Слышишь, — в воздухе ночном
Серебром
Бубенцы гремят на санках, что взметают снег
Столбом.
Как гремят, гремят, гремят
В чуткой тишине морозной!
Звонкой радостью объят
Небосвод бессчетнозвездный,
И мерцают звезды в лад.
В этой песне звонкой, складной
Лад старинный, лад обрядный.
О, заливисто-хрустальный мелодичный перезвон,
Легкий звон, звон, звон, звон,
Звон, звон, звон, —
Ясный, чистый, серебристый этот звон.
Слышишь, — счастьем налитой,
Золотой,
Звон венчальный, величальный, звон над юною четой,
Звон в ночи благоуханной,
Благовест обетованный!
Падает он с вышины
Мерный, веский;
Светлой радости полны,
Долетают золотые всплески
До луны!
Ликованьем напоен,
Нарастает сладкозвучный, торжествующий трезвон!
Яркий звон!
Жаркий звон!
Упованьем окрылен,
Славит будущее он
Гимном вольным колокольным.
Светлый звон, звон, звон,
Звон, звон, звон,
Звон блаженный, вдохновенный этот звон!
Слышишь, — рушит мирный сон
Медный звон!
Он ужасное вещает: стар и млад им пробужден!
В уши тугоухой ночи
Изо всей вопит он мочи!
Рев испуга страшен, дик,
Бессловесный крик, крик,
Вопль медный.
Он отчаянно взывает к милосердию огня,
Беспощадного, глухого, бесноватого огня.
Пламя, свой разбой чиня,
Лезет ввысь, ввысь, ввысь, —
Берегись! Берегись!
Вот-вот-вот его клешня
Доберется до луны прозрачно-бледной,
Сеет ужас и разлад
Обезумевший набат,
Звон сполошный!
Черной жутью напоен.
Этот звон, звон, звон,
Крик захлебывающийся, крик истошный!
Слушай, как кричит набат,
Завывая,
Отбивая
Взлет пожара или спад;
Слушай, — все расскажет он,
Гул нестройный,
Разнобойный:
Жив огонь иль побежден.
То слабее, то сильнее злой неистовствует звон,
Ярый звон,
Буйный звон, звон, звон, звон,
Звон, звон, звон,
Исступленный, распаленный этот звон!
Слышишь, — там, над краем бездны,
Звон железный, —
Он твердит о жизни бренной, о надежде бесполезной!
Тишь ночную всколыхнул
Душу леденящий гул, —
Мы трепещем, заунывный слыша звон!
О, как скорбно. Боже правый,
Рвется вон из глотки ржавой
Хриплый стон!
Что за племя, что за племя —
Те, на башнях, кто со всеми
Разобщен,
Те, кто гудом, гудом, гудом,
Горьким гулом похорон,
Властвуют над сонным людом,
В сонный мозг вонзая звон!
Вы не люди, вы не люди,
Нелюди вы, звонари,
Вам веселье в этом гуде,
Упыри!
Кто взялся быть звонарем,
Надмогильным стал царем,
Мечет гром, гром, гром,
Гром,
Творит священный звон!
Ликованьем опьянен,
Он творит священный звон!
И вопит, и пляшет он,
И в раскачке этой складной
Лад старинный, лад обрядный,
Гимн забытых пра-времен
Этот звон:
В песне долгой, безотрадной
Лад старинный, лад обрядный.
Пляшет он под этот звон,
Под надрывный звон, звон,
Заунывный звон, звон,
И в раскачке этой складной
За поклоном бьет поклон,
В лад старинный, лад обрядный
Вновь и вновь берет разгон
Под раздольный звон, звон,
Колокольный звон, звон,
Скорбный звон, звон, звон, звон,
Звон, звон, звон,
Под прощальный, погребальный этот звон
Уже давно опустошала страну Красная смерть. Ни одна эпидемия еще не была столь ужасной и губительной. Кровь была ее гербом и печатью - жуткий багрянец крови! Неожиданное головокружение, мучительная судорога, потом из всех пор начинала сочиться кровь - и приходила смерть. Едва на теле жертвы, и особенно на лице, выступали багровые пятна - никто из ближних уже не решался оказать поддержку или помощь зачумленному. Болезнь, от первых ее симптомов до последних, протекала меньше чем за полчаса.
В самом безрассудном сердце есть струны, коих нельзя коснуться, не заставив их трепетать. У людей самых отчаянных, готовых шутить с жизнью и смертью, есть нечто такое, над чем они не позволяют себе смеяться.
Один за другим падали бражники в забрызганных кровью пиршественных залах и умирали в тех самых позах, в каких настигла их смерть.
И с последним из них угасла жизнь эбеновых часов, потухло пламя в жаровнях, и над всем безраздельно воцарились Мрак, Гибель и Красная смерть.
Как глупы люди, как безнадежно глупы в своём праздном существовании, нелепом и ничтожном, как пыль на роскошной мебели, что сметает верным движением …
Pleures, pleures, mes yeux, et-
fonde-vous en eau!
La moitio do ma vie a mis
l’autre au tombeau[1].
Corneille
- Да ведь это человек…
… Ни мак, ни мандрагора.
Ни зелья все, какие есть на свете,
Не возвратят тебе тот мирный сон,
Которым ты вчера еще был счастлив!.. -
- Ничто не сравнится с этим, - говорил он, - мы удивительные люди и живем в удивительный век. Парашюты и железные дороги, волчьи ямы и скорострельные ружья. Наши пароходы во всех морях; а почтовый воздушный шар Нассау скоро начнет совершать регулярные полеты - плата в один конец всего двадцать фунтов стерлингов - между Лондоном и Тимбукту. А кто измерит огромное влияние великих открытий в области электромагнетизма на общественную жизнь, искусства, торговлю, литературу? И это еще не все - поверьте мне! Нет конца успехам изобретения. Самые удивительные, остроумные и, позволю себе прибавить, м-р, м-р… Томпсон - кажется, не ошибаюсь? - самые полезные, истинно полезные изобретения в области механики вырастают ежедневно, так сказать, как грибы, как саранча… как саранча среди нас, да, вокруг нас… м-р Томпсон.
Я вежливо поблагодарил за любезность и распрощался, вполне узнав, в чем дело и получив разъяснение загадки, так долго мучившей меня. Теперь мне все стало ясно и понятно. Бригадный генерал Джон А. Б. С. Смис был человек - был человек, в котором не осталось ни одного живого места.
Но я убежден до глубины души, что дух противоречия принадлежит к извечным побуждающим началам в сердце человеческом - к неотторжимым, первозданным способностям, которые определяют самую природу Человека. Кому не случалось сотню раз совершать дурной поступок безо всякой на то причины, лишь потому, что этого нельзя делать?
ЭЛЬДОРАДО
Между гор и долин
Едет рыцарь один,
Никого ему в мире не надо.
Он все едет вперед,
Он все песню поет,
Он замыслил найти Эльдорадо.
Но в скитаньях - один
Дожил он до седин,
И погасла былая отрада.
Ездил рыцарь везде,
Но не встретил нигде,
Не нашел он нигде Эльдорадо.
И когда он устал,
Пред скитальцем предстал
Странный призрак - и шепчет: «Что надо?»
Тотчас рыцарь ему:
«Расскажи, не пойму,
Укажи, где страна Эльдорадо?»
И ответила Тень:
«Где рождается день,
Лунных Гор где чуть зрима громада.
Через ад, через рай,
Все вперед поезжай,
Если хочешь найти Эльдорадо!»
Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,
Над старинными томами я склонялся в полусне,
Грезам странным отдавался, - вдруг неясный звук раздался,
Будто кто-то постучался - постучался в дверь ко мне.
«Это, верно, - прошептал я, - гость в полночной тишине,
Гость стучится в дверь ко мне».
Ясно помню… Ожиданье… Поздней осени рыданья…
И в камине очертанья тускло тлеющих углей…
О, как жаждал я рассвета, как я тщетно ждал ответа
На страданье без привета, на вопрос о ней, о ней -
О Леноре, что блистала ярче всех земных огней, -
О светиле прежних дней.
И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,
Трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне.
Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя:
«Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,
Поздний гость приюта просит в полуночной тишине -
Гость стучится в дверь ко мне».
«Подавив свои сомненья, победивши спасенья,
Я сказал: «Не осудите замедленья моего!
Этой полночью ненастной я вздремнул, - и стук неясный
Слишком тих был, стук неясный, - и не слышал я его,
Я не слышал…» Тут раскрыл я дверь жилища моего:
Тьма - и больше ничего.
Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я изумленный,
Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого;
Но как прежде ночь молчала, тьма душе не отвечала,
Лишь - «Ленора!» - прозвучало имя солнца моего, -
Это я шепнул, и эхо повторило вновь его, -
Эхо - больше ничего.
Вновь я в комнату вернулся - обернулся - содрогнулся, -
Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.
«Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,
Там, за ставнями, забилось у окошка моего,
Это - ветер, - усмирю я трепет сердца моего, -
Ветер - больше ничего».
Я толкнул окно с решеткой, - тотчас важною походкой
Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней,
Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво
И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей
Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,
Он взлетел - и сел над ней.
От печали я очнулся и невольно усмехнулся,
Видя важность этой птицы, жившей долгие года.
«Твой хохол ощипан славно, и глядишь ты презабавно, -
Я промолвил, - но скажи мне: в царстве тьмы, где ночь всегда,
Как ты звался, гордый Ворон, там, где ночь царит всегда?»
Молвил Ворон: «Никогда».
Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало.
Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда.
Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится,
Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь, когда -
Сел над дверью говорящий без запинки, без труда
Ворон с кличкой: «Никогда».
И взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,
Точно всю он душу вылил в этом слове «Никогда»,
И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он, -
Я шепнул: «Друзья сокрылись вот уж многие года,
Завтра он меня покинет, как надежды, навсегда».
Ворон молвил: «Никогда».
Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной.
«Верно, был он, - я подумал, - у того, чья жизнь - Беда,
У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье
Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда
В песне вылилось о счастьи, что, погибнув навсегда,
Вновь не вспыхнет никогда».
Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,
Кресло я свое придвинул против Ворона тогда,
И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной
Отдался душой мятежной: «Это - Ворон, Ворон, да.
Но о чем твердит зловещий этим черным «Никогда»,
Страшным криком: «Никогда».
Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный,
Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда,
И с печалью запоздалой головой своей усталой
Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда:
Я - один, на бархат алый - та, кого любил всегда,
Не прильнет уж никогда.
Но постой: вокруг темнеет, и как будто кто-то веет, -
То с кадильницей небесной серафим пришел сюда?
В миг неясный упоенья я вскричал: «Прости, мученье,
Это бог послал забвенье о Леноре навсегда, -
Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!»
Каркнул Ворон: «Никогда».
И вскричал я в скорби страстной: «Птица ты - иль дух ужасный,
Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда, -
Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый,
В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда!
О, скажи, найду ль забвенье, - я молю, скажи, когда?»
Каркнул Ворон: «Никогда».
«Ты пророк, - вскричал я, - вещий! «Птица ты - иль дух зловещий,
Этим небом, что над нами, - богом, скрытым навсегда, -
Заклинаю, умоляя, мне сказать - в пределах Рая
Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда,
Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?»
Каркнул Ворон: «Никогда».
И воскликнул я, вставая: «Прочь отсюда, птица злая!
Ты из царства тьмы и бури, - уходи опять туда,
Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной,
Удались же, дух упорный! Быть хочу - один всегда!
Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь - всегда!»
Каркнул Ворон: «Никогда».
И сидит, сидит зловещий Ворон черный, Ворон вещий,
С бюста бледного Паллады не умчится никуда.
Он глядит, уединенный, точно Демон полусонный,
Свет струится, тень ложится, - на полу дрожит всегда.
И душа моя из тени, что волнуется всегда.
Не восстанет - никогда!
(1894) Перевод К. Бальмонта
Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий,
Задремал я над страницей фолианта одного,
И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал,
Будто глухо так застукал в двери дома моего.
«Гость, - сказал я, - там стучится в двери дома моего,
Гость - и больше ничего».
Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный,
И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер.
Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали
Облегченье от печали по утраченной Линор,
По святой, что там, в Эдеме, ангелы зовут Линор, -
Безыменной здесь с тех пор.
Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах
Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего,
И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало:
«Это гость лишь запоздалый у порога моего,
Гость какой-то запоздалый у порога моего,
Гость - и больше ничего».
И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга.
«Извините, сэр иль леди, - я приветствовал его, -
Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки,
Так неслышны ваши стуки в двери дома моего,
Что я вас едва услышал», - дверь открыл я: никого,
Тьма - и больше ничего.
Тьмой полночной окруженный, так стоял я, погруженный
В грезы, что еще не снились никому до этих пор;
Тщетно ждал я так, однако тьма мне не давала знака,
Слово лишь одно из мрака донеслось ко мне: «Линор!»
Это я шепнул, и эхо прошептало мне: «Линор!»
Прошептало, как укор.
В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двери
И услышал стук такой же, но отчетливей того.
«Это тот же стук недавний, - я сказал, - в окно за ставней,
Ветер воет неспроста в ней у окошка моего,
Это ветер стукнул ставней у окошка моего, -
Ветер - больше ничего».
Только приоткрыл я ставни - вышел Ворон стародавний,
Шумно оправляя траур оперенья своего;
Без поклона, важно, гордо, выступил он чинно, твердо;
С видом леди или лорда у порога моего,
Над дверьми на бюст Паллады у порога моего
Сел - и больше ничего.
И, очнувшись от печали, улыбнулся я вначале,
Видя важность черной птицы, чопорный ее задор,
Я сказал: «Твой вид задорен, твой хохол облезлый черен,
О зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер,
Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?»
Каркнул Ворон: «Nevermore».
Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей,
Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор;
Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться,
Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор,
Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор,
Птица с кличкой «Nevermore».
Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти
Душу всю свою излил он навсегда в ночной простор.
Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни пером не шелохнувши,
И шептал я, вдруг вздохнувши: «Как друзья с недавних пор,
Завтра он меня покинет, как надежды с этих пор».
Каркнул Ворон: «Nevermore».
При ответе столь удачном вздрогнул я в затишьи мрачном,
И сказал я: «Несомненно, затвердил он с давних пор,
Перенял он это слово от хозяина такого,
Кто под гнетом рока злого слышал, словно приговор,
Похоронный звон надежды и свой смертный приговор
Слышал в этом «Nevermore».
И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали,
Кресло к Ворону подвинул, глядя на него в упор,
Сел на бархате лиловом в размышлении суровом,
Что хотел сказать тем словом Ворон, вещий с давних пор,
Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор,
Хриплым карком: «Nevermore».
Так, в полудремоте краткой, размышляя над загадкой,
Чувствуя, как Ворон в сердце мне вонзал горящий взор,
Тусклой люстрой освещенный, головою утомленной
Я хотел склониться, сонный, на подушку на узор,
Ах, она здесь не склонится на подушку на узор
Никогда, о nevermore!
Мне казалось, что незримо заструились клубы дыма
И ступили серафимы в фимиаме на ковер.
Я воскликнул: «О несчастный, это Бог от муки страстной
Шлет непентес - исцеленье от любви твоей к Линор!
Пей непентес, пей забвенье и забудь свою Линор!»
Каркнул Ворон: «Nevermore!»
Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
Дьявол ли тебя направил, буря ль из подземных нор
Занесла тебя под крышу, где я древний Ужас слышу,
Мне скажи, дано ль мне свыше там, у Галаадских гор,
Обрести бальзам от муки, там, у Галаадских гор?»
Каркнул Ворон: «Nevermore!»
Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
Если только Бог над нами свод небесный распростер,
Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми,
Там обнимет ли, в Эдеме, лучезарную Линор -
Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?»
Каркнул Ворон: «Nevermore!»
«Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! -
Я, вскочив, воскликнул: - С бурей уносись в ночной простор,
Не оставив здесь, однако, черного пера, как знака
Лжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный убор
Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!»
Каркнул Ворон: «Nevermore!»
И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья,
С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор;
Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте,
И под люстрой, в позолоте, на полу, он тень простер,
И душой из этой тени не взлечу я с этих пор.
Никогда, о, nevermore!
Перевод М. Зенкевича, 2002
The Raven
Once upon a midnight dreary, while I pondered,
weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten
lore -
While I nodded, nearly napping, suddenly there came
a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door -
'"Tis some visiter", I muttered, «tapping at my chamber
door -
Only this and nothing more.»
Ah, distinctly I remember it was in the bleak
And each separate dying ember wrought its ghost
upon the floor.
Eagerly I wished the - vainly I had sought
to borrow
From my books surcease of sorrow - sorrow for
the lost Lenore -
For the rare and radiant maiden whom the angels
name Lenore -
Nameless _here_ for evermore.
And the silken, sad, uncertain rustling of each purple
curtain
Thrilled me - filled me with fantastic terrors never
felt
So that now, to still the beating of my heart, I stood
repeating
«Tis some visiter entreating entrance at my chamber
door -
Some late visiter entreating entrance at my chamber
-
This it is and nothing more.»
Presently my soul grew hesitating then no longer,
«Sir», said I, «or Madam, truly your forgiveness
I But the fact is I was napping, and so gently you came
rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you» - here I opened
wide the -
Darkness there and nothing more.
Deep into that darkness peering, long I stood there
wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared
to dream
But the silence was unbroken, and the stillness gave
no token,
And the only word there spoken was the whispered
word, «Lenore?»
This I whispered, and an echo murmured back the
word, «Lenore!»
Merely this and nothing more.
Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than
before.
«Surely», said I, «surely that is something at my window
Let me see, then, what thereat is, and this mystery
explore -
Let my heart be still a moment and this mystery
-
'Tis the wind and nothing more!»
Open here I flung the shutter, when, with many a flirt
and flutter,
In there stepped a stately Raven of the saintly days
of Not the least obeisance made not a minute stopped
or stayed
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door -
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber
door -
Perched, and sat, and nothing more.
Then this ebony bird beguiling my sad fancy into
smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance
it wore,
«Though thy crest be shorn and shaven, thou», I said,
«art sure no craven,
Ghastly grim and ancient Raven wandering from
the Nightly shore -
Tell me what thy lordly name is on the Night’s
Plutonian shore!»
Quoth the Raven «Nevermore.»
Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse
so plainly,
Though its answer little meaning - little relevancy
For we cannot help agreeing that no living human
being
Ever yet was blessed with seeing bird above his
chamber door -
Bird or beast upon the sculptured bust above his
chamber door,
With such name as «Nevermore.»
But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke
only
That one word, as if his soul in that one word he did
outpour.
Nothing farther then he uttered - not a feather then
he fluttered -
Till I scarcely more than muttered «Other friends have
flown before -
On the morrow _he_ will leave me, as my Hopes have
flown before.»
Then the bird said «Nevermore.»
Startled at the stillness broken by reply so aptly
spoken,
«Doubtless», said I, «what it utters is its only stock
and store
Caught from some unhappy master whom unmerciful
Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one
burden bore -
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
Of 'Never - nevermore.'»
But the Raven still beguiling my sad fancy into
smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird,
and bust and
Then, upon the velvet sinking, I betook myself
to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird
of yore -
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous
bird of yore
Meant in croaking «Nevermore.»
Thus I sat engaged in guessing, but no syllable
expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom’s
This and more I sat divining, with my head at ease
reclining
On the cushion’s velvet lining that the lamp-light
gloated o’er,
But whose velvet-violet lining with the lamp-light
gloating o’er,
_She_ shall press, ah, nevermore!
Then, methought, the air grew denser, perfumed from
an unseen censer
Swung by seraphim whose foot-falls tinkled on the
tufted floor.
«Wretch», I cried, «thy God hath lent thee - by these
angels he hath sent thee
Respite - respite and nepenthe from thy memories
of Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost
Lenore!»
Quoth the Raven «Nevermore.»
«Prophet!» said I, «thing of evil! - prophet still,
if bird or devil! -
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee
here ashore
Desolate yet all undaunted, on this desert land
enchanted -
On this home by Horror haunted - tell me truly, I implore -
Is there - is there balm in Gilead? - tell me -
tell me, I implore!»
Quoth the Raven «Nevermore.»
«Prophet!» said I, «thing of evil! - prophet still, if bird
or devil!
By that Heaven that bends above us - by that
God we both adore -
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant
Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels
name Lenore -
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels
name Lenore.»
Quoth the Raven «Nevermore.»
«Be that word our sign of parting, bird or fiend!»
I shrieked, upstarting -
«Get thee back into the tempest and the Night’s
Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul
hath spoken!
Leave my loneliness unbroken! - quit the bust above
my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form
from off my door!»
Quoth the Raven «Nevermore.»
And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber
And his eyes have all the seeming of a demon’s that
is dreaming,
And the lamp-light o’er him streaming throws his
shadow on the
And my soul from out that shadow that lies floating
on the floor
Shall be lifted - nevermore!
(1844−1849)
Кто испытал привязанность к верной и умной собаке, тому нет нужды объяснять, какой горячей благодарностью платит она за это. В бескорыстной и самоотверженной любви зверя есть нечто, покоряющее сердце всякого, кому не раз довелось изведать вероломную дружбу и обманчивую преданность, свойственные Человеку.
Нехватка одной запятой часто превращает аксиому в парадокс или сарказм в проповедь.