В несовершенном, но исправно работавшем механизме, вывернутом на максимальную мощность, вдруг что-то заклинило, сбилось, истерично зазвенело и стихло. И все полетело в чертям.
И тогда она стала бегать под проливными майскими дождями, неловко закрывая руками грудь, бесстыдно просвечивающую сквозь намокшую рубаху, хохоча, шлепая ботинками по лужам и сбивчиво шепча где-то внутри про себя: «Господи, Господи, какое счастье, какое счастье огромное, Боже, спасибо, спасибо…» Тогда она стала с неприкрытым удовольствием, смакуя, истинно по-гурмански наслаждаясь, кушать круассаны с шоколадом под оглушительную рок-оперу московского заката; тогда она стала танцевать и носиться вприпрыжку, случайно встречая за барной стойкой человека, за которым так жадно наблюдала много дней подряд, затаившись по ту сторону экрана - каждый день, утро за утром, от пятничного концерта до пятничного концерта - и у него оказались тончайшие аристократические пальцы, и детские губы, и нежная кожа - он был беззащитен и улыбчив и совершенно к ней равнодушен.
Да, она пошла вразнос.
Вразнос, в загул, вдребезги, в стельку, ввысь. Отдать швартовы. Всё. Её не удержать. Ее понесло. Теперь сам черт ей не брат - он ей друг, она треплет его за корявые рожки и целует в черный пятачок.
Ох, как ей хорошо.
Торжество жизни над смертью, торжество правды над ложью, торжество свободы над к-чертовой-бабушке-все-ваши-гребаные-предрассудки.
О, в ее сердце плещется соленое регги, в ее волосах путается лучами сладкое солнце, и что-то изнутри тяжело дышит и жаждет выхода. Она пьет алые вина, ходит босая и каждый день смертельно влюбляется в новых мужчин, и все они оказываются почему-то блондинами. «Oh! She’s mad!" - ослепительно улыбаясь, цедят сквозь зубы блондины, целуют ее в зарумянившуюся от смущения щеку и исчезают в пространстве.
Бедная, бедная, запуталась в сюжетных линиях красивых восточных сказок.
Она снова разучилась чувствовать время. Да оно, собственно, никогда для нее не было по-настоящему живым, но, подобно жутким призракам, заставляло себя бояться и этим удерживало власть над нею. «Время придумали те, кто боится Вечности,» - решила она и отправилась в круиз по другим реальностям. Ночью ей снятся разбитые кассеты и незнакомые мужчины. В томительном, пряном, несказанно-ароматном летнем мраке она чувствует дыхание Ветра Перемен.
Боже, как ей хочется броситься кому-нибудь на шею и пропасть.
И оттого в истерике, в ужасе, в холодном поту, с нечеловеческой скоростью она решает какие-то страшно важные проблемы и пишет ужасно сложные работы, в последнюю секунду влетая, врываясь и успевая, и на самом пике, со стучащим в висках пульсом, жарко выдыхая: «Боже мой, я чувствую жизнь!»; и потому, оказавшись в логове смерти, пропахшем хлоркой и отчаянием, с цветами и конфетами для человека, который, казалось, смертельно болен, она так легко, не касаясь земли, убегает оттуда, узнав, что он выписан домой на выходные, и с наслаждением поедает приготовленные конфеты, сидя в парке на гранитной плите и беззастенчиво дрыгая ногами. И потому она не верит больше в проблемы, а верит - как и всегда - только в то, что большая и захватывающая дух Слава ждет ее за первым поворотом направо, по переулку наверх, у зеленого дома, вот только ей сейчас некогда, ей нужно еще купить хлеба, а Слава никуда не денется, раз уже предназначена Богом.
Девочка моя, да ты больна.
О да, она любит, любит, вот только снова опаздывает поезд с владельцем ее любви, а может, он уже в городе, и его телефон уже давно в ее записной книжке, вот только ей пока некогда, она готовится к экзамену по музыке, а потом поглядим.
…Только вдруг небо наливается сизым, и несбыточность надежд оседает пылью и уже никогда не покидает сердечных стенок, и ее добрый друг, ставший похожим на истинного Золотого мальчика, говорит, что он с ней воюет, и снова в голову приходит абсурдная и нелепая мысль, что после лета будет осень - ну, разве не идиотизм?..
И счастливо поломанный механизм крякает, издает свистящий звук и снова потихонечку набирает скорость, стучит и снова не знает отдыха, хоть и внутри навсегда остается странный гул - как знак того, что вряд ли когда-нибудь все будет как прежде.
24 мая 2003 #жж #архив #полозкова
и даже когда уже не будет сил, и у сердца перестанет хватать оперативной памяти, и аккумуляторы устанут перезаряжаться, а от количества имен и ников разовьется алексия - буквы откажутся складываться в слова и что-то значить, - и от мелькания лиц, рук и щек, подставленных для поцелуя, полопаются сосуды в глазах, а голоса и интонации забьются просто глухим далеким прибоем где-то вне сознания - даже тогда, за долю секунды до полной потери сигнала, за миллиметр до идеальной ровности зеленой линии электрокардиографа - из реальности, почти потерявшей контуры и формальное право существовать, вынырнет чье-то лицо, по обыкновению устремится куда-то в район ключиц, захлопает ладошками по спине и впечатает в мозг - привет!!! я так соскучилась!!!
и из выпростанных, выпотрошенных, вывернутых недр отзовется - да, я тоже люблю тебя.
и это снова будет не конец.
любить людей, indica, это такое же проклятие, как их животно ненавидеть: разница только в том, что во втором случае ты вечно обороняешься, а в первом всегда беззащитен. ненавидя, ты знаешь, чего ждать в ответ - и можешь полагаться только на себя; любя, ты отдаешь свой меч в руки первому прохожему: он может посвятить тебя в рыцари, осторожно дотронувшись этим мечом до твоих плеч, может вернуть его тебе с поклоном, а может вогнать его тебе в горло по самый эфес. и это рулетка, моя солнце, и ставки все время растут.
и - выжатость, конечно, высосанность через сотни трубочек: чем больше любимых тобою, тем больше завернутых в коробочку лакомых кусочков себя ты ежедневно раздариваешь. тем больше матричных проводов у тебя в теле - тех самых, что, сочно причмокивая, качают из себя драгоценные животворные токи.
но если отсоединить их все - отечешь, распухнешь и лопнешь: все твои железы - с гиперфункцией, всех твоих соков - через край; так и задумано было - говорила же, проклятие.
либо растащат на волокна, до клеточки, до хромосомки, - и облизнутся очаровательными кошачьими мордочками (позже поняв, что так никогда и не раскусили, не просмаковали, не переварили до конца) - либо перебродишь, отравишься собственной бесконечной, неизбывной любовью - и растрескаешься переспелой сливой, гния.
как тебе выбор?
и на тысячное предательство, на миллионное подставление левой щеки, глядя, как, давясь, обжираются тобою распухшие до свиней любимые когда-то люди, - когда уже в горле забулькает, закипит - ненавижу, ненавижу, сто хиросим на вас, чтобы до атомов, отпустите, оставьте - появишься ты, indica, и я скажу: господи, какие руки невероятные, какие умные, спокойные, честные, безупречные руки - девочка, не уходи, просто полюбоваться позволь.
одаривающих тебя собой в ответ - единицы. только ближайшие, бескорыстные, неподдельные - и только этим и существуешь. в остальном же - неохотно, только как чаевыми - вежливые же люди, с чувством такта, в конце концов.
и еще реже - сами протягивают изысканные блюда из себя: бери, кушай, ничего от тебя не надо. берешь и кушаешь. и себя всегда чуть-чуть оставляешь на чай.
и - приползти к тебе и сказать: доедают, солнце, помоги. и ты погладишь по макушке умными своими руками и скажешь - да, вот такие мы. вкусные.
и хочется покопить для тебя сладости, пряности - и накормить. и рассказывать что-нибудь сидеть, пока ты кушаешь.
Если люди даются таким трудом, сделай меня, Отче, одним из своих богов,
Вставь на нужное место и щелкни «Stop».
Чтобы я покупал себе «Dunhill» и «Tablerone», наживал врагов,
И не верил бы в гороскоп.
Чтобы дальше уметь отвечать им на зло добром, и каких-то вымышленных долгов
Не выдумывать штук по сто.
Слушай, правда, мне не нужно ни в список Forbes, ни каких-нибудь там будоражащих ум идей -
Мне на это лишь пару лет.
Я устал от того, что как жесткий и грубый ворс, я торчу прямо в центре твоих людей
И выслушиваю их бред;
Отче, правда - я здесь что-то совсем замерз. Будь ко мне немножечко подобрей -
И тогда я сверну и горы и весь хребет.
Да, я помню, что ты уже все обсудил, что мы болтаем тут каждый день,
и как будто уже давно.
Ты устал от меня, от криков «да я б убил!» у тебя, наверно, уже мигрень…
но ведь нужно всего одно -
Чтобы я наконец-таки полюбил, чтобы в людях не видел одну лишь тень.
Чтобы мне из-за них больше не было всё равно.
они все равно уйдут, даже если ты обрушишься на пол и будешь рыдать, хватая их за полы пальто. сядут на корточки, погладят по затылку, а потом все равно уйдут. и ты опять останешься одна и будешь строить свои игрушечные вавилоны, прокладывать железные дороги и рыть каналы - ты прекрасно знаешь, что все всегда могла и без них, и именно это, кажется, и губит тебя.
они уйдут, и никогда не узнают, что каждый раз, когда они кладут трубку, ты продолжаешь разговаривать с ними - убеждать, спорить, шутить, мучительно подбирать слова. что каждый раз когда они исчезают в метро, бликуя стеклянной дверью на прощанье, ты уносишь с собой в кармане тепло их ладони - и быстро бежишь, чтобы донести, не растерять. и не говоришь ни с кем, чтобы продлить вкус поцелуя на губах - если тебя удостоили поцелуем. если не удостоили - унести бы в волосах хотя бы запах. звук голоса. снежинку, уснувшую на ресницах. больше и не нужно ничего.
они все равно уйдут.
а ты будешь мечтать поставить счетчик себе в голову - чтобы считать, сколько раз за день ты вспоминаешь о них, приходя в ужас от мысли, что уж никак не меньше тысячи. и плакать перестанешь - а от имени все равно будешь вздрагивать. и еще долго первым, рефлекторным импульсом при прочтении/просмотре чего-нибудь стоящего, будет: «надо ему показать.»
они уйдут.
а если не захотят уйти сами - ты от них уйдешь. чтобы не длить ощущение страха. чтобы не копить воспоминаний, от которых перестанешь спать, когда они уйдут. ведь самое страшное - это помнить хорошее: оно прошло, и никогда не вернется.
а чего ты хотела. ты все знала заранее.
чтобы не ждать. чтобы не вырабатывать привычку.
они же все равно уйдут, и единственным, что будет напоминать о мужчинах в твоей жизни, останется любимая мужская рубаха, длинная, до середины бедра - можно ходить по дому без шортов, в одних носках.
и на том спасибо.
да, да, это можно даже не повторять себе перед зеркалом, все реплики заучены наизусть еще пару лет назад - без них лучше, спокойнее, тише, яснее думается, работается, спится и пишется. без них непринужденно сдаются сессии на отлично, быстро читаются хорошие книги и экономно тратятся деньги - не для кого строить планы, рвать нервы и выщипывать брови.
и потом - они все равно уйдут.
ты даже не сможешь на них за это разозлиться.
ты же всех их, ушедших, по-прежнему целуешь в щечку при встрече и очень радуешься, если узнаешь их в случайных прохожих - и непринужденно так: здравствуй, солнце, как ты. и черта с два им хоть на сотую долю ведомо, сколько тебе стоила эта непринужденность.
но ты им правда рада. ибо они ушли - но ты-то осталась, и они остались в тебе.
и такой большой, кажется, сложный механизм жизни - вот моя учеба, в ней столько всего страшно интересного, за день не расскажешь; вот моя работа - ее все больше, я расту, совершенствуюсь, умею то, чему еще месяц назад училась с нуля, участвую в больших и настоящих проектах, пишу все сочнее и отточеннее; вот мои друзья, и все они гениальны, честное слово; вот… кажется, такая громадина, такая суперсистема - отчего же это все не приносит ни малейшего удовлетворения? отчего будто отключены вкусовые рецепторы, и все пресно, словно белесая похлебка из «матрицы»? где разъединился контактик, который ко всему этому тебя по-настоящему подключал?
и когда кто-то из них появляется - да катись оно все к черту, кому оно сдалось, когда я… когда мы…
деточка, послушай, они же все равно уйдут.
и уйдут навсегда, а это дольше, чем неделя, месяц и даже год, представляешь?
будда учил: не привязывайся.
«вали в монастырь, бэйба» - хихикает твой собственный бог, чеканя ковбойские шаги у тебя в душе. и ты жалеешь, что не можешь запустить в него тапком, не раскроив себе грудной клетки.
как будто тебе все время показывают кадры новых сногсшибательных фильмов с тобой в главной роли - но в первые десять минут тебя выгоняют из зала, и ты никогда не узнаешь, чем все могло бы закончиться.
или выходишь из зала сама. в последнее время фильмы стали мучительно повторяться, как навязчивые кошмары.
и герои так неуловимо похожи - какой-то недоуменно-дружелюбной улыбкой при попытке приблизиться к ним. как будто разговариваешь с человеком сквозь пуленепробиваемое стекло - он внимательно смотрит тебе в глаза, но не слышит ни единого твоего слова.
что-то, видать, во мне.
чего-то, видать, не хватает - или слишком много дано.
и ты даже не удивляешься больше, когда они правда уходят - и отрешенно так, кивая - да, я так и знала.
…Да что у меня, нормально все, так, условно.
Болею уже, наверно, недели две.
Мы вроде и говорим с тобой, а дословно
Известно все, как эпиграф к пустой главе.
Не видимся совершенно, а чувство, словно
Ношу тебя, как заложника, в голове.
… Пора, мое солнце, слишком уж много разниц
Растрескалось - и Бог ведает, почему.
И новое время ломится в дом и дразнит
И хочет начаться, тычется носом в тьму.
Как будто к тебе приходит нежданный праздник,
А ты разучилась радоваться ему.
… Пора, мое солнце, глупо теперь прощаться,
Когда уже все сказали, и только стон.
Сто лет с тобой не могли никак натрещаться,
И голос чужой гудел как далекий фон,
И вот наконец нам некуда возвращаться,
И можно спокойно выключить телефон.
… И что-то внутри так тянется неприятно -
Страховочная веревка или плацента,
И резать уже бы, рвать бы - давай-ка, ладно,
Наелись сцен-то,
А дорого? - Мне бесплатно,
Тебе три цента.
… Пора, мое солнце, - вон уже дует губки
Подружка твоя и пялится за окно.
Как нищие всем показываем обрубки
Своих отношений: мелочно и смешно.
Давай уже откричимся, отдернем трубки,
И, воду глотая, камнем уйдем на дно.
Говард Кнолл красавец, и это свойство его с младенчества отличает.
Его только завистник не признает, только безнадежный не замечает.
В Говарде всякий души не чает,
Он любую денежку выручает
И любую девушку приручает -
И поэтому Говард всегда скучает.
Старший Кнолл адвокат, он сухой и желтый, что твой пергамент,
Он обожает сына, и четверга нет,
Чтоб они не сидели в пабе, где им сварганят
По какой-нибудь замечательной блади мэри.
Кнолл человечней сына - по крайней мере,
Он утешает женщин, которых тот отвергает.
Вот какая-нибудь о встрече его попросит,
И придет, и губа у нее дрожит, и вот-вот ее всю расквасит,
А у старшего Кнолла и хрипотца, и проседь,
Он глядит на нее, как сентиментальный бассет.
«Я понимаю, трудно с собой бороться, -
И такая, в глазах его легкая виноватца, -
Но стоит ли плакать из-за моего уродца?
Милочка, полно, глупо так убиваться».
Нынче Говарда любит Бет (при живом-то муже).
Бет звонит ему в дверь, затянув поясок потуже,
Приезжает на час, хоть в съемочном макияже,
Хоть на сутки между гастролей даже,
Хлопает ртом, говорит ему «я же, я же»,
Только он не любит и эту тоже,
От нее ему только хуже.
Говард говорит отцу: «Бет не стоила мне ни пенса.
Ни одного усилия, даже танца.
Почему я прошу только сигарету, они мне уже „останься“?
Ослабляю галстук, они мне уже „разденься“?
Пап, я вырасту в мизантропа и извращенца,
Эти люди мне просто не оставляют шанса».
Кнолл осознает, что его сынок не имеет сердца,
Но уж больно циничен, чтоб из-за этого сокрушаться.
Говорит: «Ну пусть Бет заедет на той неделе поутешаться».
***
Через неделю и семь неотвеченных вызовов на мобильном,
Говард ночью вскакивает в обильном
Ледяном поту, проступающем пятнами на пижаме.
Ему снилось, что Бет находят за гаражами,
Мертвую и вспухшую, чем-то, видимо, обкололась.
Говард перезванивает, слышит грустный и сонный голос,
Он внутри у нее похрустывает, как щербет.
Говард выдыхает и произносит: «Бет,
Я соскучился». Сердце ухает, как в колодце.
Да их, кажется, все четыре по телу бьется.
Повисает пауза.
Бет тихонько в ответ смеется.
Старший Кнолл ее не дожидается на обед.
Что до Пайпер Боул - этот мальчик ее не старит.
Пайпер мнится - она с ним все еще наверстает.
Пайпер ждет, когда снег растает,
Слушает, как внутри у нее гудение нарастает,
Пайпер замужем, но когда-нибудь перестанет -
И поэтому копит на черный день: день, когда ее все оставят.
Что до мальчика Пайпер - то он мечтает о миллионах,
Ходит в баснословных своих очочках-хамелеонах,
От ладоней его холеных,
Очей зеленых,
Пайпер отваживает влюбленных и опаленных,
Называет мальчика «олененок»,
Все никак на свою отраду не наглядится,
Все никак ему колыбельных не напоется,
Он прохладный и ускользающий, как водица,
Между пальцев течет, а в руки все не дается;
Мать шипит ей: «Да он тебе в сыновья годится».
В Пайпер это почти проклятием отдается.
Что до Ричарда Боула, то он как загнанная лошадка.
Он измучен: дела у фирмы идут ни шатко
И ни валко; а игры Пайпер его смешат как
Все попытки позлее цапнуть его за пальчик.
Этот мальчик, наверное, денег и славы и алчет.
Ну, а Пайпер со временем делается все жальче.
Что до Ким, ближайшей подруги Пайпер, то это икона стиля.
Как могло быть не так, при ее-то вкусе, ее-то теле.
Ким неловко, что мальчик Пайпер порой ночует в ее постели,
Ким хихикает: «Как же мы это допустили?»,
Но не выгонять же его на улицу, в самом деле.
***
Дальняя спальня, за спальней ванная, душевая,
На полу душевой сидит Пайпер полуживая
И ревет, и грызет запястье, словно овчарка сторожевая.
Ричард обнимает ее, целует в родную спину,
А потом в макушку, увещевая:
«Все уже позади, заканчивай эту травлю,
Ну поверила, ну еще одному кретину.
Детка, детка, я никогда тебя не оставлю.
Я уже никогда тебя
Не покину».
С ним ужасно легко хохочется,
говорится, пьется, дразнится;
в нем мужчина не обретен еще;
она смотрит ему в ресницы -
почти тигрица,
обнимающая детеныша.
Он красивый, смешной,
глаза у него фисташковые;
замолкает всегда внезапно,
всегда лирически;
его хочется так,
что даже слегка подташнивает;
в пальцах колкое электричество.
Он немножко нездешний;
взор у него сапфировый, как у Уайльда в той сказке;
высокопарна речь его;
его тянет снимать на пленку, фотографировать -
ну, бессмертить, увековечивать.
Он ничейный и всехний -
эти зубами лязгают,
те на шее висят, не сдерживая рыдания.
Она жжет в себе эту детскую,
эту блядскую жажду полного обладания,
и ревнует - безосновательно, но отчаянно.
Даже больше,
осознавая свое бесправие.
Они вместе идут; окраина;
одичание; тишина,
жаркий летний полдень,
ворчанье гравия.
Ей бы только идти с ним,
слушать, как он грассирует,
наблюдать за ним,
«вот я спрячусь - ты не найдешь меня»;
она старше его и тоже почти красивая.
Только безнадежная.
Она что-то ему читает,
чуть-чуть манерничая;
солнце мажет сгущенкой бликов два их овала.
Она всхлипывает - прости, что-то перенервничала.
Перестиховала.
Я ждала тебя, говорит,
я знала же, как ты выглядишь,
как смеешься,
как прядь отбрасываешь со лба;
у меня до тебя все что ни любовь - то выкидыш,
я уж думала - все, не выношу,
несудьба.
Зачинаю - а через месяц проснусь
и вою - изнутри
хлещет будто черный горячий йод да смола.
А вот тут, гляди, -
родилось живое.
Щурится. Улыбается. Узнает.
Он кивает;
ему и грустно, и изнуряюще;
трется носом в ее плечо,
обнимает, ластится.
Он не любит ее, наверное, с января еще -
но томим виноватой нежностью старшеклассника.
Она скоро исчезнет;
оба сошлись на данности тупика;
«я тебе случайная и чужая».
Он проводит ее, поможет ей чемодан нести;
она стиснет его в объятиях, уезжая.
И какая-то проводница или уборщица,
посмотрев, как она застыла женою Лота
- остановится, тихо хмыкнет, устало сморщится -
и до вечера будет маяться отчего-то.
Никто из нас не хорош, и никто не плох.
Но цунами как ты всегда застают врасплох,
А районы как я нищи и сейсмоопасны.
Меня снова отстроят - к лету или скорей -
А пока я сижу без окон и без дверей
И над крышей, которой нет, безмятежно ясно.
Мир как фишечка домино - та, где пусто-пусто.
Бог сидит наверху, морскую жует капусту
И совсем не дает мне отпуску или спуску,
А в попутчики посылает плохих парней.
И мы ходим в обнимку, бедные, как Демьян,
Ты влюбленная до чертей, а он просто пьян,
И бесстыжие, and so young, and so goddamn young,
И, как водится, чем печальнее, тем верней.
Вера Полозкова
Кофе по-турецки, лимона долька,
Сулугуни и ветчина.
Никого не люблю - тех немногих только,
На которых обречена.
Там сейчас мурашками по проспекту
Гонит ветер добрых моих подруг.
И на первых партах строчат конспекты
По двенадцать пар загорелых рук.
Я бы не вернулась ни этим летом,
Ни потом - мой город не нужен мне.
Но он вбит по шляпку в меня - билетом,
В чемодане красном, на самом дне.
Тут же тополя протыкают бархат
Сюртука небес - он как решето;
Сквозь него холодной Вселенной пахнет
И глядит мерцающее ничто.
Ночи в Симеизе - возьми да рухни,
С гор в долину - и никого в живых.
И Сайде смеется из дымной кухни
И смешно стесняется чаевых.
«Все монеты - в море. Чтоб не пропить» -
И швыряют горстями из Драных сумок деньги. И стало быть -
Вы приехали в Симеиз.
Два народа: семьи смешных мещан,
Что на море сварливят «Ляжь!»
И безумцы - бесятся сообща,
Убегают на голый пляж, -
Их глаза вращаются как шасси,
Заведенные ЛСД.
Я же пью свой кофе в «Дженнет кошеси»,
Что сварила моя Сайде.
Сайде - на чай
Свиться струйкой водопроводной -
Двинуть к морю до холодов.
Я хочу быть такой свободной,
Чтобы не оставлять следов.
Наблюдая, как чем-то броским
Мажет выпуклый глаз заря,
Я хочу быть немного Бродским -
Ни единого слова зря.
Шалостью бризовой,
Шелестью рисовой -
Поговори со мной,
Поговори со мной,
Солнечной, лиственной
Вязью осмысленной -
Ну поделись со мной
Тяжкими мыслями,
Темными думами,
Мрачной кручиною -
Слушать угрюмыми
Соснами чинными
Буду; как рай земной
Под кипарисами -
Поумирай со мной,
Поговори со мной,
Слезы повылей чуть -
Я ведь как оттепель,
Я тебя вылечу,
Станет легко тебе,
Будто бы сызнова
Встанешь из пламени,
Только держись меня,
Не оставляй меня.
А коль решишь уйти,
Вот те пророчество:
Будешь искать пути,
Да не воротишься.
И он делается незыблемым, как штатив,
И сосредоточенным, как удав,
Когда приезжает, ее никак не предупредив,
Уезжает, ее ни разу не повидав.
Она чувствует, что он в городе - встроен чип.
Смотрит в рот телефону - ну, кто из нас смельчак.
И все дни до его отъезда она молчит.
И все дни до его отъезда они молчат.
Она думает - вдруг их где-то пересечет.
Примеряет улыбку, реплику и наряд.
И он тоже, не отдавая себе отчет.
А из поезда пишет: «В купе все лампочки не горят».
И она отвечает:
«Чёрт».
Жить здесь. Нырять со скал на открытом ветре.
В гроты сбегать и пережидать грозу.
В плотный туман с седой головы Ай-Петри
Кутать худые плечи - как в органзу.
Долго смотреть, пока не начнет смеркаться,
Как облака и камни играют в го.
А мужчины нужны для того, чтобы утыкаться
Им в ключичную ямку - больше ни для чего.