дорога,
бьёт горлом, начинается сначала,
кипит и заливает берега.
риторика над тем, кто драным ртом
пускает пар - шипит, как жир горячий.
суть боя в том, чтоб всё уметь иначе
и никогда не знать его потом.
мы выиграли возможность на пустом
встать поле шахматном и, ничего не знача,
кивнуть и выдохнуть.
спасибо и на том.
Все предвкушают, пишут письма Санте,
Пакуют впрок подарки и слова,
А я могу лишь, выдохнув едва,
Мечтать о мощном антидепрессанте,
Тереть виски, чеканить «Перестаньте!»
И втягивать ладони в рукава.
И чтобы круче, Риччи, покороче,
Как в передаче, пуговички в ряд.
Чтоб в мишуре, цветной бумаге, скотче
И чтоб переливалось все подряд -
До тошноты. Прости им это, Отче.
Не ведают, похоже, что творят.
И вроде нужно проявить участье,
Накрыть на стол, красивое найти.
Но в настоящие, святые миги счастья
Неконвертируемы тонны конфетти.
И я сбегаю налегке почти,
Под самые куранты, вот сейчас - и…
Но я вернусь. Ты тоже возвращайся,
Авось, пересечемся по пути.
да что у меня, нормально все, так, условно.
болею уже, наверно, недели две.
мы вроде и говорим с тобой, а дословно
известно все, как эпиграф к пустой главе.
не видимся совершенно, а чувство, словно
ношу тебя, как заложника, в голове.
пора, мое солнце, слишком уж много разниц
растрескалось - и бог ведает, почему.
и новое время ломится в дом и дразнит
и хочет начаться, тычется носом в тьму.
как будто к тебе приходит нежданный праздник,
а ты разучилась радоваться ему.
пора, мое солнце, глупо теперь прощаться,
когда уже все сказали, и только стон.
сто лет с тобой не могли никак натрещаться,
и голос чужой гудел как далекий фон,
и вот наконец нам некуда возвращаться,
и можно спокойно выключить телефон.
и что-то внутри так тянется неприятно -
страховочная веревка или плацента,
и резать уже бы, рвать бы - давай-ка, ладно,
наелись сцен-то,
а дорого? - мне бесплатно,
тебе три цента.
пора, мое солнце, - вон уже дует губки
подружка твоя и пялится за окно.
как нищие всем показываем обрубки
своих отношений: мелочно и смешно.
давай уже откричимся, отдернем трубки,
и, воду глотая, камнем уйдем на дно.
Больно и связкам, и челюстным суставам:
- Не приходи ко мне со своим уставом,
Не приноси продуктов, проблем и денег -
Да, мама, я, наверное, неврастеник,
Эгоцентрист и злая лесная нежить -
Только не надо холить меня и нежить,
Плакать и благодарности ждать годами -
Быть искрящими проводами,
В руки врезавшимися туго.
Мы хорошие, да - но мы Детонируем друг от друга
Как две Черные Фатимы.
- Я пойду тогда. - Ну пока что ль.
И в подъезде через момент
Ее каторжный грянет кашель
Как единственный аргумент.
Джеффри Тейтум
Джеффри Тейтум садится в машину ночью, в баре виски предусмотрительно накатив.
Чувство вины разрывает беднягу в клочья: эта девочка бьется в нем, как дрянной мотив.
«Завести машину и запереться; поливальный шланг прикрутить к выхлопной трубе,
Протащить в салон.
Я не знаю другого средства, чтоб не думать о ней, о смерти и о тебе».
Джеффри нет, не слабохарактерная бабенка, чтоб найти себе горе и захлебнуться в нем.
Просто у него есть жена, она ждет от него ребенка, целовал в живот их перед уходом сегодня днем.
А теперь эта девочка - сработанная так тонко, что вот хоть гори оно все огнем.
Его даже потряхивает легонько - так, что он тянется за ремнем.
«Бэйби-бэйб, что мне делать с тобой такой, скольких ты еще приводила в дом,
скольких стоила горьких слез им.
Просто чувствовать сладкий ужас и непокой, приезжать к себе, забываться сном, лихорадочным и белесым,
Просто думать ты - первой, я - следующей строкой, просто об одном, льнуть асфальтом мокрым к твоим колесам,
Испариться, течь за тобой рекой, золотистым прозрачным дном, перекатом, плесом,
Задевать тебя в баре случайной курткой или рукой, ты бы не подавала виду ведь.
Видишь, у меня слова уже хлещут носом -
Так, что приходится голову запрокидывать».
«Бэйби-бэйб, по чьему ты создана чертежу, где ученый взял столько красоты, где живет этот паразит?
Объясни мне, ну почему я с ума схожу, если есть в мире свет - то ты, если праздник - то твой визит?
Бэйби-бэйб, я сейчас приеду и все скажу, - я ей все скажу - и она мне не возразит».
Джеффри Тейтум паркуется во дворе, ищет в куртке свои ключи и отыскивает - не те;
Он вернулся домой в глубокой уже ночи, он наощупь передвигается в темноте,
Входит в спальню и видит тапки - понятно чьи; Джейни крепко спит, держит руку на животе.
Джеффри Тейтум думает - получи, и бредет на кухню, и видит там свою порцию ужина на плите.
Джеффри думает: «Бэйб, дай пройти еще октябрю или ноябрю.
Вон она родит - я с ней непременно поговорю.
Я тебе клянусь, что поговорю».
Джеффри курит и курит в кухне,
стоит и щурится на зарю.
11−12 марта 2008 года.
Грейс
Когда Стивен уходит, Грейс хватает инерции продержаться двенадцать дней.
Она даже смеется - мол, Стиви, это идиотизм, но тебе видней.
А потом небеса начинают гнить и скукоживаться над ней.
И становится все темней.
Это больше не жизнь, констатирует Грейс, поскольку товаровед:
Безнадежно утрачивается форма, фактура, цвет;
Ни досады от поражений, ни удовольствия от побед.
Ты куда ушел-то, кретин, у тебя же сахарный диабет.
Кто готовит тебе обед?
Грейси продает его синтезатор - навряд ли этим его задев или отомстив.
Начинает помногу пить, совершенно себя забросив и распустив.
Все сидит на крыльце у двери, как бессловесный большой мастиф,
Ждет, когда возвратится Стив.
Он и вправду приходит как-то - приносит выпечки и вина.
Смотрит ласково, шутит, мол, ну кого это ты тут прячешь в шкафу, жена?
Грейс кидается прибираться и мыть бокалы, вся напряженная, как струна.
А потом начинает плакать - скажи, она у тебя красива? Она стройна?
Почему вы вместе, а я одна?..
Через год Стивен умирает, в одну минуту, «увы, мы сделали, что смогли».
Грейси приезжает его погладить по волосам, уронить на него случайную горсть земли.
И тогда вообще прекращаются буквы, цифры, и наступают одни нули.
И однажды вся боль укладывается в Грейс, так, как спать укладывается кот.
У большой, настоящей жизни, наверно, новый производитель, другой штрих-код.
А ее состоит из тех, кто не возвращается ни назавтра, ни через год.
И небес, работающих
На вход.
19−20 июня 2008 года.
Если все дается таким трудом, - сделай сразу меня одной из седых гусынь, промотай меня и состарь.
Чтобы у меня был надменный рот, и огромный дом, и красивый сын, и безмолвная девочка-секретарь.
Чтобы деньги, и я покинула свой Содом, и живу где лазурь и синь, покупаю на рынке яблоки и янтарь.
Слушай, правда, ни беззаботности детской нет, ни какой-нибудь сверхъестественной красоты - вряд ли будет, о чем жалеть.
Я устала как черт, - а так еще сорок лет, потребителем и разносчиком суеты, ездить, договариваться, болеть;
Тело, отключенное от соблазнов, и темный плед, и с балкона горы, и Ты, - и Ты можешь это устроить ведь?
Да, я помню, что отпуска не разрешены, что Ты испытатель, я полигон, каждому по вере его, не по Степени износа; ну вот и рвемся, оглушены, через трубы медные, воды темные и огонь; а билет на экспресс, слабо?
Я проснусь на конечной, от неожиданной тишины, и безропотно освобожу вагон,
Когда поезд пойдет в депо.
вскинуться на конечном контроле, в безлюдном солнечном терминале
господи, какую мы чушь пороли, как чужую про нас прилежно запоминали
как простые ответы из нас вытягивались клещами
сколько чистого света слабые хрусталики не вмещали
что за имена у нас бились в височной доле, почему мы их вслух не произносили
сколько мы изучили боли, так ничего не узнав о силе
маялись, потели, пеклись о доме и капитале,
пока были при теле, рожали бы и ваяли, но мы роптали,
пересчитывали потери под нарастающий жадный рокот,
ничьей помощи не хотели, не позволяли больного трогать
подрывались в запале производить килотонны пыли
шибко много мы понимали, покуда нас не развоплотили
так послушай меня, пока не объявлен вылет,
пока дух из меня, как стакан кипятка, не вылит,
но пейзаж подтаивает, как дым, не рождает эха
для меня ничто не было святым, кроме твоего смеха
он вскипал, что-то горькое обнажив, на секунду, малость
я был только тогда и жив, когда ты смеялась
Мать-одиночка растит свою дочь скрипачкой,
Вежливой девочкой, гнесинской недоучкой.
«Вот тебе новая кофточка, не испачкай».
«Вот тебе новая сумочка с крепкой ручкой».
Дочь-одиночка станет алкоголичкой,
Вежливой тётечкой, выцветшей оболочкой,
Согнутой чёрной спичкой, проблемы с почкой.
Мать постареет и все, чем ее ни пичкай,
Станет оказывать только эффект побочный.
Боженька нянчит, ни за кого не прочит,
Дочек делить не хочет, а сам калечит.
Если графа «отец», то поставлен прочерк,
А безымянный палец - то без колечек.
Оттого, что ты, Отче, любишь нас больше прочих,
Почему-то еще ни разу не стало
легче.