Стыдно говорить… но, когда сегодня, Иванов, в очередной раз, нашел презерватив — он сильно расстроился. Просто ну ужас как.
— Да сколько же можно?! — первое что подумал он. И даже топнул ногой, так, что она потом какое то время даже болела. А в пару местах даже немного отстала подошва.
С учетом того, что это были ботинки той еще фабрики, у продукции которой подошвы никогда не отклеивались — можете представить очевидное и глубочайшее расстройство нервов Иванова… Да-с.
Так вот-с. Что ж в этом такого ж, возможно ж спросили бы ж вы — мало ли кто где когда находил презерватив, ну с кем не бывало!
Хха! Да! Возможно! Но что тут сказать — спросите лучше Иванова.
Попробуем послушать его мысли:
— Ммм, ну вот, опять презерватив… Какой-то тупой мужлан одевал его… ммм… на себя… себе на… аййй… урод… моральный недоносок… Потом совал его в… ммм… в святая всех святых
А вот она… такая вся готовая… и голая… и потная… и раздвигает… ммм… и он… такой тупой тупой… уж точно не читавший Достоевского… сует… туда, сюда… туда… сюда…
Ох уж эти мысли Иванова. Терпеть, что кто-то кому-то сует Иванов еще как-то мог, пока об этом не думал, для чего то ел борщ, то усиленно работал на работе, то читал того же Достоевского, и даже Менделеева изучал… особенно что касается изобретения водки… Но как он мог об этом не думать, когда натыкался то там то сям, на это мерзкое изделие резинового производства?! Это немое напоминание о том, что для него, для Иванова, это порочное изделие является предметом, которой, купи он его, был бы бесполезнее, чем старая кокарда от фуражки времен войны 1812 года, доставшаяся ему по наследству… Да, у Иванова не было женщины. И чем дальше, тем глубже он понимал, что и не будет. Волос все меньше, а перспективы ноль — его природная несмелость, малопривлекательная внешность, малый рост и ноги кривые. Еще это старомодное пенсне… тоже артефакт. Вот выбросить бы его — ан нет, мол удобнейшая вещь.
То всякие подшивки газет, журналов, каких-то наклеек. Все это на балконе, под столом, на шифонере. Стыдно приглашать в такой дом образованную даму… которая конечно же в первый вечер… не раздвинет. И во второй. И в третий. Ибо скромная. А как иначе! Только такую и надо… Только как же хочется сунуть, ммм… Затянуть однажды проститутку, напоить пошлым дешевым портвейном, рассказать пару пошлейших анекдотов — а та будет ржать, как лошадь, всенепременно ржать, коббыла… И самому напиться. И пьяному свершить… сей мерзкий акт… пьяным дышать в ее вздувшуюся вену на шее, имея желание полоснуть по ней бритвой… и уснуть… прямо на ней… захрапев… И проснувшись сгорать от стыда, боясь открыть глаза, чтобы не увидеть ее рядом и понять, что это был не сон…
О нет!
Уж лучше желать скромную, чем эти муки… Лучше мучиться от того, что в четвертый раз порядочная женщина к нему уж не придет… возможно именно из-за того, что он не попытался ей засунуть… или хотя бы намекнуть что хочет.
А он так нерешителен. Он эрудит. Он будет поражать ее знанием Достоевского. И Пушкина наизусть. И всей таблицы Менделеева… и умножения…
А она… Будет с грустью смотреть на него. А он томиться, что однажды, возможно, может быть…
Но страшно даже представить — как это он, приличный человек, интеллигент в седьмом колене, приличной женщине… и сунет.
Представить это не возможно!
Уж лучше с проституткой! Потом ее зарезать! И мучиться оставшуюся жизнь… но пережить все это…
Все это в себе бедный Иванов, как мог, успокаивал. Он купил аквариум с рыбками. Он что-то там паял паяльником. Какие-то детали в каком-то старом радио. Он смотрел футбол, и даже ругался настоящим матерным словом. Он иногда курил папиросы, и потом сильно кашлял. И жизнь его приобретала боле-менее ровный, спокойный характер… Пока он опять не находил презерватив.
Для большинства желающих дойти своим умом — ногами получается быстрее.
Бинокль используют в двух значениях: на близость и даль.
Почему соломинку для напитков нельзя использовать на быстро и медленно?
Она была из мрачного сословия,
могла ночами плакать на луну,
могла поймать мечту и тишину,
могла зайти к простому колдуну,
могла понять причуды и вину,
другого и не ставила условия.
Она пришла в миры, чтоб осознать,
падение стареющего века,
где было всё для блага человека
и не нужна ему была опека,
чужих, но вещая Омега,
вдруг перестала ритмы наблюдать.
Скатилось солнце в спящую траву,
пшеница вызрела, настало время завтра,
но не было уж славного азарта,
а только смуты да пути инфаркта,
стихи поэтов про восьмое марта,
зовущие нескромных в синеву.
Она смотрела на огромный мир
и удивлялась страхам и сомнениям,
а так же странным, новым поколениям,
каким — то неуклюжим соглашениям
и даже бестолковым отчуждениям,
когда с экранов говорил кумир.
Жалела ли она тот старый миг,
могла ли видеть будущее счастье,
когда вокруг то грозы, то ненастье,
то тишина, а в ней итоги страсти…
Возможно, но всего то лишь отчасти,
чтобы найти целительный родник.
Кемерово — Кузбасс
«У тебя рот большой, а глазки маленькие!» — кто сказал?
Он — весь в белом,
Черёмухой пахнет,
Она — в чёрном,
Поникла и чахнет.
Он — смеётся, хохочет,
доволен…
Она — бьётся, ревёт
от неволи…
Он — богат, знаменит,
ох, красавец…
Она — выжата вся…
Он — мерзавец…
Счастье в том, что ты есть, и есть тот, кому ты нужен, остальное — проза жизни))
Корабли постоят, и вернуться в затон,
Караваны в Дудинку нынче вышли из моды.
Для Норильска беда, новый в жизни закон,
В клеть входить и спускаться под землю голодным.
Проедает народ всю зарплату за раз,
Отложить не судьба им не много на лихо.
И на Юг полететь, не случиться сейчас,
И тем более жить под Москвою в Барвихе.
Самолетом везут молоко, огурцы
И картошка, крупа самолетом на Север.
Это бизнес такой земляки- пацаны,
Жрать захочешь возьмешь, вот и деньги как ветер.
Я на баржи смотрю, что ржавеют у нас,
Капитаны стареют вне фарватера быстро.
Там по духу братан, что ест в шахте сейчас?
Что едят на обед их коллеги министры?
Он десантник, привык голодать, но пахать
И одежда свята, как берет и тельняшка.
Крайних сложно найти, их с огнем не сыскать,
Денег нету в стране и не вам только тяжко.
Завывает пурга, под землей благодать,
Рвет комбайн плоть Земли, деньги потом не пахнут.
Ты же сильный братан, тебе все пое@ать !
Чтоб семью накормить, ты идешь снова в шахту.
Мы потеряли главное-свободу.
Свободу от оков инетных пут…
И паутине каверзной в угоду
в забвение составили маршрут.
Рисует мастер на холсте природу,
от дивных красок запоет душа.
мы потеряли главное-свободу,
и тратим жизнь летя, бродя, спеша…
Наши Боги как дети,
Им как мячик Планета.
Понемногу шалят,
Стайки звездных ребят.
А Планета как мячик,
Меж смеющихся скачет.
То в ворота, то мимо
В облаках нежно-синих.
А под этой завесой,
Добрым людям нет места.
Пальцы все на курках,
Щелк и все в Небесах.
Боги это не люди,
Их никто не осудит.
Ведь стоит у Креста
Добрый люд неспроста.
Голубая Планета,
Пролетает сквозь лето.
Наши Боги как дети —
За детей мы в ответе.
Забили бы на всё, да вынуждены что-то заколачивать.
«В супружеской верности есть немного лени, немного страха, немного расчёта, немного усталости, немного пассивности, а иногда даже немного верности».
— Я думала ты не такой.
— Это же ты мне изменила.
— Я думала ты благородный и простишь меня, но ты такой же как все.
Мой желчный пузырь возомнил себя жемчужницей. Вырастил два камня, но родить не смог. Был тихий зимний вечер. Я потушил курицу и попробовал на себе. Три кусочка, для вскрытия всех недостатков. За завтраком бесполезные вещества из курицы пошли бы детям на пользу.
И вдруг, в боку вырос кирпич. Невидимый, но ясно ощутимый. Не получалось ни вытрясти его, ни смириться. Нельзя было также спать, сидеть, лежать, читать книжки и другими способами игнорировать реальность. К пяти утра я освоил ледяной душ, лёгкую, тяжёлую атлетику, среднюю атлетику и медитацию, которая вообще бессильна.
Ничто не укрепляет веру лучше ночного холецистита. В мороз, за пять километров я побежал в церковь. Храм оказался закрыт, но я всё равно пересказал свою жизнь воротам, внёс десяток предложений и поклялся питаться спаржей. Ничего не изменилось. Забор вокруг храма как бы говорил «зайдите позже» и «мы с вами непременно свяжемся».
Пошёл искать полицейских, согласных застрелить из жалости или за 20 латов. Только бездушие и жадность этих хорошо вооружённых людей могли меня спасти. Но в Юрмале по ночам нет ни бога, ни полиции. Только бомж на остановке. Он спросил который час. На трёх языках. Никто не может угадать национальность человека с кирпичом в боку.
Некий сайт, полный проверенных методов, объяснил: надо было спать на левом боку! А я-то, всё на правом! Опять принял душ, лёг как написано, позволяя желчи вытекать широкими волнами. Всё-таки, народный опыт — страшная сила. А врачам бы только деньги драть и травить крестьян таблетками. Я три часа лежал, терпел, ждал эффекта. Зря. Видимо, оторвался от корней и мудрость поколений на меня теперь не распространяется. Снова были душ, спорт, диклофенак и дробление камней усилием воли.
В сравнении с желчной, зубная боль острей и звонче. Но зубы можно унять тарелкой анальгина. А — тут ни вздохнуть, ни охнуть. Пока прыгаешь — живёшь, останавливаться нельзя. Через 36 часов сплошного спорта я побрёл в больницу.
Тётя анестезиолог сказала:
— Ознакомьтесь с возможными последствиями.
— Например?
— Отказ мозга.
Ей нравится пугать людей. Она и в медики пошла специально, сеять ужас. У неё целый лист сюжетов для Стивена Кинга. Я хотел подписать их списком, она отобрала список. Подробно, с удовольствием, всё перечислила. Приказала открыть рот, осмотрела зубы.
— Обещать не могу, но когда буду вставлять трубку в лёгкие, возможно, выбью передние. — сказала она. И дала на прощание синюю таблетку.
Медсёстры брили мне пузик, тревожно смотрели на часы. Станочек для женских ног не справлялся с моим ковылём. Девочки достали бритвенный комбайн «Спутник», не понимали, как его собрать.
— Три минуты осталось! — крикнула толстая сестра. Кое-как свинтили, стали драть пух вместе с дёрном. Спешили. Я удивился строгому расписанию латышских медиков. Прямо японское метро, а не хирургия. Оказалось, не в этом де…
Очнулся голый, у окна, в палате «люкс», что значит — с телевизором. А до этого носил штаны, сидел в перевязочной, и меня пытали ржавой бритвой.
Пришла тётя-анестезиолог, уже весёлая. Говорит, я всех насмешил, вскочив в середине операции чтобы сбежать. Прямо с дыхательным аппаратом. Меня держали четверо, а я сломал железный стол, к коему был прикручен. И теперь она рада познакомиться с таким решительным мужчиной. Ничего не помню. Но по сорванному горлу и битым рёбрам, был ещё хоккей, а потом меня били тупым тяжёлым предметом, отдалённо напоминающим ногу в ботинке. А может, так теперь удаляют пузыри.
Я не спал уже двое суток. Наркотическое забытьё оказалось беспокойным, я в нём почти не отдохнул. И теперь спать не давали. Пришёл хирург, подарил мои же камни. Вообще не жемчуг. Не знаю о чём пузырь думал. Пришла сестра, измерила температуру. Потом другая, уколола во все места. Потом звонила мама, сказала «щас приеду». Потом Иванов, Петров, Бекназаров, мужчина из газеты и женщина с радио. Все пересказывали чужие истории о прекрасной жизни без пузыря. Позвонила старинная подруга, не захотевшая когда-то за меня замуж. С её слов, мне нужна диета, срочно. Вот такая: во-первых, надо питаться чаще!
Второй пункт я не дослушал, настолько понравился первый. Выключил телефон, закрыл глаза и уснул. И всё.
Раб не ищет свободу, он сравнивает хозяев.