Мы были воспитаны в особом советском язычестве: человек - властелин, венец творения. И его право делать с миром все, что он захочет. Мичуринская формула: «Мы не можем ждать милости от природы, взять их у неё - наша задача». Попытка привить народу те качества, те свойства, которых у него нет. Мечта о мировой революции - это мечта о том, чтобы человека переделать и весь мир вокруг. Все переделать. Да! Знаменитый большевистский лозунг: «Загоним железной рукой человечество в счастье!». Психология насильника. Пещерный материализм. Вызов истории и вызов природе. И это не кончается… Рушится одна утопия, на смену ей приходит другая. Сейчас все вдруг заговорили о боге. О боге и рынке одновременно.
Желая счастливой любви, мы желаем бессмертия. Не бывает этого, но бывают такие мгновения, что в это веришь.
В массовом сознании происходит путаница тайны человеческой и информации. Это разные совершенно вещи.
Телевидение, газеты - все это к тайне человеческой не имеет никакого отношения, это верхний слой такой. А писатель - вот он занимается человеческой тайной, и если это большой писатель - это интересно.
Вот сейчас я пишу книгу о любви: «Мужчины и женщины. Рассказы о любви», и мне сложнее всего получаются рассказы мужчин… Я не могу их понять в этом, я не могу им точно задать вопросы, потому что они как бы себя самого не пускают в себя.
Любовь - это некий такой невидимый третий, которого я только тень вижу, которого словить не могу.
И все вещи: письменный прибор из рабочего кабинета Феликса Эдмундовича, его телефон, книги, фотографии, письма - вдруг обрели для меня глубокий человеческий смысл. Появилось такое чувство, что тот, о чьей изумительной жизни они свидетельствуют, рядом, и слышно живое, теплое дыхание его…
Ловлю себя на мысли, что мне все время хочется цитировать самого Дзержинского. Его дневники. Его письма. И делаю я это не из желания каким-либо образом облегчить свою журналистскую задачу, а из-за влюбленности в его личность, в слово, им сказанное, в мысли, им прочувствованные.
Я знала: Дзержинский очень любил детей… Тысячи беспризорников обязаны ему новой жизнью…
Когда у меня вырастет сын, мы обязательно приедем на эту землю вместе, чтобы поклониться неумирающему духу того, чье имя - Феликс Дзержинский - «меч и пламя» пролетарской революции.
Обычная коммуналка… Живут вместе пять семей - двадцать семь человек. Одна кухня и один сортир. Две соседки дружат: у одной девочке пять лет, а вторая - одинокая. В коммуналках, обычное дело, следили друг за другом. Подслушивали. Те, у кого комната десять метров, завидовали тем, у кого она двадцать пять метров. Жизнь… она такая… И вот ночью приезжает «черный ворон»… Женщину, у которой маленькая девочка, арестовывают. Перед тем, как ее увели, она успела крикнуть подруге: «Если не вернусь, возьми мою дочку к себе. Не отдавай в детдом». И та забрала ребенка. Переписали ей вторую комнату… Девочка стала звать ее мамой… «мамой Аней»… Прошло семнадцать лет… Через семнадцать лет вернулась настоящая мама. Она целовала руки и ноги своей подруге. Сказки обычно кончаются на этом месте, а в жизни была другая концовка. Без хеппи-энда. При Горбачеве, когда открыли архивы, у бывшей лагерницы спросили: «Вы хотите посмотреть свое дело?» - «Хочу». Взяла она свою папку… открыла… Сверху лежал донос… знакомый почерк… Соседка… «мама Аня»… написала донос… Вы что-нибудь понимаете? Я - нет. И та женщина - она тоже не смогла понять. Пришла домой и повесилась.
Что-то не так с миром, в котором мы живём. Как в том анекдоте: люди-то у нас добрые, а народ злой.
Все ищут у себя дворянские корни. Модно! Откуда-то опять взялись князья и графья. А раньше гордились, что из рабочих и крестьян.
.
«Он у меня маленького роста был. Родился маленький, как девочка, два килограмма, рос маленький. Обниму:
- Мое ты солнышко.
Ничего не боялся, только паука. Приходит с улицы… Мы ему новое пальто купили… Это ему исполнилось четыре года… Повесила я это пальто на вешалку и слышу из кухни: шлеп - шлеп, шлеп - шлеп… Выбегаю: полная прихожая лягушек, они из карманов его пальто выскакивают… Он их собирает:
- Мамочка, ты не бойся. Они добрые. - И назад в карман запихивает.
- Мое ты солнышко.
Игрушки любил военные. Дари ему танк, автомат, пистолеты. Нацепит на себя и марширует по дому.
- Я солдат… Я солдат…
- Мое ты солнышко… Поиграй во что-нибудь мирное.
- Я - солдат … Я - солдат…
Идти в первый класс. Не можем нигде купить костюм, какой ни купи - он в нем тонет.
- Мое ты солнышко.
Забрали в армию. Я молила не о том, чтоб его не убили, а чтоб не били. Я боялась, что будут издеваться ребята посильнее, он такой маленький. Рассказывал, что и туалет зубной щеткой могут заставить чистить, и трусы чужие стирать. Я этого боялась. Попросил: „Пришлите все свои фото: мама, папа, сестренка. Я уезжаю…“
Куда уезжает, не написал, через два месяца пришло письмо из Афганистана: „Ты, мама, не плачь, наша броня надежная“.
- Мое ты солнышко… Наша броня надежная… Уже домой ждала, ему месяц остался до конца службы. Рубашечки купила, шарфик, туфли. И сейчас они в шкафу. Одела бы в могилку… Сама бы его одела, так не разрешили гроб открыть… Поглядеть на сыночка, дотронуться… Нашли ли они ему форму по росту? В чем он там лежит? Первым пришел капитан из военкомата:
- Крепитесь, мать…
- Где мой сын?
- Здесь, в Минске. Сейчас привезут.
Я осела на пол:
- Мое ты солнышко!
Поднялась и набросилась с кулаками на капитана:
- Почему ты живой, а моего сына нет? Ты такой здоровый, такой сильный… А он маленький… Ты - мужчина, а он - мальчик… Почему ты живой?!
Привезли гроб, я стучалась в гроб:
- Мое ты солнышко! Мое ты солнышко…
Я сейчас хожу к нему на могилку. Упаду на камни, обниму:
- Мое ты солнышко!..»
.
Нам всем казалось, что после войны, после такого человеческого страдания, моря слез будет прекрасная жизнь. Нам казалось, что все люди будут очень добрые, будут любить друг друга… Ведь у всех было такое великое горе. Оно нас братьями, сестрами сделало! Как мы ждали этот день… День Победы. И он действительно был прекрасен. Даже природа почувствовала, что в человеческих душах творилось. Но люди? Когда я сейчас вижу злых людей, вижу эгоистов, которые только для себя живут, я не могу понять: как же это случилось, как это произошло?
«Кто-то нас выдал… Немцы узнали, где стоянка партизанского отряда.
Оцепили лес и подходы к нему со всех сторон. Прятались мы в диких чащах, нас
спасали болота, куда каратели не заходили. Трясина. И технику, и людей она
затягивала намертво. По несколько дней, неделями мы стояли по горло в воде.
С нами была радистка, она недавно родила. Ребенок голодный… Просит
грудь… Но мама сама голодная, молока нет, и ребенок плачет. Каратели
рядом… С собаками… Собаки услышат, все погибнем. Вся группа - человек
тридцать… Вам понятно?
Принимаем решение…
Никто не решается передать приказ командира, но мать сама догадывается.
Опускает сверток с ребенком в воду и долго там держит… Ребенок больше не кричит… Ни звука… А мы не можем поднять глаза. Ни на мать, ни друг на друга…»
«Когда мы брали пленных, приводили в отряд… Их не расстреливали,
слишком легкая смерть для них, мы закалывали их, как свиней, шомполами,
резали по кусочкам. Я ходила на это смотреть… Ждала! Долго ждала того
момента, когда от боли у них начнут лопаться глаза… Зрачки…
Что вы об этом знаете?! Они мою маму с сестричками сожгли на костре
посреди деревни…»
«Попали в окружение… Скитались по лесам, по болотам. Ели листья, ели
кору деревьев. Какие-то корни. Нас было пятеро, один совсем мальчишка,
только призвали в армию. Ночью мне сосед шепчет: «Мальчишка полуживой, все
равно умрет. Ты понимаешь…» ««Ты о чем?» ««Человеческое мясо съедобное.
Мне один зэк рассказывал… Они из лагеря бежали через сибирский лес.
Специально взяли с собой мальчишку… Так спаслись…»
Ударить сил не хватило. Назавтра мы встретили партизан…»
«Партизаны днем приехали на конях в деревню. Вывели из дома старосту и его сына. Секли их по голове железными палками, пока они не упали. И на земле добивали. Я сидела у окна… Я все видела… Среди партизан был мой
старший брат… Когда он вошел в наш дом и хотел меня обнять: „Сестренка!!“
- я закричала: „Не подходи! Ни подходи! Ты - убийца!!“ А потом онемела.
Месяц не разговаривала.
Брат погиб… А что было бы, останься он жив? И если бы домой
вернулся…»
«Пришла Красная армия…
Нам разрешили раскапывать могилы, где наших людей постреляли. По нашим
обычаям надо быть в белом - в белом платке, в белой сорочке. Люди шли с деревень все в белом и с белыми простынями… С белыми вышитыми
полотенцами…
Копали… Кто что нашел - признал, то и забрал. Кто руку на тачке
везет, кто на подводе голову… Человек долго целый в земле не лежит, они
все перемешались друг с другом. С землей…
Я сестру не нашла, показалось мне, что один кусочек платья - это ее,
что-то знакомое… Дед тоже сказал - заберем, будет что хоронить. Тот
кусочек платья мы в гробик и положили…
На отца получили бумажку „пропал без вести“. Другие что-то получали за тех, кто погиб, а нас с мамой в сельсовете напугали: „Вам никакой помощи не положено. А, может, он живет припеваючи с немецкой фрау. Враг народа“.
Я стала искать отца при Хрущеве. Через сорок лет. Ответили мне при
Горбачеве: „В списках не значится…“ Но откликнулся его однополчанин, и я узнала, что погиб отец геройски. Под Могилевом бросился с гранатой под
танк…
Жаль, что моя мама не дожила до этой вести. Она умерла с клеймом жены
врага народа. Предателя. И таких, как она, было много. Не дожила она… Я сходила к ней на могилку с письмом. Прочитала…»
«Каждый день я себе там говорила: „Дура я, дура. Зачем это сделала?“ Особенно ночью появлялись такие мысли, когда не работала, а днём были другие: как всем помочь? Раны страшные… Меня потрясало: зачем такие пули? Кто их придумал? Разве человек их придумал? Входное отверстие - маленькое, а внутри кишки, печень, селезёнка - все посечено, разорвано. Мало убить, ранить, надо ещё заставить так мучиться… Они кричали всегда: „Мама!“ Когда болит… Когда страшно… Других имён я не слышала…
Я ведь хотела уехать из Ленинграда, на год - два, но уехать. Умер ребёнок, потом умер муж. Ничего не держало меня в этом городе, наоборот, все напоминало, гнало. Там мы с ним встречались… Здесь первый раз поцеловались… В этом роддоме я родила…
Вызвал главврач:
- Поедете в Афганистан?
- Поеду…
О том, что наши ребята погибают, как-то умалчивалось, мы поняли так, что там много инфекционных заболеваний - малярия, брюшной тиф, гепатит. Восьмидесятый год… Начало… Прилетели в Кабул… Под госпиталь отдали английские конюшни. Ничего нет… Один шприц на всех… Офицеры выпьют спирт, обрабатываем раны бензином. Раны плохо заживают - мало кислорода. Помогало солнце. Яркое солнце убивает микробы. Первых раненых увидела в нижнем бельё и сапогах. Без пижам. Пижамы не скоро появились. Тапочки тоже. И одеяла…
Весь март тут же, возле палаток, сваливали отрезанные руки, ноги, остатки наших солдат, офицеров. Трупы лежали полуголые, с выколотыми глазами, с вырезанными звёздами на спинах и животах… Раньше в кино о гражданской войне такое видела. Цинковых гробов ещё не было. Ещё не заготовили
Профессия у меня хорошая - спасать, она меня и спасла. Оправдала. Мы там были нужны. Не всех спасли, кого могли спасти, - вот что самое страшное. Могла спасти - не было нужного лекарства. Могла спасти - поздно привезли (кто был в медротах? - плохо обученные солдаты, научившиеся только перевязывать). Могла спасти - не добудилась пьяного хирурга. Могла спасти… Мы не могли даже правду написать в похоронках. Они подрывались на минах… От человека часто оставалось полведра мяса… А мы писали: погиб в автомобильной катастрофе, упал в пропасть, пищевое отравление. Когда их уже стали тысячи, тогда нам разрешили сообщать правду родным. К трупам я привыкла. Но то, что это человек, наш, родной, маленький, с этим невозможно было смириться.
Привозят мальчика. Он открыл глаза, посмотрел на меня:
- Ну все… - И умер.
Трое суток его искали в горах. Нашли. Привезли. Он бредил: „Врача! Врача!“ Увидел белый халат, подумал - спасён! А рана была несовместимая с жизнью. Я только там узнала, что это такое: ранение в черепную коробку… У каждого из нас в памяти своё кладбище…
Даже в смерти они не были равны. Почему-то тех, кто погиб в бою, жалели больше. Умерших в госпитале - меньше. А они так кричали, умирая… Помню, как умирал в реанимации майор. Военный советник. К нему пришла жена. Он умер у неё на глазах… И она начала страшно кричать… По-звериному… Хотелось закрыть все двери, чтобы никто не слышал… Потому что рядом умирали солдаты… Мальчики… И их некому было оплакивать… Умирали они одни. Она была лишняя среди нас…
- Мама! Мама!
- Я здесь, сынок, - говоришь, обманываешь. Мы стали их мамами, сёстрами. И всегда хотелось оправдать это доверие.
Мальчик на посту застрелился. Три часа на солнце. Мальчик домашний, не выдержал. Было много сумасшедших. Вначале они лежали в общих палатах, потом поместили их отдельно. Они стали убегать, их пугали решётки. Вместе со всеми им было легче. Одного очень запомнила:
- Садись… Я спою тебе дембельскую… - Поёт-поёт и заснёт.
Проснётся:
- Домой… Домой… К маме… Мне здесь жарко…
Все время просился домой.
Многие курили. Анашу, марихуану… Кто что достанет… Становишься сильным, свободным от всего. В первую очередь от своего тела. Как будто ты на цыпочках идёшь. Слышишь лёгкость в каждой клеточке. Чувствуешь каждый мускул. Хочется летать. Как будто летишь! Радость неудержимая. Все нравится. Смеёшься над всякой ерундой. Слышишь лучше, видишь лучше. Различаешь больше запахов, больше звуков… Страна любит своих героев!.. В этом состоянии легко убивать. Ты обезболился. Жалости нет. Легко умирать. Страх уходит. Такое чувство, что на тебе бронежилет, что ты бронированный…
Обкуривались и уходили в рейд… Я два раза попробовала. В обоих случаях - когда своих, человеческих сил не хватало… Работала в инфекционном отделении. Должно быть тридцать коек, а лежит триста человек. Брюшной тиф, малярия… Им выдавали кровати, одеяла, а они лежали на голых шинелях, на голой земле, в трусах. Наголо остриженные, а с них сыплются вши… Платяные… Головные… Такого количества вшей я никогда не увижу…
Недавно в автобусе встретила солдата. Мы его лечили. Он без правой руки остался. Я его хорошо помнила, тоже ленинградец.
- Может, тебе, Серёжа, чем-нибудь помочь надо?
А он зло:
- Да пошли вы все!
Я знаю, он меня найдёт, попросит прощения. А у него кто попросит? У всех, кто там был? Кого сломало? Не говорю о калеках. Как надо не любить гной народ, чтобы посылать его на такое. Я теперь не только любую войну, я мальчишеские драки ненавижу. И не говорите мне, что война эта кончилась. Летом дохнет горячей пылью, блеснёт кольцо стоячей воды, резкий запах сухих цветов… Как удар в висок… И это будет преследовать нас всю жизнь…»
Медсестра
Детский хор
«Я лежала в больнице. Мне было так больно… Я просила маму: „Мамочка, я не могу терпеть. Лучше убей меня!“
Помню, как солдат гонялся за кошкой… На кошке дозиметр работал, как автомат: щелк, щелк… За ней - мальчик и девочка… Это их кошка… Мальчик ничего, а девочка кричала: „Не отдам!!“ Бегала и кричала: „Миленькая, удирай! Удирай, миленькая!“ А солдат - с большим целлофановым мешком…»
«Первое сентября… Школьная линейка… И ни одного букета. В цветах, мы уже знали, много радиации. Перед началом учебного года в школе работали не столяры и маляры, как раньше, а солдаты. Они косили цветы, снимали и увозили куда-то землю на машинах с прицепами. Вырубили большой старый парк. Старые липы. Баба Надя… Ее всегда звали в дом, когда кто-нибудь умирал. Поголосить. Почитать молитвы. «Молния не ударила… Сушь не напала… Море не залило… Лежат как черные гробы… - она плакала над деревьями, как над людьми. - А, мой ты дубок, моя ты яблонька…
А через год нас всех эвакуировали, деревню закопали»
«Мне - двенадцать лет, я - инвалид. В нашем доме почтальон приносит пенсию мне и дедушке. Девочки в классе, когда узнали, что у меня рак крови, боятся со мной сидеть… Дотронуться…
Врачи сказали: я заболела, потому что мой папа работал в Чернобыле. А я после этого родилась.
Я люблю папу…»
«По ночам я летаю… Летаю среди яркого света… Это не реальность, и не потустороннее. Это и то, и другое, и третье. Во сне я знаю, что могу войти внутрь этого мира, побыть в нем… Или остаться? Мой язык неповоротлив, дыхание неправильное, но мне не надо там ни с кем разговаривать. Что-то похожее со мной случалось в детстве. Меня распирает желание слиться, но я никого не вижу… Только свет… Ощущение такое, что я могу его потрогать… Какой я - огромный! Я со всеми, но уже в стороне, отдельно, один. В детстве я видел некоторые цветные изображения так, как вижу сейчас. В этом сне…
Он не раз возвращался ко мне, наступает момент, когда я ни о чем другом уже не могу думать. Только об этом сне. Вдруг откроется окно… Неожиданный порыв ветра. Что это? Откуда? Куда? Между мной и кем-то устанавливается связь… Общение… Но как мне мешают эти серые, больничные стены… Как я слаб еще… Свет я закрываю головой, потому что он мешает видеть… Я тянулся, тянулся… Попробовал увидеть… Стал смотреть выше…
И пришла мама. Вчера она повесила в палате икону. Что-то шепчет там в углу, становится на колени. Они все молчат: профессор, врачи, медсестры. Думают, что я не подозреваю… Не догадываюсь, что скоро умру… Они не знают, что по ночам я учусь летать…
Кто сказал, что летать легко?
Когда-то я писал стихи… Я влюбился в девочку… В пятом классе… В седьмом я открыл что есть смерть…
Вычитал у Гарсия Лорки: «темный корень крика». Начал учиться летать… Мне не нравится эта игра, но что делать?
У меня был друг. Его звали Андрей. Ему сделали две операции и отправили домой. Через полгода ждала третья операция… Он повесился на своем ремешке… В пустом классе, когда все сорвались на урок физкультуры. Врачи запретили ему бегать, прыгать…
Юля, Катя, Вадим, Оксана, Олег… Теперь - Андрей… «Мы умрем, и станем наукой», - говорил Андрей. «Мы умрем и нас забудут», - так думала Катя. «Когда я умру, не хороните меня на кладбище, я боюсь кладбища, там только мертвые и вороны. А похороните в поле…» - просила Оксана. «Мы умрем…» - плакала Юля. Для меня теперь небо живое, когда я на него смотрю… Они там…»
Одинокий человеческий голос