Вам смешно, а мне на сердце рана,
Вы смеётесь, а я плачу от тоски,
И мне уже никто, не залечит эти раны,
Как когда-то раскрыли мне их вы.
Не старайтесь, друзья, искать смысл жизни, а наполняйте жизнь смыслом.
— Мама, оно не хочет! Оно не влезает и не хочет!
— Мусечка, вы бы шоколад в мясорубку еще с фольгой засунули! И зачем вам мясорубка, когда есть терка?
— Розалия Моисеевна, вы такая умная, что у вас скоро мозг пойдет носом! И что вы все время смотрите в чужие стороны, когда у вас борщ? Варите свой борщ и я вас не спрашиваю.
— Муся, Розалия Моисеевна права, шоколад надо поломать на кончики, а потом тереть на терке, зачем тебе мясорубка?
— Ну, так я ей и говорю, зачем ей мясорубка, только ваша Муся это не Муся, а какой— то бендюжник, кричит и хамит пожилой женщине.
— Розалия Моисеевна, у вас борщ, идите его солить и не думайте, что вы самая умная, а вокруг мебель!
— Вот видите, она опять, ваша Муся! Приличные родители, надо же…
— Мама я хочу какать!
— Левочка, подожди, я тру шоколад, у меня грязные руки.
— Мама я хочу какать, я сейчас покакаю прямо на половик!
— Муся, идите усадите ребенка в уборную, вы что боитесь измазать шоколадом его дрек? Я только позавчера
выбивала половик!
— Мама я хочу какать! Мама я хочу какать!
— Оу, Муся, иди уже усади Левочку, я потру твой шоколад!
— Семен Иммануилович, вы что опять в уборной? Выходите, тут ребенок хочет!
— А почему вы думаете, что я не хочу? Я только зашел!
— Так вы всегда хочите, а ребенок только иногда. И вы уже со вчерашнего дня там живете и не выключаете за собой свет!
— Мама я хочу какать!
— Семен Иммануилович, если Левочка покакает на половик, вы сами будете его нести в химчистку, выходите из уборной, я вас умоляю!
— Ша! Я уже выхожу! Я так не могу, тут не дают спокойно жить и умереть! Это же невозможно!
— Семен Иммануилович, тут после вас мухи летают мертвыми и не жужжат! Что вы такое кушали, Семен Иммануилович?
— Муся, когда вы будете ходить в уборную фиалками, я вам сразу сообщу, а пока не делайте мне беременной
голову и усадите уже своего Левочку какать!
— Муся, тебе тереть весь шоколад или половину?!
Было обычное утро коммунальной квартиры номер четыре в доме по Зеленой. Муся Шнейдерман и ее мама
Хана Абрамовна готовили шоколадный пирог, Розалия Моисеевна варила свой борщ, а Левочка, сын Муси и внук
Ханы Абрамовны хотел какать. Именно в это обычное утро коммунальной квартиры номер четыре, сын Розалии
Моисеевны, Йося, вошел в парадной майке белого цвета и в синих тапках на ногах на кухню и сказал:
— Мама, вы как хотите, но я так больше не могу, мама!
— Ай, Йося, не делай мне голову, ты видишь я занята и варю борщ?
— Я так больше не могу, мама, и я хочу сказать, что я женюсь.
— В смысле ты так больше не могу и хочу сказать, что ты женюсь?
— Я, мама, женюсь, я хочу тебе это сказать и так больше не могу.
— В смысле, ты женюсь и хочешь мне сказать и так больше не могу?
— Мама, прекратите повторять моих слов! Я именно это и хочу вам сказать! Мне двадцать шесть лет и я имею право!
Розалия Моисеевна положила ложку на стол, выключила газовую конфорку и тяжело опустилась на табурет.
— То есть ты женишься?
— Да, мама, я женюсь.
— То есть ты вот так вот женишься на женщине?
— Да, мама, я решил. Я женюсь на женщине, потому что на мужчине никто не женится.
— Это еще как сказать— вклинилась в разговор Муся.
— Муся Шнейдерман, если ты не замолчишь свой рот, я сделаю тебе первую группу инвалидности вот этим
борщом и мне не будет жалко полкило говядины, которые там плавают!— парировала Розалия Моисеевна.
— То есть ты, Йося, все решил?
— Да, я все решил, мама, и даже не спорьте.
— То есть ты все решил, Йося, а мама может уже ничего не решать? И кто эта шикса, что ты на ней решил?
— Ну, почему сразу шикса, мама? Она хорошая девушка с работы.
— Хорошие девушки не работают на трикотажной фабрике. Там работают шиксы, а хорошие девушки сидят дома и жду пока на них женится хорошие мальчики из приличных семьи.
— Но мама, она правда очень хорошая, мы ходили с ней в драмтеатр и в горпарк кататься на карусели и кониках!
Ее зовут Танюша Гапоненко, она живет в общежитии, она …
— Ша! Вы слышали? Гапоненко! Ее зовут Гапоненко из общежития! Мы Фельдман, а она Гапоненко! Конечно,
она хорошая, она очень хорошая! Она видит стоит неженатый мальчик из хорошей семьи, воспитанный и одетый в приличную рубашку, так она сразу охмурила и сделал себе личную жизнь!
— Мама, подожди…
— Так мало того, этому шлимазлу больше не нужна мама, которая всю жизнь только и делает, что его любит
как свою жизнь и здоровье, одевает как английского лорда, делает гефелтифиш, который не пробовал
сам Леонид Ильич, так зачем ему любить такую маму, когда у него есть Гапоненко, гойка, которая ходит в драмтеатр и катается на кониках!
— Мама, ну хватит играть театр, ты же не в кино! Я женюсь и все!
— Значит я умру. Иди женись, делай что хочешь, на Гапоненке, на Шмапоненке, хоть на негритоске из колоний,
мне все равно, я умру и у тебя не будет никакой мамы и тебе будет хорошо.
— Мама!— неожиданно твердо произнес Йося — Я женюсь. Все. До свидания.
На свадьбе Розалия Моисеевна не произнесла ни слова. Когда гости начали расходиться, она молча встала,
и поджав губы удалилась в комнату, плотно прикрыв за собой дверь, поэтому так и не увидела, как
молодожены уезжали в общежитие, где решили жить после свадьбы. Несколько раз Йося с женой пытались утрясти конфликт, приходили в гости к Розалии Моисеевне, но она только молчала и не притрагивалась к принесенному торту. Йося очень переживал, удивлялся неприступности мамы, а потом, с горечью констатировал факт того, что она сдавать позиций не собирается и визиты прекратил.
— Муся, вы бы поговорили с Розалией Моисеевной, это же надо устраивать такую трагедию из Гамлета,
Йося так переживает, так переживает, что даже похудел и плохо кушает— говорила Зина Хаскина.
— А что я могу сделать? Это же не женщина, а железный Феликс. Можно подумать у нее не один сын, а целая
футбольная команда «Динамо»…
С Розалией Моисеевной о сыне никто заговаривать не решался, обходя деликатную тему, а сама она при упоминании его имени мрачнела и принималась нарочито громко звенеть тарелками.
Прошел почти год. Был теплый майский вечер. Возле гаражей играли в домино Зелик Абрамович, Боря Лифшиц
и Вася Калюжный. Мальчишки галдели, сидя на пожарной лестнице. Зина Хаскина громко рассказывала что—то
по большому секрету жене доктора Шварца Гите Самуиловне, а сам доктор Шварц читал газету на балконе
и слушал как дудит репетицию Шуберта на трубе за стеной Сема Зильберман. Но вдруг двор словно накрыло ватой. Звуки стихли. Костяшка домино застыла в воздухе, зажатая в ладони Васи Калюжного, мальчишки, как по команде перестали галдеть и замерли, раскрыв рот, Зина Хаскина споткнулась на полуслове, а доктор Шварц прекратил шелестеть своей газетой. Даже труба Семы Зильберманы что— то невнятно продудела и замолчала. Розалия Моисеевна, вешавшая на веревку пододеяльник, удивленно оглянулась и увидела в арке дома своего сына с женой. В руках Йося держал большой сверток, перевязанный голубой лентой. Под гробовое молчание, переминаясь, Йося нерешительно приблизился к маме:
— Вот, мама. Я так больше не могу и хочу сказать. Хоть ты и может этого не хочешь, но это твой внук Миша,
который мой сын. Просто Таня говорит, что ты должна на это посмотреть и познакомиться, потому что вы родственники.
Розалия Моисеевна молча взяла сверток из рук Йоси и заглянула в него.
— Миша?
— Миша. Но если ты не хочешь знакомиться, то он не виноват.
Розалия Моисеевна плакала.
— Мама, прекратите плакать, мама почему вы плачите?
— Идите в квартиру, я напеку оладушки, что вы проглотите язык и все зубы…
— Мама, оно не хочет! Оно не влезает и не хочет!
— Танюша, так порубайте мосол, кто же ложит в мясорубку мясо с мослами, я вас умоляю!
— Муся, смотрите в свою сторону, вас забыли спросить!
— Так Муся права, Таня, мясо надо порубать— сказала Розалия Моисеевна и сняла с плиты кастрюлю с компотом.
— Мама, я хочу какать!
— Подожди, Мишенька, у меня руки грязные! Это не ребенок, это цорес майне грейсе!
Было обычное утро коммунальной квартиры номер четыре в доме по Зеленой…
Пути вокруг да около во внутрь не приведут…
ни любви, ни тепла, ни огня
не спрошу — не такая стать.
кем бы ни был ты для меня
знай:
я буду тебе помогать.
если ты не найдешь пути,
что тебя приведет к мечте —
я любую дорогу найти
помогу:
даже в темноте.
нужно будет рискнуть — рискнем!
кораблям дам твоим причал!
мне твердят: — что ты видишь в нем?
— он тебе ничего не дал!
мол, очнись! посмотри вокруг:
сколько рядом с тобой таких,
кто теплом настоящих рук
жаждет греть.
— мне не нужно их.
для меня в жизни разниц нет:
что мне близкое далеко?
он дает мне особый свет,
от которого мне легко!
и не важно близки ли мы
разве можно просить любя?
суть в другом — в тишине зимы
он вернул мне саму себя.
жизнь прекрасна и широка
она шепчет мне: — не беги!
над тобою его рука!
под тобою его шаги!
я не вижу в себе границ.
нет начал во мне, нет концов,
ведь среди миллиона лиц
я в нем вижу свое лицо!
и мне нравится этот сон
и закон моего бытия:
чем счастливее будет он,
тем счастливее буду — я.
Умный — ещё не мудрый, а мудрый — не всегда Мастер.
И он говорит мне: «Я столько не спал ночей»
Искал где найти покрепче, погорячей,
а то все ничей, гляди говорят ничей,
кому не вручал ключей, возвращают с воем.
Что я уж прослыл глупцом, подлецом,
изгоем.
И только никто не знает как мне тут с боем,
дается забыть об имени,
что звучит, при каждой попытке кому-то отдать ключи.
И сердце стучит. Предательски так стучит.
И мне говорят, включи же себя включи
Когда ж ты устанешь вот это все волочить?
Мол ни залечить, ни вымолить, не унять.
А я им молчу, как жутко хочу обнять.
И как до оскомин в горле боюсь терять,
тетрадь
на которой ты написала номер.
Я правда его надолго уже запомнил,
но если сотрется с памяти и с листа, я точно не выдержу
Помнишь как у моста,
плечами касались плеч,
а на деле — душу,
поверь в этом мире мне больше никто не нужен.
Я стал бы готовить ужин и зваться мужем, но нас разведут чужие нам голоса.
И до отправления автобуса пол часа.
А я все гляжу, гляжу и в твоих глазах,
на этом вот месте мне хочется раствориться.
Ну или хотя бы сниться.
Хотя бы сниться.
Мне ни радостно, ни грустно,
Снова в мыслях ни о чём.
Ни наполнено, ни пусто,
То, что было за плечом.
То, что было, то, что будет,
Ну и то, что ныне есть…
Кто поймёт, а кто осудит —
Жизнь — разбавленная смесь.
Вроде бы, идёт как надо,
Всё имеет свой черёд.
Вроде бы, там ждёт награда,
Если двигаться вперёд.
Вроде бы, что-то понятно
В этой логике вещей.
Вроде бы, толкуют внятно
О специфике идей.
В каждом новом поколенье
Тухнем в поисках себя,
Отвоевать хотим мгновенье,
А у мгновенья — своё Я.
Пребывая в вечных мыслях
О превратностях судьбы —
Замечаем, в нашей жизни
Слишком много «вроде бы».
(02.09.18)
Нет круче пряника, чем крендель.
Изысканные мысли рождаются, как правило, на разных полюсах общества.
Привет мой Друг! Ну как дела?
Давно не виделись с тобою.
Ты знаешь, сын твой — весь в тебя.
С такой же чистою Душою.
А помнишь школу, класс… восьмой?
Когда все это начиналось.
И детство, словно ураган
Перед глазами в даль умчалось.
И первый взрыв, что в час ночной,
Поднял весь город по тревоге.
И первый школьный друг в гробу,
Погибший в спальне, на рассвете.
А помнишь, первый бой в горах,
Когда мы прятались в окопах?
Глядя со страхом в темноту
И реагируя на каждый всполох.
Потом со «Свадьбою в горах»
Мы весь Народ с колен подняли.
А ты, весь в окровавленных бинтах,
Сквозь боль, глазами улыбался.
Хвала Богам, что ты успел
Построить дом, понянчить сына.
Увы. осколки той войны,
Всеж доканали твои силы.
---
Проходят дни, а вслед им годы,
Теряются воспоминания в мечтах.
Но иногда, ведем мы разговоры
С Солдатами, что к нам приходят в снах…
Сын мой, во имя всех чудотворцев мира
Всегда будь собой.
Это всего дороже.
ты вернёшься, как истинный бумеранг.
я ведь с детства читаю такие сказки.
мне смешно наблюдать за твоей некончающейся борьбой:
как ребёнок колотишь в стенки невидимого манежа
пот собрался прозрачным бисером над губой
а вокруг тебя собрались недоумки, шуты и нежить
ты кричишь, что тебе поручено их спасать
что господь нас покинул, а дьявол зарегался в инстаграме
что и ад, и сакральные
небеса —
всё исчезло; осталась
одна лишь память
говоришь мне, что может быть иисус
вовсе не был ребёнком божьим, а был просто добрый самаритянин
ты сказала, что я бессердечный и не спасусь
и вцепилась в сиденье малиновыми ногтями
ты смешная
как все, кто делит мир на добро и зло; не фото, а негатив
только чёрный и белый, бинарность — такая муть;
ковыряя себя, что ты хочешь в себе найти?
а найдёшь — то куда это деть и кому вернуть?
я скажу; неважно, молчала или спросила:
если есть кроме нас здесь что-то, оно лишь пранкер
просто трикстер, сечёшь? как у фауста, «часть той силы»
что и делает ранки, и лечит усердно ранки
так что брось
ты — тот труп врага, что течением унесло;
я сижу у реки, и смотрю на её зеркальность
я сказал это всё нарочно,
тебе назло;
ненавижу ту веру, что движет тобою
каюсь.
В выходные мой мозг отдыхает на Канарах, в то время как тело пашет во саду ли в огороде… Несправедливость — на лице… Где же справедливость? Подозреваю, что там же, где мозг))